Текст книги "На изломе"

IX
Небесная кара

Грех смертоубийства, грех волхвования. И в наше безверное время убийство ближнего считается преступлением и против общества, и против духа. В ту же пору не было ужаснее греха, чем отравление жены мужем или мужа женой; равно и волхвование казалось тяжким преступлением.

Воспитанный в таких традициях, князь Тугаев не мог вынести на своей совести этих страшных грехов.

Они давили и терзали его.

Лицо его потемнело и осунулось, глаза глубоко ушли в орбиты, и взгляд сделался тревожен и пуглив.

– Анна, – говорил он иногда ночью жене своей, – не оставляй меня одного. Не уходи от меня. Мне мерещатся призраки умерших!

Анна трепетала.

– Сокол мой ясный, что с тобой? Какая кручина у тебя? Скажи мне!

Он слабо улыбнулся однажды и сказал:

– Коли я открою тебе душу свою, ты сгоришь, как от полымя!..

Анну объял ужас. Что сделал ее Павел?

Молиться, молиться!

Так же думал и Тугаев, и они ездили из монастыря в монастырь, и не было ни одного старца, ни одного схимника, у которого не исповедовался бы князь.

– Постой, золотая моя, – говорил он жене, – я к старцу схожу. А ты молись!..

И он шел и каялся в своем страшном грехе.

Слушали его старцы и схимники и в ужасе качали головами, а потом говорили:

– Иди в монастырь, схиму прими – и замаливай грех свой. Велик он зело! Не помогут молитвы без дел!

Он возвращался к жене бледный как смерть и говорил ей:

– Молись, Анна, обо мне!

– Скажи, что на душе у тебя?

Он молчал. Сказать ей – это значит покаяться и идти в монастырь, отречься от нее, от всего того, ради чего он принял такие муки. Это было ему не по силам. Любовь к молодой жене побеждала ужас вечных загробных страданий.

– Что сказать тебе, Аннушка, кроме любви моей к тебе безмерной, – говорил он ей в редкие минуты спокойствия, – ради любви этой пошел бы я на всякие муки.

– Для чего же муки, милый? – со стоном говорила Анна. – Смотри, другие любятся и веселы, и детки есть, а мы… Только изводимся с тобой.

– Ну, ну! Вот я слышал, в Ипатьевском монастыре пресветлый старец Иннокентий есть. Всякий, говорят, грех разрешает. К нему поедем!

Но и старец Иннокентий не отпустил греха Тугаеву.

Анна терзалась; в ее простом уме слагались ужасы без всяких определенных мыслей, но однажды она вдруг словно просветлела.

Это было в странноприимном доме при Черемнецком монастыре. В просторной горнице лежали они на кровати. Анна не спала, взволнованная печалью мужа, и думала тоскливые думы.

Князь спал тревожным, тяжелым сном. Он стонал, метался во сне и бормотал несвязные речи.

Вдруг он вскочил с исступленным криком. Глаза его расширились, он вытянул вперед руки и закричал:

– Ты? Ты? Опять!..

В ответ на его крик раздался другой. Князь очнулся и растерянно оглянулся. И вдруг замер в новом ужасе.

Анна соскочила с кровати и в одной сорочке стояла в углу горницы, дрожа от страха и с ужасом смотря на князя.

Он сделал к ней шаг вперед, взглянул на нее и встал как вкопанный. В ее взгляде он прочел, что она все знает…

– Ты?.. – с бесконечным ужасом и страданием произнесла Анна.

Он вздрогнул.

– Да, да! Вот он, мой грех! Вот мое окаянство! Анна, милая!

Он упал на пол, и в несвязных словах полилась его ужасная исповедь.

Ах, не встречаться бы им здесь вовеки! Не волен он был в сердце своем! Все мутилось, не в себе он был. Дьяволы томили его, дразнили и мучили! Видит Бог, он боролся…

Анна слушала и трепетала.

Вон он, грех лжи и обмана! До чего дошла она! Ведь и она в той душе загубленной повинна.

– Иди в монастырь! Я тоже уйду!

– Но я люблю тебя, Анна!

– Прочь! Прими руки… окаянный!

– Что?

Князь вскочил как ужаленный и схватился руками за голову.

– Прочь, прочь, прочь! Не скверни меня руками своими! – твердила, дрожа, Анна.

Князь дико вскрикнул, захохотал и бросился из горницы.

– Куда? – остановил его привратник.

– Прочь! – оттолкнул он его с силой и выбежал за ограду.

Была весна в начале. Огромное озеро, что окружало монастырь, почернело и вздулось, готовое сломить лед при первом порыве ветра.

– Проклят, проклят! – бормотал князь, бегом спускаясь на зыбкую поверхность талого льдца.

– Братии, душа гибне! Спасайте! – закричал испуганный привратник.

– Боже, спаси и помилуй!

– Проклят, проклят! – твердил князь, увязая в снегу, попадая в лужи талой воды. Вдруг перед ним мелькнул словно призрак его умершей жены.

– Опять ты! – закричал он исступленно и рванулся вперед.

– Сгиб! – раздался вопль с берега.

При свете луны привратник увидел, как князь на всем бегу словно провалился. Он упал в прорубь. Крик привратника огласил уснувшую обитель.

Несколько иноков выбежали на берег. Отважные монахи бросились следом за князем, дошли до проруби, но не увидели его трупа.

– Затянуло под лед, – толковали они потом.

– Ой, грехи тяжкие!

– Кто княгине-то скажет, милостивцы! – печалился ключник.

А княгиня лежала в горнице без сознания. Ее ум не выдержал такого напряжения, и бедная голова ее закружилась.

Когда она очнулась, подле нее у постели сидел старец.

– Опамятовалась! – с тихой улыбкой сказал он и взглянул на нее с нежным участием.

– Отче, – робко спросила она, – где супруг мой?

Старец помолчал мгновение, а потом тихо и торжественно сказал:

– Господь Бог уготовил тебе тяжкое испытание…

– Где муж? – повторяла Анна.

– Там, – старец поднял глаза кверху, – где нет ни печалей, ни воздыханий, но жизнь бесконечная!..

– Он принял схиму?..

– Навечно…

– Так скоро? Сколько же я лежала?

– Он утоп, дочь моя! – тихо ответил ей старец.

– Как?

Анна поднялась и села, бледная, как плат.

– Утоп по неразумию.

И старец рассказал про смерть ее мужа.

– И тела нет… вот весной лед вскроет, тогда предадим его честному погребению… Что ты, дочушка!

– Божья кара! Божий суд! – вскрикнула Анна и, упав на колени, прижалась лицом к ногам старца.

– Что, доченька, что, милая?..

Она неясно бормотала:

– Грех! И его грех, и мой грех! Оба грешны. Отче, выслушай!

– Ну, говори, доченька! Вот так! Я слушаю. Шепчи мне потиху!

Он опустился рядом с ней на колени и прислонил ухо свое к ее помертвевшим губам.

Анна бессвязно начала свою исповедь, задыхаясь от глухих рыданий.

X
Тяжкие времена

По Москве опять заходили странные люди. То тут, то там вдруг объявлялось подметное письмо. Голь кабацкая и гультяи толпами собирались и говорили меж собой.

– Ужо им, боярам! Идет молодец на них. С ними, слышь, везде расправу чинят!

– Верно! Слышь, братцы, Астрахань взял, Саратов, Царицын…

– На Казань идет!

– Цыц вы, крамольники! – орали пристава. – Расходитесь! Не то вас!

Толпа разбегалась, а в другом месте уже собиралась вновь и вела свои разговоры.

Слух о Стеньке Разине дошел до Москвы и взволновал ее сверху донизу.

Царь собирал думу и совещался. Вор вернулся после двухлетней пропажи снова в Астрахань и на этот раз взял ее, пролив море крови.

– Тогда выпустили! – с укором говорил Урусов. – Львов да Прозоровский большой беды тогда наделали!

– Тогда, тогда! – с раздражением сказал царь. – Надо думать, что теперь делать!

– Дозволь слово, государь, держать, – произнес боярин Нащокин.

Царь обернулся к нему.

– Допрежь всего всем воеводствам строгие наказы разослать, чтобы держали себя с великим бережением и друг другу помощь бы оказывали, а не супротивничали бы да не сварились бы.

– Так, боярин! – одобрил царь.

– А потом и сидеть себе в упокое, – продолжал боярин, – немыслимо, чтобы вор этот до Москвы дошел.

– Вестимо, немыслимо, – подтвердили все.

– Одно только, в людях смятение, государь, – вставил Троекуров.

– Государь, – сказал патриарх, – по моему разумению малому, надо проклясть этого самого Разина всенародно. Объявить на него анафему, и тогда, верь, народ отшатнется от него и будет он совсем один!

– Это так! – сказал повеселевший царь. – Проклясть его всенародно. Истинно он от дьявола.

– Проклясть! Отлучить! – подхватили бояре, и на думе решили отлучить Стеньку от церкви и наречь ему анафему.

Уже дума собиралась расходиться, когда встал Иоаким и заговорил:

– Милостивцы, прислушайте мое слово!

Царь воззрился на него.

– В народе нонче опять непокойно, опять мятежные думы в головах и на языках сквернословие, а тут же у нас ко всему соблазн великий. Народу якобы на потеху и радость.

Терентий побледнел, и сердце его сжалось предчувствием злого.

– Про что говоришь, отче? – спросил царь. – Не возьму в толк!

– Говорю, государь, про смутьянство, что вслух поносят нас, иереев, и тебя, царское величество, и царевен, и царевичей. Говорю про староверок упорствующих, Феодосью и сестру ее Евдокию. Всем соблазн!..

Царь нахмурился:

– Что же они делают? Али мало им, что в клетях по монастырям сидят?

– Всем, государь, соблазн, – заговорил с жаром Иоаким, – теперь возьми эту Евдокию…

Князь Урусов опустил голову.

– Что она творит? Господи Владыко! Теперь ей наказали мы беспременно в церкви нашего чина службу стоять. Так что ж? Не идет! Ноги, слышь, не служат. Ну, ее на рогожу и волоком тащут, а она-то ругается. А народ видит это и соблазняется.

Царь кивнул.

– Ну а та? Морозова?

– И того хуже! Теперь, слышишь, со старицей Меланьей что ни день видится, письма от нее подметные. Где та старица, ищем и сыскать не можем. А она, боярыня, у себя в железах сидит и поет гласом великим на всю обитель. А то сквернословит! Ей говорят: тихо! А она еще громче. Народ прямо под окнами толпой стоит. В пору палками гнать…

Царь гневно нахмурился:

– Ох, эти мне две супротивницы! Ну что с ними сделаю? Услать их надо куда от Москвы далее, в крепкие железа заковать, за запоры посадить.

Терентий не вытерпел и вдруг сказал:

– За что, государь?

Терентий был белее вешнего снега.

– Веруют так они и за то страждут, – твердо ответил он, – а в чем провинились пуще того? Сделали дело татебное? Воровством, знахарством промышляли? Убийством жили? Гляди, сколько убогих и скорбных приютила у себя боярыня. Не гнушалась в чумное время ходить за больными. Нищих оделяла. Что свеча горела перед Господом! Смилуйся, царь, над нею!

И Терентий вдруг, к общему соблазну, упал в ноги царю.

Царь встал, пылая гневом.

– Что говоришь, безумный! – закричал он. – А супротив меня она не шла? Не поносила меня и святых отцов? Не сказывала, что я по-бесовски верую, а она истинно? Али это не в упрек ныне, своему царю перечить?

Патриарх подал едва заметный знак.

– Как веруешь? Как крестишься? – завопил вдруг Иоаким, бросаясь к Терентию.

Все замерли. Терентий медленно встал и вопросительно взглянул на царя.

Царь отвернулся и глухо повторил:

– Как?

– Так! – звонко и решительно ответил Терентий, подымая два пальца.

Тяжкий вздох пронесся по Грановитой палате.

– Опомнись, князь! – закричал испуганно Шереметев.

Царь махнул рукой.

– Не маленький он!

И, обратившись к Теряеву, грозно сказал:

– Род ваш немало оказал услуг мне и всегда прямил, не то бы огнем спалил я тебя за отступничество! Теперь же иди с глаз моих и жди дома моего решения. Иди!..

Терентий низко поклонился царю и пошел из палаты. Лицо его было светло и радостно.

– Сподобился! – шептал он, ликуя.

Старый князь сидел погруженный в размышления, собираясь идти ко сну, когда в горницу вошел любимец его Антон и остановился в дверях.

– Чего тебе? – спросил князь.

– Государь, Антропка приехал. До твоей милости!

– Какой такой Антропка?

– Запамятовал, государь! Антропка – это стремянный князя Павла!.. Приехал он…

– А-а! Ну что ж? От Аннушки весть какая! Что ж, зови!

Антон вышел и через минуту вошел со стремянным князя Тугаева. Антропка стал на колена и стукнулся лбом об пол.

Князь милостиво кивнул ему.

– Ну, вставай! Сказывай, с чем прислан, откелева? Что князь Павел? Что дочушка?

Антропка встал и нерешительно почесал затылок.

– Ну, чего ж ты?

Князь взглянул на него пристально и вздрогнул.

– Али беда какая? Что? Говори…

– Князь-то наш… – начал Антропка.

– Что с ним?

– Приказал долго жить…

Теряев откинулся и широко перекрестился.

– Царство ему небесное! Что с ним приключилось?..

– Утоп! – тихо ответил Антропка.

Князь побледнел.

– А дочь? Едет?

– А княгиня до тебя послала меня. Скажи, гыт, что я постриг приняла и…

– Что? – не своим голосом закричал старый князь и бросился к теремной лесенке. – Ольга, подь сюда!..

– Ты врешь, холоп? – закричал он на перетрусившего стремянного.

– А вот и грамотка от нее, и волосы ее тут! – сказал он, протягивая вынутую из-за пазухи тряпицу.

Князь жадно схватил ее, развернул, отбросил толстую косу, что змеей упала на пол, и, сломав печать, стал разбирать грамоту.

– Пошел вон! – через минуту проговорил он Антропке.

Тот мигом скрылся.

Князь читал исповедь измученной души.

Грамота, видимо, была написана кем-то иным, монастырским четким почерком, и только подпись Анны свидетельствовала верность послания.

Она писала про свой грех, открывала страшную тайну мужа, его смерть и оканчивала послание: «И мне, грешной, ноне только молитвы и за свою, и за него душеньку. Господь милосерден и простит грешника, а я за его молельщица навеки!»

Грамотка была подписана: «Анна, в иночестве Измарагда».

Князь сжал голову руками и бессильно опустил ее на стол.

В это время в горницу вошел встревоженный Петр.

– Али знаешь, батюшка? – спросил он, входя.

Князь поднял на него мутный взор.

– Чего?

– Терентия государь с глаз согнал. Он в думе старовером объявился!

Князь встал, вытянул руки и зашатался.

– За что, Господи! – пробормотал он.

Петр успел подхватить его и осторожно опустил на лавку.

– Лекаря зови! – крикнул он, выбежав в сени, холопам. В сенях он увидел дворянского сына Никитина.

– От царя? – быстро спросил он.

– К князю Терентию, – ответил Никитин.

– С чем?

У Петра замерло сердце.

– В степи, в город Бирюч на воеводство приказано ехать!

Петр широко перекрестился и вздохнул.

– Слава богу! Вестимо, воеводство этакое – та же ссылка, но хоть без порухи на честь…

XI
Исступленные

Железное здоровье князя Теряева не сломилось от тяжких ударов судьбы, и он оправился на другой же день и тотчас послал за Петром.

– Мы-то в опале? – спросил он, лежа на лавке.

Петр покачал головой:

– Не должно быть. Государь меня жаловал все время, тебя уважает; быть не может, чтобы гнев свой и на нас обратил. Да и то! Другого бы, слышь, заточил, в приказ взяли бы, а тут ишь, всего в Бирюч послали, да и то без порухи на честь, ако бы воеводою. И опять, посланцем вчерась Никитин был, так-то ли мне низенько поклонился! – И Петр даже улыбнулся.

Старый князь кивнул ему и сказал:

– Иди, а Терентия пошли до меня! Ты посиди тут же, – обратился он к жене, которая всю ночь не сомкнула очей, берегла покой мужа и теперь сидела подле него, как верная подруга. Она в ответ только всхлипнула.

В горницу на смену Петру вошел Терентий. Он весь осунулся, но лицо его, раньше хмурое, теперь светилось тихой радостью.

Он покрестился на образа и земно поклонился отцу с матерью, потом поднялся и ясным взором взглянул на отца. Тот с укоризной покачал головой.

– Что сделал? А! Что натворил бед-то! А еще думный! Еще в бояре метил. Опозорил и меня, старика, и род наш! Ну, что молчишь?

Терентий ничего не отвечал и только смотрел на отца ясным взором.

Старый князь вгляделся в лицо его, и тысячи мыслей промелькнули в его голове.

Чем не молодец, чем не красавец? И умом взял, и дородством, и саном! И породнился с Голицыными. Кажись, все для счастья, и вот!.. Когда в поход ехали, царь ему, еще юноше, семью свою поручил; сорока лет нет еще парню, а уже в думе сидел, и вдруг все прахом! На тебе, в староверцы пошел! За Морозову заступиться вздумал! Ох, обошли его, малого! Опоили зельем каким-либо.

Он приподнялся на локте и ласково заговорил с сыном:

– Тереха, очнись! Очнись, милый! И я, и мать тебя молим о том. Чего тебе? Скажи: лукавый попутал, ударь царю челом; я наверх съезжу, Петр просить станет, Катерину к царице пошлем… Милый, а? Брось гордыню эту.

Терентий покачал головой:

– Не проси, батюшка! Я проститься пришел, а не за тем вовсе. Не могу отступиться я…

– Это бы отчего? – с усмешкой спросил князь.

Терентий вздрогнул. Бледное лицо его покрылось румянцем, глаза вспыхнули.

– Потому, батюшка, что в том воля Божья и зарок мой. Коли бы тебе говорили: не прями царю, отложись! Ты бы на муку, может, за царя пошел… а мне говорят: отложись от своего Христа. Нешто можно? Твой царь земной и тленный, мой – вечный. Его ли покину? И теперь ли малодушествовать буду? Гляди, батюшка, боярыня и сестра ее венец мученический приемлют, а я смалодушествую? Негоже! Рад бы пострадать с воплем и стоном, а не просто в ссылку идти!..

– Вот ты как! – воскликнул отец. – И против меня, и против царя! Так будь же ты…

– Милостивец мой, светик! – завопила, бросаясь к нему, жена. – Не договаривай! Не говори, сокол! Тереша, иди! Уходи! Господь с тобой! Подожди там. Я благословлю тебя!..

Терентий упал на колени. Князь опустился на лавку и тяжело переводил дух, видимо борясь с собой.

Наконец он осилил гнев свой и сказал:

– Поезжай с Богом! Жену-то берешь сейчас?

– Нет, – тихо ответил Терентий, – опосля. Как реки вскроются…

– Ну-ну! – И старик отвернулся к стене, а мать стала горячо и трепетно прощаться со своим сыном-первенцем. Он обнял ее и тихо плакал.

Терентий сказал правду. По всем городам и весям с жестокостью преследовались староверы, и число мнимых мучеников за веру возрастало с каждым днем.

В Москве взоры всего народа были обращены на Морозову и ее сестру. Странницы, знавшие их, инокини, покинувшие палаты Морозовой, теперь сновали по всей Москве и разглашали славу подвигов их во имя Христа.

– Не может быть так более, – говорил патриарх царю. Царь соглашался с ним.

– Быть по-твоему, – отвечал он, – испытай и еще единожды, а там твори с нею по своему владычеству.

Суд! Новое испытание!

Морозова сидела в сырой, холодной каменной келье в подворье Печерского монастыря.

Скованная по рукам и ногам, прикованная к скамье цепью, надетой на шею, она сидела, устремив пламенный взор к узкому окошечку, из которого виден был край неба, усеянного звездами, и вполголоса на память перечитывала послание ей от Аввакума, которое недавно отняли у нее.

– «Не ведаю, как назвать тебя, ластовица сладкогласная! Ум мой не обымет подвига твоего и страдания»… Миленький, – с умилением шептала она, – сам-то великий страстотерпец и такие мне льстивые слова глаголет!.. «Подумаю, да лишь руками взмахну. Как так, государыня, изволила в такие высокие степени вступить и в бесчестие ринуться?.. Поистине подобно сыну Божию». Ну, уж это он негоже, не надо так. – И, пропустив мысленно несколько строк льстивых сравнений, она с одушевлением вспомнила: – «Мучься же за Христа хорошенько, не оглядывайся назад. Спаси тебя Бог! Не тужи о безделицах века сего. И того полно: побоярила, надобно попасть в небесное боярство…» Так, миленький, так! Довелось бы только истинное страдание принять!..

И словно в ответ на ее мысли, загремел засов и в келью вошел дьяк с двумя прислужниками.

– А ну, Варвара, на расправу! Пошевеливайся! – сказал он, грубо смеясь.

– Недужна я!

– Знаем недуги твои! Эй, берите ее да волоком!

Прислужники ухватили скамью с боярыней и потащили ее на двор. Была уже глухая ночь, все спали. Только несколько стрельцов стояло у широких пошевней.

– Вали ее со скамьей заедино! – приказал дьяк, и ее бросили на сено в сани.

– В Чудов!

И, скрипя полозьями, сани быстро понеслись к Чудову монастырю. Морозова молча улыбалась и смотрела на темное небо. Звезды, казалось, ласково светили и благословляли пострадать. Она шептала хвалы Богу и давала страстные обеты не поступиться страха ради ничем из своих верований.

А в Чудовом монастыре снова заседал синклит, уже во главе с самим патриархом.

Присутствовали те же митрополиты Павел и Иоаким и, кроме того, несколько думных бояр и приказных воевод.

– Ныне вразумим! – говорил патриарх и громко приказал дьяку: – Веди!

Ее ввели в рубище, окованную, с цепью на шее. Она вошла, строптиво оглядела всех и, усмехнувшись, села на пол.

Патриарх вспыхнул гневом, но сдержался.

– Дивлюсь тебе, – сказал он кротко, – как ты возлюбила цепь эту и не хочешь с нею расстаться!

Она радостно улыбнулась:

– Воистину возлюбила! И не только просто люблю, но еще не довольно насладилась вожделенного зрения сих оков. Как могу не возлюбить их! Такая я грешница – и для Божьей благодати сподобилась видеть на себе, а вместе и носить Павловы узы, да еще за любовь Единородного Сына Божьего!

– Безумные речи, – пробормотал Иоаким.

Патриарх заговорил кротко и нежно:

– Ты есть овца заблудшая! Покайся, пока не поздно! Не выводи из последнего терпения царя твоего и владыку и меня, духовника твоего!

– Христос мой владыка, а духовником ты моим не был и не будешь, ибо никонианец ты и еретик!

– Опомнись, глупая! – закричал Павел.

– На дыбу бы ее, – проворчал дьяк Иванов.

– Ах, миленькие! Дайте пострадать Христа ради! – И Морозова протянула с мольбой скованные руки.

– Оставь безумие! – увещевал ее патриарх. – В последний раз говорю тебе: исповедайся и приобщись у нас!

– Некому мне исповедоваться и не от кого причаститься!

– Попов много на Москве!

– Много попов, да нет истинного!

– Я сам потружусь для тебя, – сказал патриарх.

Морозова засмеялась:

– Сам! Эко сказал. А чем ты других лучше? Еще когда ты был крутицким митрополитом, носил клобучок старенький, еще был ты мил. А ныне небесного царя своего презрел, надел римский клобук да и молвишь: сам! А сам хуже дьявола! Тьфу!

Все повскакали со своих мест в негодовании.

– Оставьте! – сказал патриарх. – Не в разуме она! Вот я ее елеем помажу!

И, облачившись, он захотел сотворить помазание, но Морозова вдруг вскочила, стала в грозную оборонительную позу и, потрясая цепями, завопила:

– Не губи меня, грешницу, отступным своим маслом! Для чего я носила эти оковы, чего ради страждала? Год их ношу, а ты хочешь одним часом весь мой труд погубить! Отойди! Отступись!

– С нами крестная сила! – осеняясь, сказал патриарх. – Сколько в ней ярости и упорства. Отступаюсь от нее.

И он гневно подал знак, чтобы увели прочь Морозову.

Ее упорство раздражало всех и пуще всех самого царя.

На другой день она была свезена в ямской двор и там пытана.