Текст книги "Свет вечный"

Когда Рейневан повесил себе на шею амулет и активировал его, Ахиллес Чибулька вытаращил глаза, открыл рот и отошел на шаг назад.

– Господи Иисусе, – вздохнул он. – Тьфу-тьфу. Что эта зараза делает из человека… Хорошо, что ты себя не видишь.

Амулет Панталеон, местная особенность, местный продукт вроцлавской магии, был придуман и создан с одной только целью: скрывать личность носящего. Делать так, чтобы на носящего не обращали внимания. Чтобы его не видели и не замечали, чтобы взгляд посторонних скользил по нему, не фиксируя не только его вида, но и присутствия. Название амулета происходило от Панталеона из Корбели, одного из прелатов епископа Нанкера. Прелат Панталеон славился тем, что на вид был настолько, как слизняк, обычным, настолько, как мышь, серым и так противно никаким, что мало кто, включая и самого епископа, замечал его и обращал на него внимание.

– Похоже, – заметил унгентарий, – что нехорошо носить это слишком долго. И слишком часто…

– Знаю. Буду пользоваться в меру и носить с перерывами. Пойдем.

Был четверг, базарный день, на Соляной площади царили толкотня, сумятица и неразбериха. Не свободней было и на Рынке, где кроме того кому-то на эшафоте делали что-то, очень интересующее публику. Рейневан и Чибулька не узнали что и кому делали, поскольку прошли суконными рядами, потом через Куриный базар добрались к вымощенной деревянными бревнами Швейной.

В окне каноника Отто Беесса не было желтой занавески. Рейневан тут же опустил голову и ускорил шаг.

– Новый дом и контора компании Фуггеров, – бросил через плечо следующему за ним Чибульке. – Ты знаешь, где это?

– Все знают. На Новом Рынке.

– Пойдем. Не оборачивайся!

Панталеон действовал отлично. Прежде, чем дежурный в конторе клерк вообще обратил на него внимание, Рейневан должен был повысить голос и грохнуть кулаком по стойке. Прежде, чем появился вызванный клерком служащий компании Фуггеров, Рейневану пришлось подождать. И немножко понервничать. Но ждать стоило. А нервничать – нет.

Служащий компании Фуггеров фигурой и лицом был больше похож на священника, чем на чиновника и купца.

– Всенепременно, всенепременно, – улыбался он доброжелательно, выслушав, по какому делу пришел клиент. – Его преподобие Отто Беесс изволил перед отъездом положить в нашей фирме некоторый… депозит. Адресованный вельможному господину Рейнмару фон Хагенау. Ваша милость, как понимаю, собственно и является тем самым господином Рейнмаром?

– Именно.

– А не похож господин, – еще доброжелательнее улыбнулся служащий, поправляя вышитые золотой нитью манжеты бархатного приталенного вамса, одежды более подходящей священнику, чем купцу. – Не похож господин. Каноник Беесс, инструктируя нас, не забыл детально описать Рейнмара фон Хагенау. Вы, мил сударь, этому описанию никак не соответствуете. Так что позвольте…

Служащий спокойно полез за пазуху и достал подвешенную на ремешке прозрачную голубоватую пластинку. Приложив ее к глазу, осмотрел Рейневана с головы до ног. Рейневан вздохнул. Мог бы и догадаться. На каждое волшебство было антиволшебство, на каждый амулет – контрамулет. На Панталеон была Визиовера. Периапт Истинного Видения.

– Все ясно, – сказал служащий, пряча Периапт обратно за пазуху. – Прошу за мною.

В комнате, куда они вошли, стену напротив пылающего камина занимала большая карта. Карта Силезии, Чехии и Лужиц. Рейневану хватило одного взгляда, чтобы сориентироваться, что представляют собой начерченные линии, стрелки и круги вокруг городов. Красными кружочками обозначены были, в частности, Свидница и Стшегом, а направленная на юг линия совпадала с маршрутом возвращающихся в Чехию Сироток Краловца. Бросались в глаза также линии, соединяющие Чехию с Лужицами: с Житавою, Будзишином, Згожельцем. И еще одна, жирная, закрученная, заканчивающаяся стрелообразно огромная линия, глубоко вонзающаяся в долину Лабы, Саксонию, Тюрингию и Франконию.

Служащего компании Фуггеров явно забавляла заинтересованность Рейневана.

– Яна Краловца и его Сироток, – сказал он, подойдя, – вчера, шестнадцатого дня февраля месяца с триумфом встречали в Градце-Кралове. После семидесяти трех дней грабежей и пожаров рейд победоносно закончен, поэтому эту линию можно будет с карты стереть. Что касается других кривых… Многое зависит от итогов съезда в Луцке на Волыни. От того, как поведет себя Витольд. От дипломатического дара Андреа ди Палатио, папского посланника. От того, будут ли в Пожоне переговоры между Зигмунтом Люксембургским и Прокопом Голым… А как вы считаете? Будем стирать с карты красные линии и стрелки? Или же будем чертить новые? Каково ваше мнение-с, господин Рейнмар из Белявы?

Рейневан посмотрел ему в глаза. Служащий улыбнулся. Единственное, что у него было от купца, это собственно улыбка. Располагающая. Рождающая доверие. Подталкивающая доверить дело и деньги. И поделиться секретами. Но у Рейневана не было желания делиться. Это служащий Фуггеров сразу же понял.

– Понимаю. – Он небрежно развел ладонь и дорогие кольца на пальцах. – Есть вещи, о которых не говорится… Пока. Тогда перейдем к делу.

Он открыл секретер.

– Каноник Отто Беесс, – сказал он, поднимая взгляд, – изволил перед своим отъездом удостоить нас свои доверием. Небезосновательно. Он знал, что у Фуггеров равным образом в безопасности и депозит, и секрет. Ничто не в состоянии заставить нашу компанию разгласить доверенный нам секрет. А это депозиты. Письмо Отто Беесса, запечатано, печать не повреждена. Тут же депонированные Отто Беессом сто гульденов. И еще сто, которые я вам должен выплатить согласно вчерашнему распоряжению господина Варфоломея Эйзенрейха… Изволите-с пересчитать?

– Доверяю.

– Правильно, если позволите заметить. А если позволите дать совет, просил бы не брать всю сумму сразу.

– За совет спасибо. Беру все. Сейчас и немедленно. Я не намерен сюда возвращаться. Так что прощавайте. Потому что больше не увидимся.

Служащий Фуггеров улыбнулся.

– Кто знает, господин Рейнмар из Белявы? Кто знает?

Доверие Отто Беесса компании Фуггеров было отнюдь не безграничным, ибо письмо каноника было защищено не только печатями. Содержание было отредактировано так искусно, что постороннему лицу много бы не сказало. Не было в письме ничего, что могло бы служить доказательством либо другим способом использовано во вред отправителю. Или получателю. Даже Рейневану, как-никак хорошо знавшему каноника, пришлось немного попотеть над кодом.

– Ахиллес! Может, ты знаешь, – спросил он, не поднимая голову, – во Вроцлаве корчму или постоялый двор, в названии которых есть рыба?

– Во Вроцлаве, – Ахиллес Чибулька оторвался от пересчета сложенных в столбики монет, – есть сто корчм. Рыба, говоришь? Подумаем… Есть корчма «Под щукою» на Монетной, есть «Синий карп» в Новом Городе… Эту не рекомендую. Еда неважная, по морде получить можно на удивление легко… Ну, есть также «Золотая рыбка»… За Одрою, на Олбине…

– Неподалеку от лепрозория и церкви Одиннадцати тысяч дев, – расшифровывал всё еще склоненный над письмом Рейневан. – Locus virginis, ага! Все ясно. «Золотая рыбка», говоришь? Я должен туда пойти, Ахиллес. Причем сегодня же. После вечерней.

– Олбин после вечерней? Решительно не советую.

– И все-таки мне придется.

– Нам придется. – Унгентарий потянулся так, что захрустели суставы в локтях. – Нам обоим. Идя в одиночку, можешь туда вообще не дойти. Вернемся ли мы оттуда целыми, это другое дело. Но пойдем в двойке.

– Однако сначала, – он бросил взгляд на столбики монет на столе, – надо обезопасить капитал. Щедро тебе капнуло, щедро, чтоб я так жил. Если вычесть долг за амулет, твое имущество составляет сто девяносто три золотых рейнских. Ты кого-то похитил, или как? Потому что очень смахивает на выкуп.

Слабый свет зажженного фонаря выявил, что нападающих трое. На головах они имели мешки с выжженными отверстиями. Один, настоящий великан, ростом в семь стоп,[37]37
  давняя мера длины, около 30 см.


[Закрыть] не меньше, второй тоже был высокий, но худой, с длинными, как у обезьяны руками. Третий скрывался в темноте.

Задыхаясь от кляпа, отец Фелициан не питал никаких иллюзий. Шпионил он и доносил на многих людей, множество людей имело причины, чтобы напасть на него, похитить и отомстить. Ужасно, по-садистски, пропорционально причиненному в результате доносов вреду. Отец Фелициан отдавал себе отчет, что похитители сейчас начнут делать с ним разные ужасные вещи. Стоящий на обочине овин для молотьбы снопов, куда его затащили, превосходно подходил для этих целей.

У алтариста не было ни иллюзий, ни надежды. И никакого иного выхода, кроме как пойти на полный сумасшедший риск. Несмотря на связанные руки, он сорвался, как пружина, наклонил голову и, как бык, ринулся в сторону ворот.

Ясное дело, шансов у него не было. Один из похитителей железной рукой схватил его за ворот. Второй со всей силы заехал по крестцу. Чем-то твердым как железо. Удар был настолько силен, что отцу Фелициану отбило дыхание и отняло ноги, причем мгновенно и так неожиданно, что через секунду ему казалось, что он летит, поднимается в воздух. Он упал на глиняный пол, обмякший, как мешок с паклей.

Свет фонаря приближался. Оцепеневший алтарист сквозь слезы увидел третьего из нападающих. Тот не маскировался. Его лицо было обычным и никаким. Очень никаким.

В руке он держал длинную и толстую кожаную плеть. Плеть была явно тяжелая. И позванивала металлом. Отец Фелициан услышал звяканье, когда нападающий приблизил плеть к его лицу.

– То, чем ты минуту тому получил, – голос нападающего показался ему знакомым, – это двадцать золотых рейнских флоринов. Можешь получить этими деньгами еще пару раз. А можешь получить их в свою собственность. Выбирать тебе.

Рейневан знал «Золотую рыбку» с того времени, когда был на практике в лепрозории Одиннадцати тысяч дев. Почему находившаяся вблизи познаньского большака корчма была именно так названа, оставалось тайной владельца, точнее владельцев, потому что корчма, которая традициями восходила ко временам Генрика Пробуса, поменяла их много. Во всяком случае, рыбку, золотую или какую-либо другую, напрасно было бы искать на вывеске или в интерьере. Вывеской корчма не обладала вообще, главным же элементом интерьера было огромное чучело медведя. Медведь стоял в корчме, сколько помнили самые старшие завсегдатаи, с течением времени все больше уступая моли. Моль также стала причиной разгадки одной тайны: из-под поеденного ею меха в конце концов показались грубые швы, обнаруживая, что медведь является изделием искусственным, ловко сложенным из нескольких меньших медведей и других более-менее случайных элементов. Завсегдатаев этот факт, однако, не взволновал и не мешал им.

В этот вечер в «Золотой рыбке» также мало кто обращал внимание на медведя. Все внимание плотно забивших зал гостей было обращено на пиво и водку, а также, невзирая на пост, на жирное мясо. Последнее, печеное на углях, заполняло помещение приятным ароматом и непроглядным дымом.

– Я ищу… – Рейневан сдержал кашель, вытер слезящиеся глаза. – Я ищу человека по имени Гемпель. Грабис Гемпель. Знаю, что часто здесь бывает. А сегодня?

– Разве, – корчмарь посмотрел на него сквозь дым, – я сторож брату моему? Ищите, да обрящите.

Рейневан уже было намерился также угостить корчмаря какой-нибудь библейской сентенцией, но Ахиллес Чибулька покашливанием подсказал ему другое решение. Он вынул из мошны и показал трактирщику золотой флорин. Трактирщик уже больше Библию не цитировал. Движением головы он указал в угол заведения. За столом, поверхность которого заполняли бутыли и кувшины, сидели три достаточно легко одетые, скорее раздетые, девицы. И четверо мужчин.

Подойти они не успели. Рейневан почувствовал, как что-то припирает его к стойке. что-то большое. И вонючее. Как чучело этого заведения. Он с трудом обернулся.

– Новые люди, – промолвил, ужасно разя луком и плохо переваренным мясом, большой и косматый тип в вылезшей наполовину из штанов рубашке. – Новые люди здесь платят вступительное. Обычай такой. Потруси-ка кошельком, барин. И выставь нам, а то мы помираем от жажды.

Дружки косматого, в количестве трех человек, захохотали. Один брюхом пхнул Ахиллеса Чибульку. Этот для разнообразия вонял по-постному. Рыбой.

– Хозяин, – махнул Рейневан. – Пиво для этих господ. По бокалу.

– По бокалу? – прохрипел ему в лицо косматый. – По бокалу? Одранского рыбака обижаешь? Трудящего человека? Бочонок ставь, падло ты! Ты червяк! Ты мандавошка городская!

– Отойди, добрый человек, – слегка сожмурил глаза Рейневан. – Уйди. Оставь нас в покое.

– А то что?

– Не вводи во искушение.

– Чтоо-о-о?

– Я дал обет не бить людей во время поста.

Прошло какое-то время, пока до косматого дошло, пока он зарычал и размахнулся кулаком для удара. Рейневан был проворнее. Он схватил со стойки кувшин и разбил его о физиономию косматого, заливая его пивом и кровью. В то же мгновение, используя размах, он заехал другому верзиле ногой в промежность. Чибулька расквасил третьему нос предусмотрительно взятым в дорогу кастетом, четвертому забил кулак под ребра и повалил на колени. Косматый пытался встать, но Рейневан дал ему в лоб уцелевшей ручкой кувшина, а видя, что этого мало, добавил так, что в кулаке у него остались только крупицы глины и эмали. Он прижался спиной к стойке, вытащил стилет.

– Спрячь нож! – заорал трактирщик, подбегая с прислужниками. – Нож спрячь, обормот! И вон отсюда. Чтобы я вас здесь больше не видел, сволочи! Негодяи! Авантюристы! Ноги вашей чтобы здесь не было! Вон, говорю!

– Это они начали…

– Это постоянные посетители! А вы чужие! Приблуды. Убирайтесь отсюда! Raus! Raus,[38]38
  Прочь (нем.).


[Закрыть] говорю!

Их выпихнули, обзывая и толкая палками, в сени. А из сеней во двор.

Посетителям было развлечение, слезы выступали от потехи, тонко хихикали дамочки. Чучело медведя наблюдало за происходящимодним стеклянным глазом. Второй ему кто-то выдолбал.

Они не отошли далеко, только за угол конюшни. Услышав за собой тихие шаги, оба, как пружины повернулись. Рейневан со стилетом в руке.

– Спокойно, – поднял руку мужчина, которого они видели внутри, возле стола в углу, среди бутылей и девок. – Спокойно, без глупостей. Я Грабис Гемпель.

– По прозвищу Аллердингс?

– Allerdings.[39]39
  Конечно (нем.).


[Закрыть] В самом деле. – Мужчина выпрямился. Был высокий и худой, с длинными обезьяньими руками. – А вы по поручению каноника, как я догадываюсь. Но каноник говорил об одном. Кто из вас тот один?

– Я.

Аллердингс посмотрел на Рейневана, изучая.

– Ты очень неумно поступил, – сказал он, – приходя сюда и расспрашивая. Еще более глупой была эта авантюра. Сюда часто заглядывают сыщики, могли бы тебя запомнить. Хотя, по правде, физиономия у тебя… Такую трудно запомнить. Без обид.

– Без обид.

– Я возвращаюсь вовнутрь. – Аллердингс подвигал худыми плечами. – Кто-нибудь мог видеть, как я за вами выхожу, а меня запомнить легче. Увидимся завтра. На Милицкой, в винном погребке «Звон грешника». На терцию. А сейчас – с Богом. Убирайтесь отсюда.

Они встретились. Девятнадцатого февраля, в субботу перед воскресеньем Reminiscere.[40]40
  Второе воскресенье Великого поста.


[Закрыть] На улице Милицкой, в погребке «Звон грешника», который в основном посещали подмастерья литейных заводов, сейчас, в пору терции, скорее пустом. С самого начала уклончиво объяснить, о чем речь, Аллердингс ему не позволил.

– Я знаю в подробностях, – прервал он, прежде чем Рейневан начал развивать суть дела, – что к чему. Подробности дал мне наш общий знакомый, каноник Беесс, до недавнего времени препозит в кафедральном капитуле. Делал он это, сознаюсь, с большой неохотой, решив сохранить себя и свои тайны. Однако он знал, что без этого я не смог бы подготовить акцию.

– Значит, ты в курсе, – понял Рейневан. – А акцию подготовил. Тогда перейдем к деталям. Время торопит.

– Что торопливо, – холодно прервал Аллердингс, – то дьяволово, как говорят поляки. Перед деталями стоит обмозговать более общую проблему. Которая может иметь на детали влияние. Причем принципиальное.

– И что это за проблема?

– Проблема в том, имеет ли запланированная акция вообще смысл.

Рейневан какое-то время молчал, забавляясь бокалом.

– Имеет ли акция смысл, – повторил наконец. – Как ты предлагаешь это установить? Будем голосовать?

– Рейневан, – не опустил взгляд Аллердингс. – Ты – гусит. Ты – предатель. В этом городе ты – ненавидимый враг, находишься в самом центре вражьего стана. Вызываешь отвращение как еретик, отступник от веры, на которого всего лишь четыре недели тому под звон колоколов в этом городе наложили анафему. Ты ловчий зверь, ягненок среди стаи волков, все за тобой следят и охотятся. Ибо тот, кто убьет тебя, получит славу, уважение, престиж, отпущение грехов, благодарность властей, денежное вознаграждение и успех с прекрасным полом. И в конце концов тебя затравят, парень. Не поможет тебе магия, которой ты маскируешься, на магию есть методы, если внимательно всмотреться, видно из-под камуфляжа твою настоящую морду. Узнав на улице, тебя разорвут в акте самосуда. Или возьму живьем и вздернут на эшафоте. Так оно будет, и каждый последующий день пребывания во Вроцлаве неумолимо этот момент приближает. А ты, вместо того, чтобы брать ноги в руки, хочешь предпринимать какие-то сумасшедшие действия. Скажи мне, положа руку на сердце, это имеет смысл?

– Имеет.

– Понимаю, – теперь пришла очередь помолчать немного Аллердингсу. – Все ясно. Для спасения попавшей в беду девушки идем на любой риск. На любое сумасшествие. Даже на такое, которое ничего не даст.

– Не даст?

– Следя за личностью, ставшей нашей целью, я ее немного исследовал. Ее характер. И скажу тебе, что думаю: ничего ты не получишь. Этот тип или тебя предаст и выдаст, или обманет и подставит, пошлет на поиски этой твоей Ютты куда-то за воображаемые горы.

– Наше дело, – не опустил взгляд Рейневан, – устроить так, чтобы он боялся так поступить.

– Это выполнимо, – улыбнулся Аллердингс, впервые с момента начала разговора. – Ладно, что я должен был тебе сказать, я сказал, сейчас и правда время перейти к деталям. Не тратя времени. Опираясь на неоценимые указания каноника Беесса, я узнал то, что надо. Знаю где, знаю когда, знаю как. Знаю также, что не обойтись нам без помощи. Нам впрямь нужен третий. Причем не твой аптекарь, поскольку то, за что мы беремся, – дело не для аптекарей. С минуты на минуту появится здесь некий Ясё Кминек. Ты сам говорил: надо устроить так, чтобы наш клиент боялся. А Ясё Кминек – это выдающийся специалист. Истинный виртуоз в выбивании зубов.

– Так зачем, – поднял брови Рейневан, – было всё это предварительное красноречие? Коль ты знал, что я и так не отступлюсь? Иначе не ангажировал бы никаких виртуозов.

– Поговорить я считал своим долгом. А предвидеть я умею.

Ясё Кминек оказался огромным, семи с гаком стоп ростом детиной, настоящим великаном. Великан поздоровался, выпил пива, рыгнул. Что есть сил он старался произвести впечатление полного простака. Выдавала, однако, его манера говорить. И интеллигентный огонек в его глазах, когда он слушал.

– Будем работать около Святого Маврикия, – подытожил он. – Речь идет о валлоне? Не очень охотно ссорюсь с чародеями.

– Не поссоришься.

– Работа мокрая?

– Скорее нет. Самое большое – надо будет кое-кого побить.

– Тяжело? С продолжительными последствиями?

– Не исключено.

– Ясно. Моя ставка – четверть гривны серебром. Или эквивалент в произвольной валюте. Годится?

– Годится.

– Когда работа? Я – человек трудящий.

– Мы знаем. Еще ты – виртуоз.

– Я работаю в пекарне, – выразительно подчеркнул Ясё Кминек. – Мне придется на это время взять отгул. Потому и спрашиваю: когда?

– Через три дня, – сказал Аллердингс. – Во вторник. Будет полнолуние. Наш клиент предпочитает вторники и светлые ночи.

Прислоненный спиною к столбу отец Фелициан вздыхал, охал и стонал. Ощущение ног постепенно возвращалось к нему, одеревенение заменяла нарастающая боль. Боль настолько острая, что мешала сосредоточиться. Он с трудом связывал и понимал, что ему говорят. Стоящий над ним нападающий, у которого лицо было до отвращения обычным, в связи с этим был вынужден повторять. Было видно, что его это злит.

– Инквизиция, – сипел он – посадила в заключение и тайно содержит девушку. Панну Ютту Апольдовну. Ты должен узнать, где ее содержат.

– Добрый господин, – захныкал отец Фелициан. – Как же с этим справиться? Я же червь ничтожный… Ничего не значу… А что у епископа служу? Да кто я у епископа? Слуга, бедный холоп… А то, о чем вы речь ведете, господа, не епископа это дело, но самой Святой Курии… Куда мне до Курии, куда до их дел тайных. Что я о том знать могу?

– Знать можешь, – прошипел нападающий, – столько, сколько подслушаешь, подсмотришь и вынюхаешь. А то, что ты мастер в этой специальности, ни для кого не секрет. Мало кто может сравниться с тобой в подслушивании, подглядывании и вынюхивании.

– Да кто я такой? Я слуга… Я никто! Вы меня с кем-то перепутали…

– Не перепутали. Ты Ганес Гвиздек, прозванный Вошкой. Ныне отец Фелициан, ставший благодаря епископу алтаристом в двух церквях сразу, в Святой Эльжбеты и Святого Михаила. В награду за шпионство и доносы. Правда, отец исповедник? Ты доносил канонику Беессу, потом доносил на Беесса. Теперь доносишь на Тильмана, на Лихтенберга, на других. Епископ обещает тебе за доносы дальнейшую карьеру, повышение в иерархии, дальнейшие лакомые пребенды. Как думаешь, сдержит епископ обещания? Когда узнает о тебе правду? То, что ты трахаешься с валлонками, причем в пост, епископ, пожалуй, тебе простит. Но что он сделает, когда узнает, что на него, епископа, ты тоже доносишь, с не меньшим усердием? Инквизитору Гжегожу Гейнче?

Отец Фелициан громко сглотнул слюну. Долго ничего не говорил.

– То, что вы хотите знать, – пробормотал он наконец, – это тайное дело Инквизиции. Касающееся ереси. Большая тайна…

– Большие тайны, – нападающий явно терял терпение, – тоже можно разнюхать. – А чем больше тайна, тем больше награда. Посмотри, здесь двенадцать рейнских. Даю тебе их, они твои, когда отпущу тебя, можешь их себе взять. Без всяких обязательств. Однако, если добудешь информацию, если она меня удовлетворит, получишь еще пять раз столько же. Сто флоринов, Гвиздек. Это в пять раз больше, чем пребенды, которые ты имеешь ежегодно с обоих твоих алтарей. Так что подумай, покалькулируй. Может, все-таки, стоит поднатужиться.

Отец Фелициан сглотнул слюну во второй раз, а глаза его по-лисьи сверкнули. Нападающий с обычной внешностью наклонился над ним, посветил в лицо фонарем.

– Но знай, – процедил он, – что если бы ты меня предал… Если бы ты меня выдал, если бы меня схватили… Если бы со мной что-то недоброе случилось, если б я заболел, отравился кушаньем, удавился бы костью, утонул в миске либо попал под телегу… Тогда, исповедник, можешь быть уверенным, надежные доказательства попадут к людям, которым ты навредил. Которым все еще пытаешься вредить. Среди них, в частности, к Яну Снешхевичу, епископскому викарию. Викарий – человек рьяный, ты об этом хорошо знаешь. Если узнает кое-что… Выловят тебя из Одры, Гвиздек. Не пройдет и трех дней, как выловят твой распухший труп на Сокольницком пруду. Ты ведь это понимаешь, правда?

Отец Фелициан понимал. Он сжался и торопливо покивал головой.

– Чтоб раздобыть информацию имеешь десять дней. Это крайний срок.

– Я постараюсь… Если удастся…

– Лучше, чтобы удалось. Для тебя лучше. Ясно? А сейчас свободен, можешь идти. Ага, Гвиздек…

– Да, господин?

– Не шляйся по ночам. Я рассчитываю на тебя, жаль было бы, если бы тебе где-то тут перерезали горло.

В окне дома Отто Беесса на Швейной по-прежнему не было желтой занавески. Впрочем, Рейневан не надеялся ее там увидеть. Не за этим он сюда пришел. Просто Швейная была у них на пути.

– Ты знаешь, куда уехал каноник? К себе, в Рогов?

– Allerdings, – подвердил Аллердингс. – Не исключаю, что надолго. Во Вроцлаве создалась неприятная для него атмосфера.

– Отчасти из-за меня.

– Может это заденет твою гордость, – Аллердингс посмотрел на него через плечо, – но я скажу тебе: слишком себе льстишь. Если ты и был предлогом, то одним из множества. И не самым важным. Епископ Конрад уже давно косо смотрел на каноника Отто, все искал оказии, чтобы насолить ему. Наконец, представь себе, порылся в генеалогии и признал каноника поляком. Никакой это на Беесс, объявил он, но Бес. Самый обыкновенный в мире польский Бес. А польским Бесам не место во Вроцлавском епископстве. Размечтался польский Бес о прелатуре в соборе? Так пускай себе валит в Кнежин или Краков, там тоже есть кафедральные соборы.

– Соборы, если быть точным, в Польше есть еще в Познани, Влоцлавеке, Плоцке, и Львове. А Бесы, тоже для точности, не являются поляками. Их род происходит из Хорватии.

– Хорватия, Польша, Чехия, Сербия или какая-нибудь другая Молдавия, – надул губы Аллердингс, – то для епископа один пес, один Бес и один черт. Все это славянские нации. Враги. Плохо к нам, истинным немцам, настроенные.

– Ха-ха, очень смешно. Но так оно и есть. А знаешь в чем парадокс?

– Не знаю.

– А в том, что вредя канонику, епископ вредит сам себе. Отто Беесс во Вроцлавском капитуле был практически один, кто постоянно поддерживал епископа в вопросе неограниченной власти папы; остальные прелаты и каноники всё более открыто заявляют о совещательности. Епископ своими интригами лишается сторонников, это может для него плохо кончиться. Собор в Базеле всё ближе. Много изменений может этот собор принести… Ты меня слышишь? Что ты там делаешь?

– Сапог чищу. В дерьмо наступил.

С весны 1428 года Вроцлав был островом в море войны, оазисом в пустыне военного разрушения. Хоть и огражденная от мира руслами Олавы и Одры, хоть и оберегаемая мощными стенами, силезская метрополия была далека от того, чтобы купаться в благостной роскоши безопасности и уверенности в завтрашнем дне. Вроцлав слишком хорошо помнил прошлую весну. Память была живой и настолько реальной, почти ощущаемой на ощупь. Жило в ней зарево пылающего Бжега, Ричина, Собутки, Гнехович, Сьроды и удаленных почти на две мили Кантов. Вроцлав помнил начало мая, когда с городских стен смотрел на армию Прокопа Голого глазами, слезящимися от дыма сжигаемых Жерников и Мухобора. И не прошло еще шесть недель, как с юга шли вниз по Одре Сиротки, как все колокола метрополии в ужасе объявляли об их подходе к Олаве на расстояние не более одного дня пути.

Вроцлав был островом в океане войны, оазисом в пустыне пепла и пожарищ. Земли на юг от Вроцлава стали необитаемым пепелищем. За стенами Вроцлава, которые в мирное время давали приют пятнадцати тысячам человек, сейчас искало убежище почти еще столько же. Вроцлав сжимался, существовал в тесноте. В атмосфере неуверенности и опасности. В ауре парализуещего страха. И повсеместного доносительства.

Виноваты были все: епископ, прелаты, Инквизиция, городская власть, рыцари, купцы. Все. Те, кому безопасность города была по-настоящему нужна. Те, которые видели гуситсткого шпиона за каждым углом и с ужасом вспоминали прошлый год: открытые предательством ворота Франкенштейна и Рихбаха, добытый коварством замок на Сленжи, заговоры в Свиднице, диверсии в Клодзке. Те, которые считали, что облава на шпионов выгонит настоящих и фактических шпионов из укрытий. И те, которые ни в каких шпионов не верили, но которым психоз страха был очень на руку. Все поощряли доносительство, усиливая страх и всеобщий перепуг, приводя к тому, что паника возвращалась рикошетом ненависти и преследований. Ведь предатели, чародеи и гуситы могли прятаться везде, за каждым углом, в каждом закоулке, в любой одежде. Подозревался каждый: соседка, так как не одолжила сито, торговец, так как дал сдачу обрезанным скойцем, столяр, так как говорил всякие гадости о пробоще,[41]41
  приходской священник.


[Закрыть] сам пробощ, так как пил, и швец, так как не пил. На то, чтобы на него донесли, несомненно заслуживал кафедральный учитель, магистр Шильдер, так как на стенах крутился возле бомбарды. Доноса был достоин вне всякого сомнения советник Шеурлейн, так как во время воскресной мессы ужасно пёрднул в костеле. Под подозрением был городской писарь паныч Альбрехт Струбич, так как хоть и болел, но выздоровел. Под подозрением был Ганс Плихта, городской стражник, так как достаточно было посмореть на его рожу, чтобы стало ясно: пьяница, бабник, взяточник и вообще продажный человек.

Под подозрением был жонглер-веселун, так как устраивал игры и хохмы, подозревался плотник Козубер, так как над этими хохмами смеялся. Подозревалась панна Ядвига Банчувна, так как завивала волосы и носила красные башмачки. Пан Гюнтероде, так как произносил имя всуе. Вызывал подозрение кожевник, так как вонял. И нищий, так как вонял еще сильнее. И еврей. Поскольку был евреем. А все, что плохое, – это ж от евреев.

Доносов и наушничества становилось все больше, конъюнктура подпитывала сама себя, разрастаясь, как снежный ком. Скоро дошло до того, что самыми подозреваемыми становились те, на кого никто не донес. Так что, зная об этом, некоторые доносили сами на себя. И на ближайших родственников.

Было бы странно, если бы в этом море доносов не нашлось хотя бы одного доноса на Рейневана.

Но нашелся. И не один.

Его сцапали на Соляной площади, которую он пересекал, лавируя между лавочками, по дороге на завтрак. Он завтракал «Под головою мавра» ежедневно. Регулярно. Слишком регулярно.

Его сцапали, выкрутили руки, приперли к ларьку. Их было шестеро.

– Рейнмар Беляу, – сказал бесстрастно главарь, потирая плоский и отвратительно обезображенный болезнью нос. – Ты арестован. Не оказывай сопротивления.

Он не оказывал. Потому что не мог. В голове у него мутилось, от неожиданности был как во сне, не слишком понимал в чем речь.

«Ютта, – думал он лихорадочно и беспорядочно. – Ютта. Алтарист Фелициан выследил место заключения Ютты. Но как я свяжусь с алтаристом? Если буду сам в заключении? Или мертвым?»

Вокруг уже собиралась и увеличивалась толпа.

– Ну-ка, – махнул тот, что с обезображенным носом. – Вяжите пташку. Наложите ему путы.

– Наложите, наложите! – Сквозь столпотворение продирался седой верзила в кожаном кафтане и с мечом, в компании с несколькими вооруженными. – А когда наложите, отходите. Потому что он наш. Мы его уже пару дней выслеживаем. Вы поспешили, ну да ладно. Но сейчас выдайте его нам. Наши права выше.

– Как выше? – Нос подбоченился. – В чем выше? Это вам не Тумский остров, это Вроцлав. А во Вроцлаве нет ничего выше городского совета. Во Вроцлаве совет управляет. Я узника по распоряжению господ совета арестовал и доставляю в ратушу. Вы правы, что я поспешил. А вы опоздали. Это ваше упущение, раньше надо было вставать. Кто первый встал, тот первый взял. Так что подите вон, господин фон Гунт. Не препятствуйте службе.