Текст книги "Блистательный и преступный. Хроники петербургских преступлений"

Петербург был самым дорогим городом Европейской России. Здешние цены позволяли жить, не переходя черты бедности, на 300–400 рублей в год. Впрочем, понятие бедности и богатства – относительное. Петербург был поистине городом контрастов, и в то время как богатые люди проживали здесь, бывало, по нескольку сотен тысяч в год, средний петербургский обыватель существовал на жалованье или иной доход в несколько сотен рублей в год.

Вот кое-какие разрозненные данные, позволяющие почувствовать масштаб доходов жителей Петербурга пореформенных десятилетий.

Заработок прислуги или дворника, при бесплатном жилье и столе, составлял около 100 рублей в год.

Жалованье чиновника средней руки, самого характерного представителя петербургского среднего класса, составляло 500–600 рублей в год.

Чтобы быть членом коллегии присяжных в столице, надо было владеть недвижимостью не менее чем на 2 тысячи рублей или получать 500 рублей ежегодного дохода (что соответствует капиталу в 8–9 тысяч рублей). Присяжные – в основном средний класс, в имущественном отношении стоящий несколько выше черты бедности. Для кандидатов в мировые судьи, то есть для людей состоятельных и материально независимых, устанавливался втрое более высокий ценз.

Хорошо оплачиваемые государственные служащие, например штатные профессора университета или учителя гимназий, получали 1000–1500 рублей в год (профессора еще и казенную квартиру, что при дороговизне престижного жилья в Петербурге было очень существенно). Высокопоставленные столичные чиновники – на порядок больше: прокурор Петербургского окружного суда – около 8 тысяч; директор департамента в министерстве – около 10–12 тысяч рублей.

Наиболее весомые статьи расходов составляли траты на жилье, прислугу и свой выезд, если таковой имелся (свой выезд – признак богатства; прислугу же нанимали даже лица весьма среднего достатка). Цены на всё в «городе контрастов» были в полтора-два раза выше, чем в провинции. Проживание в недорогом номере респектабельной гостиницы стоило 3–5 рублей в день. В дешевых трактирах переночевать можно было за 20–30 копеек. В грязной и преступной «Вяземской лавре» (см. ч. III, гл. «Преступное сердце Петербурга») за ночлег брали пятак. Копеек 30–40 стоил обед в кухмистерской. Зато в дорогом ресторане за ужин с вином можно было выложить 10–15 рублей. За фунт говядины (около 400 г) на Сенном рынке просили гривенник (10 копеек) или пятиалтынный (15 копеек). Французская булка стоила пятак, а соленую салаку «чухонцы» продавали всего по 15 копеек за сотню! За проезд от Николаевского вокзала на Васильевский остров извозчик запрашивал полтину; впрочем, надо было торговаться. За 3–4 тысячи можно было купить маленькое именьице, по-нашему – дачу; а за 15–20 тысяч – вполне приличное поместье. Надо, однако, отметить, что цены в пореформенные годы сильно менялись, жизнь быстро дорожала, а деньги обесценивались.

Курс русской национальной валюты во второй половине XIX века – со времен Крымской войны до денежной реформы С. Ю. Витте – был весьма неустойчив. В 1860–1870-е годы колебаниям курса способствовали, во-первых, последствия Крымской войны и завершившейся только к 1860-м годам войны на Кавказе; эти войны осложняли экономическую жизнь страны и способствовали росту государственного долга. Во-вторых, огромные государственные расходы на проведение реформ (прежде всего крестьянской, в частности, на ссуды крестьянам для погашения выкупных платежей помещикам). В-третьих, распространившиеся биржевые спекуляции, игры на курсе, шаткость нарождающейся банковской системы: как раз 1860–1870-е годы ознаменовались целой серией громких и драматичных банковских крахов, унесших сбережения массы средних вкладчиков и подорвавших доверие к русскому рублю. Наконец, в-четвертых, Русско-турецкая война 1877–1878 годов, победоносная, но стоившая огромных расходов, способствовала резкому росту цен. Укрепить рубль удалось только во второй половине 1890-х годов, когда Министерство финансов, руководимое Витте, смогло накопить достаточные запасы золота и валюты, чтобы ввести золотое обращение и привязать стоимость кредитного рубля к золотому эквиваленту.

Надо сказать, что при известной склонности к скопидомству питерский обыватель – как дворянин, так и купец, и мещанин, и офицер, и нижний чин – представляется нам большим любителем при случае кутнуть «во всю лопатку». Для этого в городе существовало немалое количество мест – фешенебельных и сомнительных, дорогих и дешевых, а иногда – фешенебельных, дорогих и сомнительных одновременно.

Самыми утонченными были рестораны закрытых клубов. Самые-самые среди них – Морской яхт-клуб на Большой Морской, между Гороховой улицей и Исаакиевской площадью; Английский клуб (он несколько раз менял адрес, располагаясь то на Мойке, то на Английской набережной, то на Итальянской улице, то на Невском в доме Бернадаки, неподалеку от Михайловской улицы). Членами этих клубов состояли министры, великие князья, не говоря о титулованных аристократах и богачах вроде князя Демидова-Сан-Донато, купившего себе княжество в Италии и проигрывавшего в Английском клубе целые состояния.

Далее шли рестораны дорогих гостиниц, сосредоточенных преимущественно вокруг Большой Морской и начала Невского: «Бель-вю», «Демут», «Отель де Франс», «Гранд-отель». Там же, поблизости, располагались шикарные рестораны Дюссо (Большая Морская ул., 11), Донона (Мойка, 20), Пивато (Большая Морская ул., 38), Бореля (Большая Морская ул., 8), Кюба (угол Большой Морской ул. и Кирпичного пер.). Эти заведения, угнездившиеся в самых фешенебельных местах столицы, посещаемые богатыми аристократами и нуворишами, служили излюбленными местами проведения банкетов и юбилеев преуспевающих петербургских дельцов, центрами времяпрепровождения столичной «золотой молодежи». В ресторане Дюссо разворачивается действие поэмы Некрасова «Современники», в которой поэт (сам завсегдатай дорогих ресторанов и игорных клубов) едко-сатирически изображает пиршества новых хозяев жизни пореформенной России:

 
У Дюссо готовят славно
Юбилейные столы;
Там обедают издавна
Триумфаторы-орлы…
 

Бытописатель Петербурга В. О. Михневич следующим образом характеризует сии заведения в ироническом словаре «Наши знакомые». Донон: «…Цены умеренные, всего два рублика за обедец…» Дюссо: «Французско-татарский аристократический ресторан…» Борель: «…проедаются и пропиваются в один присест такие деньги, которых хватило бы на продовольствие иной голодной деревни в течение года».

Нередко упоминает эти заведения – наряду с другими, им подобными, – Салтыков-Щедрин: «Сидит, например, Феденька за тонким обедом у Бореля, сквернословит насчет предстоящих ему карьер…» («Круглый год». Первое февраля). «Сегодня поют девки в „Ливадии“, завтра – будут петь в „Аркадии“… Сегодня пьянство у Донона, завтра – у Дюссо, послезавтра – у Бореля…» («Пестрые письма». Письмо первое). «Ливадия», «Аркадия» – это пригородные рестораны и увеселительные сады с опереточными театрами, популярные среди светской и полусветской петербургской публики. В Новой Деревне, в Шувалове и других модных во второй половине XIX века местах отдыха состоятельных петербуржцев процветал еще ряд таких заведений: «Озерки», «Дорот» (Черная речка, Ланское шоссе, 17), «Красный кабачок» (по Петергофскому шоссе). Ресторан «Дорот» В. О. Михневич характеризует в соответствующей статье словаря «Наши знакомые» как «фирму загородного притона для фешенебельного обжорства».

Это все – места дорогие, с ценами поистине грабительскими. Из заведений, более приемлемых для кутежа средних питерских обывателей, можно назвать ресторан Благородного собрания (дом Елисеева, Невский пр., 15), «Малый Ярославец» на Большой Морской, ресторан и кондитерскую «Доминик» на Невском у лютеранской кирхи (первое место по количеству посетителей, приличное качество, приемлемые цены), винные погреба Фохтса (12 погребов в разных местах города: Невский пр., 20, угол Воскресенского пр. и Сергиевской ул.; у Кокушкина моста и др.), ресторан Ротина в гостинице «Москва» (угол Невского и Владимирского пр.) и, конечно же, вездесущих конкурентов – Палкина и Одинцова.

Фруктово-овощной магазин Одинцова, считавшийся лучшим в городе заведением такого рода, располагался в так называемых Милютиных (по-другому – Серебряных) рядах, на Невском, у Думской башни. В этом же магазине находилась и приличная закусочная-распивочная с «кабинетами». Другой одинцовский магазин помещался на углу Гороховой и Малой Морской. Палкин развернул в городе целую сеть трактиров и закусочных; столицей этой империи был ресторан «Новый Палкин» на углу Невского и Владимирского, напротив гостиницы «Москва», если смотреть через Владимирский.

Чуть ниже рангом, чем вышеназванные рестораны, стояли развлекательные театры, кабаре и кафешантаны, в коих актрисы нестрогих нравов разыгрывали легкие оперетки, отплясывали канкан, куда манили недорогие буфеты с обилием горячительных напитков. Театр «Буфф» на Невском, возле нынешнего Елисеевского магазина; театр Берга на Екатерингофском проспекте (ныне пр. Римского-Корсакова); «Орфеум» на Владимирском (где сейчас Театр Ленсовета); сад и театр «Аквариум» на Каменноостровском проспекте; наконец, совсем уже развеселые и низкопробные танцклассы (по-нашему – дискотеки с баром) «Эльдорадо» и «Марцинки» (танцкласс Марцинкевича на углу Гороховой и Семеновского моста). Тут можно было и музычку послушать, и полюбоваться на бедра балерин, обнажаемые в лихом канкане, и мадеры выпить в буфете, закусив сладеньким, а после этого – поймать продажную фею на время или на ночь: тут сновало их великое множество на всякий вкус, возраст и темперамент.

Все мало-мальски «приличные» петербуржцы рвались в эти «райские» места; отставной надворный советник Фон-Зон, сутенер Александр Штрам, молоденький купчик Чекалин, его роковая возлюбленная буфетчица Лебедева и его соперник поручик Авксентьев, реальные убийцы и жертвы, а также вымышленные персонажи Некрасова, Крестовского, Достоевского, Салтыкова-Щедрина – все побывали тут. А у кого вовсе уж плохо было с денежками – тех ждали дешевые трактиры, «ренсковые» погреба, полпивные, кухмистерские, а то и просто обжорки Сенного рынка, Ямской улицы или копеечного «Малинника», что на Сенной площади.

В России существовала жесткая, архаичная и очень неудобная паспортная система. Основы ее были заложены еще законами Петра Великого; при Николае I в 1833 году был принят «Свод уставов о паспортах и беглых».

Паспорт (или, что то же самое, «вид на жительство») служил не только (и не столько) документом, удостоверяющим личность, но, главное, пропуском, разрешающим пребывание и перемещение в пределах государства Российского. Статья 1 «Свода уставов о паспортах» гласила: «Никто не может отлучиться от места своего постоянного жительства без узаконенного вида, или паспорта». Эта норма была введена еще указом Петра Великого в 1719 году и за полтора столетия не претерпела изменений. Устав определял также: «Постоянным местом жительства (водворения) является то место, 1) где кто обязан службою или состоит в ведомстве оной; 2) где находится недвижимое его имущество…; 3) где кто был записан в книгах дворянских, городовых, ревизских…» (статья 2). Паспортная система привязывала человека к службе, имению или податной общине (в паспорте делались отметки об уплате подати). При этом наряду с имущественным и служебным критерием для определения места жительства применялся и критерий сословный (дворянские, городовые книги – списки лиц дворянского, купеческого и мещанского сословия; ревизские книги – данные переписи податных крестьян). После отмены крепостного права население стало неизмеримо более подвижным, назревала необходимость коренного реформирования податной системы, но таковая реформа была осуществлена лишь на рубеже XX века. Прежние нормы, определяющие место жительства, явно устарели… И тем не менее долго продолжали применяться.

Паспорта полагалось иметь всем лицам мужского пола. Женщины считались ограниченно правоспособными и обычно вписывались в паспорт мужа (незамужние – в паспорт отца). Отдельный вид на жительство женщина могла получить в случае смерти мужа (отца); при расторжении брака; в случае, если супруги жили раздельно и муж был согласен на выдачу паспорта жене; а также в тех случаях, когда жене по суду удалось доказать невозможность совместного проживания с мужем (например, вследствие его жестокого с ней обращения). Можно было, конечно, получить паспорт проститутки, так называемый желтый билет… Но об этом – ниже.

Уставы предусматривали два вида паспортов: бессрочные и срочные. Бессрочные паспорта выдавались только офицерам и чиновникам, уволенным в отставку, их вдовам и дочерям, а также выслужившим срок нижним чинам военной службы. Для последних местом водворения становились крестьянские или городские общины, к которым они приписались.

Все остальные получали паспорта на срок. Служащие дворяне при необходимости отлучиться от места службы испрашивали служебный паспорт у начальства. В нем указывались чин, имя, фамилия, служба, должность, место, куда отпущен, и срок. Духовным лицам паспорта выдавали епархиальные архиереи и консистории (монахам – настоятель монастыря). Лицам купеческого сословия и мещанам – городские думы или магистраты; крестьянам – волостные правления. Евреям паспорта выдавались для временного пребывания только в черте оседлости; для проживания вне ее требовалось особое разрешение полицейских властей.

За соблюдением паспортных уставов следили полиция, дворники и домохозяева. По действовавшим правилам «всякое лицо, прибывшее в Санкт-Петербург, обязано дать заведывающему домом, в котором остановится, вместе с видом на жительство сведения о себе и о малолетних детях».

Таким образом, лицо, отлучившееся надолго от постоянного места жительства, должно было своевременно, до истечения срока, вернуться и получить новый паспорт. Тот же, кто оказался вне постоянного места жительства без паспорта или с просроченным паспортом, должен быть административным порядком, по этапу, в кандалах, водворен на место. Можно представить себе, сколько опасных неприятностей подстерегало российского жителя вследствие действия такой паспортной системы. Особенно часто сталкивались с ее мрачными проявлениями крестьяне, жившие отхожим промыслом и городскими заработками. Все они должны были время от времени получать новые паспорта, а для этого – покидать рабочие места, ехать домой, ждать, когда волостное правление соизволит заняться оформлением бумаг… Можно было, конечно, выправить паспорт и по почте, но волостные писари предпочитали получать взятки при личном свидании… Не лучше было и положение мещан и инородцев, проживавших не в тех городах, к которым были приписаны. В результате крупные развивающиеся города, и особенно Петербург, были буквально наводнены нарушителями паспортного режима, большинство которых становились таковыми невольно. Между тем все они, наравне с отпетыми угловниками и убийцами, подлежали в случае поимки отправке в указанные места в кандалах и по этапу.

Ненормальность положения была очевидна; об этом писали многие юристы и публицисты. А. Ф. Кони, в бытность свою прокурором Петербургского окружного суда, специально водил одного из сыновей Александра II, юного великого князя Сергея Александровича, в пересыльную тюрьму в Демидовом переулке, дабы показать ему ужас положения вольных и невольных нарушителей уставов о паспортах (см. ч. III, гл. «Тюрьмы императорского Петербурга»). Несколько раз была собираема комиссия для разработки новых паспортных законов; в состав ее входили сенаторы и министры… И все это (типичная для России ситуация!) заканчивалось ничем. Архаичная, не соответствовавшая времени, тормозившая развитие общества и нравственно ущербная система сохранялась практически без изменений вплоть до 1895 года, когда наконец был принят новый, более прогрессивный Закон о паспортах и видах на жительство.

В Петербурге, как и в других промышленно развитых городах России, основная масса вольнонаемных рабочих в те годы была представлена выходцами из деревни. Одни из них приходили в город на сезонные заработки, а потом возвращались домой, в деревню. Другие перебирались на постоянное место работы и жительства. В столице, бурно развивавшейся и строящейся, умножались артели рабочих: строительные, плотницкие, малярные, каменщицкие и пр. Всего, по данным полиции, на 1869 год в городе было зарегистрировано 1176 артелей. Обычно артели формировались по земляческому принципу: артельщики-вытегорцы набирали себе работников, знакомых и незнакомых, из Вытегорского уезда Олонецкой губернии; уроженцы Солигалича Костромского – своих, солигалицких земляков, тотемские-вологодские жители – своих и так далее. Кроме артельщиков, множество крестьянских выходцев прибывало в город поодиночке. Мужчины шли на заводы и фабрики, на дорожные и строительные работы; крестьянки – в услужение: в кухарки, няньки, горничные; крестьянские мальчишки попадали «в учение», то есть за жилье и харчи служили на побегушках, помогали в трактирах, лавках, мастерских. Особенно много в Питере было трудящихся из Петербургской, Новгородской, Тверской, Ярославской и Костромской губерний. Существовала специализация по регионам: костромские составляли артели маляров, столяров и плотников; грузчиками («крючниками») трудились тверские и смоленские артельщики; индивидуалисты-ярославцы служили половыми в трактирах и приказчиками в лавках; они же составляли большинство пригородных огородников, снабжавших город овощами; чухонки чаще всего устраивались кухарками; эстонки слыли хорошими экономками; извозом занимались новгородские, тверские, а также финляндские уроженцы.

Как показывают экономические исследования, для населения нечерноземных областей России «отхожий промысел» в конце XIX века составлял источник дохода более значительный, чем сельское хозяйство. Выходцы из деревни по документам числились в крестьянском сословии. В пореформенные годы их численность в столице измерялась сотнями тысяч; плюс еще около 50–80 тысяч человек (8–12 % населения города) прибывало в Петербург на сезонные работы, преимущественно летом.

Разумеется, большинство выходцев из деревни были не прочь остаться здесь навсегда, основываясь на соображениях гоголевского Осипа: «Если пойдет на правду, так житье в Питере лучше всего. Деньги бы только были, а жизнь тонкая и политичная…» Прочие питерские жители, которые сами были в подавляющей массе людьми пришлыми, недолюбливали вновь прибывающих. Да, наверно, и было за что. Немалое количество бойцов преступного мира рекрутировалось из этих «крестьян на заработках» – например, жуткая убийца Дарья Соколова (об этом см. в ч. II, гл. «Знаменитые убийства»). Впрочем, и жертв преступлений среди них было немало – убили же злоумышленники доверчивого чухонца-извозчика Андерса Паксу (об этом см. в ч. III, гл. «Дворяне в Мещанской…»).

А теперь о непременном зле больших городов – о люмпенах.

Люмпенизация населения в Питере после отмены крепостного права приобрела угрожающий размах. Жесткие особенности паспортной системы, по мысли властей, должны были сдерживать этот процесс: паспорта привязывали людей к своим податным общинам, к своей собственности и местам жительства; беспаспортное бродяжничество каралось в административном порядке высылкой или тюрьмой. Но административные меры не достигали цели. Об этом свидетельствует процветание в Северной столице (как ни в каком другом городе России) нищенства и проституции.

Нищенство как таковое, то есть существование за счет выпрашиваемого подаяния, было запрещено в Петербурге еще указами Петра Великого. С правовой точки зрения оно являлось административным правонарушением, как и нарушение паспортного режима. В обязанности петербургской полиции входило выявление профессиональных нищих, их задержание и либо отправление к месту постоянного жительства, если таковое имеется, либо привлечение к труду, либо определение в богадельни по состоянию здоровья. Ради оказания помощи полиции в этом деле в Петербурге с 1837 года существовал так называемый Комитет для разбора и призрения нищих; в него входили представители как полицейских властей, так и общественности. Комитет занимался сортировкой задержанных нищих и бродяг и их определением в богадельни, работные дома или препровождением к месту жительства. Однако нетрудно догадаться, что эффективность работы полиции и Комитета была невелика. Высланные возвращались, направленные в работные дома и богадельни убегали оттуда и продолжали нищенствовать до следующей поимки. (Иной раз небезуспешно: так, в 1860-х годах наделал шуму случай, когда профессиональный нищий, некто Соловьев, умер, оставив наследникам 200 тысяч рублей капиталу.)

Помимо этого, в чопорном, ценящем добропорядочность Петербурге были широко распространены полускрытые формы нищенства. По словам В. Михневича, один севастопольский ветеран, «владея лоском светского образования… заводил блестящий разговор и между скобок политично вставлял словечко о своей мизерной пенсии и бедственном положении. Делал он это так ловко и остроумно, что хозяин сам предлагал ему лепту от щедрот своих». Другой отставной офицер облюбовал зимние пешеходные мостки через Неву, где нагло приставал к прохожим с требованием «оказать помощь» герою, проливавшему кровь за императора. Тут, как видим, подаяния напрямую или окольным образом просили лица, внешне вполне приличные; по виду, да и в самом деле принадлежащие к привилегированным сословиям. И таких было много. Привлечь их к ответственности при наличии паспорта было чрезвычайно трудно. Поэтому, несмотря на все запреты и неусыпную бдительность полицейских властей, нищенство в столице существовало, постоянно подпитываясь за счет неизбежной в условиях капиталистического города люмпенизации населения.

Процесс превращения добропорядочных петербуржцев в нищих люмпенов описан Достоевским в «Преступлении и наказании» на примере бывшего чиновника Мармеладова и всего его семейства. Мармеладов, опустившись и спившись, неминуемо встает на путь нищенства. Он ночует на дровяных барках и живет за чужой счет, но административному воздействию не подлежит, ибо проживает в постоянном месте, документы его в порядке и открыто подаяния он не просит. Его жена и дети обречены либо на смерть, либо на воспитательный дом и богадельню, либо на профессиональное, противозаконное нищенство. Однако его дочь Соня идет по другому пути, вполне правовому, предусмотренному законами.

Если нищенство и беспаспортное бродяжничество не допускались, то проституция в дореволюционной России была явлением узаконенным. Вообще говоря, такой род заработка с правовой точки зрения рассматривался как частное дело. Для того чтобы зарабатывать продажей себя, женщине нужно было соблюдать «технику безопасности», то есть регулярно проходить медицинское освидетельствование, а также получить в полиции отдельный и особый вид на жительство, именуемый в обиходе «желтым билетом». Это не что иное, как паспорт проститутки: ведь вполне естественно, что профессиональная «жрица любви» едва ли проживала с мужем или отцом и, следовательно, была вписанной в его паспорт.

Живущая по «желтому билету» могла зарабатывать индивидуально, на свой страх и риск, а могла жить и «работать» в публичном доме (по второму пути в основном шли приезжие из других мест, не имеющие своего жилья женщины). Заметим кстати, что число зарегистрированных публичных домов в Петербурге неуклонно росло, в среднем прибавляясь на 10–15 заведений (7–9 %) в год (о чем докладывал государю императору неутомимый Трепов в своих ежегодных всеподданнейших отчетах). В той же пропорции росло и число «одиноких» владелиц «желтых билетов».

Главное правовое стеснение, которое налагало на женщину проживание по «желтому билету», заключалось в устанавливаемом за ней полицейском надзоре; он же проявлялся главным образом в периодическом обязательном медицинском освидетельствовании на предмет выявления венерических заболеваний и в принудительном лечении, буде такие заболевания обнаружатся. Освидетельствования и вообще надзор за «законными» проститутками осуществляла особая структура, находящаяся в ведении градоначальства: Врачебно-полицейский комитет. Он же следил за санитарным состоянием и порядком в публичных домах. Для проституток, у которых выявляли признаки болезни, существовала казенная больница, где они подвергались принудительному лечению. Располагалась больница у Калинкина моста, на южном берегу Фонтанки. Это обстоятельство нашло отражение в известном стихотворении Саши Черного «Городская сказка»:

 
…Потом у Калинкина моста
Смотрела своих венеричек.
Устала: их было до ста…
 

Традиции устойчивы: до сих пор почти на том самом месте находится Областной кожно-венерологический диспансер…

Разумеется, не все «падшие женщины» жили по официальным документам («оседлые проститутки»), были и «бродячие». С юридической точки зрения эти последние являлись правонарушительницами, так как жили без паспорта. В качестве беспаспортных бродяжек, а вовсе не за свой род заработка, они подлежали наказанию в административном порядке. Нет сомнения, что именно этот контингент особенно досаждал полиции и властям города, борьба с ним была столь же эффективна, как и в наше время. Процветанием незаконной, а стало быть, неконтролируемой проституции следует объяснить широкое распространение венерических болезней во всех слоях петербургского общества, особенно среди столичной молодежи. В том числе – увы, увы – среди молодых интеллигентов: гимназистов старших классов, реалистов, студентов… Позволим себе высказать предположение: среди революционно настроенной молодежи, митинговавшей под красными знаменами в сентябре—октябре 1905 года, не меньше трети переболели гонореей или были заражены сифилисом…