Текст книги "От сессии до сессии… или Из жизни советских студентов"

Званый ужин у Сани

Как-то утром после активного отдыха с перерывами на кратковременный сон под палящим солнцем на берегу реки мы обнаружили нашего друга Рыжего с физиономией вовсе не рыжей, а ярко-красной, как задница молодой макаки. Он, как и всякий светлокожий блондин, сгорал на солнце моментально и весьма обстоятельно. При этом любое движение и прикосновение даже лёгкой одежды приносили ему настоящие муки. Мы поняли, что он не транспортабелен и абсолютно не способен к любому виду труда. Как люди весьма сердобольные, мы наполнили холодной водой большую бочку и поместили в неё нашего несчастного товарища. Тот благодарно скривил подобие улыбки и задремал, напоминая своим положением аллигатора, поджидающего несчастную жертву. Только вот ничего хорошего нашему аллигатору ждать не приходилось…

Посмеиваясь над новоявленным Диогеном, мы отправились на работу.

После пятиминутки к нам подошёл Саня и заговорщически прошипел:

– Часов в семь приходите ко мне в гости. Выпьем, закусим. Девчонки приедут, скучно не будет.

– Кто такие? – удивился я.

– Понятия не имею. Даже сколько их, точно не знаю, – ответил Саня.

Увидев на наших лицах серьёзные сомнения в своём психическом здоровье, он прошептал:

– На аборт приедут. Только никому… – и приложил палец к губам.

В Советском Союзе дела с контрацепцией обстояли из рук вон плохо. Поскольку в обществе строителей коммунизма секса якобы не было, никто о нём толком ничего не знал. Совки постигали печальные последствия случайных связей на собственной шкуре. Помимо уже известной вам проблемы с венерическими заболеваниями, у некоторых девушек почему-то наступала беременность. Встречались гражданки, которые с ужасом узнавали о своём интересном положении спустя полгода и более, но речь сейчас не о них, поскольку в их случае в момент прозрения выбора уже не оставалось. Если же девушка была смышлёной и грамотной, нарушение цикла, тошнота и изменения вкуса хотя бы через пару месяцев сеяли в её душе смутные подозрения.

Беременности, как известно, бывают желательными и нежелательными. При этом нежелательные наступают легче и чаще, а изначально желательные мало того, что нередко требуют значительных усилий, так ещё в итоге иногда оказываются нежелательными.

Поясню на примерах. Некая юная обольстительница просыпается с утра в постели с тремя джентльменами, пытается с трудом осознать собственную личность, знакомится заново со всеми троими, вальяжно говорит: «Вася, сигарету! Петя, зажигалку! Ваня, налей выпить!» – и, выпуская через нос клубы сизого дыма, задумчиво вопрошает: «Что бы сказала моя мама, если бы узнала, что я курю?!» Ясное дело, в данный антураж никакие дети заведомо не вписываются. Тем более не совсем понятно, кого объявить счастливым отцом. Если девушка, проснувшись к обеду с больной головой, с удивлением обнаруживает, что она уже совсем не девушка, при этом попытки прямые и косвенные выявить творца сего безобразия оказываются безуспешными, а через месяц появляется утренняя тошнота и солёный огурец становится пределом мечтаний – такая беременность нашей красавице тоже совсем ни к чему! Или если гражданка соврала своему мужу, страдающему первичным бесплодием, что будет ночевать у любимой подружки Саши, а сама кинулась к Саше, но совсем к другому и прямиком угодила в омут сексуальных утех, после чего куда-то подевались месячные и стало тошнить… в общем, понятно.

Совсем другое дело, когда двое молодых людей любят друг друга. Вернее сказать, девушка думает, что любит, а парень просто пользуется её юным телом для удовлетворения своих сексуальных потребностей. В такой ситуации счастливая девица, обнаружив все признаки беременности, бежит вприпрыжку к предполагаемому суженому, чтобы сообщить «благую» весть. Она рассчитывает на страстные поцелуи и слова: «Выходи за меня замуж!», – а взамен слышит невнятное бормотание, в котором чётко различается только слово «аборт». После долгих слёз и упрёков вроде: «Ты обещал на мне жениться!», – она получает окончательный приговор: «Мало ли что я на тебе обещал!» Мир грёз разом рушится, и беременность вдруг становится обузой.

Или другой пример. Провинциальная тигрица является покорять столицу. В течение нескольких месяцев она всеми доступными способами и местами своего тела пытается хоть чего-то добиться, но… В итоге она понимает, что единственный путь зацепиться за вечерние огни большого города – беременность от москвича любого качества и степени изношенности, но с квартирой. И – о, счастье! – она знакомится с гражданином неопределённого возраста, проживающим в полном одиночестве в небольшой, но уютной квартирке, не совсем в центре, но и не в селе Кукуево-Дальнее. Наша тигрица незамедлительно затаскивает гражданина в постель, где и насилует его без всякой жалости до тех пор, пока не случится счастливое соитие сперматозоида с разомлевшей от ожидания яйцеклеткой. И если гражданин действительно является обладателем квартиры и добропорядочным коммунистом, пиши пропало, про этот случай я вам уже всё рассказал ранее.

Но… так бывает не всегда. Коренной москвич на поверку вполне может оказаться шестидесятилетним разнорабочим из деревни Иечкино Магаданской области, имеющим жену-алкоголичку и пятерых детей от пятнадцати до тридцати пяти лет от роду. Как он попал в столь сомнительную ситуацию? Да очень просто! Приехал в отпуск на месяц посмотреть златоглавую, заселился в пустующую квартиру старинного школьного товарища и не устоял перед домогательствами молодого глупого тела. И плевать он хотел и на будущую маму своего возможного шестого ребёнка, и даже – страшно сказать! – на саму Коммунистическую партию – дальше Колымы всё равно ведь не отправят! Вот и получается, что такая желанная ещё несколькими днями ранее беременность становится большой и серьёзной проблемой.

Как бы там ни было, нежелательная в итоге беременность требовала немедленного прерывания. Никаких медикаментозных препаратов раздобыть было практически невозможно, а попытки использования «народных средств» заканчивались весьма печально: развивались очень серьёзные осложнения, вплоть до фатальных, или, в лучшем случае, беременность сохранялась. Соответственно, единственным разумным решением в такой ситуации было обращение к врачу. Он и только он мог относительно безопасно провести весьма неприятную процедуру, заключающуюся в выскабливании внутреннего слоя матки. Причём надо было успеть до срока в двенадцать недель, поскольку позже операция превращалась в уголовно наказуемое преступление как для пациентки, так и для решившегося на неё доктора.

Вот и выходит, что сделать аборт в Советском Союзе оказывалось тоже весьма непростым делом. Закон его не запрещал, однако общество строителей коммунизма категорически не приветствовало безвременную смерть своих потенциальных членов. На рискнувшую попрать сложившиеся устои и принятые моральные нормы даму показывали пальцем, шушукались за её спиной и с укоризной качали головами. Да и справок для официальной процедуры требовалась уйма, что до неприличия расширяло список лиц, которые «были в курсе». Если всё это происходило в миллионном городе – ещё ничего, а если в небольшом, где каждый знает каждого?! И приходилось пострадавшим от легкомыслия или несбывшихся надежд (кто как) искать обходные пути. И пути эти находились. В любом городишке или его окрестностях обязательно промышлял врач-гинеколог, который делал аборты на дому или в больнице, но в приватном режиме и за отдельную плату. О нём не писали в газетах, его нахальную физиономию не показывали по телевизору, но все знали, к кому следует обратиться для незаметного и тихого прерывания беременности. Единственным плюсом подобного выбора, помимо анонимности, было нормальное обезболивание, которое обычно выполнял платный доктор.

Как выяснилось, коммунист тов. А. Н. Хвостов был одним из таких продажных гинекологов. К нему по пятницам стекались группки пострадавших от любви девушек, которых или вечером того же дня, или утром следующего злодей Хвостов лишал радости будущего материнства. День выбирался не случайно. Нелегальная деятельность требовала, чтобы в больнице не было главврача, да и вообще лишнего персонала. Как известно, деньги любят тишину…

Зачем тов. Хвостову были нужны дополнительные заработки, оставалось тайной за семью печатями. За его работу на две ставки по двум специальностям плюс дежурства государство платило столько, что любой академик, увидев зарплатную ведомость, плюнул бы на свои научные изыскания и помчался бы работать дежурантом в Гореловскую ЦРБ. При этом тратить деньги в Горелово было решительно не на что, ибо, кроме нехитрого скарба, водки и дешёвого портвейна купить в местном сельпо было абсолютно нечего. Да и провизия редко требовала финансовых затрат, поскольку всё необходимое приносили любимому эскулапу благодарные односельчане.

Ровно в семь вечера мы с Бородой подошли к Саниному дому. Дверь была гостеприимно распахнута настежь. Изнутри доносились звуки буржуазной музыки (мы не были большими меломанами, но сделали такой вывод, поскольку пели не по-нашему и не Иосиф Кобзон). Едва переступив порог, мы застыли при виде трогательной картины: справа от входа, поднимаясь до самого потолка, громоздились ящики с водкой, симметрично слева – с коньяком, а с обеих сторон чуть ближе к входу возвышались, как две несущие колонны, огромные бутыли с белой мутной жидкостью, видимо, брагой.

Спотыкаясь о разбросанные предметы обуви, одежды и пустые бутылки, мы пошли на звуки проигрывателя и попали в просторную комнату, где, вероятно, уже не первый час шло веселье, в просторечье называемое пьянкой. За столом сидел Саня с красной, потной и довольной рожей, на коленях у него полулежала излишне худая девица лет тридцати в маечке со спущенной бретелькой, из-под которой виднелось то, что, будь оно хотя бы чуть-чуть побольше, можно было бы назвать грудью. Рядом примостились ещё две красавицы, немного моложе первой и значительно более пышных форм.

– Мужики, наконец-то! – обрадованно завопил Саня. – Мы уже вас заждались. Наташа, Маша и Наташа. А это – Мартын и Борода, – он быстро представил нас друг другу.

Я пристроился к одной из Наташ, аппетитной русоволосой девушке с кокетливым бантиком в виде бабочки, Борода – к другой Наташе.

– Штрафную, братцы, – орал Саня, наливая нам с Бородой по полному гранёному стакану водки.

– Они в курсе? – спросила Маша у Сани. Тот кивнул.

– Друзья, – пьяным голосом провозгласила кокотка, сползая с Саниных колен. – Грустные события привели нас к вам в деревню. Залёт, называется. Но, если бы не это, мы бы с вами никогда не познакомились. А мне ваша компания начинает нравиться, – протянула Маша, расплываясь в кривой улыбке. – Выпьем за успех нашего безнадёжного дела! Ура!

Все вскочили, закричали «ура», зазвенела посуда. Потом пили за женщин, за мужчин, за врачей, за родителей, снова за женщин…

Алкоголь сделал своё дело, захотелось продолжения. Я стал аккуратно поглаживать под столом округлое бедро моей соседки, размышляя, как бы поскорее с ней уединиться.

И тут вдруг Маша, пристально поглядев в плавающие Санины глаза, спросила:

– Док, а сколько после этого нам нельзя будет с мужиками… того… Недели две?

– Думаю, побольше, – пробормотал Саня, посапывая.

– Девки, так чего же добру пропадать!? – закричала она. – Айда, разбираем мужиков – и по койкам!

С неожиданной для своей хрупкой внешности и дозы принятого спиртного силой завтрашняя пациентка потащила полусонного доктора Саню в соседнюю комнату.

Моя Наташа встала, взяла меня за руки и притянула к себе. Её влажные губы, казалось, обхватили меня полностью, с головы до ног. Она повела меня в другую комнату, на ходу виртуозно скидывая одежду с нас обоих. Я даже очухаться не успел, как уже не только был готов к употреблению, но и вполне профессионально использовался по прямому назначению!

* * *

Часы на стене пробили семь раз, и одновременно громкий противный голос завопил: «Рота, подъём!» Я заткнул уши, но в голове продолжали переливаться рулады, сотканные из боя часов и на редкость отвратительного мужского голоса. Я попытался размять затёкшие руки и обнаружил под одеялом что-то мягкое и тёплое – это была необъятная Наташкина задница, призывавшая к продолжению банкета. Но…

– Нет, Мартын, отказать! – строго и убедительно произнёс Саня, скидывая с нас одеяло. – Встаём немедленно, пора заняться делом. Умываться и завтракать тоже будем потом, а то накроет…

Мы с трудом поднялись, оделись и выползли в гостиную, где с осоловевшим видом сидела уже другая Наташка. Она вяло пыталась оторвать от стола лунообразно отекшую физиономию Бороды. Через пару минут появились Саня с Машей, они держались вполне прилично, хотя траектория их движений повторяла витиеватую ломаную линию.

Мы вышли на улицу, где, как обычно, вовсю шпарило солнце и ни о какой утренней прохладе даже речи не было, доковыляли до хирургического корпуса и вползли внутрь.

– А это больно? – спросила Маша, мгновенно оробев и превратившись из лихой распутницы в маленькую обиженную девочку.

– Нормально. Как говорится в известной поговорке, «терпи, коза, а то мамой будешь», – заплетающимся языком проговорил Александр Николаевич. – Неприятно, но не больше.

Молодец Саня – операционную он приготовил накануне, собрал все необходимые инструменты и поставил в холодильник литровую бутылку водки (он ведь был «настоящим хирургом»!) Прямо на месте доктор разлил ледяную водку в шесть гранёных стаканов и жестом предложил всем выпить. Сорокаградусная, немного посопротивлявшись и поболтавшись между пищеводом и желудком, всё-таки прижилась, и по всему организму разлилась приятная истома.

Гинеколог Хвостов работал на редкость профессионально, чёткими, уверенными и решительными действиями на сто процентов подтверждая известную формулу – «мастерство не пропьёшь». Девушки по очереди располагались в кресле и тихо дремали. Они находились под наркозом ещё после вчерашнего, а с добавлением сегодняшнего и ещё капельки новокаина вообще не испытывали никаких неприятных ощущений от Саниных манипуляций. Мы с Бородой подавали инструменты, борясь с подкатывающей тошнотой и одновременно надуваясь от гордости от осознания, что участвуем в настоящей гинекологической операции, и не в одной, а сразу в трёх!

Не прошло и часа, как всё кончилось. Мы отвезли девушек в свободную палату и оставили их отсыпаться. Саня сказал, что через несколько часов надо будет ещё раз их хорошенько осмотреть, чтобы не пропустить осложнения, и можно отправлять к мужьям или любимым на все четыре стороны. Мы же на всех парах понеслись завтракать, и после очередной ледяной дозы зелёного змия жизнь уже не казалась такой отвратительной.

С этого дня по пятницам мы собирались у Сани в разном и каждый раз новом составе. Посиделки всегда заканчивались одним и тем же: бурная ночь, хмурое, тошнотворное утро, яркий свет ламп в операционной, ледяная опохмелка и сладкая истома, постепенно поглощающая весь измученный организм. О моральной стороне вопроса мы старались не думать, и, надо признать, нам вполне удавалось. По крайней мере, пока…

Сколько денег тов. Хвостов брал за подобное безобразие, да и брал ли вообще, – мы так никогда и не узнали. На наши назойливые вопросы он только хитро улыбался и ничего не отвечал.

* * *

Шли дни…

Хирург Мартынов

Я пришёл на дежурство без пяти девять, была суббота. Чувствовал я себя после пятничных посиделок и утренних, не очень долгих на этот раз кувырканий с Александром Николаевичем в операционной (любвеобильных гражданок с несостоявшимся счастьем материнства было сегодня всего две), мягко говоря, неважно. Ледяная свежесть принятой с утра водки, конечно, несколько сгладила страдания молодого организма, замученного алкоголем и бессонной ночью в обществе крайне активной дамы, но тем не менее состояние девушек с токсикозом мне было близко и понятно. После Виолетты (так звали мою ночную фею) я испытывал ко всем женщинам лёгкую неприязнь и желание держаться от них подальше. Неожиданно вспомнился «бородатый» анекдот: «Жена будит мужа, трясёт его и приговаривает: «Вася, вставай, Вася, вставай!» Он открывает один глаз и шепчет с ужасом: «Что, опять!?» Она: «Нет, пора на работу!» Он, вскакивая с неподдельной радостью: «На работу, на работу!!!» В это утро я прекрасно понимал не только беременных с токсикозом, но и несчастного Васю!

Дежурство обещало быть скучным и долгим. Сашке нужно было навестить знакомых в N-ске, поэтому он ожидал пробуждения спящих в палате красавиц и вместе с ними уезжал в город. Борода с Рыжим договорились с нашими однокурсниками, отбывавшими практику в соседнем районе, о незабываемой встрече и гнусно отвалили, оставив меня наедине с больными и внутренними переживаниями. Начальство ещё вчера уехало в полном составе на рыбалку и обещало вернуться лишь к ночи воскресенья. Так что даже поговорить было абсолютно не с кем (Стахан Иванович уже издавал возле корпуса громкие нечленораздельные звуки, силясь удержать ускользающую от него землю, но радость человеческого общения абсолютно в его планы не входила).

Я мысленно поблагодарил тётю Нюру за кастрюлю простокваши, заботливо оставленную мне в ординаторской под вафельным полотенцем, сделал парочку приличных глотков, почувствовал себя заметно лучше и даже осмелился не только обойти палаты в основном корпусе моей дислокации, но и забежать в остальные бараки. Всё было тихо и спокойно, больных мало, несостоявшихся мам Саня, вероятно, уже вывез, поскольку послеоперационная палата оказалась пуста.

– Доктор, пошли бы Вы, отдохнули! Видок у Вас неважный! – с состраданием в голосе предложила дежурная медсестра Октябрина Тимофеевна (к вопросу о советских именах!). Я к ней относился с большим уважением и всегда радовался, когда наши дежурства совпадали. Октябрина, женщина лет пятидесяти пяти с большими натруженными руками, была всегда чистенькая, накрахмаленная и немногословная. Она заслуженно считалась настоящей профессионалкой – в сестринской работе для неё не осталось никаких тайн, всё необходимое делалось быстро и безукоризненно точно.

Я послушно улёгся в кровать, похожую на гамак из-за провисшей почти до пола сетки, и моментально забылся тяжёлым сном. Снились мне кошмары: какие-то погони, море крови, горы трупов… Разбудила меня Октябрина Тимофеевна:

– Доктор, на выход. Там телеграмму принесли. Позавчера в Селезнёвке у мужика какого-то живот сильно заболел. Надо съездить.

«Надо так надо», – со вздохом подумал я, оторвал от подушки голову, весившую не менее двух пудов, быстро умылся, собрал выездной чемоданчик и пошёл к машине «Скорой помощи», стоявшей во дворе. Водитель Степаныч дрых молодецким сном; видно, совесть его была чиста (или её просто совсем не было, кто знает?). Растолкать «праведника» оказалось непросто, но я проявил упрямство, и минут через пятнадцать он начал вспоминать в нецензурной форме про знакомство и даже более тесные отношения со всеми моими родственниками от второго до десятого колена. На это ушло ещё минут пять, после чего водила сладко зевнул, потянулся и, как ни в чём не бывало, спросил:

– Куда едем, док?

– В Селезнёвку, – ответил я злобно, поскольку вид спящего человека, когда я сам уже полчаса бодрствовал, вызывал у меня отвращение.

– Километров пятнадцать будет, – задумчиво изрёк Степаныч. – Если дорога ещё есть, за час доедем. Вроде последние дни сильных дождей не было.

Недаром говорят, что Россию погубят дураки и дороги. Насчёт дураков я согласен не совсем, этого брата хватает везде и даже с излишком. А вот дороги… Таких дорог, как в необъятном Советском Союзе, я не встречал нигде. Даже в крупных городах, да и в самой Москве, было несложно провалиться колесом в яму и потом, проклиная Советскую власть (но очень тихо!), подручными средствами долго ремонтировать превратившийся в недвижимость автомобиль. Попасть в автосервис, а тем более вызвать техпомощь, было абсолютно нереально.

Отъехав от большого города на десяток километров или отклонившись от магистральной автотрассы совсем чуть-чуть, просто обнаружить асфальтовую дорогу уже не представлялось возможным. В самом лучшем случае вы могли оказаться на «щебёнке» (утрамбованной смеси песка, глины и щебня) или «бетонке» (дороге из обычно весьма неровно уложенных бетонных плит с торчащими из них в разные стороны кусками арматуры, которые так и норовили вонзиться во все колёса сразу). Обычная просёлочная дорога представляла собой колею в одну или две стороны с глубиной, прямо пропорциональной количеству дождей и массе проезжающей техники. Водители, особенно легковых автомобилей, старались держаться на возвышенных местах трассы, но уж если сползали в колею… брюхо машины плотно усаживалось на глину, и начинались долгие ухищрения, рассчитанные на то, чтобы её приподнять и вновь поставить на колёса.

Мы со Степанычем ехали на автомобиле марки «УАЗ», который исполнял функцию кареты «Скорой помощи». Это чудо советского автопрома зелёного цвета двигалось со скоростью не более пятидесяти километров в час, гремело, дрожало и по комфорту немного лишь уступало танку «Т-34». Единственным его плюсом была высокая посадка, что позволяло двигаться по колее, не боясь повиснуть на «пузе». Дорога стелилась то лесом, то полем, и я бы, наверное, даже задремал, если бы не опасался (не без основания!) получить сотрясение мозга при ударе головой о потолок на очередной кочке.

Ехали мы около часа, не встретив ни одной живой души, и наконец оказались в небольшой деревеньке домов из пятнадцати. Видимо, издалека услышав шум приближающегося автомобиля (сказать, что наш двигатель работал тихо, было бы не только преувеличением, но просто наглостью!), из домов вывалил народ и выстроился, как на первомайской демонстрации.

– Смотлите, масина! – восхищённо завопил малец лет десяти, не выговаривавший половину букв русского алфавита.

Когда мы вышли, несколько мальчишек подбежали ко мне и стали осторожно трогать белый халат, а три бабульки усиленно крестились и кланялись в пояс. Мне было и смешно, и неудобно одновременно. Я чувствовал себя как минимум ангелом, спустившимся с небес на Землю, дабы явить христианам какое-нибудь чудо. Здесь, скорее всего, никогда не ступала нога доктора, по крайней мере, на памяти окружавших машину селян.

– Где больной? – исправно играя свою роль, строго спросил я.

– Вон там, милок, – ответила пожилая женщина, показывая пальцем на покосившуюся избушку с весьма своеобразным «забором», состоявшим из одной калитки, закрытой при этом на амбарный замок. Мы прошли мимо оригинальной композиции на входе и постучали.

Дверь никто не открывал, но, поскольку она не была заперта, мы беспрепятственно вошли внутрь. В глубине полутёмной комнаты стояла кровать, из которой раздавались тихие стоны. Я попытался найти выключатель, но света, похоже, в доме вообще не было. Тогда я откинул занавеску и распахнул окно. В комнату проник солнечный свет и предъявил нам лежащего в постели мужика с худой измождённой физиономией. Его лоб был покрыт испариной, а щёки пылали нездоровым румянцем.

– Ты, что ли, болеешь? – на всякий случай уточнил я.

Мужик кивнул, облизав пересохшие губы.

– Как звать?

– Иваном Смирновым.

– Чего случилось? – Я достал из чемоданчика градусник и засунул Ивану под мышку.

Из достаточно бессвязного рассказа удалось уяснить, что дня три-четыре назад у моего пациента без видимых причин сильно заболел живот. Живёт он один, в доме из лекарств только анальгин с хинином. Его и принимал. Сколько – не знает. Когда средство, нередко воспринимающееся простым людом, не отягощённым медицинским образованием, как панацея от всех бед, не помогло, Иван попросил соседку вызвать врача. И вот, хвала Господу, мы приехали его лечить.

Я достал градусник – 38.2! Пришло время осмотра. Я откинул одеяло, увидел впавший живот и внутренне похолодел. Он был твёрдый, как камень. Стоило на него нажать, а ещё лучше отпустить, мужик принимался стонать от боли. Так как сильнее всего болела правая подвздошная область, даже моего скудного хирургического багажа знаний хватило для однозначного диагноза: аппендицит! Причём далеко зашедший, на грани разрыва (если не разорвался уже).

Честно признаюсь, хирург из меня никакой. Мало того, что мы эту чёртову науку проходили всего год, так я ещё и проходил её в основном мимо. Поскольку я знал точно, что никогда не буду держать в руках скальпель, занятия прогуливал безбожно и учебников особо не читал. Наш преподаватель, доцент Сан Саныч, был неплохим мужиком и, наверное, приличным хирургом, но ему было абсолютно наплевать на нерадивых студентов. По слухам, он разрывался между в третий раз беременной женой и в первый раз беременной любовницей. Может быть, именно поэтому он лишь вяло журил меня, когда я, виновато склонив голову, являлся за зачётом, прогуляв две трети цикла. Повинуясь долгу, замученный собственной любвеобильностью преподаватель говорил что-то дежурное и, вздохнув, ставил вожделенную подпись мне в зачётку, для порядка грозя пальцем и предупреждая, что «это в последний раз».

Но… сомнений быть не могло. В реальной жизни, а не на экзамене я столкнулся с аппендицитом. Мы со Степанычем подогнали к дому машину, достали носилки, переложили на них Ивана Смирнова, включили зачем-то сирену (как будто собирались прорываться сквозь пробки!) и поехали в больницу.

Обратный путь был гораздо тяжелее. Ехали мы вдвое медленнее, поскольку от стонов, которые раздавались, когда машина преодолевала очередную кочку, разрывалось сердце.

Я судорожно соображал, что же делать. Было предельно ясно, что Ивана надо оперировать немедленно, иначе аппендикс разорвётся, и он умрёт от перитонита. К несчастью, все врачи, которые могли выполнить аппендэктомию, в больнице отсутствовали: главный врач на рыбалке, второй хирург – в N-ске, Стахан… как всегда.

Даже Сашка, который тоже мог что-нибудь сделать, и тот уехал! Да и дружки мои закадычные, хирурги доморощенные – Рыжий и Борода – меня бросили. В общем, до вечера воскресенья помощи ждать неоткуда. Как ни ужасно было это сознавать, единственный хирург в больнице – товарищ Мартынов, собственной персоной.

Вот только названный товарищ не только никогда не делал сам подобную операцию, но даже никогда на ней не присутствовал и не видел, как её делают другие. Он даже НИКОГДА НЕ ЧИТАЛ про неё в книжке…

Как я проклинал себя за солнечный апрельский день, когда поддался искушению и сошёл с пути истинного! Тогда волею случая, посетив занятие у Сан Саныча, вполуха прослушав что-то про «светлый облик прокурора» (это был любимый образ у нашего доцента, когда он говорил о врачебных ошибках), я даже собрался вместе со всей группой в операционную смотреть, как выполняют аппендэктомию. Но… кто-то из друзей (видимо, это был змей-искуситель, просто я его не узнал!) тихо сказал: «Тебе оно надо? Пошли лучше пиво пить!» И я пошел, не догадываясь, к каким ужасным последствиям приведёт в самом ближайшем будущем, казалось бы, невинная замена операционной на пивной бар.

Наконец мы доехали до больницы, на носилках вытащили Смирнова из машины «скорой помощи» и отнесли в палату.

Увидев Ивана и мой, мягко говоря, озадаченный вид, Октябрина Тимофеевна положила мне руку на плечо и тихо сказала:

– Надо, доктор, надо.

Сочувственно покачав головой, она отправилась готовить операционную. А я помчался за учебником по оперативной хирургии, несколько раз пробежал глазами технику аппендэктомии и… стало ещё страшнее. Во мне боролись животный страх и чувство долга. «Брось, – говорил животный страх. – Ты же студент четвёртого курса, ты не обязан оперировать. Тебя никто не осудит, если что». «Если ты ничего не сделаешь, умрёт человек, – горячо возражала совесть. – Ты обязан дать ему шанс выжить! Пусть с учётом твоего «мастерства» этот шанс и невелик», – добавляла она уже с меньшим пафосом.

Выбор за меня сделала Октябрина Тимофеевна. Она пришла в ординаторскую, взяла меня за одну руку, в другую положила учебник и молча повела в операционную. Там уже лежал Иван, побритый и обработанный для предстоящей экзекуции.

Сестра протянула мне стакан с пятьюдесятью граммами чистого спирта и корочку чёрного хлеба. Я покорно выпил спирт, занюхал корочкой и виновато сказал:

– Октябрина Тимофеевна, я ОЧЕНЬ хороший хирург!

Октябрина засмеялась и налила мне ещё спирта. Я выпил, и страх чуть-чуть отступил.

Поставив слева дополнительный столик, я выдрал из учебника листки с техникой операции и разложил их в нужном порядке перед глазами, прижав ненужными инструментами, которым и названия-то не знал! Потом вымыл руки, облачился с помощью Октябрины в операционный халат, надел маску, шапочку и перчатки, мысленно перекрестился и взял шприц с новокаином. Поскольку анестезиолога у нас не было, операцию пришлось делать под местной анестезией. Проработав уже два года медбратом, шприц в руках я держать умел и без всяких проблем аккуратно ввёл пациенту двойную дозу новокаина. Закончив с первым этапом, я вдохнул-выдохнул, с содроганием поднял скальпель, который, в отличие от шприца, в руках никогда не держал, и сделал надрез кожи. От первых появившихся капелек крови закружилась голова, я зажмурился, ожидая истошного крика, но было тихо… Видимо, анестезиолог из меня получился вполне приличный.

«Разрез должен быть шесть-восемь сантиметров длиной», – прочитал я в книге. Но предупреждение мелким шрифтом, гласившее, что при этом можно промахнуться мимо брюшной полости и попасть в забрюшинное пространство, заставило не скромничать и сделать разрез не менее двенадцати-тринадцати сантиметров. «Отсутствие косметического шва, я думаю, мужик мне простит», – подумал я. И, ещё раз тяжело вздохнув, мысленно добавил: «Если, конечно, будет, кому прощать…»

Я рассёк то, что полагалось, раздвинул мышечные волокна, вскрыл брюшину и оказался в брюшной полости. Гноя, к счастью, не было, а перед моими глазами, судя по описанию в учебнике, находилась слепая кишка. Я осторожно захватил её и вывел из брюшной полости, после чего, продвигаясь по складке брюшины, добрался до основания отростка. Аппендикс походил на большой палец, который несколько раз подряд прищемили дверью, имел багрово-синюшный цвет, полностью отёк, но остался целым!

«Повезло мужику, – подумал я. – Можно было ожидать гораздо худшего!» Я был мокрый с головы до пят, Октябрина только успевала вытирать салфеткой струйки пота. Голова кружилась от безумной смеси страха, спирта и напряжения. Как в тумане, я медленно следовал указаниям, написанным каким-то умным дядькой на разложенных листочках, выдранных из книжки: остановил кровь, вокруг основания отростка на слепую кишку наложил (не затягивая) кисетный шов, перевязал ниткой основание отростка и отсёк его, культю погрузил в просвет кишки, после чего затянул кисетный шов…