Текст книги "На изломе"

II
Царская невеста

Однажды царь захотел навестить Матвеева и сказал Петру:

– Князь, завтра ввечеру собирайся. К Артамону Сергеевичу в гости поедем!

Петр поклонился и в тот же вечер оповестил Матвеева. Жена его всполошилась, а он только улыбнулся и погладил бороду.

– Рады гостю дорогому, – ответил он Петру и сказал жене: – Ништо, Григорьевна! Царю ведома наша скудость и наше убожество; отличить нас захотел от прочих. Ты, чем охать, подумай лучше о том, чтобы царя честно встретить!

И на другой день с раннего утра в доме Матвеева шла хлопотливая суетня. Встретить царя и принять его было в то время немалое дело. Царь – это был полубог, и приезд его к кому-нибудь на дом считался небывалым отличием. Царь знал это и весело смеялся с Петром, направляясь к дому боярина Матвеева. Они ехали в легких санках. Рослые кони быстро мчали их по первому снегу, скороходы бежали впереди, разгоняя народ палками; вершники, громко вскрикивая, едва поспевали бежать рядом с санями, позади которых стояли два боярина и угрюмо смотрели впереди себя. Никому не нравилось такое отличие Артамона Сергеевича от прочих; все чувствовали силу в этом будущем временщике и досадовали еще сильнее потому, что был он не боярского рода. Бояре, стоя на запятках, слушали речи царя и зеленели от злости. Царь говорил Петру:

– Много ли есть людей, что сердце мое радуют, что в печалях моих мне сочувствуют и душу понимать могут? А коли и есть такие, так каждый по-своему. Одно есть, так другого нету. Вот боярин Ордын-Нащокин: у того ума палата, в делах государских первый муж; тоже и брат твой, Терентий. До других ему далеко, а правду любит. Ты, к примеру сказать, веселишь мое сердце, ибо млад и радостен, в охоте человек дотошный и в ратном деле сведущ. Ну а Артамон Сергеевич – тот все: сердцем он радостен, умом обширен, уста истинно медоточивые… За то и люблю его.

Петр широко улыбнулся и кивнул головой.

– Действительно добрый человек! Я с ним под Смоленском познакомился, когда он в стрельцах головой был. И все его любят. Теперь, когда ты велел ему палаты строить, к нему народ московский валом валит; пришли выборные и ему камнем на целый дом поклонилися, а Артамон Сергеевич брать не хотел, а купить хотел, а они ему говорят: «Продать не можем, потому камни эти с гробов отцов и дедов наших», – и Артамон Сергеевич плакал тогда…

Царь улыбнулся в свою очередь. Он знал эту историю, но ему приятно было выслушать ее лишний раз.

– Да, да, – сказал он, – праведный муж! Уж при нем Москва не замутится, как при Милославских или Морозовых… Ну, вот и приехали! Артамон Сергеевич, встречай гостей!..

Палаты Матвеева, каменные, двухэтажные, с просторным двором и высоким подъездом, находились у Никиты на столпах. Рабочие из Немецкой слободы строили эти палаты, и они имели совершенно европейский характер.

Сам Артамон Сергеевич встретил царя без шапки, далеко от дома.

– Милость неизреченная! – говорил он царю, низко кланяясь. – Осчастливил ты своего холопишку до конца дней!..

Царь вышел из саней, опираясь на плечо Матвеева, и вошел во двор, где для встречи выстроились все холопы хозяина. У самого крыльца стояла Авдотья Григорьевна, жена Матвеева, держа на руках ручник и поднос с кубком заморского вина. Царь отхлебнул из кубка и, радостно посмеиваясь, вошел в покои. Вошел и вдруг остановился словно ослепленный. Да и Петр виду дался. Видал и раньше он племянницу Артамона Сергеевича, но никогда она не казалась ему такой красавицей.

С подносом в руках, на котором была чара вина, стояла впереди сенных девушек племянница Артамона Сергеевича, Наталья Кирилловна Нарышкина, в ту пору семнадцатилетняя красавица. В парчовом сарафане, с белой как у лебедя шеей, с черной косой ниже пояса, стояла она, смело и радостно глядя в очи восхищенного царя.

Лицо ее, не набеленное, не нарумяненное, как требовала тогдашняя мода, дышало здоровьем и поражало нежностью красок. Царь оправился и подошел к ней.

– Кто ж ты будешь такая, красавица? Как величать тебя?

Она поясно поклонилась и ответила:

– Племянница Артамона Сергеевича, Наталья, твоя раба…

Царь засмеялся.

– Ай-ай-ай! Стыдно тебе, Артамон Сергеевич, такую ли красавицу и взаперти держишь. Стой, стой, Наталья. Мы с тобой, по древнему обычаю… – И, отпив вина, он трижды поцеловался с красавицей. Она вспыхнула вся заревом и от этого стала еще милее. Развеселившийся царь обратился к Матвееву:

– Ну, Артамон Сергеевич, показывай мне теперь свои хоромины да жену с красавицей не гони в терем!

Артамон Сергеевич улыбнулся.

– У меня нет этого в обычае, государь!

– Чего этого? – спросил царь.

– Терема этого самого. Спим по своим покоям, а когда днем – завсегда вместе.

Царь покачал головой:

– Ну, кажи свои диковины!..

Матвеев повел его по своим покоям. Бояре, приехавшие с царем, с изумлением оглядывались вокруг и только гладили бороды. Царь же смотрел и радовался. Действительно, все было на иной лад. Окна были стеклянные, а не слюдяные; вместо лавок стояли стулья, кресла и табуретки; столы на тонких ногах; везде ковры, а по стенам развешаны картины. На тех картинах – горы, леса и реки; на иной – олень стоит, как живой; на иной – город какой-то иноземный. В других покоях зеркала висят. Бояре взглянули, увидали свои лица и даже плюнули. Царь смело обратился к девушке:

– Здесь ты, что ли, на красу свою любуешься?

Она улыбнулась и ответила:

– Нет, для этого у меня в светелке свое есть!

Они пошли дальше; вошли в особую палату, и царь с удивлением спросил Матвеева:

– Что у тебя тут такое?

– Комедийная хоромина, – ответил Матвеев, – здесь мои людишки комедии ломают.

– Это что же? – спросил государь.

– Разреши показать, – ответил Матвеев. Царь кивнул головой.

– Что ж, покажи!

Матвеев указал ему на высокое кресло. Царь сел, позади него стали бояре, а рядом Петр. Жена и племянница Матвеева и сам Матвеев стояли по другую сторону. Перед ними возвышался полукружием помост. Матвеев ударил в ладоши, и вдруг заиграла тихая музыка. Царь с изумлением оглянулся, но не увидел музыкантов.

– Откуда это? – спросил царь.

– Орган у меня тут есть; завести – он сам играет.

Вдруг на сцену выступили люди; они расположились на полу в полукружие и говорили: «Вот идет брат наш, Иосиф, которого отец любит больше всех нас: возьмем и убьем его!» И тут же появился прекрасный юноша, и все бросились на него; только один сказал: «Не будем убивать его, а посадим в яму». Потом приехали купцы, и братья продали Иосифа в рабство; со смехом поделили между собой деньги, а сорванные с него одежды замарали кровью убитого козленка.

И перед изумленным и восхищенным царем сцена за сценою прошла вся история Иосифа.

Когда он открылся братьям своим и бросился с ними целоваться, царь не выдержал и заплакал от пережитых волнений.

Он с умилением взглянул на Матвеева и сказал:

– Ничего такого я еще не видал. Уважил ты меня, Артамон Сергеевич! – и вдруг спохватился: – Только не грех ли это, комедии эти?

– Никакого греха тут нет, государь! – ответил Матвеев. – Цари византийские смотрят на такие же комедии, и патриархи не видят в том соблазна!

Царь успокоился и сказал:

– Устрой и мне такую хоромину, Артамон Сергеевич!

Матвеев низко поклонился и ответил:

– Когда прикажешь, государь!

Радостный и довольный возвращался государь домой и все время говорил о Матвееве и его племяннице. Она поразила воображение царя.

III
Царские смотрины

Года не прошло еще со смерти царицы Марии Ильиничны, а государь уже удумал жениться. Второго марта 1669 года умерла царица, а в ноябре уже бирючи ездили по городу и объявляли царские смотрины, а по всем воеводствам были разосланы грамоты, чтобы девиц-красавиц везли в Москву для царева выбора.

Милославские, Голицыны и их сторонники собрались и говорили между собой:

– Позор и поношение! Года еще не минуло!.. Что делать? Концы нашему роду, – сказал Голицын, – ублюдок идет на смену. Сам Артамошка с немецкой нечистью!..

Старый Милославский покачал головой.

– Пожди еще каркать, князь. Умен Артамон Сергеевич, а и не с такими справлялися!

– Чего! – ответил боярин Стрешнев. – Коли тут дело в евойной племяннице. Она обошла царя. Ты думаешь, – вдруг разгорячился он, – смотрины будут? Как же! Так, одна видимость только! Царь эту Наташку берет, и все тут! Ну, а тогда уж нам…

– Ну, тоже, – усмехнувшись, ответил Соковнин, – а коли вдруг да покраше ее найдется, а с ей какая немочь приключится? Так ли, Илья Данилович?

Старик Милославский кивнул и проговорил:

– Что ж? Такое было с Всеволожской! Ну да там видно будет! Пока что, а теперь и мы с силой, – решительно сказал он, и все поняли, что надо бороться, надо отстаивать свое влияние при дворе против этого слетка, Матвеева.

Везде говор был о царских смотринах.

В терему дочери царя да его сестры шумели, словно пчелы в улье.

– Слышь, – шептались они, – государь облюбовал Матвееву племянницу, нам сверстницу. Вот умора! Сказывают, что ни день у них…

– Тсс… вы, глупые! – останавливали их тетки. – Не в том соблазн, что молода она, а не наших обычаев.

– Вот что! Слышь, и терема не будет!

– Ахти! Как же нам тогда?

– А так вот! Будет каждый мужчина глаза таращить. Кто хочешь, тот и сглазит, и болезнь напустит… Вот оно, милые, что страшно!..

И в тереме тоже готовились противиться царскому выбору.

А в Москву тем временем со всех концов ехали отцы и матери со своими дочерьми-невестами. Ехали и из ближних, и из дальних мест.

Петр, Соковнин и Голицыны уморились, по приказу царскому размещая всех на житье и следя за продовольствием их.

Много их понаехало в ту пору. До нас дошел список всех девиц, бывших на этом последнем в истории царском смотре.

Двадцать восьмого ноября вышел царский указ, и уже в то же число приехали: дочь Голохвастова, Оксинья; дочь Демлева, Марфа; дочь Викентьева, Вептилина; Анна Кобылина, Марфа Апрелева, Авдотья Ляпунова. А там каждый день приезжали новые и новые – вплоть до 17 апреля, и наехало, не считая московских невест, ни много ни мало как шестьдесят – шесть девиц!.. Одной из последних привезли дочь Ивана Беляева, Авдотью. Привез ее дядя, Иван Жихарев, и сказывают, что красоты эта Авдотья была неописуемой: рослая, крепкая и лицом что ясный месяц. Нравом весела и приветлива…

Что ни день, государь ходил и осматривал невест. Все они были красавицы на подбор, но ни одна не казалась ему краше Натальи Кирилловны. Видел он ее теперь и в богатом уборе, и в домашнем, заходил нечаянно и в светлицу, когда все привезены были на верх.

– Эх, трудное дело царское, – говорил он Петру полусмеясь. – Ты вон какую невесту, что сокол голубку, с лету убил, а мне все голову морочат!

– Нет краше Натальи Кирилловны! – отвечал ему Петр.

– Вот-вот! – радостно соглашался государь. – Я и сам так же мыслю. Завтра погляжу еще, да и будет!..

И на 18 апреля он устроил последние смотрины. В этот раз увидел он и Беляеву, что привезли только накануне, и не мог не признать за ней достоинств будущей царицы.

– Их и взять на верх. Авдотью Беляеву да Наталью Нарышкину, – решил царь, – а остальные и по домам ехать могут.

Смотрины кончились.

Выбранными остались только две, и никто не знал окончательного решения царя.

– Теперь во дворце страх что идет, – смеясь, говорил на другой день Петр, когда после трапезы мужчины сидели еще за вином.

– Жихарев-то этот уже у Милославских в руках, – сказал князь Куракин, – в силу войдет!

– Коли Авдотья в царицы выйдет!

– Красива! – сказал Петр.

Теряев мотнул головой.

– Зато за Натальей стоит Артамон Сергеевич. Не захочет царь его обидеть!

– Всем тогда погибель будет! – мрачно сказал Терентий.

– Это почему?

Терентий метнул вспыхнувшим взором на всех и угрюмо сказал:

– Потому что и теперь поганства у нас много, а тогда вовсе опоганимся. Слышь, у него комедии на дому строят, скоморохами дом полон, а церковь немцами (тьфу!) списана! Сам-то на выкресте женат, на Гамильтонше… Знаем, куда гнет слуга антихриста!

Князь Теряев замахал руками:

– Цыц! Замолчи, глупый ты человек! Ах, голова неразумная! Ты знаешь, как нонче царь таких речей не жалует.

Петр укоризненно взглянул на брата:

– Неразумное говоришь, Терентий! В землях заморских лучше нашего живут, и нет греха взять у них хорошего!

– Ради отречения от Христа! Вот-вот, – почти закричал Терентий, – все вы скоро души дьяволу продадите!

– Очнись, Терентий! – закричал отец.

– Давно очнуться надо, да силы нет! – горько ответил Терентий и вышел из горницы.

– Порченый! – скорбно произнес князь Теряев.

Князь Куракин сочувственно взглянул на него.

– Все Морозова строит! – сказал он. – У себя монастырь завела, Аввакумова послушница! Всюду мутит только!

В эту минуту в горницу вошел Кряж и обратился к Петру:

– Государь, за тобой от царя засыла. На верх зовет!

Петр быстро вышел из-за стола, переоделся и в тот же час скакал во дворец. Царь ждал его в своем покое для дел. Он был мрачен.

– Вот, – заговорил он гневно, ударяя рукой по столу, на котором лежали какие-то исписанные листы, – началось уже! На тебе! Вот два подметных письма, Хитрово мне их подал. Нашли в сенях, а другое на сенных дверях в шатерной палате. И такие ли письма скаредные да похабные! И на мою честь, и на память жены упокойницы! Господи, зла сколько в людях этих!

Царь помолчал, а потом поднял голову и сказал:

– Вот для чего звал тебя. Возьми сейчас боярина Хитрово да Шереметева, и идите к этому Жихареву, дядьке Авдотьи, сыск у него сделайте, а потом в приказ возьмите. Не иначе, думаю, как он эти письма писал! Потом мне скажешь!

Петр поклонился и тотчас пошел искать бояр, чтобы ехать с ними по душу Жихарева.

«Истинно, что началось, – думал он, – однако и корысть немалая: с царем породниться. Ну да ин! Сами себе яму вырыли! Теперь Милославским уж не подняться. Я постою за Артамона Сергеевича!» – и он даже засмеялся от предвкушения победы над Милославскими.

Началось страшное сыскное дело. У бедняги Жихарева при обыске по всему нашли травы и стали его пытать и мучить на все лады, доискиваясь правды о письмах и о зельях.

Жихарев оговорил рейтара Вологжанина. Тот указал на Смолянина с племянником.

Все от писем отказались, а передавали речи Жихарева, будто его племянница на верх взята «и тем похвалялся много».

Захватили заодно двух писцов приказных, доктора Данило, жида, и без счета холопов. Царь следил за ходом дела и был мрачнее ночи.

Петр не выходил из застенка, чуть не через час донося царю о новых и новых показаниях.

Возвращаясь домой, он говорил отцу и брату:

– Конец теперь Милославским! Государь чует, откуда ветер дует. Слышь, Авдотью уже с верху отправили, одна Наталья Кирилловна осталась. За ней сила. Быть ей женой государя, нашей царицей…

IV
Поворот на новое

Ладаном и нагаром от свеч пропитан весь воздух в покоях боярыни Морозовой. В моленной ее тихо, душно. Горят лампады и свечи перед иконами, курится ладан. Дневной свет едва пробивается сквозь тусклые стекла и борется с желтым светом свеч и лампад, отчего в молельной странное освещение. И в этой полутьме-полусвете, как изваянные, стоят коленопреклоненные фигуры женщин: то сама боярыня Морозова и инокини ее на послушании. Чуть слышно шепчут их губы молитвы, чуть слышно шумят листовицы в их руках, и время от времени раздается возглас:

– Оох, горе мне, грешнице!..

Наконец, после трех часов непрерывной молитвы мать-домочадица, Анна Амосова, поднялась с колен первая и, покрестившись, крадучись вышла из моленной.

Следом за ней, друг за другом, стали вставать с колен усердные инокини и выходить в смежную горницу, обращенную теперь в трапезную.

Последней поднялась Морозова. Прекрасное лицо ее было изнурено, на лбу выступил каплями пот; она подняла для крестного знамения руку и застонала от боли, но тотчас нахмурилась и насильно вытянула руки дважды.

В эту минуту к ней неслышно подошла старица Меланья.

– Феодора, почто страдаешь? – спросила она.

Морозова вздрогнула, оглянулась и тотчас ответила:

– Потрудиться хочу во славу Христа!

– Мало ли трудишься? – с упреком сказала Меланья.

– Пострадать хочу!

– Гордые мысли, суета! – строго остановила ее Меланья. – Захочет Господь и пошлет, а без его воли самой не след тащиться. Гордыня это! Вот и власяница твоя. На что?

Она указала рукой на рубаху.

Морозова потупилась:

– Я никому ее не казала. О ней не говорила. Коли видел кто, не моя вина. Не горжусь я этим!

Меланья покачала головой.

– А тело изодрано и гниет, и в крови!

– Мать Феодора, – сказала, входя, инокиня Марфа, – сестрица твоя Евдокия Прокофьевна прибыла.

– Сейчас!

Лицо Морозовой осветилось приветливой улыбкой. Она любила сестру, по мужу княгиню Урусову, и видела в ней свою верную ученицу и страстную заступницу.

Евдокия порывисто бросилась ей навстречу, преклонила колени и поцеловала ей руку; Морозова благословила ее, подняла и ласково поцеловала.

– Ну что, сестрица, что, желанная моя, с чем пришла?

– Плохие вести, сестрица! – ответила Евдокия. – Слышь, государь решил на этой люторке, дочери антихристовой, жениться. Нет теперь у тебя ни заступы, ни силы!

Морозова тихо улыбнулась:

– Благословил бы Господь венец мученический принять только!

– Я тебя теперь, сестрица, не оставлю! Так и сказала мужу своему. Пусть будет что будет!

– Ты?!

Лицо Морозовой озарилось неземным счастьем.

– Ты, моя пеночка, ты, моя голубица! Тебе ли искус такой?

– Я решила, решила! Ты только подкрепи меня, если малодушество выкажу!

Морозова страстно обняла сестру свою.

– Ну, пойдем теперь в трапезную! – сказала она. – Чай, истомились мои старицы.

Они вошли. В трапезной за столом в унылом молчании сидели инокини. Поодаль за особым столом, с Киприаном и Федором во главе, сидело несколько нищих.

– Кушайте, сестрицы, кушайте, милые! – сказала всем Морозова, а сама, взяв мису, пошла к столу нищих и стала оделять их пищей.

– Милостивица наша! Благодетельница! Мати убогих и сирых! – гнусили они на разные тоны, а Евдокия глядела на свою сестру и умилялась душой.

Морозова оделила нищую братию и сказала келейнице:

– Приведи, милая, мне Ивашу!

Она удалилась с поклоном и скоро вернулась с хорошеньким мальчиком лет десяти.

Морозова обняла его и жарко поцеловала.

– Ну что, мой птенчик, – нежно заговорила она, – хорошо почивал, миленький?

– Хорошо, матушка! – ответил Иваша. – Видел я во сне высокие хоромы да светлые. Вошел я туда, а меня некий светлый муж взял за руку и говорит: пойдем, Иваша, я покажу тебе такое ли чудесное! Тут я проснулся, и муж исчез.

Морозова упала перед ним на колени.

– Сын мой, Ивашечка, отчего мне такие сны не снятся?

– Потому душа у него ангельская! – наставительно сказала Меланья.

Морозова обнимала сына и не знала, как ласкать его, а Евдокия смотрела на него и говорила:

– Боже мой, Боже мой! Да как же мне не идти по следу твоему, сестрица! У тебя рай тут, боголепие, покой и тишина! О, не надо мне этих царских да боярских утех. Срам на миру!

Морозова кивнула ей головой и, не поднимаясь с пола, сказала:

– Близится час судный, сестрица! И там разберут, кто праведный, кто виновный. Недолго владычество антихриста. Пожди, протрубит труба ангельская, и все содрогнутся! Знамения Господни о том свидетельствуют, а им все гусельки да сопели!..

В трапезную вошел Терентий. Он истово помолился на иконы и потом поклонился всем.

Теперь у Морозовой он был свой человек. Дня не проходило, чтобы он не побывал у нее, принося с собой, как и Урусова, дворцовые новости. День он считал бы не в день, если бы не повидал боярыни, не послушал бы ее пылких речей, обличений, не отдохнул бы у нее душой.

– Всякому свой крест положен, – говорила ему боярыня, – тебе при царе быть надо, и ты не беги. В миру-то поди еще больше искуса. Бес-то тебя и так, и этак пытает, а ты борись!.. Ну, что жена твоя?

Терентий угрюмо махнул рукой.

Да, коли была бы промеж них любовь, может, он и уговорил бы ее, а теперь она его и не слушает, да и ему-то мерзко. Белится, румянится, что гроб повапленный.

Действительно, с женой он разошелся.

Она словно примирилась со своей горькой участью и что ни день ездила наверх, в царские терема. Там, сойдясь с царевнами, она без устали жаловалась на свою горькую долю, на свое соломенное вдовство.

Вскорости после размолвки с мужем приглянулся ей царский постельничий, Троекуров, сын боярина; перемигнулась она с ним раза два в царских сенях, а там, глядь, не побоялся он ни тына высокого, ни собак дворовых – и очутился в княжеском саду.

С той поры княгиня Дарья Васильевна и совсем мужа в покое оставила, не переставая всюду на него жаловаться.

А Терентий ничего не видел. Он весь отдался своему настроению, страстной натурой своей готовый сделаться фанатиком. Душа его чуяла, что скоро наступит роковой момент, и он трепетал в ожидании резкого перелома.

Любимая им когда-то Морозова, боготворимая теперь сподвижница – с одной стороны, а с другой – царь, обойденный Матвеевым и его племянницей, царь, разрешивший и потехи, и скоморохов, и машкеры, царь-никонианец, антихрист…

И Терентий трепетал.

Каждый день его наблюдательному уму являлись новые факты, свидетельствующие о близости катастрофы. Царь окружил себя потешниками да скоморохами, царь невесте своей позволил без покрывала ходить, царь все веселится, а речей наставительных уже не терпит, богоспасительных бесед не ведет.

Иосиф-патриарх, что скоморох, во всем ему угождает.

Клир весь с этим хитрым патриархом наговаривают царю на Морозову, на ее имение зубы точат, а царь того не видит и преклоняет к ним свое ухо.

Недавно сумрачный такой при всех боярах сказал:

– Слышь, наша боярыня Федосья Прокофьевна вслух хулит и нас, и патриархов! Укоротиться бы ей надобно!

Сжалось сердце Терентия при этих словах, и почувствовал он в них как бы раскаты приближающейся грозы.

«С тобою вместе на муку пойду!» – думал он, умиляясь при мысли о боярыне.

Князь Теряев сумрачно качал головой, глядя на сына, и однажды сказал ему:

– Не сносить тебе, Тереха, здесь своей головы! Есть у нас вотчина под Саратовом. Я царю скажу. Он тебя туда на воеводство посадит. Уезжай!..

– Не могу, батюшка, – твердо ответил ему Терентий, – мое место тут, и дело мое от Бога!

Князь вздохнул и только покачал головой.

«Что-то будет? – думал он. – Распалит царя глупостью своей. Эх, хоть бы опала мимо нас прошла!..»