Текст книги "Кровавый пир"

VIII

Василий вбежал в пустые горницы воеводского дома и бросился по ним искать Наташу. В то время дома строились без определенного плана. К основному дому, в котором, может быть, поначалу было всего пять, шесть горниц, по мере надобности пристраивались горницы, а большею частью другие срубы. Их подгоняли не особенно тщательно, и потому приходилось их соединять друг с другом переходами, галерейками, лесенками то вверх, то вниз. В воеводском доме пережил свой срок не один воевода, и каждый делал какое‑либо прибавление, так что потом. Он уже представлял собою лабиринт горниц, коридоров, лесенок, причем про иные горенки не знал и сам хозяин.

Василий бегал по переходам, по лесенкам и горницам, оглашая дом призывными криками, но дом хранил мрачное молчание.

Василию начинало казаться, что он сходит с ума.

В отчаянье бегая по горницам, он окровавленной саблею наносил удары ни в чем не повинной мебели. Мысль, что он не найдет Наташи, приводила его в ужас, и наконец, когда надежды уже покинули его, он увидал узкую лесенку и поднялся по ней наверх.

Радостный торжествующий крик огласил пустынный. Дом и был слышен даже на дворе.

Василий упал на поя и приникнул губами к помертвевшему лицу Наташи.

Она лежала недвижно, раскинув руки. Василий стал звать ее, называя нежными именами, лаская ее лицо, но она была все так же недвижима.

– Очнись, голубка! – говорил Василий. – Очнись, рыбка моя золотая! Я – твой Василий, я пришел за тобою, люба моя! Наташа! Наташа!

Он стал трясти ее за руки, за плечи, но она не приходила в себя. Новый ужас охватил его. Неужели она померла?

Он поднял ее, взял на руки и осторожно спустился вниз. Идя из горницы в горницу, он увидел в одной высокую пуховую постель. Подушки на ней были сбиты, одеяло сброшено.

Он тихо положил Наташу на постель и подбежал к окну. Окно выходило на двор, где происходило избиение беззащитных людей.

– Эй, люди! Кто есть! Ко мне! – закричал Василий. Кривой услыхал голос своего атамана и бросился к нему в дом.

– Возьми людей, из наших, – сказал ему Василий, – и поставь у этой горницы. Чтобы никого не пускали! Придут сюда за животами, скажи, эта горница моя и все в ней мое! Саблей руби, кто войти посмеет! Скорее!

Кривой выбежал и вернулся с Горемычным и Тупорылом.

– Вот тут и стойте! – приказал Василий, и, бросив проницательный взгляд на Наташу, он выбежал на улицу. Голова его горела, сердце сжималось страхом.

«Ах, если бы Еремейка был!» – думал он в отчаянье и вдруг увидал Калачева, дворянского сына. Он как‑то избег общего удела и теперь, озираясь, крался вдоль забора.

– Стой – Василий схватил его за ворот. Калачев упал на колени:

– Смилуйся! Ни в чем не повинен! Я хотел идти в казаки проситься.

– Молчи и слушай! – сказал Василий. – Если хочешь жить, достань мне знахаря или знахарку.

– З – з-на… харя? – изумленно забормотал Калачев.

– Ну, ну! Ведь лечит тут у вас кто‑нибудь?

– Есть, есть, милостивец! – оживился Калачев. – Ежели не убили его разбой… удалые казаки! Я мигом! – и он рванулся, но Василий удержал его:

– Врешь, вражий сын! Идем разом!

– Что же, я готов! – покорно согласился боярский сын. Они пошли по улицам, на которых бушевали казаки, голь и посадские.

Они врывались в дома, выталкивали оттуда всякое добро и кучей валили его на соборной площади. Иногда из дому выволакивали купца, дьяка или дворянина и быстро расправлялись с ним, обливая кровью пыльные улицы. При каждом крике Калачев вздрагивав всем телом, а Василий нетерпеливо кричал на него:

– Будешь шевелиться, или я тебя!

Наконец боярский сын подвел его к маленькой избе с двумя волоковыми окошками.

– Тут жил, милостивец, великий знахарь. У него воевода всегда пользовался. Викентием звать, поляк!

– Хоть черт! – сказал Василий. – Зови!

– Викентий! – закричал Калачев. – Викентий, друг!

Он застучал в окошко, но никто не отозвался на его призыв.

– Пойдем! – сказал Василий. Калитка оказалась на запоре, но Василий сбил ее плечом. Крошечный двор был пуст; они обошли его кругом, осмотрели избенки и наконец нашли Викентия на сеновале зарывшимся в сено.

– Ну, ну, вылезай! – вытащил его боярский сын.

Перед Василием встал крошечный горбун с огромною лохматой головою, в волосах которой торчало сено. Он дрожал на своих тоненьких ножках и, увидев казака, упал на колени.

– Смилуйся, пан добродею! – запищал он. – Я же худа не хочу добрым казакам. Пусть возьмут мой майонтек, только оставят жизнь!

– Брось выть! – крикнул на него Василий. – Иди за мною! Ты знахарь?

Карлик закачал головою:

– Я это все умею! И заговоры знаю!

– Ну вот тебя и надо! Боярышня обмерла. Идем!

Карлик совершенно оправился и принял даже гордый вид.

– Зараз! – сказал он. – Только инструмент возьму!

– Бери!

Через минуту Василий шел с карликом назад. Калачев уже от страха плелся за ними, боясь, что иначе его зарубят казаки. Карлик едва поспевал за Василием, но, видя, как к нему относятся встречавшиеся пьяные разбойники, он боялся даже заявить о себе и, обливаясь потом, бежал; рядом с атаманом.

Они вошли в воеводский дом. Там уже хозяйничали казаки, но отведенная для Наташи горница осталась неприкосновенной.

– Вот! – сказал карлику Василий, указывая на Наташу.

Тот осторожно на цыпочках подошел к ней и стал внимательно слушать ее дыхание, потом покачал головою и вздохнул. Василий хрустнул пальцами:

– Жива?

– Жива‑то жива, – ответил карлик, – только испугалась очень. Обмерла. Постой, пане, я кровь пущу!

Он вынул острый тоненький нож, обнажил руку девушки и ловко вскрыл жилу. Кровь, темная, густая, тяжелыми каплями закапала на пол.

Карлик качал головою, но следом за этим кровь пошла быстрее и, наконец, брызнула светлой, алою струею.

– Оживет! – радостно сказал карлик, ловко зажимая жилу и бинтуя обрывком полотенца раненую руку. Девушка медленно открыла глаза. Лицо Василия озарилось радостью. Он нагнулся над ее изголовьем и тихо сказал:

– Наташа!

В его призыве была вся его любовь. Наташа подняла голову, в ее глазах мелькнул словно испуг.

– Прочь, прочь! – закричала она неистово, вскочила на ноги и снова без чувств запрокинулась на постель.

– Не узнала! – с горечью и испугом сказал Василий. Карлик искоса бегло взглянул на него и покачал головою.

– Капское дело! – продолжал он.

– Что ты сказал?

– Я сказал плохо! – ответил карлик. – С ней злая болезнь будет. Огневица, и потом ее бесы мучить будут. Долго болеть будет!

– Вылечишь?

– Все от Бога!

– Так слушай! – сказал Василий. – Я не с Богом считаться буду, а с тобой! Вылечишь и проси с меня что хочешь. Я богат! Умрет – и я в твой горб ноги твои засажу и тебя на огне спалю, как гада! Понял?

Бедный карлик задрожал, как лист, и опустил голову.

– Я не Бог! – забормотал он.

– Молчи, – прошептал Василий, – а то велю батогов еще засыпать!..

Карлик сел на пол у постели больной и тихо заплакал.

– Не выпускать его без моей воли! – приказал Василий часовым и вышел.

– А я тебя ищу, батько, – закричал, идя Василию навстречу, Гришка, – надо дело робить! Да, цур тебя, що ты такой хмурый? Чего захилився, сынку? Але горе?

Василий махнул рукою:

– И не говори, друже! Коли умрет, я не жилец буду!

– Кто умрет?

– Невеста моя!

– Та – та – та, – засмеялся казак, – а я думал, что у доброго казака и женка, и невеста – одна саблюка! А што с ей?

– Заболела. Со страха, верно. Лежит и как мертвая!

– Ну и оживет, атаман! Пойдем горилки выпьем да про дела погуторим!

– Какие дела?

– А як какие? Про казачество рассказать надо, в казачество ввести, круг сделать, присягу взять, добро поду – ванить. Мало дела? А потом, что дальше! Куда отсюда пойдем?

Василий схватился за голову:

– Ах, одно у меня теперь дело. Тоска, тоска моя! И месть не радует!

– Негоже, атаман! – серьезно сказал Гришка. – Ты мне люб, и я по душе говорю: негоже! Кабы батька узнал, что ты по девке воешь, ой, плохо было бы! А дела своего, казацкого дела, забывать не можешь. На то атаман ты! Да, крепись, батька, – прибавил он весело, – а я тебе помогу. Что за казак, коли бабиться станешь!..

Василий встряхнулся.

– Тяжко, друг! – сказал он. – Все время мечту лелеял, и вот тебе – на!

– То ли бывает, батько! – ответил Весело Гришка. – Я вот двух коханок имел и потерял. А любили как!

– Померли?

– Ни! Бросил их, потому не казацкое это дело. Гляди‑ка, народ уж весь собрался!

– За надолбы, други! – зычным голосом крикнул Василий. – Сейчас присягу возьму с вас! А ты, есаул, пошли молодцов за попами!

Он сел на коня и в сопровождении Гришки, Кривого и Пасынкова с союзниками поехал через посад за толпою.

Там, составив круг, он сказал всем, в чем они присягнуть должны, и повторил им, что есть казачество.

– Это вольная воля. Нет над тобой господина, и ты никому не господин. У казаков все братья. Казак последним с бедным делится и всегда стоит за слабого и обиженного. Нет ничего лучше казачества, да никто лучше того и не удумает вовек!

К этому времени в поле привели пять священников. Они слышали уже про крупную расправу с их братией в Царицыне, Камышине и Астрахани и смирились заранее.

– Митрополит Иосиф смирился, – говорили они, – а мы и тем паче!

Народ стал креститься, целовать крест и кланяться Василию.

После присяги он объяснил им порядок управления. Велел выбрать тысяцких, сотников, пятидесятников и десятников и прибавил:

– А до прихода самого батюшки Степана Тимофеевича я атаман у вас, а Григорий Савельев есаул мой. У нас про все спрашивайте! К завтрому выберете и завтра добро дуванить будете, а теперь и по домам. Ишь, ночь на дворе!

Солнце действительно уже давно закатилось, и вечерняя тьма покрыла землю. Народ, гудя, как рой пчел, потек назад в город, но не для того, чтобы спать, а чтобы продолжать пьянство, буйство и разбой. Кабаки стояли раскрыты настежь, у некоторых домов стояли прямо на улице выкаченные из погребов бочки с выбитыми днищами.

– Гуляй, казак! – весело говорил Гришка. – Ой, любая жизнь! Ни тебе горя, ни тебе заботы. Придет смерть – помирать будем! Пойдем, Вася! А?

– Нет, – сухо ответил Василий и поехал к воеводскому дому.

Все время, когда он и говорил, и принимал присягу, и разделял новых казаков, только одна мысль о Наташе жила в его голове и сверлила ее словно буравом. Неужели умрет? Неужели все его страдания, и его разбойничество, и его любовь останутся без награды?.. Где правда?..

– Не будет того! У смерти вырву! – крикнул он почти в голос и вошел в разграбленные покои.

Кругом было темно, уныло и пусто. Шаги его гулко разнеслись по пустым переходам. Он едва нашел в темноте горницу и, отпустив часовых гулять, тихо вошел. Горницу освещали лампадки, и при их трепетном свете высокая белая постель, на которой лежала Наташа, показалась Василию катафалком. Он даже задрожал от страха и, крадучись, словно вор, подошел к постели. Он не узнал Наташи. Вместо мертвой бледности лица он увидал пылающие как жар щеки. Недвижная раньше Наташа металась по постели, сжимала руки и быстро, быстро говорила:

– Пощади! Оставь! Ведь он старик, седой, слабый! Не мсти ему! Ай, огонь, кровь! Зачем ты меня тащишь? Оставь меня! Ха – ха – ха! Да! Я прокляла тебя! Уйди… кровь! Я боюсь крови! Поди умойся!

– С нами крестная сила! – в испуге крестясь, отшатнулся Василий.

– Тсс! – зашипел у него под локтем карлик.

– В нее вселились бесы?

– Огневица это! Ух! Страшная немощь! Десять ден она будет кричать и корчиться!

– С ней можно говорить?

Карлик покачал головою:

– Нет! Она теперь как безумная! Она ничего не видит, ничего не слышит. Тсс!..

Больная заметалась и заговорила снова.

Она вспоминала свои свидания, звала Василия, называла его нежными словами, потом клялась отцу, что любит одного Василья.

Он закрыл лицо руками, опустился на пол и зарыдал.

Карлик дал больной напиться, потом сел подле Василия и ласково заговорил:

– Ты бы лег, пан мой! Я буду с нею и не засну, а ты устанешь! Смотри, какие у тебя сухие руки, как горит твоя голова, а у тебя много дела!

– Уйди! Я не могу заснуть. Вылечи мне ее.

– Как Бог! Я помогать буду, а сам ничего не могу! – заговорил карлик. – Ведь мне, пан мой, мне ее как душу жалко!..

– Город сожгу, в церквах надругаюсь, если помрет она! – простонал Василий. Карлик задрожал. Больная снова начала кричать и метаться.

Она звала кого‑то на помощь. Ей виделись всюду кровь, отрубленные головы. Карлик поднес ей питье, и она вдруг закричала:

– Это кровь, кровь! Я не буду пить ее. Я видела, как она текла в чан и дымилась!..

Голос ее гулко раздавался в пустых горницах, и Василий вздрагивал от суеверного страха.

Она видела, может быть, смерть отца и брата!

При этой мысли он вскочил и схватился за голову. Да нет! Она, вероятно, сразу сомлела от страха.

Наутро он вышел принять выборных и следить за дуваном, и все с невольным состраданием посмотрели на него. Волосы его всклокочены. Воспаленные от бессонных ночей глаза горели сухим блеском, лицо потемнело и осунулось, и он казался страшен, как мертвец.

– Ну, ну, братику, – сказал ему Гришка, – этак ты и батьки не дождешься, я тебя в домовину упрячу! Ни, треба горилки выпить. Да много горилки, чтобы с ног сбило!

– Выпью, – согласился Василий, – иначе силы моей не станет.

– Вот это так! Вот‑то по – казацки! – обрадовался Гришка. – Идем теперь дуванить, а потом продуванивать! Ха – ха – ха!

Страшную жизнь повел Василий. Казалось, днем он хотел в вине залить все горе, которое накоплялось за время бессонной ночи.

Прислушиваясь к бреду больной, он смутно начинал догадываться о причине ее болезни, но догадки были так мучительно ужасны, что он старался скорее утопить их в вине, чтобы они не разгорелись в его мозгу пожаром.

Гришка смотрел на него и только качал головою.

– От, и то бабы робят, – с возмущением говорил он, – был казак, удалый казак, а что с него сталось? Скажет батька той дивчине спасибо!..

Василий мучился.

– Скажи, скоро она в себя придет, чтобы с ней говорить можно было?

– Ой! – вскрикивал карлик. – Ни Боже мой! Она без памяти еще, может, целую неделю пробудет, а очнется такая слабусенькая, як былиночка. Дунь – и нет! Она пана любит, бардзо любит. Увидит его. Ах! И умрет!

Хитрый карлик уже понял страдания Наташи и грустную повесть ее любви и в то же время боялся даже намекнуть на свои догадки Василию.

При этих словах карлика Василий поникал головою. Он и ласкал карлика, и пугал его своими вспышками гнева. После дувана он надавал маленькому знахарю столько добра, сколько тот не имел за всю свою долгую жизнь, если сосчитать все его за то время доходы.

– Больше дам, – говорил ему Василий, – если ты ее вылечишь, а нет…. – И он только сверкал воспаленными глазами, отчего у карлика тотчас начинали стучать зубы.

– Атаман, – сказал ему однажды утром Гришка, – Ивашко Волдырь приехал!

– Где? – встрепенулся Василий.

– А где ж быть ему, как не в кружале.

Василий торопливо пристегнул саблю и пошел в кружало. Правая рука Стеньки Разина, так сказать его министр, сидел в кабаке, окруженный сотниками, и пил уже десятую чару за казацкую вольность, когда вошел Василий.

– Ото и сам атаман! – воскликнул Ивашка, грузно вставая. – Ну, почеломкаемся, казаче!

Он крепко стиснул Василия и поцеловался с ним трижды.

– Батька тебе поклон шлет и благодарность, что ему город взял, а завтра и сам будет. Да, чур тебя! – вдруг оборвал он свою речь и осмотрел Василья пытливым оком. – Али с тобой трясучка была, али огневица, что такой стал, что и в домовину краше прячут?

– Зазноба к нему тут привязалась… – смешливо начал один казак и тотчас осекся, увидев сверкнувший взгляд Василия.

– После скажу тебе, что у меня за горе, – сказал ему тихо Василий. Ивашка только потряс своей чупрыной.

– Ну после так после, а теперь пить будем, друже!

– Я от чары не сторонюся! – ответил, присаживаясь к столу, Василий, но Ивашка не обрадовался потом его компании. Словно туча нависла над всеми, и пилось и пелось как‑то нескладно.

– Ой, друже, друже, – бормотал Ивашка, – испортили тебя дивки, нехай их!

– Ну, а что с тобою? – спросил он Василия, когда к ночи, взявшись за руки, шли по домам. Василий знал уже, что как ни пьян Ивашка Волдырь, а голова у него всегда свежа, и без утайки рассказал ему про свое горе.

– Ц – ц-ц! – чмокнул Ивашка. – Горе твое – горе; только не казацкое, друже! Батько не любит этого. Придется тебе зазнобу свою до времени оставить здесь, потому батько больно заскучал по тебе, а сказать ему – беда! У нас он строг насчет бабы. Свою полюбовницу сам в Волгу бросил, а наших прямо вешает али казаки рубят.

Василий вздрогнул:

– Не хотел я идти с ним, здесь хотел остаться!

– Худо! – покачал головою Ивашка. – На нее беду накличешь. Прикажет в воду посадить али просто повесить! Ни! Ты ее тут оставь. Сыщи ей местечко. Она выправится потиху, а ты и тут. И куда тебе ее больную? Так‑то!..

Василий поник головою. В эту ночь он страдал так, что карлик несколько раз подходил к нему и говорил:

– Не тоскуй! Она поправится! – и при этих словах жалел в душе его еще более.

– Ах, теперь, Викентий, новая беда! Еще горшее!

– А что? Может, я помогу?

– Батька наш сюда едет, Степан Тимофеевич. А послезавтра дале пойдет и меня с собою утащит. Я уйду, а на кого ее, голубку, оставлю?

– А со мною? – ответил карлик. – Я ее как свое око беречь буду!

Василий покачал головою.

– Что ты? – сказал он. – Здеся будет пьянство да распутство. Придут к тебе и ее возьмут.

Карлик опустил голову, но потом вдруг хлопнул себя рукою по лбу:

– Стой! У меня тут друг есть! Русский поп, отец Никодим. Старый он, да такой ли добрый. Дом у них что острог. Крепкий. Работник есть! Ты еще кого оставь тут. Вот мы и удержим ее!

Василий благодарно взглянул на карлика.

– Верю я тебе! – сказал он с горячим чувством. – Коли уеду, на тебя одна надежда. Убереги! И тебя, и попа твово осыплю!

– На что нам золото! – ответил карлик. – Я и так доволен твоею милостью!

– Так ты сходи, милый, завтра. Спознай у попа‑то. Може, и не захочет.

– Что ты? Да что он, то я. Коли я говорю, он не отопрется. Завтра в ночь и перенесем ее, голубушку!

Василий кивнул головою и успокоился хоть отчасти. Чувствовал он теперь, что уж Наташа без него не узнает обиды.

На другое утро чуть свет он отдал распоряжения и выехал из Крестовых ворот встречать Стеньку Разина.

IX

Толпа народа валила из города к пристани, повидать своего батюшку. Василий с Ивашкой Волдырем, Гришкой Савельевым, Кривым и Пасынковым, со стрелецким головою и пушкарским, с десятью сотниками остановились у самой пристани.

Ждать пришлось недолго.

– Идут! Идут! – послышались возгласы. Толпа заволновалась и придвинулась.

– Осади! – крикнул Василий, и пришедший для встречи отряд стрельцов стал отодвигать толпу, колотя передние ряды по чем попало палками своих бердышей.

Вскоре на Волге показались струги. Впереди шел малый есаульский струг.

– Еремейка со Степкою Дружинкиным валят! – сказал Ивашка и стал махать им своей шапкою. Но они прошли мимо пристани. Следом двигался струг, весь обтянутый в черное, с черным флагом, с черными парусами.

– Кто в ем? – загудели в толпе.

– Патриарх Никон, что боярами ссажен! На колени! – пронеслось откуда‑то, и вся толпа упала на колени. Василий со своими людьми сошли с коней и тоже стали на колени, а струг медленно, плавно прошел мимо пристани. За ним плыл весь разукрашенный золотою парчою, с двуглавым орлом на флагах, с пунцовыми парусами струг.

– Многая лета свету царевичу Алексею Алексеевичу! – раздались крики в толпе, и скоро отдельные возгласы слились в сплошной клич, а струг величественно прошел мимо пристани, и ничто на нем не проявляло жизни. И наконец показался атаманский» Сокол». Сам Стенька Разин в золотом парчовом кафтане, отороченном соболем, в собольей шапочке с пером цапли на околыше, с легкой саблею у бедра стоял на самом борте струга и приветливо кивал головою. Рядом с ним виделся коренастый Фролка.

Толпу охватило словно безумие.

– Много лет батюшке Степану Тимофеевичу! – заревели на все голоса люди, бросая кверху свои колпаки. Струг подошел к пристани, и Стенька быстро сбежал по сходням.

Василий подошел к нему.

– Васенька! – радостно воскликнул Разин. – Здорово, друже! Стой, поцелуемся! Уж и порадовал ты меня! – говорил весело Разин. – Я думал, кровь прольется, а ты и город взял, и казаков моих уберег! Порадовался я, как гонца твоего услышал!

Василий смутился, думая, что Разин шутит. Пасынков тихо сказал ему.

– Прости, атаман, это я человека с весточкой погнал!

Василий благодарно кивнул и стал обниматься с Фролкой.

– Соскучали мы за тобою, Василий, – сказал Фролка, – ровно братана нет! Что похудел?

Но Разин уже сел на коня, и Василий, не отвечая, поспешил тоже вскочить в седло.

– Многая лета батюшке Степану Тимофеевичу! – ревела исступленно толпа.

Стенька кивал головою и кричал в ответ:

– Спасибо на ласке, добры молодцы!

Стрельцы окружили его. Затрубили трубы, загудели тулумбасы, и шествие тронулось к воротам.

Это было торжество победителя, триумф наглого вора.

Едва он въехал в ворота, как со всех сторон загудели колокола и ударили пушки.

Ему навстречу двинулись священники с хоругвями и крестами.

Он сошел с коня, лицемерно поклонился в землю и, крестясь двуперстно, приложился к кресту.

Выборные от города стали на колени, протягивая ему ключи от города и блюдо с хлебом с солью.

– Многая лета батюшке Степану Тимофеевичу! – ревела толпа, и этот рев разливался по всем улицам. Лицо Стеньки сияло торжеством.

– Спасибо тебе, Василий! – повторял он ласково. – Нигде меня так не честили!

Он медленно двигался по тесным улицам, народ теснился у самых стремян.

Наконец у приказной избы Стенька сошел с коня и вошел в избу. Там стоял уставленный бражкою стол.

– Ну и спасибо тебе, Василий! – взволнованно сказал Василию Степан, обнимая его. – Праздник ты мне сделал! Душу усладил! Чем награжу тебя, брат названый! Фролка, дадим ему шубу, на которую Львов польстился, а?

– Что же? Мне ему ничего не жалко! Я его за старшего брата чту! – ответил Фролка.

– И дадим! – развеселился Степан. Валяй, Василий! А теперя садись, гостей чествуй да про дела говори!

Степан сел за стол, рядом с ним сели Фролка и Василий, а там Волдырь, Савельев и другие есаулы, сотники и головы.

– Пей, казаче! – закричал Волдырь.

– Многая лета батюшке Степану Тимофеевичу! – гудело на площади.

– Что ж, нашел своих обидчиков? – спросил Стенька.

Василий кивнул.

– Всех трех?

– Всех!

– И рассчитался?

– Чего, – вмешался Гришка, – чего я уж не видал, как мы над персюками мудрили, а такого и не удумал. Связал отца‑то с сыном лицом к лицу и жарил на огне. Одного жарит, другой смотрит. Диво!

– Так их надость, – угрюмо сказал Стенька, – попадись мне князь Долгорукий… Ой, князь! Ночки не сплю, ему казни удумываю. Не день, не два, месяц терзать буду!.. А что люба твоя? – вдруг спросил он.

Василий вздрогнул и потупился. Не хотелось ему говорить про любовь свою при всех, но Разин пытливо смотрел на него и ждал ответа.

Тихо, прерывисто рассказал Василий про свое горе, а Стенька ухмыльнулся и хлопнул его по плечу:

– Не горюй, друже! Оно и к добру. Будь здорова, тебя бы и не сманить отсюда, а как хворая – так со мной уйдешь. Возьмем Симбирск – городок, Казань! А там я тебя атаманом над Казанью поставлю и сам поженю! Не тужи, друже!.. А где она?

– В воеводском доме.

– Ц – ц-ц! – умолкнул Стенька. – Убрать ее оттуда надо. Я там стану, а где я на походе, там девке не место.

– Я убрать ее и приказал, – тихо ответил Василий, вздрагивая от неясных обид ко своей милой.

– Ну, ин!.. А мы туто день пробудем – и на Самару, а там на Симбирск! Пока до зимы до Казани дойти надоть, там перезимовать – да на Москву: Так‑то – с! Наливай, Вася! Пей!.. А тут атаманом тебя, Гришка, оставляю. Блюди!

– Спасибо на милости! – поклонился Савельев, лихо сдвигая на затылок шапку.

– А много зла перевели?

– Да все по порядку! – ответил Гришка. – Бояр, да дворян, да купчишек, да приказного люда, все полтораста набралось А там дела пожгли, добро подуванили, всех к присяге привели. Все по ряду!

И, мешая праздный разговор с деловым, Разин пил, пока не сложил свою буйную голову на стол и не захрапел богатырским храпом.

Василий быстро прошел в воеводский дом.

– Готово у тебя? – тревожно спросил он карлика.

– Все! – ответил он.

– Так понесем!

– Зови людей, атаман! Надо с великой осторожностью!

Василий сбежал вниз и позвал своих людей. Карлик суетился и все указывал. Василий смотрел на него уже как на лучшего друга, как на своего спасителя.

– Сюда! Вот так! Еще доску! Теперь перину! – командовал карлик, сооружая носилки из копий и досок.

Потом они тихо положили Наташу, укутали одеялом и осторожно понесли по узким улицам, окружив носилки стражею. Василий шел рядом с носилками, и мгновениями ему казалось, что он хоронит Наташу. Слезы сжимали ему горло, и он останавливался в волнении.

Позади церкви показался поповский дом.

Крепкий дубовый сруб, высокий забор, крепкие тесовые ворота – все производило впечатление крепости и покоя.

– Сюда, сюда, милостивцы! – говорил старый, седой священник с добрым, морщинистым лицом.

Он раскрыл широкую калитку и впустил носилки.

– А вас уж и не надобно! – сказал он страже. – Здесь всякий у меня в безопаске!

Он провел их в светлую горницу и там уложил Наташу.

– Погляди за ее спокоем, отче! – глухо сказал Василий. – Я ничего не пожалею!

– Ну, ну! Христианское дело, не для мзды! – отвечал священник.

Василий поклонился и спешно ушел, боясь, что его хватится Стенька.

«Словно бросил ее!» – с горечью думал он и в то же время чувствовал, что судьба его бесповоротно уже связана с судьбою атамана.

Только до Саратова он рвался, сгорая жаждою мести, и ему не было охоты даже идти разбоем, но возврата он не видел, да и душа его как‑то свыклась с разгульною казацкою жизнью.

«Двум смертям не быть, одной не избыть! – думал он. – А тут хоть чувствуешь свою волю вольную». И только болезнь Наташи томила и мучила его и своим неизвестным исходом, и своею тайною причиною. В уме мелькало смутное опасение, от которого он стонал и плакал.