Текст книги "Наброски пером (Франция 1940–1944)"

В течение месяца, что я нахожусь здесь, в мире происходят колоссальные события. Франция изменила конституцию, распустила парламент и назначила авторитарное правительство Петена. У французов отняли то, к чему они были более всего привязаны, – парламентский беспорядок. Но это не имеет значения – они привяжутся к нему еще больше… А еще у них начинают отнимать другую вещь, которая была сутью их жизни: еду. Продовольственные карточки введены решительно, запрещена продажа свежего хлеба. Все ждут нападения Германии на Англию. Так бегут дни, проходят рассветы и закаты этой странной жизни.

Грюиссан, 3.8.1940

Я живу в красном домике на сваях. Медленно иду по пляжу. С берега дует теплый ветер, море совершенно спокойное. Синева неба сливается с синевой воды, и все пронизано беспощадным сиянием солнца. Я снимаю темные очки, и мне кажется, что я – фотоаппарат без фильтра. В этой яркости глаза теряют способность четко воспринимать цвет; а небо, море, песок, далекие горы превращаются в серую плоскую массу. Я иду далеко, оставляя позади красочное пятно домиков на сваях. Раскладываю одеяло на песчаной дюне и раздеваюсь догола. Бутылку с питьевой водой закапываю в мокрый песок и ложусь. Везде пусто. Проплывают часы разговора с солнцем. К моей бутылке подкрадывается маленький любопытный краб. Я кашляю, и краб мгновенно убегает прочь. Бежит боком, задом, передом, но все время по прямой. Он не умеет сворачивать. Можно использовать определение: прямолинейный, как краб. Он быстро проскальзывает в воду. По руке ползет песочная божья коровка. Она доползает до кончика пальца, крутится на месте, раскрывает панцирь и улетает. Ветер изменился и теперь дует с моря. Голубая неподвижная морская гладь начинает колебаться и искриться. Появляются миллионы светящихся иголочек. Стрелы, направленные прямо в солнце. Я медленно вхожу в воду и иду далеко, погрузившись по пояс. Мое одеяло на берегу стало очень маленьким, когда я начинаю плыть. Руки и ноги работают размеренно, как машина. Почему Байрон утверждал, что самая красивая женщина, которая ест и пьет что-то, кроме лангустов и шампанского, всегда выглядит вульгарной? Сноб, но плавал отлично. Интересно, каким стилем. Гекзаметром – смеюсь про себя. Все время видно дно, хотя уже довольно глубоко. Пляж – желтая полоса, далеко, далеко. Я ныряю с открытыми глазами, но вода упрямо выталкивает меня на поверхность. Я возвращаюсь. Плыву свободным, ленивым кролем. Выхожу на берег приятно утомленный. Тишина, и только короткая волна плещется о берег. Любопытный краб снова крадется к моей бутылке…

Возвращаюсь в домик на сваях. Солнце уже перекатилось на другую сторону неба и слепит глаза. На каменном ограждении канала стоит мой хозяин, владелец коттеджей, с длинным шестом в руке, заканчивающимся десятизубчатой пикой. Он одет в темно-синие парусиновые брюки, светло-голубую рубашку и подпоясан сине-серым хлопковым шарфом в мелкую сеточку. На фоне безграничного пляжа, в ослепительном сиянии солнца он выглядит как чернильное пятно на желтой скатерти. Время от времени приседает, прикрывает рукой глаза, вытирает пот концом шарфа и тщательно исследует дно канала. Внезапно наклоняется, мягким и еле заметным движением вонзает шест в воду и поднимает его. На кончике пики трепещется большая рыба. Улыбаясь мне, усатый месье Луи снимает рыбу и весело говорит: «Надо же что-нибудь съесть на обед…»

* * *

Утро. Над морем туман. На расстоянии десятка метров домики кажутся темным пятном. Душно, и я чувствую, что солнце, растворенное в этом молоке, палит безжалостно. Царит атмосфера солнечной комнаты, в которой закрыли окна, зашторив их тонкой тюлевой занавеской. Я сажусь на велосипед и отправляюсь в город за хлебом, вином и водой. На пляже нет пресной воды. Еду по длинной дамбе между заливами и с обеих сторон распугиваю тысячи мелких рыбок. Они с плеском уплывают на более глубокие места, расталкивая друг друга и разрисовывая гладкую воду зигзагами и полосками. У тумана неуловимый запах, как у свежесрезанной шишки. Запах соснового леса пропитывает его и доходит даже сюда. Царит густая, плотная тишина.

Захожу в булочную. Булочник, как проснувшийся кот, – сонный, гибкий, потягивающийся. Сонным голосом говорит мне: «Туман – это жара…» Дает хлеб и исчезает в пропасти темной пекарни. Потом я захожу за открытками с видами местного пляжа. Меня приветствует колдунья и тем же, что и булочник, дремотным тоном выдыхает: «Туман – это жара…»

Когда я впервые вошел в этот магазин, никого не было. Внезапно в полутьме открылась дверь за прилавком, и появилось нечто такое, при виде чего у меня задрожали колени. Гигантская женщина с раскидистыми усами и кустистой бородой. По-видимому, у меня было глупое выражение типа «только не ешь меня», потому что она приветливо улыбнулась и ласково спросила: «Vous désirez, mon pauvre?»[82]82
  «Чего желаете, бедняжка?» (фр.)


[Закрыть] Сегодня она разложила передо мной целую коробку цветных почтовых открыток, вытерла фартуком пот со лба и с восторгом стала перебирать их, восхищаясь каждой по очереди и объясняя, что на них изображено: «А слева, его уже не видно на открытке, кафе: monsieur connaît ce café…»[83]83
  «Господин знает это кафе…» (фр.)


[Закрыть] На каждой открытке самым важным было то, чего на ней не было видно, но monsieur connaît ça sûrement…[84]84
  Господин, конечно, знает, что… (фр.)


[Закрыть] А я смотрел на ее усы и бороду, мечтая об открытке, на которой была бы только она. Я купил три открытки за франк. Она села, уставшая, и на прощание напомнила мне: «Vous savez[85]85
  «Вы знаете» (фр.).


[Закрыть], туман – это жара…»

Завтра я опять пойду к ней, потому что у нее в магазине есть всё. Туман внезапно рассеялся, и солнце влилось в город, как поток стали в ковш. Пусто. Только кое-где, прижимаясь к затененным стенам домов, мягко передвигаются блестящие коты. Я купил литр белого вина, банку фасоли с мясом и набрал воды из фонтана. Подставляя бутылку под брызжущую из колонки струю, дразню плавающего в бассейне большого карпа. Он жадно вытягивает морду, думая, что я ему что-нибудь брошу, а я только показываю marionnettes[86]86
  Человечков (фр.).


[Закрыть] пальцами. Я всегда дразню его, потому что не люблю карпов. Этот похож на сонного банкира, а золотые чешуйки сверкают у него на животе, как брелочки на жилетке. Возвращаюсь в домик потный и пью свой кофе в monsieur connaît ce café[87]87
  Господин знает это кафе (фр.).


[Закрыть], закусывая хлебом с джемом. Затем намазываю себя оливковым маслом с головы до ног.

С моря наплывают плотные клочья тумана. Через полчаса небо синее и глубокое. Солнце обезумело. Мне кажется, что я поджариваюсь, как яйцо на сковородке. На берегу у моих ног плещется волна, и это громкое облизывание берега усиливает царящую вокруг тишину. Воздух рябит над песком, и все вокруг видится как будто сквозь мятый целлофан. Мысли исчезают на время, и только в ушах, настойчиво и утомительно, стучит «Болеро» Равеля. В этой немелодичной мелодии есть то, что может точно передать настроение этих часов неподвижности; ритм бессилия, горячий и в то же время ледяной и жестокий; ритм чего-то холодного, совершенно неподвижного, но чудовищно нагреваемого снаружи.

Солнце вытравливает во мне все цвета, отбеливает изнутри и только кожу чернит. Я – кусок мяса. Вхожу в воду и становлюсь рыбой. Холод воды действует на меня, как движение руки по всей клавиатуре пианино. Я заполняюсь тонами и полутонами, я окрашиваюсь. Сны Лондона и Моэма о южных морях наяву. Ныряю. Вода зеленоватая. Я переворачиваюсь на спину и медленно поднимаюсь вверх, как бесшумный лифт. На каком-то этаже проплываю мимо розовой медузы, повисшей в изумруде. А потом опять солнце.

* * *

После обеда жара загустела. Я стащил с кровати матрац и положил его на веранде. Читал. Книгу я взял у бельгийцев, с которыми познакомился несколько дней назад. Их здесь не так много – тоже беженцы. Мой знакомый, д-р Г. – директор Музея африканского искусства в Намюре. Очень милая жена. Оба молодые и симпатичные. Смеются, когда я говорю о французах; серьезны, когда говорю о Польше, хотя сам я часто не верю в то, что говорю. Каждое поражение содержит в себе большую опасность: в поисках ошибок легко перейти границу, за которой подобный поиск становится обыкновенной низостью и оплевыванием самого себя. Мы оплевываем наш тупой героизм, бельгийцы – собственную трусость и короля. Они говорят, что мы были правы, мне кажется – что они. Польша, Бельгия, Нидерланды, Франция начинают думать. Но пока в этих размышлениях они не перейдут границу собственного достоинства, побеждены по-настоящему они не будут.

* * *

Через перила веранды я вижу целый ряд холмов. Несколько облаков неподвижно висят над ними. Внезапно сильный порыв ветра сотрясает весь домик. Потом второй и третий. Идет ураган, горячий и внезапный. Отдельные порывы ветра, вначале напоминающие открытие и закрытие кислородного баллона, превратились в непрерывный свист. С северо-запада надвигалась стена горячего воздуха. Я посмотрел на пляж.

Сапфировая вода и золотой песок разделены желтоватой дымкой. Я побежал на берег. В нескольких сотнях метров от домиков разделся и побежал. Море у берега было абсолютно спокойным. Нанесенный с берега песок нависал над водой великолепными дюнами; ветер ревел и бил песком по ногам. Через короткие промежутки времени был слышен металлический звук, будто звон ударявшихся о воду миллиардов зернышек.

Я бежал по воде, то и дело вздымая целые фонтаны. Меня охватила дикая радость, и я, хоть и чувствуя усталость после километра пробежки, побежал дальше. Ветер свистел в ушах, медное солнце клонилось к закату, а на воде плясала моя огромная тень. На теряющейся вдали плоскости пляжа я увидел черное пятно. Подбежал ближе. Наполовину засыпанный песком торчал остов небольшого буксира. Вокруг пустота, вой ветра, свет цвета жженого сахара и вонзившаяся в небо наклоненная труба корабля. На обрывках стальных канатов ветер свистел еще пронзительнее, завывая в трубе и посыпая песком, еще глубже закапывал стальной труп. Было что-то странное во всем окружении, какая-то безжизненная пустота и мертвенность, над которой насмехался ветер, хохоча в каждой трещине, гремя кусками жести и танцуя на песчаных воронках.

Я уселся на носу и вдруг вспомнил «Остров сокровищ». Мне казалось, что из полузасыпанного люка кто-то смотрит на меня. А капитан Флинт, умирающий в Саванне, крикнул: «Дарби МакГроу, рому мне!..» Затем кусок жести оторвался от корабля и, прихрамывая, с грохотом покатился к морю. Я бежал, оглядываясь, не гонится ли кто за мной. Я прыгал по дюнам, набирал полные горсти песка и бросал его вверх. Он рассыпался облаком, улетая с ветром далеко в море.

Вечером небо затянуло тучами, и ночь стала абсолютно черной. Мой домик на сваях дрожал, трещал и скрипел, сотрясаемый порывами безумного вихря. После ужина я вышел. Я шел по твердому, как бетон, песку, утрамбованному на огромной плоскости зимними бурями. Я держался за телефонные столбы, чтобы не заблудиться в пустоте. Я ложился на ветер, как на мягкий диван. Несмотря на ночь и ветер, было душно. Я снял рубашку и пошел дальше. Горячий ветер, прилетающий из темной дали, однообразен и утомителен. Телефонные столбы превратились в симфонический оркестр. Иногда я останавливаюсь и слушаю. Похоже на увертюру к опере «Вильгельм Телль» Россини. Нет, это 12-й этюд Скрябина. Слушая его, я всегда думал о таком широком горячем ветре.

Блуждают воспоминания, сравнения, забытые образы. Однажды я шел один в Горце[88]88
  Горце – горный район Западных Бескидов на юге Польши.


[Закрыть], когда дул хальный ветер[89]89
  Хальный – от польск. halny – верхний; южный фен, дующий в польских Татрах.


[Закрыть]… Обида – глупейшее чувство, а грусть подавляет. Наверное, всю ночь не смогу заснуть. Буду смотреть на себя и время от времени говорить, что я хорошо сыграл сцену бессонницы, меланхолии и грусти. Забавно, когда одновременно чувствуешь, что жизнь внутри кипит и смеется. Завтра в пять утра я уезжаю отсюда, а еще не закончил книгу. До утра ее хватит. Начался дождь. Я потерял здесь чувство времени – не было ни дней, ни ночей, ни часов, ни времен года… Я сам для себя был временем.

Каркассон, 10.8.1940

Каркассон. Я спрятался в углу нашего бистро, попросил принести стакан рома, положил в него четыре кусочка сахара, и мне хорошо. Только в душе беспокойство по поводу Баси. Я получил от нее письмо из Парижа. И теперь думаю о ней, как Стась думал о Нель, когда оставил ее в баобабе и пошел искать помощь[90]90
  Стась и Нель – герои романа «В дебрях Африки» (польск. W pustyni i w puszczy) Генрика Сенкевича, единственного произведения, написанного им для детей и подростков.


[Закрыть]. Я знаю, что все будет хорошо. Сейчас теплый вечер, идет дождь, стало свежо. Ром имеет цвет (конечно) темного янтаря и пахнет. Ром… Я еще глубже вжимаюсь в угол дивана и закуриваю трубку. Меня охватывает чудесная, спокойная бесцельность. Тувим[91]91
  Юлиан Тувим (1894–1953) – польский поэт и прозаик.


[Закрыть] как-то написал, что у коров «потусторонний взгляд». Мои взгляды именно такие. Люди с их мгновенным поиском смысла невыносимы. Вся эта шайка-лейка из «общей комнаты»[92]92
  Отсылка к повести Збигнева Униловского (1909–1938) «Общая комната» (1932), в которой натуралистически описана жизнь варшавских студентов и начинающих литераторов в 1920–1930 годы.


[Закрыть] невыносима. Война? Война! Для С. она закончилась там, в сентябре. Он увяз в ней и говорит, что «если бы», то можно было бы некоторое время удержаться на двух фронтах. Этого еще не хватало… Война! Она уже два раза начиналась и два раза заканчивалась. Сейчас двадцатиминутный перерыв, и нужно его использовать так, как использовали перемену в школе. Нас уже дважды спрашивали и дважды ставили нам двойку. На следующих уроках нас опять спросят, и надо подготовиться. Смысл? Нет, жизнь, обычная жизнь – самое главное. Есть люди, которые во время движения поезда стоят у окна и смотрят назад. Так интереснее, меньше дует и в глаза ничего не попадет. А если они увидят что-нибудь интересное, то еще полчаса высовываются (несмотря на предупреждение: e pericoloso sporgersi[93]93
  Высовываться опасно (ит.).


[Закрыть]) и не видят того, что пролетело, мелькнуло и исчезло. Остается человек на каком-то там километре, и привет, как говорит Тадзио. А мне всегда нравилось смотреть вперед. (Madame, remettez, s’il vous plaît[94]94
  Мадам, то же самое, пожалуйста (фр.).


[Закрыть].) Почему о роме нельзя сказать иначе, чем цвета «темного янтаря»? Это как «холодная сталь револьвера» – неизбежная, как «глубокое-не-нервное затягивание сигаретой». Как жаль, что Флобер умер, не успев закончить словарь кретинизмов. Лангуста – самка омара и так далее… Мысли бывают ужасные. Одна не дает мне покоя: в Эскориале, еще при Филиппе II, был подсвечник на 300 (дословно: триста) свечей. Как они его зажигали? Ведь пока зажигали последние, те, которые зажгли вначале, наверняка сгорали. Знаю: они непрерывно их зажигали. Конечно! Интеллект? Жизнь, а не интеллект. Возвращаюсь к морю. Большой перерыв. Скоро придет Тадзио, и мы будем играть в шахматы. Он мне, конечно, поставит мат. Дождь прекратился, а с улицы доносится смех девушек. Тото встал на пороге и задрал хвост. Он стоит задом ко мне и выглядит как Эйфелева башня со стороны Трокадеро. Две ноги соединены вместе в толстый ствол и сужаются выше и выше. Пришел Тадзио и спросил, почему я так задираю голову. «Я смотрю на Эйфелеву башню». Испанская прелесть, которая живет через три номера от меня, пришла выпить пиво. У нее немного грязные ноги и лодыжка обвязана черной бархоткой. Благодаря этому нога с бархоткой выглядит чище. Тадзио присел к ней и лапает ее за ногу с бархоткой. Потом встает и приносит коробку с шахматами. При этом поднимает ужасный шум, поймал в коробке большую блоху. Блохи здесь поистине замечательные. Раздавил ее белым слоном на столе. Мат!

12.8.1940

У меня есть всё. Я экипирован и возвращаюсь на море. В одной корзине на рынке я нашел несколько книг и беру их с собой. «Записки о Галльской войне» Цезаря, полное издание на латыни с пояснениями за 3 франка. «Манон Леско» за 1,50 фр. и «Превратности любви» Андре Моруа за 5 франков. Какая роскошь… Надо использовать последние отблески страны дешевой еды, напитков и книг. Равновесие – очарование Франции. Какое удовольствие от дешевой книги, если еда дорогая, или от дешевой еды, когда книга дорогая? Ко мне подошел старичок и начал говорить. Здесь, на юге, не признают во мне иностранца, в худшем случае принимают за бельгийца. Он завел разговор о политике и в конце, лукаво подмигивая, сказал: «Все вслух проклинают англичан, а в душе желают им победы. Теперь они последняя надежда, как думаете? Они победят или проиграют?» Я сказал по-нормандски: «Немцы сильны, но и англичане знают, что делают, – on va voir![95]95
  «Посмотрим!» (фр.)


[Закрыть]» Он понимающе улыбнулся: Je comprends[96]96
  Я понимаю (фр.).


[Закрыть]. Я спросил его, где здесь pissoir[97]97
  Писсуар (фр.).


[Закрыть], потому что не видел вокруг, как Тадзио называл, «стены плача». Это услышала уличная торговка и со всей готовностью радостно объяснила: Ici, à gauche, mon pauvre![98]98
  Туда, налево, бедолага! (фр.)


[Закрыть] Она певуче произнесла конец фразы и указала направление. Трогательно. Сегодня они мне очень нравятся.

* * *

Когда я думаю о тебе, а думаю я постоянно, мне кажется, что я – бездумный, своенравный мальчик, который использует все плюсы ситуации и забавляется, безумствует; забавляется даже тоской по тебе, находя в ней смысл одиночества под солнцем. Мне стыдно, я хотел бы извиниться перед тобой. Я хотел бы извиниться перед каждым, кто сейчас страдает. «Знаешь, Нель»[99]99
  Этой фразой начинается роман «В дебрях Африки» Г. Сенкевича.


[Закрыть]… Не сердись, Нель…

13.8.1940

В спину дул сильный ветер, и я ехал быстро. Мое сердце стучало, хм, просто от радости. Сияло солнце, пустое жнивье. Я добрался до Нарбонна около семи. В городе царило настроение летнего вечера. Мужчины в темно-синем сидели в бистро, потягивая вечерний аперитив. Вообще-то, они пьют здесь весь день. Было тихо, спокойно, благостно. Старый Нарбонн готовился ко сну. Я тоже зашел в бистро. Ром? – Нет, лимонад. Некоторые граждане понимающе подмигнули мне из-за стаканов желтого пастиса с ледяным айсбергом внутри и спросили: Tour de balade, hein? – Wuj, on se promène[100]100
  Велопрогулка, так? – Да, катаюсь (фр.).


[Закрыть], – ответил я и принялся за лимонад, набитый ледяной крошкой. Мне опять было стыдно… Летний вечер, лимонад, через полчаса я буду у моря, куплю хлеба, съем баночку сардин, помидоры, сыр, напьюсь воды с лимонным соком и закушу все это шоколадом; при лунном свете прыгну в воду, а потом усну, качаясь со всем домиком, танцующим польку-ветер на своих шести сваях. У меня даже помутнело в глазах, и пришлось выпить второй стакан холодного лимонада. Затем я сел на велосипед и в сумерках был у фонтана.

Я купил хлеба, наполнил бутылку водой (старый карп уже спал) и по дамбе поехал к морю. М. Луи встретил меня бокалом гренаша, пожаловался на пустоту (действительно, неудачный сезон в этом году), дал ключ от домика и пожелал спокойной ночи и погоды. Солнце уже село, домик качался, а я ел сардины, помидоры и сыр. И правда, плохой сезон в этом году; но это, вероятно, потому так сложилось, что проиграли войну… Что? Что? Войну?

Вышла большая луна. Соленые кристаллы, смешанные с песком, сверкали белым светом. Я прыгнул в канал и купался в живом серебре. Я играл с водой, вернулся в домик и вытерся на веранде; горячий ветер сушил меня. Лег в кровать и начал читать «Манон Леско», пытаясь насвистеть арию кавалера де Грие. Я все время думал о тебе; помнишь, однажды вечером мы с тобой сидели на моем диване и слушали всю «Манон». Ты рассказывала мне либретто. За окнами был снег и мороз, от печи шло ласковое тепло, а на моем столике в шкатулке лежали сигареты. Я грыз орехи с изюмом и попросил тебя дать мне сигарету. Ты принесла всю шкатулку. Положила голову мне на плечо и сказала, как обычно: «Только не дуй мне в нос». В ящике стола оставалось еще несколько объявлений о нашей свадьбе. Я перестал читать и стал смотреть на крышу. Из-за ветра она подпрыгивала, как крышка на чайнике с кипящей водой. Я подумал, что если бы ее внезапно сорвало и она полетела, то было бы как с нашей. Нашу крышу давно сорвало…

14.8.1940

Меня разбудило солнце. Оно пробилось сквозь щели в досках и раскроило мою комнатку на десяток частей. Я встал, нарубил дров и сварил кофе. Затем распаковал и расставил свои сокровища. Меня радует каждая глупость, каждая кастрюлька, коробка, ножик. Я аккуратно все раскладываю, а при виде алюминиевой тарелочки с лимоном, помидорами и яйцами на фоне клетчатой салфетки пришел в полный восторг. Я положил на нее нож; все наполнилось жизнью и смыслом. А когда поставил рядом маленькую солонку с зеленым носиком и положил кусок хлеба, то обнаружил, что это вообще невероятно. Мне захотелось рисовать. Причем как Сезанн.

Потом я пошел очень далеко, читал, плавал и дремал. Цезарь ужасен. Теперь я действительно понимаю, почему старый Богуцкий[101]101
  Профессор Михал Богуцкий (1860–1935) – классический филолог, преподаватель греческого и латинского языков в краковской гимназии Святой Анны, переводчик диалогов Лукиана.


[Закрыть] не говорил иначе, как «эти варвары римляне». При этом Цезарь невероятно все приукрашивает. Идеи, как у Диснея. Римляне копьями пронзали сразу несколько гельветских щитов подряд, ударом одного копья парализовывали левые руки нескольких воинов. Конечно, те бросали щиты, и им приходилось сражаться nudo corpore[102]102
  Нагишом (лат.).


[Закрыть]. Я читаю это с ненавистью. Его латынь так же отвратительна, как и немецкий «Майн Кампф» Гитлера. Эти книги в чем-то родственны. И у того и у другого главный приоритет – завоевания. У обоих то же лицемерие, те же ложь и чванство. Германский вождь Ариовист встречается с Цезарем и говорит ему, что галлы объявили ему войну, а не он им. Цезарь говорит то же самое. А между ними – измученный мир, который ищет спасения то у одного, то у другого. Однако стратегия у Цезаря удивительная: отличная разведка, везде пятая колонна, всегда сильная позиция и великолепная пропаганда. Vulgus militum[103]103
  Военные люди (лат.).


[Закрыть] всегда должным образом оценивают qua arrogantia in colloquio Ariovistus[104]104
  Какое высокомерие в речах Ариовиста (лат.).


[Закрыть] и горят желанием сражаться. Уже Цезарь использует по отношению к германцам слово arrogantia. Отсюда следует, что это не только прусская, но и общенациональная черта. Пруссаки позаимствовали ее у рейнских немцев. Необычайно нравится мне эта arrogantia. Я выучил всю фразу наизусть.

Дома я приготовил отличный обед. Рыба здесь почти бесплатная. Жарю ее на гриле. Смазанная оливковым маслом, она пахнет и медленно золотится, как тронутое политурой и полированное дерево. Завтра наловлю мидий. А у моей колдуньи еще есть английский трубочный табак «St. Bruno Flake». Читал до вечера на веранде, растянувшись на матраце. Прими это как покаяние в тяжких грехах…

15.8.1940

Я погасил свечу и смотрел на большую луну. Вечер был жаркий и тихий, только с моря доносился монотонный шум. Я запер домик и пошел на канал. Бесшумные лодки плыли на ночную рыбалку. Я быстро снял свитер, шорты и эспадрильи. Подплывала лодка. Я прыгнул в воду и схватился за борт. Рыбаки начали шутить и смеяться. Плывя в пене и скользя за лодкой, я отшучивался как мог. Смеясь, один рыбак наклонился и протянул мне пачку сигарет, желая угостить. Обожаю их остроумие и шутки. Мы вышли из канала в море. Они протащили меня очень далеко, остановились и стали бросать сети. Bonne nuit![105]105
  Спокойной ночи! (фр.)


[Закрыть] Я отпустил лодку и поплыл к берегу. Через некоторое время я остался в море один, далеко от пляжа. Вода была абсолютно серебряная, со стороны Пиренеев мигал маяк. Тишина. Есть что-то настолько странное в подобном уединении в море, ночью, что я, пожалуй, никогда этого не забуду. Я снял трусы и обернул их вокруг шеи. Легче всего плыть голым, а до берега не меньше часа. Я плыл размеренно и неторопливо, ни о чем не думая. Слушал только ритмичное биение сердца, когда тело, толкаемое вперед, скользит неподвижно и бесшумно; я ощущал свои легкие, сопряженные с плечами, и наслаждался их работой, как конструктор – работой двигателя на испытательном стенде. Слизывал с губ соленую воду, и мне хотелось чего-то сладкого. Затем я испугался, что не доплыву и сразу стал терять ритм и зря тратить силы. Быстро исправил положение и поплыл дальше. Вышел на берег уставший и замерзший. Некоторое время лежал на песке, как дохлая рыба.

17.8.1940

Нет, я не в состоянии понять «Манон Леско». Это, может, и очень изысканно, но не изменит того факта, что де Грие, в принципе, альфонс, а Манон – б… Я их прекрасно представляю в вагоне метро, в часы пик, прижатых к стене и облизывающих друг друга. На «Площади Республики» она дает ему 100 франков, он ее чмокнет и выйдет, а она поедет к Бастилии и пойдет спать с другим. Он, может, из «хорошей семьи», а ее, если поймают и увидят, что она «незарегистрирована», посадят в «Ла Рокетт»[106]106
  «Ла Рокетт» – женская тюрьма.


[Закрыть]. Только сегодня ее не отправят в Америку, а дадут une carte[107]107
  Удостоверение, подтверждающее запись в реестре проституток.


[Закрыть]. Вся разница. С этой точки зрения книга, безусловно, бессмертна.

А Цезарь оказался увлекательным. Сначала шло тяжело, но через двадцать c небольшим глав я вник в его латынь, напоминающую таблицу умножения. Сейчас ловлю себя на том, что иногда начинаю непроизвольно думать на латыни. Например, я мог бы сказать какому-нибудь немцу, что Germani multum ab nostra consuetudine differunt: latrocinia nullam habent infamiam, quae extra fines cujusque civitatis fiunt[108]108
  «Нравы германцев во многом отличаются от галльских нравов: разбои вне пределов собственной страны у них не считаются позорными, и они даже хвалят их как лучшее средство для упражнения молодежи и для устранения праздности» (лат.; Гай Юлий Цезарь. «Записки о Галльской войне». Книга VI, 21 и 23).


[Закрыть] и т. д., то есть грабежи других государств не считаются злом и служат, по их словам, закалкой для молодых людей, которая уменьшает лень. Кроме того, Цезарь утверждает, что наиболее предпочтительной формой государственного строя является у них диктатура. И он, вероятно, у них научился. Галлов он оценивает трезво: легко загораются, легко сдаются. Собственно, Цезарь относится к галлам так, как в наши дни хочется относиться к французам: были времена, когда галлы, более толковые, чем немцы, объявляли им войну и основывали колонии за Рейном. (Ac fuit antea tempus, quum Germanos Galli virtute superarent…[109]109
  «Было некогда время, когда галлы превосходили храбростью германцев…» (лат.; «Записки о Галльской войне». Книга VI, 24).


[Закрыть]). Этo Ac fuit antea tempus хочется повторять сейчас на каждом шагу. В сегодняшней ситуации прошедшее время, которым пользуется Цезарь, содержит в себе некий трагизм, что-то, что не дает мне покоя. Фигура Верцингеторикса[110]110
  Верцингеториг, или Верцингеторикс (около 72 до н. э. – 46 до н. э.) – вождь кельтского племени арвернов в Центральной Галлии, противостоявший Цезарю в Галльской войне.


[Закрыть] прекрасна и трагична. Повезет ли де Голлю больше? Доктор Г. оценивает его очень позитивно. Он утверждает, что только де Голль способен спасти доброе имя Франции. Но о нем очень мало известно – просто слухи. В своих размышлениях о Франции я пришел к такому выводу: Франция была своего рода догмой, причем настолько сильной, что полное освобождение от нее почти невозможно. Францию невозможно воспринимать так же объективно, как Англию, Соединенные Штаты и т. д. Она является исключением, большим исключением.

18.8.1940

Я встретил на пляже двух пожилых барышень. Их отец был капитаном корабля, и они вместе с матерью жили в Марселе. Когда отец умер, они вернулись сюда, в свой дом, и живут на пособие. Они одолжили мне «Историю Грюиссана» и несколько дамских романов. В книгах стоят даты и место, где они были прочитаны: «28.11.1924 – Сингапур», «25.1.1926 – Экватор», и красноречивая приписка quelle chaleur[111]111
  Какая жара (фр.).


[Закрыть]. Каждый день, как по часам, они приходят на пляж в пять, купаются в семь, занимаются прекрасно синхронизированной шведской гимнастикой, одеваются с выверенной до секунды скоростью и в восемь часов возвращаются. Когда я вижу два белых платья на длинной дамбе, у меня создается впечатление, что я смотрю на стрелку часов, приближающуюся к пяти или к восьми. Они довольно чопорны, молчаливы и провинциально любезны. Как они возмутились, что я предпочитаю Бальзака Жорж Санд. Ужасно! Впервые я услышал о Ж. Санд, когда мать читала мне письма Словацкого[112]112
  Юлиуш Словацкий (1809–1849) – польский поэт и драматург эпохи Романтизма.


[Закрыть]. Мне было тогда 14 лет, и я возненавидел эту бабу еще ребенком. Собственно, сам не знаю почему. Словацкий пишет, что встретил ее на Женевском озере, на пароме, в брюках, и язвительно выразился о ней. Этого было достаточно. Защищая Бальзака, я сегодня отреагировал резко, сказав с упоением, что Ж. Санд была попросту une loutre intellectuelle insupportable[113]113
  Несносная интеллектуальная выдра (фр.).


[Закрыть], дословно переведя на французский язык наше выражение «интеллектуальная выдра».

Барышни Б. застыли как одна, покраснели и одновременно спросили тоном, напоминающим леденец: Plaît-il?[114]114
  Что? (фр.)


[Закрыть] Это plaît-il совершенно сразило меня, и, желая, чтобы меня лучше поняли, я пошел еще дальше: Je voulais dire une grue intellectuelle[115]115
  Я хотел сказать, интеллектуальная шлюха (фр.).


[Закрыть].

Если бы я внезапно снял штаны, эффект, вероятно, был бы неизмеримо меньший. Они только пробормотали mais Monsieur…[116]116
  Но, месье… (фр.)


[Закрыть], посмотрели друг на друга и холодно сменили тему разговора. Видимо, посчитали, что на такой дремучий примитивизм не стоит обижаться.

Вечером я спорил с д-ром Г. по поводу «Превратностей любви» Моруа. В конце он сказал, что я слишком хорошо плаваю, чтобы понять это. Это потому, что, на мой взгляд, таким людям, как в «Превратностях», не стоит доверять любовь. Что они сделали? Люди обычно любят хорошую еду, любят прилично питаться, но имеют странную склонность кормить свои души всякими заменителями или отбросами. Нет, нет, эта книга с температурой оранжереи, душная и бессмысленная. Обычно так происходит, когда люди слишком хорошо живут. Наверное, я не прав. В истории Грюиссана я прочитал, что этот ветер был здесь всегда и уже римляне называли его «circius»[117]117
  Порывистый, сильный западный или северо-западный ветер на юге Франции.


[Закрыть]. Плиний Младший писал, что «это самый известный ветер в провинции Нарбонн, и все остальные уступают ему в силе и внезапности». Теперь этот ветер постоянно гасит мою свечу.

20.8.1940

Утром я получил открытку от Тадзио. Он пишет, что больше не может выносить «святую интеллигенцию» в Каркассоне, и спрашивает, нельзя ли ему приехать ко мне. «Робинзон Крузо тоже не всегда был один, у него был Пятница. Может, и я сойду за Пятницу?» Спрашивает, что привезти и можно ли ему приехать с Сеньоритой. Сеньорита – испанка с бархаткой на лодыжке. Похоже, Тадзио собирается ее похитить. Я сразу же написал, что приму его в качестве Пятницы, чтобы он привез джем, сгущенное молоко и сахар, но Сеньориту пусть не привозит. Отвез открытку в Нарбонн, чтобы быстрее дошла.

Я в течение часа боролся с ветром. Бродил по Нарбонну. Южные города следует осматривать только между заходом солнца и ночью. Все богатство перенасыщенного солнцем дня к вечеру оседает, умолкает, застывает и рассеивается в шуме и гомоне необузданного света. Я блуждаю по узким улочкам, настолько узким, что временами между ними нужно протискиваться. Сбоку постоянно прилипшие к стенам величественные кошки, а у дверей домов сидят и разговаривают люди. Пахнет луком, долетает запах чеснока, плывущего на легком облачке жареного масла, и к этому примешивается едкий запах не всегда заметной сточной канавы. Если любишь сказки, здесь есть фон ко всем сказкам, вместе взятым. Эти улочки и дома, закоулки и дворы можно оживить любыми, самыми невероятными персонажами. Кто знает, не стали бы они реальными в этих декорациях? На одной ужасной улице я обнаружил место собраний масонов. На грязной двери сверкала золотом эмблема ложи. Кто здесь в ней состоит?

Возвращаюсь в сумерках, проезжая через виноградники. Виноград уже созревает. Я остановился и сорвал тяжелую гроздь черных ягод, покрытых прекрасным сизым пушком. Жадно впился зубами в кисть, мне было жарко, во рту пересохло. Небо уже потемнело и только над горами, где садилось солнце, было еще голубоватым. Дул ветер. Сидя на теплом камне, я смотрел в небо, меня гладил горячий ветер, по бороде стекал фиолетовый сок сорванного с куста винограда. Я опять ни о чем не думал – ел виноград. Только чувствовал, как интенсивность жизни до краев наполнила меня. Чувствовал свою молодость, эти несколько мгновений я ощущал ее настолько явственно, что кровь у меня должна была брызнуть изо всех пор и смешаться с соком винограда. Я поймал жизнь – на мгновение, но отчетливо. Это было прекрасно.