Текст книги "Кровавый пир"

IV

Астрахань словно захмелела, так закружили ее казаки. С раннего утра приезжали они в город, привозили с собою награбленное добро и продавали его на базаре, с пьяных глаз отдавая за ту цену, которую давали им хитрые купцы.

Дорогие персидские ткани, ковры и шали; золотые, серебряные цепи, ковши и кубки; камнями усыпанные чепраки и седла, ружья, пистолеты, кинжалы и сабли – все продавали казаки охочим людям, и на базаре с утра уже толпился народ.

Нередко в толпе показывался и сам Стенька Разин; вокруг него тотчас собирались нищие и кричали:

– Батюшка, помоги! Батюшка, милостивец, не оставь!

И Разин бросал в их толпу горстями серебро и золото.

– Здравствуй, батюшка! – кричали ему в следующий день встречные ярыжки, пьяницы, голь кабацкая и падали ему в ноги…

До полдня шла торговля, а там распродавшие добро свое казаки шли по кабакам и начиналась гульба до вечерней темноты.

Высыпала на улицы голь кабацкая, холостые мещане и посадские, стрельцы и ярыжки, и стон стоял по городу от пьяного веселья. Мирные жители прятались по домам, запирали дубовые калитки, задвигали окна ставнями и испуганно крестились при каждом крике.

– Пей за здоровье батюшки нашего, Степана Тимофеевича! Пей, собачий сын! – орал казак, поймав на улице испуганного дьяка.

– Не могу, милостивец! С ног упаду! – молил дьяк.

– Пей! Не то с чаркой в глотку забью! – кричал казак, и испуганный дьяк тянул неволей водку.

– А то: не могу! – уже добродушно смеялся казак и шел, пошатываясь, дальше.

На площади составлялся круг. Откуда‑то брались запрещенные скоморохи, гудела волынка, сопели, и казаки плясали, выбивая ногами частую дробь.

Воеводы словно показывали пример черни.

То у них по очереди пировал Стенька Разин с казаками, то они шли к нему на струг и каждый раз возвращались с дорогими подарками, которыми оделял их щедрый Разин.

Может, потому и были так снисходительны к нему корыстные воеводы. Почти ни в чем не решались они перечить Разину, и даже не посмели отобрать у него царских аргамаков, а не то что награбленный у Мухамеда товар или лишнюю пушку.

Наступал вечер, теплый, летний, южный. Стенька Разин со своими любимыми есаулами, Ивашкой Хохловым да Ваською Усом, садились на струг под пышный балдахин, на богатые ковры и подушки, а прочие казаки на весла, и медленно плыли к своему стану, часто чтобы вновь бражничать.

Стенька Разин был истый казак своего времени, для которого пьянство составляло как бы культ. Созвав есаулов своих, он нередко до зари продолжал брашну.

Но в промежутках этого сплошного пьянства и Стенька Разин, и воеводы думали о деле.

– Чего это они, вражьи дети, держат нас столько, – говорили иногда есаулы, – мотри, худо бы не было!

– С нами‑то? – удивлялся Разин. – Али они белены объелись. Небось воеводы у меня во где! – и он показывал свой сжатый кулак. – Куда хочу, туда верчу!

– Ты, атамане, им всех стругов‑то не отдавай, – сказал однажды ему Васька Ус, – неровно нам занадобятся.

– Тоже нашел дурака! – отвечал ему Разин. – Я для себя девять стругов оставил, так и князю сказал: этих тебе и не видеть. Да нешто» Сокола» я отдам кому?

– То‑то! – успокоился Ус.

А воеводы в свою очередь торопили мастеров с изготовлением легких речных стругов, на которых хотели отправить приятных, но и опасных гостей.

– Загостятся тут, еще беды не оберешься, – озабоченно говорил князь Прозоровский.

– И то, – соглашался князь Львов, – намедни на майдане кабак разбили. Пропьют все, грабить станут.

– На стрельцов плохая надежда!

– И не говори! – князь Львов махнул рукою и, понизив голос, сказал: – Крикни Стенька, и сейчас они все к нему.

– То‑то! Скорей бы уж от них!..

Митрополит Иосиф дважды звал к себе воевод и говорил им с укором:

– Доколе еще у нас сия мерзость продлится? Пьянство, блуд, скоморошьи песни! Лики человечьи утратили!

– Пожди, отче, малость. И то спешим! – отвечали они и шли на берег торопить мастеров, которые и без того старались. С раннего утра до позднего вечера стучали топоры, визжали пилы и друг за другом струги спускались на реку и тихо качались на волнах у буя.

Наконец князь Львов пришел к Прозоровскому и весело сказал:

– Ну, княже, все изготовлено! Хоть завтра в путь!

– Вот и ладно! Завтра не завтра, а снаряжать можно начать, – ответил Прозоровский и продолжал: – Недужится мне что‑то сегодня. Съезди ты к ним в стан, княже, да скажи, чтобы грузиться начали. А там и с Богом!

– Я что же? Хоть сейчас!

– И с Богом, князь!

Львов спустился к пристани и на легком струге направился к казацкому стану. Не раз и один, и вдвоем с Прозоровским, и с казаками совершал он эту поездку и всегда, возвращаясь, и пьян был, и подарки вез. И теперь он ехал, посмеиваясь себе в бороду в предвкушении всех удовольствий.

– К атаманскому стругу правь! – приказал он гребцам, когда они подъехали к стану.

На небольшом островке пылали костры и подле них толпились казаки, готовя себе пищу, а на воде вокруг, словно стая птиц, всеми цветами пестрели струги – и большие, парусные, и малые, весельные. Чуточку поодоль от них высился знаменитый» Сокол», на корме которого беспрерывно бражничал Стенька Разин.

И теперь, когда вошел князь Львов, у атамана шел пир горой. На шелковых подушках, откинувшись на такие же подушки, сидела девушка, красоты необыкновенной, дочь злосчастного персидского хана Менеды, которую забрал себе в полюбовницы Стенька Разин.

Сам он сидел подле нее в одной рубахе и портах, на голове его красовалась шапка с алым верхом, а на плечах висела небрежно накинутая драгоценная шуба. Была она великолепная, соболья, крытая бесценным персидским златоглавом.

Вокруг Разина за столом сидели его есаулы и пили мед и вино, шумно беседуя.

– Добро, добро! – закричал Разин, издали завидя Львова и не поднимаясь даже с места. – Садись, гость будешь! Сюда садись! – он принял саблю, которая лежала подле него, и указал князю место.

– Чару ему, братики! – приказал он и заговорил: – Чем поштовать, горилкой? Али прямо с меду начнешь? Тут у нас добрый есть!

– Давай хоть меду, Степан Тимофеевич!

Князь взял чару, поклонился всем и выпил.

– Добрый мед!

– Чего лучше. Воевода на Яике для себя варил, а мы пьем да его поминаем: это добрый воеводский мед! – со смехом сказал Васька Ус.

Князь поморщился.

– А я к вам, добрые люди, с весточкою!

– Али струги готовы? – быстро спросил его Разин.

– Готовы! – ответил князь. – Пришел просить вас. Возьмите их да, с Богом, и грузитесь. Нам свои ослобоните. Да чтобы немешкотно!

– Небойсь, – весело загалдели кругом, – не задержим! Стосковались по Дону!

– На доброй вести, князь, выпьем! – сказал Разин и, хлопнув чару, крепко обнял свою красавицу. – Эх, лебедушка, повидаешь ты мой курень! Посидишь в вишневом садочке!

– А жинка? – сказал Ус.

– А жинка в другом! Го – го – го!..

Князь Львов не сводил глаз с атаманской шубы, и чем дольше смотрел на нее, тем завистливее разгорался его взор и под конец от зависти даже под ложечкой засосало.

– Вот я тебе вести какие добрые привез, – заговорил он, – а ты меня ничем и не отдаришь даже!

Разин лукаво усмехнулся:

– Эх, руки боярские! Чем же отдарить тебя, князь? Али мало с нас магарыча взял?

– Обычай такой, – ответил князь, – последнему дьяку дают, не то что воеводе. Дай ты мне, Степан Тимофеевич, эту шубу!

Разин даже отшатнулся. Кругом сразу настала тишина, потом послышались тихие возгласы:

– Ишь, губа – не дура!

– Ох, волк его знаешь!

Разин насмешливо посмотрел на воеводу:

– Уж и жаден же ты, князь! Шубу ему?! Да такую шубу носить царю впору, а ты со своими лапами за ней тянешься!

Жадность затмила разум Львова.

– Дай, Степан Тимофеевич, тебе что, у тебя грабленое!

– А у тебя дареное будет? – с той же насмешкой спросил Разин. – Пей лучше!

Князь вспыхнул.

– Атаман, – сказал он ему угрожающе, – не след нами, воеводами, пренебрегать. Мы ведь на Москве все сделать можем: и доброе, и злое.

Разин почувствовал в его словах угрозу. Гнев сначала охватил его, но потом он словно смирился.

Быстро встав, он сбросил с себя шубу и кинул ее на руки Львову.

– Возьми, брат, шубу, – сказал он, сверкнув глазами, – только бы не было в ней шуму!

Львов дрожащими руками прижал к себе драгоценный подарок.

– Вот угодил, Степан Ти… – начал он радостно.

– Иди! – перебил его Стенька, стоя перед ним в одной рубахе. – Смотри, молодцы серчают!

Действительно, глаза всех устремились на князя со злобою, кулаки были сжаты. Князь торопливо кивнул всем и, путаясь в полах дорогой шубы, побежал со струга.

– Для чего ты, атаман, такие поблажки делаешь? – заговорили кругом.

– Пускай его! Все равно назад отберу, – с загадочной усмешкой ответил Разин и переменил разговор: – Вот что, братики, завтра чуть свет пересаживаться начнем, а послезавтра – и с Богом! А теперь пьем, братики! Закажи, Вася, струг отчалить, прокатимся! Хошь, моя лапушка? – обратился он к девушке. Та молча в ответ кивнула головою.

– Ну, ну!

Скоро струг всколыхнулся и медленно отошел от берега. Вода глухо зарокотала под кормою, и белая пена закрутилась по обе стороны.

– Пьем, что ли, напоследях, братики! Начнем с горилки! Разливай, Иваша! Эх, гуляй душа казацкая! Затянем песню, что ли! Ну, Вася!

 
Мы ни воры, ни разбойнички… —
 

затянул Васька Ус высоким тенором.

 
Стеньки Разина мы работнички, —
 

подтянули сидевшие за столом, а там и гребцы подтянули, и песня полилась свободная, широкая, как сама Волга.

 
Мы веслом махнем – корабль возьмем!
 

– Верно, детушки! – закричал опьяненный вином и песнею Разин и громко подтянул:

 
Кистенем махнем – караван собьем.
 

– Ох, верно!

 
А рукой махнем…
 

Стенька упал в подушки и обнял княжну. Шапка его слетела с головы, и густые волосы закрыли его лицо. Он отмахнул их нетерпеливым движением.

 
…девицу возьмем!.. —
 

окончилась и замерла песня, а с нею вместе и Стенька, прильнувший губами к щеке своей красавицы. Среди пьяных вдруг послышались голоса:

– Неправедно, атаман!

– Чего нас дразнишь?

Разин отшатнулся от девушки и мутным взором обвел кружок:

– О чем шумите? Что неправедно?

– А то, – заговорил Ус, – что с девкой хороводишься.

– Нам не велишь, а сам бабничаешь!

– Небось Култябку велел за бабу утопить! – сказал Хлопов.

– Обабишься и нас покинешь. Ну ее!

Стенька Разин вскочил на ноги.

– А и ну ее вправду! – вскрикнул он и вдруг нагнулся, ухватил красавицу за косу и за ноги, взмахнул и бросил в Волгу.

Она пронзительно вскрикнула и с плеском упала в воду. Пораженные казаки подняли весла. Девушка кричала и боролась в воде, тяжелое платье несколько минут ее поддерживало, потом вдруг опустилось и потянуло за собою.

А Разин громко говорил, махая рукою:

– Гой ты, Волга – матушка, река великая! Много ты дала мне злата, серебра, много всякого добра! Оделила меня честью, славою, словно мать с отцом! А я еще ничем не благодарил тебя. На ж тебе красотку на подарочек!..

Он обернулся к своим есаулам:

– Ну, вот вам! Обабился атаман ваш, сучьи дети?

– Славно, батько! Нет лучше казака на всем свете! – закричали все пьяными голосами.

– Псы вы! – вдруг заорал Стенька во весь голос и, упав на подушки, закрыл голову руками.

– Пить! – прохрипел он через минуту.

На другой день с утра закипела работа у казаков. Одни торопливо разгружали свои струги, вытаскивая из них все добро на остров, другие осторожно отводили в сторону девять удержанных за собою стругов.

Тем временем воеводы сговаривались.

– Так отпустить их никак нельзя, – говорил Прозоровский, – я им напоследок слово скажу, а ты, князь?

– Уволь, князь, от проводов! И тебя одного довольно! – перебил его Львов.

– Чего так? Чай, и ты воевода, да еще войсковой начальник!

– Недужится мне, князь! – ответил Львов, который все еще боялся за свою дареную шубу.

– Ну, так ты человека сыщи их до Царицына проводить, а потом наказ напиши, чтоб до Паншина их стрельцы проводили.

– Это можно! Я Леонтия Плохово пошлю. Малый дошлый!

– Ну его так его! Расскажи, что ему делать надоть.

– Да что же? Проводить, да потом вернуться нам сказать. А мы уж сами отпишемся.

– Ну и то, скажи ему!..

V

Ранним утром четвертого сентября астраханцы опять толпились по берегу Волги у пристани, на этот раз смотря на проводы удалых казаков. В толпе преобладали теперь ярыжки, бездомные и посадские.

Длинной лентою выравнялись вдоль берега казацкие струги, и впереди всех, у самой пристани, атаманский» Сокол».

Стенька Разин, со всеми есаулами в дорогих нарядах, стоял без шапки на пристани, а воевода, князь Прозоровский, окруженный боярскими детьми, дьяками и приказными, важно, наставительно говорил ему:

– Помни же, атаман, царь милует до первой прорухи. Тогда уж и не жди пощады! Все попомнится! Иди со своими молодцами тихо да мирно, у городов не стой, бесчинств не чини, а ежели к тебе государевы людишки приставать станут, к себе не бери их. Нашего наказного не забижай, а слушай! Вот он тебя до Царицына проводит, жилец наш Леонтий Плохово. Сильно не пои его, чтоб разуму не лишился…

В синем армяке, в суконной шапке, высокий и статный, с черной окладистой бородою, вышел из толпы Плохово и стал обок Разина.

Тот исподлобья взглянул на него и усмехнулся.

– В мамушки к нам, выходит! – сказал он. – Что ж, милости просим!

– Так помни, атаман, – еще раз наставительно произнес князь – воевода, – а теперь – с Богом!

Он протянул руку, думая, что Разин поцелует ее, но Разин только тряхнул головою и сказал:

– Благодарим за хлеб, за соль! Коли в чем я али мои молодцы провинились, не осуди, князь! – и, надев шапку, он махнул своим есаулам.

Все ватагою взошли на струг.

Князь гневно посмотрел им вслед и еще грознее оглянулся, когда услышал вокруг легкий смех.

А Стенька Разин стал на самую корму и, сняв шапку, зычным голосом сказал всей голытьбе, оставшейся на берегу:

– Бувайте здоровы, братики! Спасибо, что моими молодцами не брезговали, може, еще свидимся, дружбу помянем!

– Здоров будь, батюшка Степан Тимофеевич! – заревела толпа.

– Ворочайся, кормилец!

– Смирно вы, ослушники! – грозно закричал князь – воевода, но его голоса не было даже слышно.

– Отча‑ли – вай! – разнеслось по реке.

Атаманский струг дрогнул, отделился от пристани и медленно пошел вверх, за ним длинной чередой потянулись казачьи струги.

Народ бросился бежать по берегу, провожая казаков.

– Прощайте, добры молодцы! Наезжайте еще! – кричали с берега.

– Нас не забывайте, други! – кричали со стругов.

– Бог вам в помочь, молодчики!

– Пути доброго!

Разин стоял на корме и низко кланялся, бормоча про себя: «Эти не выдадут! Хоть сейчас зови!»

Мощная фигура его красовалась перед народом, медленно удаляясь. Вот уже алеет только его жупан. Последние искорки сверкнули на дорогом оружии, и струг скрылся в туманной дали.

А казачьи струги все плыли и плыли. Народ провожал их уже глазами. Словно журавлиная станица слетела с места и тянулась по безбрежному небу…

Князь Прозоровский долго смотрел им вслед, прислушиваясь к крикам народа, потом вздохнул и, задумчиво качая головою, медленно пошел домой…

Словно покойника схоронили, – такая тишина наступила в Астрахани после отъезда молодцов.

VI

Непросыпное пьянство стояло на струге Разина. Засыпал удалой атаман за столом, просыпаясь, требовал водки и снова пил со своими есаулами, пока дрема не смыкала его очей.

– Пей, мамушка! – говорил он Плохово.

– Невмоготу, атаман!

– Пей, вражий сын, не то силой волью!

– Опомнись, атаман, я от воевод послан. Меня обидишь, их обидишь!

– К чертову батьке воевод твоих! – с гневом вскрикивал Разин. – Не поминай ты мне про них лучше! – и испуганный Плохово тотчас умолкал и через силу тянул водку.

– Атаман, – сказал ему Васька Ус однажды, вбегая на палубу, – помилуй! Сейчас провезли в Астрахань тех стрельцов, что в Яике к нам отложились. Негоже это!

– Негоже! – подтвердил Стенька. – Эй, Иваша, нагони их, собак, накажи сотникам ко мне идтить.

– Что ты делаешь, атаман? – испуганно закричал Плохово. – Ведь их воеводы забрать велели!

– Молчи, пока жив! – угрюмо сказал Стенька.

Спустя часа три на палубу вошли дрожащие сотники.

– Вы что, псы, делаете? – набросился на них Стенька. – Молодцы мне верой служили, а вы их, как колодников, воеводам на суд везете? Вот я вас! Веревку!

– Смилуйся, государь! – завыли сотники, бросаясь на колени. – Их охотою! Мы не неволим их! Не хотят, пусть ворочаются. Нам что до них! Мы тебе, батюшка, еще три ведра водки везли, а не то что супротивничать!

Лицо Стеньки сразу озарилось улыбкой.

– А добрая водка?

– Монастырская, государь!

– Ну, ну, волочите ее ко мне! – уже милостиво сказал Разин и прибавил: – А стрельцам скажите, которые неволей едут, пусть ко мне ворочаются!

Не помня себя от радости, вернулись на свои струги сотники и послали тотчас водку Разину. Он созвал своих есаулов:

– А ну, браты, посмакуем государеву водку!

Толпа стрельцов перебежала к нему. Плохово возмутился.

– Побойся Бога, атаман! – сказал он ему. – Скоро ты забыл государеву милость. Прогони назад беглых служилых людей!

Степан грозно взглянул на него, но потом только засмеялся.

– Эх, мамушка, николи у казаков так не водится, чтобы беглых выдавать. Хочет уйти – уйди, а гнать – ни Боже мой!

Плохово только чесал в затылке. Не указывать Разину, а только бы свою шкуру уберечь! И он вздохнул с облегчением, когда завидел Царицын.

– Ну, прощенья просим, атаман! – сказал он ему, когда причалили к городской пристани. – Теперь тебя стрельцы далее проводят.

– Стрельцы?! – Разин даже взялся за саблю. – Да в уме ли ты, малый? Мы твоих стрельцов живо окрестим, а тебя за одни речи вон куда вялиться подвесим! – и он указал ему на верхушку мачты.

Плохово попятился.

– Там твое дело, атаман. Прощенья спросим!

– Иди, иди, матушка! Поклонись воеводам. Скажи, наведать их думаю! Пусть князь‑то Львов шубу побережет!

Плохово быстро сбежал на берег и едва не был сброшен в воду толпою, которая торопливо шла к атаманскому стругу.

– Что за люди? – спросил их Разин, стоя на сходнях.

– Чумаки с Дону! – ответили из толпы и загудели:

– Смилуйся, Степан Тимофеевич!

– От воеводы теснение! Заступись!

– Стой, – закричал Разин, – говорите толком! Что надо?

Из толпы выступил здоровый казак с длинными усами и низко поклонился Разину:

– Чумаки мы, батюшка Степан Тимофеевич! Ездим сюда за солью, – а воевода туто теснит нас. Заступись, родимый! Помилуй, дерет с нас, бисов сын, с дуги по алтыну!

– А у меня коня отнял! – закричал голос из толпы.

– А у меня хомут и сани!

– У меня пищаль!

– Ах он сучий сын, – заревел Стенька Разин, – стойте, братики, уж я его!

Он выхватил саблю и бросился бегом, без шапки, в город. Есаулы устремились за ним, казаки тоже.

Царицынский воевода Уньковский сидел в приказной избе и говорил с Плохово, когда вдруг распахнулась дверь, в избу влетел Разин и ухватил воеводу за бороду.

– Такой‑то ты царский слуга! – закричал он. – Вас царь на защиту садит, а вы что разбойники! Постой, воевода, песий сын!

– Батюшка! Милостивец! – завыл воевода. Плохово от страха лег под лавку, а Разин, дергая воеводу за бороду, кричал:

– Чумаков грабить? Врешь! Сейчас, вражий сын, полезай в казну, плати за обиды! Давай сто рублей! Ну!

– Бороду‑то отпусти, милостивец! – взволновался воевода.

– Оборвать бы ее тебе!

Разин разжал руку. Воевода, дрожа от страха, подошел к укладке и, шепча молитвы, вынул оттуда мешок с деньгами.

– Вот тебе, атаман! – промолвил он, дрожа от страха.

– То‑то! – с усмешкой сказал Разин, беря мешок, и, сжав кулак, грозно прибавил: – Смотри ж ты, воевода! Если услышу я, что ты будешь обирать и теснить чумаков наших, что за солью приедут, да отнимать у них пищали и коней, да с дуги деньги брать – я тебя живого не оставлю! Слышишь?

– Слышу, милостивец! – еле живой от страха пробормотал воевода.

Разин вышел и отдал мешок казакам.

– Поделите каждый по обиде своей! – сказал он чумакам.

– Спасибо тебе, батько!

– Не на чем!..

Плохово вылез из‑под лавки и встряхнул полуживого воеводу:

– Боярин, где бы схорониться, пока эти черти не уедут?

Боярин растерянно оглянулся:

– Вот и негде. Везде сыщут! Свои выдадут.

– Запремся тогда!

– Вот это дело!

Они позвали к себе на оборону десяток стрельцов и крепко заперли дубовые ворота и двери приказной избы.

Разин, еще кипя гневом, возвращался на струг, когда к нему подбежали его молодцы.

– Смилуйся, батько! – загалдели они. – Что ж это за напасть! Слышь, воевода велел по кружалам вдвадорога вино продавать. Можно нам без вина разве?!

– А – а! – заревел не своим голосом Стенька. – Бей кружалы, молодчики! Идем в приказ! Ну уж я его!

Запертые ворота довели его до бешенства.

– Бей! Ломай! – кричал он, хмелея от крика. Огромным бревном выбили ворота, потом двери избы, но воевода и Плохово успели скрыться.

– Убью! Зарежу! – рычал Стенька и, обнажив саблю, метался по городу.

– Откройте тюрьму, братики, – решил он наконец в злобе, – пусть за нас колоднички расплатятся.

А тем временем казаки разбили кружалы, выкатили бочки – и началось пьянство. Ярыжки тотчас пристали к ним; колодники с ревом побежали по городу, и жители в ужасе заперлись в своих домах.

Уньковский и Плохово засыпали себя навозом и лежали там ни живы ни мертвы от страха.

«Вот тебе и царю повинился!» – в паническом страхе думал Плохово и читал молитвы…

Почти ночью вернулся пьяный Разин на свой струг, и за ним тянулась ватага.

– Атаман, а атаман, – сказал ему Ванька Хохлов, – ты не сердись!

– А што?

– Наши пошалили малость!

– А што?

– Да вишь, две кошмы верхом шли. Наши‑то пошарпали их. Слышь, сотника взяли, с царской грамотой. Его повесили, грамоту в воду бросили.

– Айда! – весело ответил Стенька. – Люблю! Сорвалось у них, да что ж, коли воеводы сами задирничают…

– А еще…

– Ну!

– Немчин тут объявился. Слышь, бает, от воевод астраханских.

Разин сразу протрезвел. Уж не погоня ли?

– Волоки его сюда!

Он тяжело опустился на вязку канатов, и почти тотчас к нему подвели длинного, сухого немца. Испуганное лицо его было все усеяно веснушками, острый нос краснел на самом кончике, жиденькая рыжая бородка тряслась от страха, и вся фигура его, в длинном кафтане, в чулках и башмаках на тонких, как жерди, ногах, была уморительно – потешна.

Разин окинул его быстрым взглядом.

– Кто будешь?

– Я? Видерос! Карл Видерос! Я для вас струги делал!

– Сорочье яйцо ты. Вот ты кто! Зачем послан?

– Воеводы прислали! Я не сам. Иди, говорят, и скажи этому супост…

– Что – о? – грозно окрикнул Разин.

– Этому доброму человеку, – поправился немец, – чтобы он сейчас по нашему приказу всех приставших людей в Астрахань воротил. Не то худо будет. Царь уж не помилует!..

– Ах ты пес! – закричал Разин, выхватывая саблю. – Сучий ты сын! Как ты смеешь мне такие речи говорить. Я тебя!

– Ай! – завизжал немец и упал на палубу.

– Подымите его! – приказал Разин, весь дрожа от гнева. – Держите да встряхивайте!

Два дюжих казака подняли за шиворот немца и время от времени встряхивали его, как мешок, а Разин, сверкая распаленными от гнева глазами, кричал, махая перед его носом саблею:

– Ладно! Ладно! Воеводы мне смеют приказы слать, немилостью грозить! Скажи, что Разин не боится ни воеводы, ни кого повыше его! Заруби себе!.. Пожди: я с ними еще свижусь! Тогда будет расчет! Дураки, остолопы, трусы! Теперь у них сила, они и нос дерут. Небось, возьмет и наша верх. Я на совесть с вашими свиньями расплачусь. Покажу, как меня без почета принимать. В ноги поклонятся!.. Да!.. Дайте ему взашей!.. – вдруг прервал он свою речь, тяжело переводя дух. Немец кубарем полетел на берег и не помня себя помчался по улице.

– От – ча‑ли – вай! – прокатилась команда.

Струги поплыли дальше, а Стенька Разин, злобно сверкая глазами, все еще сжимал кулаки.

В воеводской избе, в Астрахани, с унылыми лицами сидели Прозоровский и Львов и только тяжко вздыхали.

– Принес повинную! На тебе! – с горькой усмешкой произносил время от времени Прозоровский, а Львов только разводил руками.

Поначалу, прибежал к ним стрелецкий голова и поведал о встрече с Разиным.

– Сотников чуть не повесил. Воевод поносил. Полсотни к себе молодцов сманил!

Воеводы тотчас послали Видероса, но когда вернулся он да Плохово да купцы с разбитых стругов да услышали они их рассказы, у воевод и руки опустились, и головы затряслись.

– Ох, не знаю, как и на Москву отписать! – вздыхал Прозоровский.

– Выпускать не надо было!

– Выпускать! – передразнил Прозоровский. – Шубу брать не надо было! С нее все и пошло.

Львов даже вздрогнул:

– Уж и не поминай ты ее!

– Не поминай! Он помянет!

– Надо в Москву отписывать. Пусть войско пришлют! Стрельцы тутошние не защита!

– Эх, горе, горе! – вздыхал Прозоровский, и сердце его болело злым предчувствием.