Текст книги "Время и музыка Михала Клеофаса Огинского"

Дипломат

15 декабря 1788 года во время обсуждения сеймом военных вопросов один из депутатов заговорил о том, чтобы направить посланника в Саксонию. Кто-то другой выкрикнул: «Пошлите Огинского в Стокгольм!» Таким образом, в ряд столиц были направлены посланники. Огинскому предложили выбрать Константинополь, Англию или Швецию, но он отказался, поскольку чувствовал, что сейм еще не достиг достаточного прогресса в проведении реформ и поэтому ему лучше остаться в Польше, чтобы достичь большего. Деятельность некоторых посольств оказалась дорогостоящей и бесполезной, а иногда и просто разорительной. В Стокгольм отправился Ежи Потоцкий, который, кроме посещения придворных балов, мало чем занимался. Он наделал столько долгов, что потом не смог выехать из Швеции и был освобожден в конечном счете не кем иным, как императрицей Екатериной после окончательного раздела Речи Посполитой.

Портрет Екатерины II. Художник Р. Бромтон. 1782 г.

В Константинополь поехал Петр Потоцкий с огромной свитой слуг, солдат, собственным военным оркестром и разного рода прихлебателями. Его претенциозность произвела плохое впечатление. Более того, пытаясь заключить военный союз с Турцией, он толкал Речь Посполитую на грань риска, давая Екатерине повод для наступательных действий. Только после заключения договора с Пруссией в апреле 1790 года Михал Клеофас получил инструкции выехать в Гаагу, которая в то время была важнейшим городом Тройственного союза. Начиная с этого путешествия, он стал вести записи своих действий и отправлял пространные письма различным людям, сохраняя при этом копии. Например, он писал, что у силезских крестьян уровень жизни выше, чем в Польше. По ранним сочинениям мы знаем, как волновала его эта тема. 21 июня Огинский приехал в Бреслау. Туда уже прибыло много дипломатов, которые должны были принять участие в Райхенбахской конференции, проводившейся недалеко от города. Именно здесь Михал Клеофас впервые встретился с Джозефом Эвартом. Эварт, должно быть, почувствовал, что с Огинским можно иметь дело, и позднее стал добиваться, чтобы того отправили с миссией в Лондон.

В Райхенбахе Огинский познакомился с Херцбергом, который был настроен как союзник, хотя к полякам относился критически. Херцберг договорился о встрече Огинского с прусским королем, но встреча не состоялась, так как Михалу Клеофасу пришло из Варшавы указание поторопиться с отъездом в Гаагу. В Вестфалии он столкнулся с вечной проблемой туристов, с которых дерут три шкуры. За два вареных яйца с него потребовали золотой дукат. Комната на ночь стоила шесть дукатов. Огинский пересказывает ходивший тогда анекдот о том, что с Иосифа II, когда тот путешествовал в этих местах инкогнито, потребовали пять дукатов за порцию яичницы. Когда император спросил, неужели яйца такая редкость в Вестфалии, хозяин гостиницы ответил, что редкость не яйца, а императоры!

Портрет М. К. Огинского. Художник Ф. Гранье

Недалеко от Ганновера Михал Клеофас столкнулся с актом, напоминающим сегодняшнее футбольное хулиганство, правда, в версии XVIII века. Несколько молодых английских офицеров пьянствовали и недостойно вели себя в гостинице. Пышность экипажа Огинского и его свиты стали объектом их недоброжелательного внимания. Офицеры вели себя, как любые молодые люди в подпитии, раздражая Огинского, который ехал со своей ожидавшей ребенка женой. С большим трудом он отговорил дюжих парней из своей свиты мериться с офицерами силами. Кулачный бой в гостинице не украсил бы карьеру начинающего дипломата! В Ганновере он обратился с жалобой в штаб. Фельдмаршала Брауна на месте не было, но генерал Фрейтаг принес свои извинения и пообещал наказать молодых нахалов. Корреспонденция Огинского с описанием всех его путешествий и поступков, его острая наблюдательность вызывает огромный интерес. Описание им первой гостиницы в Голландии, без сомнения, напоминает бальзаковское.

В Гааге Огинский был представлен принцу и принцессе Оранским и группе блестящих дипломатов. Он сравнивает влияние лорда Окленда со значимостью российского посла в Варшаве Штакельберга, который фактически управлял страной. На личном уровне Михал Клеофас особенно тесно подружился с португальским шевалье д’Араужо. Великолепие двора превзошло его ожидания. Принцесса Вильгельмина, сестра Фридриха Вильгельма, показалась ему величественной, но тактичной. Она хорошо отзывалась о Польше и о дяде Михале Казимире. У Огинского состоялся с принцем более чем часовой разговор, примечательный не только своей продолжительностью, но и тем, что принц не заснул. О принце поговаривали, что он засыпает даже во время процедур, ко сну никак не располагающих, например за едой, питьем и даже во время танцев. На удивление, принц проявил необыкновенные познания в польской генеалогии, хотя сам Михал Клеофас в этом вопросе был не силен.

Сочувствие Огинского к обездоленным мира сего проявляется здесь в заботе о благосостоянии животных. Он жалеет собак, которых хозяева заставляли везти тележки с рыбой на рынок, а после продажи рыбы везти домой своих хозяев. Фрукты здесь ему кажутся менее вкусными, чем в Польше, овощи, наоборот, вкуснее. Он восторженно отзывается о винах с мыса Доброй Надежды: те ему больше нравятся даже в сравнении с лучшими венгерскими винами, которые подавались в Польше. Огинский составляет компанию принцессе за игрой в карты, причем сам играет неважно, покупает картины для короля Польши, включая полотно Рембрандта «Портрет мужчины в лисьей шапке».

По-видимому, даже в те дни дипломаты не прочь были немного пошпионить. Некто Янсен за небольшую сумму в несколько сот дукатов раздобыл для Михала Клеофаса интересную статистику о секретных связях между Англией, Пруссией и Голландией, состоянии голландской торговли и армии. Узнав, что голландские банкиры собирались предоставить кредит Речи Посполитой на очень невыгодных условиях, Михал Клеофас смог приостановить сделку и добился гораздо более выгодного соглашения. Так сложилось, что Россия в то время также стремилась получить кредит, и усилия Огинского в некоторой степени помешали этому. Только через двадцать лет он узнает, как сильно возмущены были русские: они даже думали, что это было устроено умышленно!

Переписка Огинского делилась на два вида: официальные отчеты перед «депутацией» и неофициальные письма разным адресатам. Польские историки не всегда это учитывали – как правило, они не знали о существовании этой другой, секретной корреспонденции и считали последующие мемуары Огинского сумбурными, опять-таки не понимая, что в их основе частично лежат сделанные параллельно записи.

Было принято считать, что Огинский занимал пропрусскую позицию, но, вероятно, так было не всегда. Незадолго до отъезда из Польши он написал анонимный памфлет «Попугай», высмеивающий пропрусскую фракцию. Хотя Михал Клеофас так и не стал поэтом, однако обладал талантом сатирика и способностью к стихосложению. Выгодность для Голландии ее участия в Тройственном союзе, вероятно, была для него очевидной, и он, конечно же, стал на пропрусские позиции. Интересно, что в самой Голландии Огинский хорошо ладил как со сторонниками дома Оранских, так и с их оппонентами. Какие-то антипрусски настроенные голландские купцы передали ему очень хорошо написанный и аргументированный очерк, в котором рекомендовалось не уступать Гданьск и Торунь Пруссии. Позиция авторов очерка, правда, была односторонней, а свои аргументы они строили в интересах голландских и, между прочим, английских купцов.

В конце октября 1790 года через Гаагу проезжал Эварт на пути в Англию, где он собирался принимать водные процедуры в Бате. Шотландец встретился как с Оклендом, так и с Огинским. В ноябре последний получил от Эварта письмо, где говорилось, что к нему скоро поступит указание отправиться в Лондон на переговоры, готовившиеся Эвартом. Не вполне ясно, кто именно отдал такие распоряжения Огинскому: депутация или один из ее членов, например ее руководитель Игнаций Потоцкий. Ясно только, что как Окленд, так и Эварт предпочитал проводить переговоры с Огинским, а не с официальным польским посланником в Лондоне Букатым. Огинский должен был приехать вместе с женой, якобы для развлечения. Круг вопросов для обсуждения на переговорах держался в особом секрете. Кроме того, казалось, что за всем этим стоят сейм и прусский король.

В Кале Огинские задержались из-за сильного шторма в проливе Ла-Манш, уничтожившего множество судов.

Позднее они пересекли пролив за восемнадцать часов, но не смогли попасть в порт Дувр из-за отлива, поэтому высадились на берег только в середине ночи. Капитан, с которым Михал Клеофас подружился, помог ему подыскать гостиницу. На Огинского произвели хорошее впечатление качество английских гостиниц и дорога от Дувра до Лондона. В Лондон прибыли в сумерки, и Огинский отмечает, как замечательно был освещен город. Этот последний отрезок пути они также проехали за восемнадцать часов.

На улице Пэлл-Мэлл супруги остановились в гостинице, проживание в которой стоило 50 фунтов в месяц. За пятьдесят шиллингов в день можно было нанять экипаж.

Огинский обнаружил, что лондонцы не любят иностранцев: если кто-то одет на иностранный манер, на улицах его намеренно задевают локтями и толкают. Поэтому он отправился к портному, шляпному и обувному мастеру принца Уэльского, чтобы одеться подобающим образом. Завтрак подавали в 9 часов утра. На последующей за этим утренней прогулке подобало быть в коротком сюртуке и круглой шляпе. Эта одежда годилась и днем, даже для визитов. А вот вечером требовались треугольная шляпа и шпага. Он ужинал у примаса Польши – брата короля. Тот привез с собой польского повара, и в апартаментах его подавались блюда польской кухни. Там среди прочих Михал Клеофас встретился с официальным польским посланником Букатым, а также с молодым Адамом Чарторыйским, находившимся в Лондоне с матерью. Поскольку на дворе стоял декабрь, Огинский описал смог, вызванный туманом и угольным дымом; его также удивляло отсутствие в это время года снега. Известно, что в одной из лондонских газет он прочел о своей гибели и гибели своей жены во время недавнего шторма в Ла-Манше. Практически все газеты опубликовали новость о его кончине. Огинский жалуется на прессу, которая в течение всего периода его пребывания в Лондоне продолжала писать о нем в основном неверную информацию.

М. К. Огинский с женой Изабеллой. Художник Р. Косвей

В Лондоне Огинскому был оказан очень хороший прием, что подчеркивает не столько важность его особы (это подавалось некоторыми польскими историками как выдумка или хвастовство), сколько значение, которое британское правительство придавало возможному союзу и заключению торгового соглашения с Речью Посполитой. Именно неправильным пониманием ситуации можно объяснить мелочные споры относительно того, сколько раз беседовал Огинский с Питтом – один или два раза.

Огинский был представлен королевскому двору. Король спросил у него, поляк ли он, женат ли и когда собирается вернуться в Варшаву, где, как говорят, можно хорошо провести время. Королева была любезна и говорила о его дяде Михале Казимире. Огинский отмечает как любопытный факт, что в доме Ганновера принцессы обаятельны, но не миловидны, тогда как принцы очень красивы. В парламенте он слушает выступления Питта, Фокса, Бурке и Шеридана. Позднее, благодаря услуге архиепископа Кентерберийского – брата Окленда, ему удается побывать на церемонии, называемой им закрытием парламента, – правда, по его описанию, это скорее похоже на открытие, а предрождественская дата еще более осложняет эту загадку. На этот раз Михал Клеофас встречается с герцогами королевства – Уэльским, Йоркским и Кларенским.

В письме к своему старшему сводному брату Феликсу Лубенскому от 25 декабря Огинский пишет о своих двух встречах с Питтом. Историков смущает тот факт, что он приводит две противоречивые версии переговоров. В своих мемуарах упоминает о двух встречах, а в письменном отчете для депутации от 25 января 1791 года из Гааги пишет только об одной. Предполагалось, что первая информация, написанная много лет спустя, – неверная и объясняется желанием Огинского подчеркнуть свою значимость. Изучение совершенно неисследованной массы неопубликованного и никогда не предназначавшегося для опубликования материала в Госархиве в Москве подтверждает, что встреч было все-таки две. Во-первых, в архиве хранится вышеупомянутое письмо Феликсу. Кроме того, там есть длинная заметка, составленная намного позднее, в которой рассказывается о неизменной привычке Огинского вести учет в письменном виде своих действий и бесед. Я напомню об этой заметке в одной из последующих глав, когда буду характеризовать Огинского как писателя. Михал Клеофас не любил повторяться. Если он что-то писал в заметке или в письме, то в другом сочинении это описание не повторялось, если не считать, конечно, хранившихся копий. Поэтому я считаю верными обе версии. В официальном отчете для депутации, который должен был попасть в сейм и в уши короля Пруссии, имелась информация об обещании Британии поддержать Польшу в желании участвовать на предстоящей конференции в Систове, а также информация о торговых переговорах, которую, по мнению Огинского, надлежало довести до сведения сейма. Михал Клеофас не упоминал о двух встречах, чтобы не подчеркивать широкомасштабный характер переговоров, какими они фактически и были на самом деле. Во время первой встречи с Питтом Огинский передал ему очерк голландских купцов с аргументами против уступки Гданьска и Торуни, объяснил трудности, связанные с сеймом и общественным мнением в Польше, и, возможно, на этой же первой встрече впервые поднял вопрос о конференции в Систове. Во время второй встречи Огинский, вооружившись картами, предоставил Питту детальную информацию. Прозвучали доводы о том, что в связи с настойчивостью Пруссии уступить Гданьск и Торунь было необходимо, но это принесло бы большую выгоду польской торговле и сделало бы ее независимой от России. Говорилось также о расширении этой торговли через Ковно в Литве и судоходные реки в этом регионе, который Огинский знал очень хорошо. Было нежелательно, чтобы сведения об этой части переговоров дошли до прусского короля, поскольку в них затрагивалась необходимость избежать использования Вислы для перевозок. Британия обещала полную поддержку и гарантии. Через три недели британский посланник в Варшаве Хэйлс передал официальное предложение для депутации.

В течение последующих дней Огинский встретился с Бурке и Фоксом, причем последний предупредил, чтобы Пруссии особенно не доверяли. Затем он поехал в Бат, чтобы повидаться с лечащимся там Эвартом. Последний старался убедить Огинского в необходимости срочно согласиться с предложением Питта.

По мнению Огинского, в Бате были особенно вкусны устрицы.

На обратном пути в Лондон на экипаж Огинского напали пешие разбойники. От них удалось уйти, однако они ограбили экипаж с дамами, следовавший на некотором расстоянии сзади.

Оставшиеся дни в Лондоне были заняты осмотром достопримечательностей и светской жизнью. В театре «Друри-Лэйн» госпожа Сиддонс в роли Изабеллы растрогала Огинского до слез. В итальянском театре он слушал пение госпожи Моричелли. Ему показалось, что было слишком много аплодисментов и много невоспитанных людей в театре, опьяневших от выпитого рома. Если места были в ложе, требовалось заранее убедиться, что все остальные места там заняты, иначе в ложу входили проститутки и занимали свободные места. Кроме того, в театрах часто совершались кражи. На каком-то частном приеме на него произвела большое впечатление игра пианиста Клементи.

Михал Клеофас нашел отличными подававшиеся к ужину французские вина (по-видимому, кларет). Ему не очень понравилась привычка дам оставлять стол сразу после ужина. Он описывает, как в этот момент вечера на маленьких тележках к столу подавали английские сыры, но почему-то не упоминает портвейн. Огинский сатирически рассказывает об английских официальных приемах, которые, по его словам, состоят из двухчасового ожидания в пробке из экипажей, затем еще двух часов нахождения в толпе и, наконец, отъезда без возможности даже поговорить с хозяевами.

Огинский посетил собор Святого Павла, Вестминстерское аббатство, ботанический сад «Кью-Гарденз», увидел телескоп Хершеля, Гринвич, восхищался этрусскими вазами в Британском музее, побывал в приюте Бедлам, который понравился ему чистотой и просвещенным подходом к душевнобольным. Он купил несколько фаянсовых изделий компании «Веджвуд» и заказал себе скрипку. Обратный путь через Ла-Манш с попутным ветром, на удивление, занял лишь два часа.

По семейным обстоятельствам Михал Клеофас попросил освободить его от обязанностей посланника в Гааге, где он оставил временным поверенным человека по имени Миддлтон. В Берлине Огинский провел четыре дня, его тепло принимали разные члены королевской семьи, но Херцберг показался ему раздраженным и придирчивым по отношению к полякам. Это было понятно. Планы Херцберга не выполнялись, он терял свое влияние, и скоро его должны были заменить. В письме от 3 марта своему португальскому другу д’Араужо в Гааге Огинский объясняет причину своего внезапного отъезда, вызвавшую удивление. Некоторые вещи нельзя было объяснить депутации письменно, их требовалось объяснять устно. Он заканчивает свое письмо выражением надежды на то, что д’Араужо перестанет, наконец, порхать, как мотылек, и остановит свой выбор на очаровательной леди, с которой познакомился благодаря ему. Через несколько дней Михал Клеофас вернулся в Варшаву. На его встрече с депутацией присутствовал Хэйлс.

Впоследствии в своих мемуарах Огинский писал, что поляки совершили ошибку, отказавшись уступить Гданьск и Торунь. Мнения историков на этот счет расходятся. Кроме английских гарантий, было предложение Фридриха Вильгельма снизить тарифы за перевозки по Висле с 12 до 4 % в обмен на эти два города и часть Северо-Западной Польши. Но на любых переговорах звучал сильный аргумент англичан о том, что снижение тарифов будет способствовать торговле и принесет больше доходов Пруссии. Элита Речи Посполитой, депутаты сейма продолжали упираться. В это же время Тройственный союз пытался оказать давление на Россию с целью возврата Очакова Турции. Такое давление, возможно, косвенно способствовало сохранению независимости Польши. Британское правительство на этом этапе выражало готовность поддержать Пруссию в возможной войне с Россией. И к концу марта Питт смог провести через парламент предложение о подготовке мощной флотилии к отплытию в Балтийское море. Однако на деле перейти к состоянию войны оказалось непросто. Общество не интересовало, что происходило на другом конце Европы, а военный флот не слишком стремился в малоизвестное Балтийское море, где было так мало простора. Если бы существовало конкретное соглашение с Польшей, Питт смог бы утверждать, что независимость этой страны отвечает важным торговым интересам Британии. Сама по себе независимость эти интересы не затрагивала. Фокс в своей речи Польшу даже не упомянул. В последующие две недели поддержка парламента ослабла, и правительство, в конце концов, перестало заниматься этим вопросом, оставив Пруссию наедине с могуществом России, уже освободившейся от раздражающей необходимости вести войны со Швецией или Турцией. После того как две державы, Пруссия и Россия, устроили свои дела, Тройственный союз распался и Речь Посполитая вскоре оказалась поделенной.

Всю зиму и ранней весной в сейме в ритме диминуэндо разыгрывались гданьская и торуньская карты. К апрелю сейм стал готовиться, чтобы преобразоваться в Великий сейм 3 мая 1791 года.

Невзгоды

Существует предположение, будто Михал Клеофас уехал из Гааги, обидевшись, что его не назначили послом в Лондоне вместо Букатого, который хотел возвратиться домой. Видимо, король считал Михала Клеофаса недостаточно зрелым. Возможно, это было и так, особенно если вспомнить дело с литовскими медными монетами, о котором мы рассказывали выше. «Незрелый» – видимо, не совсем точный термин. «Слишком уж умен» – так, пожалуй, будет точнее. Ознакомившись с его опубликованными работами и огромной массой неопубликованных сочинений, можно прийти к выводу, что Михал Клеофас на самом деле был умен, гораздо более, чем любой поляк его поколения. Поэтому, наверное, у него могли появиться враги; и они у него, конечно, имелись, хотя и не совсем ясно, кто к ним относился при жизни Огинского. Что же касается врагов, появившихся через много лет после его смерти, особое место среди них следует отвести Юлиушу Вийому, который в 1935 году опубликовал хорошо, на первый взгляд, аргументированный и документированный памфлет. В нем говорится о наследстве, полученном от дяди Огинского, гетмана Михала Казимира. В памфлете Михал Клеофас изображается ленивым и бесчестным щеголем. Такое мнение следует признать однобоким, почти гротескным. Именно это сочинение, по-видимому, повлияло на невысокое мнение о Михале Клеофасе со стороны польских историков. Памфлет начинается неправильной по существу информацией. В предыдущей главе мы сказали, что Михал Клеофас попросил предоставить ему отпуск по семейным обстоятельствам. В своих опубликованных мемуарах он объясняет, что «гетман Огинский, мой дядя» оставил ему свои обширные имения при условии выплаты всех непогашенных долгов. Далее в том же параграфе пишет, что «дядя с отцовской стороны» попросил его съездить в Белую Русь и заняться там имениями, предназначенными Михалу Клеофасу в наследство. Вийом полагает, что речь здесь идет об одном человеке и, следовательно, об одних и тех же имениях, за которыми числились долги. На самом же деле речь в этом параграфе идет о двух дядях: гетмане Михале Казимире, более дальнем родственнике, и Францишке Ксаверии – брате Андрея Огинского, имения которого Михал Клеофас унаследовал намного позднее. К памфлету Вийома мы будем время от времени возвращаться и обсуждать высказанные там предположения, однако следует признать, что полностью долги так и не были выплачены, хотя не ясно, где кто прав и где кто неправ. Кроме того, возникали и непредвиденные обстоятельства.

Поездка Михала Клеофаса на Белую Русь (сейчас – Беларусь) летом 1791 года была связана с необходимостью помочь брату его отца Францишку Ксаверию разобраться с имениями, которые Михал Клеофас в конечном итоге унаследует. Он занимался этим вопросом три недели, пока не узнал, что «этот замечательный человек» Потемкин должен был проехать через белорусский город Могилев, и Огинский решил немного задержаться, чтобы встретиться с ним. Многие слышали о Потемкине в связи с «потемкинскими деревнями», этими голыми иллюзорными фасадами, созданными фаворитом, чтобы ублажить свою императрицу, хотя, конечно, Потемкин обладал большим организаторским талантом и раздвинул границы России за счет Турции. В письме от 1 августа 1788 года, во время осады Очакова, принц де Линь описывает парадоксальность личности Потемкина: «Передо мной командующий армией, на вид ленивый, но который беспрестанно работает, у которого колени служат столом […], который беседует со своими генералами о теологии, а со своими архиепископами о войне; кто никогда не читает, а лишь выясняет мнение тех, с кем говорит, споря с ними, чтобы узнать больше…» Огинский не знал тогда, что Потемкину осталось жить всего несколько месяцев и, что еще важнее, он уже не являлся самым влиятельным человеком в России. Потемкин ехал на мирные переговоры с Турцией, посланный императорским двором, где он безуспешно пытался противодействовать влиянию на Екатерину ее нового молодого фаворита, никчемного и, как мы увидим далее, продажного Платона Зубова. Потемкина и некоторых других разумных русских беспокоили не столько постельные увлечения Екатерины, сколько то, что она доверяла Зубову принятие решений по государственным делам. Некоторые последствия такого поведения мы обсудим позднее. Огинский подробно описывает ряд бесед, которые состоялись у него с Потемкином за обедами. Очевидно, следуя уже устоявшейся привычке, он делал записи сразу после окончания бесед. Для Огинского характерен стиль, в соответствии с которым факты говорят сами за себя без всяких комментариев. Во время бесед политика не затрагивалась, в основном речь шла об искусстве. Потемкин начал полемизировать относительно того, что англичане ничего не понимают в музыке и живописи – в некоторых кругах это банальное утверждение было в ходу до недавнего времени. Затем Потемкин язвительно и саркастически высказался о польском короле, его племяннике и недавно принятой Конституции 3 мая. Хотя все беседы заканчивались на менее полемической ноте, Огинский пишет, что, по слухам, Потемкин претендовал на польскую корону.

Когда Огинский возвратился в Варшаву, его пригласил к себе король, который, видимо, был наслышан о скептическом отношении Михала Клеофаса к Конституции 3 мая.

Теперь наступило время сказать несколько слов о замечательном документе, подготовленном «депутацией», состоявшей из ряда самых компетентных членов Великого сейма. Особый интерес представляют два положения. Монархия становилась наследственной, что обеспечивало Речи Посполитой больше стабильности, но урезало власть шляхты. Вторым положением предусматривалось, что шляхта разделит свои исключительные привилегии с мещанами. Крепостное право на том этапе не отменялось, хотя предусматривалось сделать это позже. Принятие Конституции вызвало в Варшаве ликование и неведомое до сих пор чувство солидарности сейма с королем, получившим сейчас ту поддержку, в которой раньше ему отказывали. Конституция должна была укрепить Речь Посполитую и увеличивала количество активных сторонников ее независимого существования. Можно сказать, что в стране сделали внутренние инвестиции в народ и в заграничный опыт, чтобы повысить уровень жизни. К сожалению, как уже говорилось, по мнению Михала Клеофаса, принятие Конституции 3 мая 1791 года запоздало на полтора года. В прошлом соседние монархи благосклонно относились к просвещению и прогрессу, водили дружбу с такими людьми, как Вольтер и Дидро, дружили если не с самим мудрецом Руссо, то, во всяком случае, увлекались его идеями. Но события Французской революции заставили их задуматься над тем, что сам по себе прогресс в конечном итоге, возможно, и не такое уж хорошее явление. Фридрих Вильгельм сперва поздравил поляков по случаю принятия Конституции, однако не прошло и года, как он заговорил по-другому и стал называть события 3 мая революцией (!). Екатерина, до этого занятая войнами со Швецией и Турцией, заключила мир с одним из бывших противников и готовилась скоро заключить его с другим. Некоторые очень влиятельные магнаты, такие как Браницкий, Жевуский и Потоцкий (большое семейство!), обосновавшиеся на юго-востоке, как известно, почти никак своего влияния не проявили. И на фоне всего этого Станислав Август сказал Огинскому, что знает о его критическом отношении к Конституции. Выяснилось, что письмо Михала Клеофаса д’Араужо от 20 мая 1791 года было вскрыто Миддлтоном в Гааге и передано принцу-примасу, брату короля, который, в свою очередь, рассказал королю о нем, к тому же исказив его содержание. Мы знаем, что Михал Клеофас сохранял копии всей своей корреспонденции, поэтому мог доказать, что поддерживал Конституцию, но опасался последствий ее принятия по вышеназванным причинам. В своем письме он также выразил сомнение относительно того, хватит ли у короля силы и решимости, чтобы вести Речь Посполитую по трудному пути, ожидающему ее впереди. Реакция короля была предсказуемой: он не рассердился, а был просто огорчен. После этого Станислав Август, по-видимому, стал питать к Огинскому больше уважения.

В это время на фоне всеобщей эйфории многие шляхтичи продемонстрировали свою солидарность с мещанами, обратившись с просьбой предоставить им гражданство Варшавы и получив его. В Литве подобное не наблюдалось, поэтому король попросил Михала Клеофаса отправиться в Вильно, чтобы уговорить литовских шляхтичей поступить так же. Огинский поехал в Литву и вместе с пятьюдесятью другими шляхтичами стал гражданином Вильно «под шумное одобрение горожан и в обстановке всеобщего энтузиазма». Это торжество стало еще ярче, когда Огинский в своем дворце накрыл ужин на пятьсот человек. Однако уже в конце торжества несколько подвыпивших гостей начали провозглашать тосты за то, чтобы врагов страны, включая епископа Коссаковского, повесили. Семья Коссаковских пользовалась огромнейшей популярностью, и подобные высказывания вскоре принесли много неприятностей Михалу Клеофасу.

3 мая 1792 года в годовщину принятия Конституции в Варшаве все еще царила эйфория. Ей не суждено было долго длиться. Ранее упоминавшиеся противники Конституции Потоцкий, Браницкий и Жевуский получили поддержку от Екатерины, вероятно, с помощью Зубова. 14 мая 1792 года в местечке Тарговицы они провозгласили создание конфедерации, отвергнув Конституцию и обратившись за помощью к России. Они ратовали за сохранение древних прав, привилегий и свобод шляхты. Для Екатерины это явилось предлогом подавить то, что она считала революцией у порога своего дома; для Зубова же, вероятно, это было возможностью поживиться. В своем коротком, нигде не опубликованном биографическом очерке о Зубове Огинский высказывает подозрения, что тарговичане вместе с Коссаковским, своим сторонником в Литве, просто подкупили Зубова, чтобы тот помог им добиться своего. Как мы помним, менее чем за год до этого семья Коссаковских была оскорблена на приеме у Огинских в Вильно, и нашему Михалу Клеофасу это доставило неприятности. Екатерина объявила ультиматум, и вскоре ее войска вторглись в Речь Посполитую.

В этой войне армия Речи Посполитой под командованием племянника короля Юзефа Понятовского удивительно хорошо проявила себя, несмотря на то, что закаленный в боях противник вдвое превосходил ее в численности. В ходе войны также проявилась нерешительность главнокомандующего – короля, который продолжал оставаться в Варшаве. Войска Речи Посполитой выиграли несколько не имевших решающего значения сражений, но вынуждены были все время отступать, столкнувшись с превосходящими силами противника. Вспомним, что, после того как генерала Комажевского убрали из армии, за ее организацию и оснащение взялись неопытные депутаты сейма. Наверное, и это повлияло на итоги войны.

Огинский некоторое время оставался в Варшаве, но потом попросил у короля разрешения отправиться в Альтевассер в Силезии. При всем восхищении Огинским этот эпизод в его жизни представляется нам довольно бесславным. Хотя в Варшаве у Михала Клеофаса не было особенно важных дел, хотя человек он был не воинственный и хотя колебания короля рассердили многих членов военного совета, в результате чего некоторые из них подали в отставку, поездка на воды в Силезию в такое время, по-видимому, все-таки была исторически неоправданна, независимо от состояния здоровья.