Текст книги "Зверь"

Даника

Всего один мужчина сумел зажечь сердце Даники. Красавец-врач, бывший в городе проездом, он осматривал ее, когда она еще была юна и легко поддавалась влиянию.

Она тогда упала в обморок на рынке, как оказалось, из-за сильного воспаления в женских органах, которое, видимо, необходимо было лечить медикаментами и сеансами наложения рук. Чарующие речи и мягкие кисти врача, рассказы об океанских пароходах, автомобилях и жизни больших городов заронили в Данике мечты о другой жизни, других континентах, мире бесконечных возможностей и до сей поры недостижимого богатства, где и корову, и картошку видят только в виде блюда на сверкающей белизной тарелке.

Мечты быстро разрушились, когда он без предупреждения прервал внешний осмотр и потянулся дальше, к новым гинекологическим открытиям. После этого Даника поклялась, что никогда больше не станет доверять ни врачам, ни мужчинам с такими мягкими и ухоженными руками. Тем не менее его утверждения, что она не сможет иметь детей, въелись в нее как непреложный факт, принеся в равной степени сожаление и облегчение.

В последующие годы Даника находила утешение и радость в компании ремесленников, шутов, батраков и сезонных рабочих. Среди мужчин, которые никогда даже близко не бывали рядом с белым халатом или хоть чем-то чистым. Кроме самой Даники.

Сейчас его звали Карл.

Работник приглянулся ей за мускулистое тело, глубокий голос и сексуальную ненасытность. Тем вечером, когда они познакомились в кабаке, она ощутила в нем какое-то обаяние, которого хватило бы как минимум на одну ночь. Они не тратили время на разговоры – Да-ника почти сразу спросила, поедет ли он с ней домой. Он кивнул, не без удивления во взгляде, но уверенно. Он положил свою ручищу ей на плечо, когда они шли в темноте, перебрасываясь только несвязными фразами. Она первая спросила. Она его вела. Прямо до самой спальни.

Тем не менее ей хотелось думать, что он ее преследует. Он ее покорил.

Ночью Данике казалось, что она кричала во весь голос, но она не была уверена. То был невыразимо высокий полет, путешествие в совершенно иной мир. Никто раньше не мог ее туда отправить, даже смазливый врач, в свое время сбежавший с ее невинностью.

Впрочем, она быстро обнаружила, что Карл – тот самый мужчина, разговор о котором она когда-то подслушала. На рынке компания легкомысленных девиц делилась опытом, и Даника не могла не навострить уши. Они называли его Карл Великий. В шутку. Он был явно знаменит на всю долину за свое умение покорить любую женщину. Умел произвести впечатление не только своей величиной и силой, вынуждена была признать Даника. В постели его словно ничто не сдерживало – ни мысли, ни предрассудки, – и Даника тоже сбрасывала все оковы. Она на какое-то время забывалась, отвлекалась от обязанностей на ферме, животных, даже для глухой матери в памяти Даники не было места.

Да, иногда она и правда кричала. От эйфории.

Даника решила наслаждаться, пока получается. Она отлично понимала, что Карл уедет, как только закончится работа на лесопильне, если не раньше. На таких, как он, нельзя положиться. И все равно она в первый же вечер впустила его в свою спальню. Других она заводила в хлев, или на берег реки, или еще в какой-нибудь укромный уголок. Внутрь она никого из них впускать не хотела. Но что-то в Карле внушало ей уверенность. Это сбивало ее с толку.

Она вовсе не была влюблена. Он был хорош собой и страстен, но разговаривать с ним было неинтересно. Его высказывания сводились к пустым фразам и беспомощным наблюдениям. Надолго этого бы не хватило, ей нужно было больше.

Словно чтобы подчеркнуть контраст с неумением выражать свои мысли, Карл удивительно красиво насвистывал. Этого она не могла не признать. Он свистел как птичка.

Мать Даники всегда с недоверием поглядывала на великана, каждое утро заходившего в кухню, бравшего кусок хлеба и исчезавшего за дверью, не удостоив ее большего внимания, чем быстрый кивок. Однажды утром ей показалось, что он одними губами произнес неприличное слово.

– Что за грубиян! – высказала она дочери, вошедшей на кухню чуть позже. – Скорей бы ты уже нашла себе нормального мужика. Давно пора! Твоя младшая сестра никогда бы не спуталась с таким, как этот. Я уверена, что Таяна уже нашла себе хорошего мужа. Вот увидишь, в следующем письме мы о нем узнаем. А ты… ну что за верзилу ты к нам притащила? Что бы сказал твой отец?

– Ну, ну, отец умер, да и тебе недолго осталось, – успокаивающе ответила Даника, мягко целуя мать в лоб. – Ты моя глухая скандалистка.

Мать тут же успокоило внимание дочери, и вскоре она позабыла, что вообще была какая-то склока. Вместо этого она обратила злобу против всех тех, кто не пришел на похороны ее мужа. Особенно она была недовольна пастором, который будто веселился, когда вдова вложила всю свою истерзанную душу в песню над могилой любимого супруга.

В то же время вдова, очевидно, позабыла, что никогда особо не беспокоилась об умершем, что они за много лет едва обменялись парой слов, а потом вмешалась глухота, пришедшая незаметно. Она явилась естественным и удобным следствием тишины, думалось Данике. Так некоторые рептилии перенимают цвет окружающей среды.

Только обнаружив супруга без признаков жизни посреди поля, мать снова стала с ним говорить. Поток ее слов было не остановить, они хлынули наружу и заставили многих держаться от нее подальше. По крайней мере, она сама себя не слышит, думала Даника.

Постепенно мать все сильнее погружалась в собственный мрак и как злополучная муха вертелась в паутине мучительных мыслей о преходящей природе сущего и о раскаянии. Но в первую очередь она испугалась. Испугалась остаться одна, если Данике вздумается уехать с этим чужаком, от которого пахло большими животными и который казался бездушным переростком. Он настолько не был похож на ее двух сыновей, что ей казалось насмешкой уже то, что он поселился в доме, где они выросли. Она говорила сама себе, как хорошо, что мальчики этого не застали, и таким образом старалась приглушить боль от их отсутствия.

Семья уже много поколений подряд владела небольшим участком земли в юго-восточном уголке долины. Там они выращивали различные культуры и держали скот. В те годы, когда урожай подводил, они едва сводили концы с концами, продавая яйца, молоко и изделия из шерсти.

Не было сомнений, что гордостью отца был картофель, в том числе и потому, что его в этих краях обычно не выращивали. Даника выросла под рассказы отца о том, какая у них отличная картошка. Когда они ездили по городам и рынкам, а повозка была доверху нагружена золотистыми клубнями, она сидела рядом с отцом на козлах и слушала рассказы об особенном соотношении ветра и солнца в их долине, о том, как важен правильный севооборот и как лучше всего возделывать почву.

– На нашем скромном участке мы растим совершенно уникальный картофель. Запомни это, Даника. Он впитывает силу гор и соки долины и растет в земле, удобренной любовью. Любовь-то и делает его исключительным. Наша любовь к земле, – так он обычно говорил.

Разговоры про любовь всегда казались Данике небылицей, хотя она и не осмеливалась признаться в этом отцу. Для нее их картофель ничем не отличался от любого другого, который ей давали для сравнения. Она не замечала разницы ни на вид, ни на вкус.

Теперь же, когда самого его предали земле, на Дани-ку легла обязанность следить за посадками, равно как и за скотом и за вдовой, чьи измученные ревматизмом пальцы едва могли разбирать шерсть.

Больше всего ей хотелось все бросить и последовать примеру старших братьев. Уехать, сбежать. Она понятия не имела, где они, что с ними случилось. Пали ли они благородно и храбро в сражении по другую сторону гор или просто погибли из-за какой-нибудь чепухи на другом конце света. По крайней мере, они еще не вернулись домой, хотя и обещали.

Даника не знала, что один ее брат пьяным упал в пересохший колодец в Италии, когда в одиночестве прогуливался по виноградникам, а второго брата поглотили мечты о лучшей жизни в Америке. Зато она отлично была осведомлена о том, что ее угрюмая и склонная к полноте сестренка ведет беззаботную жизнь в различных заведениях вдоль берега. Вероятно, за ней присматривал какой-нибудь альфонс, вовремя помогавший ей переехать, прежде чем надзор за порядком возьмет ее предприятие в оборот. Даника с матерью периодически получали письма, в которых Таяна изо всех сил старалась скрыть источник своих скромных доходов. Много шьет, писала она. Мама гордилась этим объяснением. Обратного адреса на письме никогда не значилось. В сравнении с этим жизнь на ферме была, наверное, не так уж плоха, хотя Даника по природе была лучше приспособлена к ремеслу, чем ее более осмотрительная сестра.

Так или иначе, и от земледелия, и от проституции было далеко до той странствующей жизни, о которой в глубине души всегда мечтала Даника. По крайней мере, с тех пор, как в детстве встретила на ярмарке мрачную, но жгучую певицу.

– Подожди здесь, а я пойду переговорю со знакомым, – попросил отец. Она охотно кивнула и уселась прямо перед фургоном, чтобы лучше было видно представление.

Певица была одета в огненно-красное платье, у нее были длинные распущенные волосы, черные как уголь. Вокруг сидели трое таких же темноволосых музыкантов с блестящими лбами и в расстегнутых рубашках. Они уселись на маленькие табуреты, держа инструменты на коленях, и играли, закрывая глаза и отмеряя такт левой ногой. Нет, они не отмеряли такт, они стучали потрепанными подошвами по доскам так, что мелодию окружал раскатистый грохот. Фургон ожил и запульсировал.

Женщина была боса, с золотисто-коричневыми пальцами ног. Она танцевала и пела. Стройное тело сворачивалось и расправлялось, непослушные волосы обвивали ее языками пламени. В ней чувствовались сила и дикость, которые прежде всего жили в голосе. Сама женщина была щуплая, но голос у нее был мощный. Как первородный крик. В нем были ярость, радость, возмущение и счастье одновременно.

Даника не понимала, что она в тот день видела и чувствовала, но больше она никогда не встречала ничего, что настолько бы ее захватило. Отец не понимал, отчего она расплакалась, когда он пришел. Им ведь надо было вовремя вернуться на ферму доить коров.

– Ты же любишь доить, малышка Даника.

Он раньше ни разу не видел, чтобы его дочь плакала.

С того дня Даника мечтала заниматься тем же, что и та женщина из фургона: странствовать и выступать, хотя отлично понимала, что этому не дано осуществиться. Она даже умела петь. Даже умела петь чисто. Но ото всех это скрывала. Братья стали бы над ней смеяться. Свободная жизнь была мечтой, за которой она не решалась последовать. Она была и дерзкой, и порывистой, но вместе с тем безумно боялась оставить знакомую обстановку. И еще боялась подвести. Даже в те моменты, когда она ненавидела мать пуще чумы, она не переставала ее любить. И даже проклиная на чем свет стоит этот жалкий клочок земли, она знала, что любит именно эту землю, это место как саму себя. Да и картофель тоже.

Встретив Карла, она не могла не завидовать его беззаботному, лишенному всякой ответственности отношению к миру. Он мог взять и уехать, когда захочет, а Даника испытывала странное стремление удержать его. Правда была еще в том, что ей доставляло удовольствие быть объектом его дикого мужского желания. Она привыкла сама управлять своими любовниками, но Карл ей не подчинялся. Природа. С ним она вынуждена была отдать себя во власть кого-то большего, более сильного, чем ее собственная воля.

Она не хотела связывать себя. Он просто должен был находиться рядом, во всей своей мужественности, и это было странно. И еще она очень хотела, чтобы он помогал ей на ферме. Соседский Мирко оказался удивительно эффективным и надежным работником. Парень не чурался никакой тяжелой работы, и его было не выпроводить домой. Но если за дело брался Карл, он работал за троих. Это впечатляло. И по-своему возбуждало.

Однажды Карл по обыкновению пошел за ней следом через двор на кухню, чтобы поужинать, и ей подумалось, что она бы с удовольствием побыла одна, без него. Она устала после долгого рабочего дня, хотелось побыть одной, может, полежать в кровати. Иногда его становилось слишком много, и она даже начинала жалеть, что в свое время пригласила его внутрь и разрешила вот так остаться. Теперь уже поздно что-либо менять. Она не могла попросить его переехать в хлев, да и гамак будет маловат. Она бы с удовольствием держала его вместе со скотом и призывала по необходимости. Она стыдилась подобных мыслей, но они к ней приходили. Ненадолго.

Не в меньшей степени странным стало, она вынуждена была это признать, слышать в доме чей-то еще голос, кроме голоса матери, хотя и голос приятный. Но главное, что теперь ей было с кем поговорить. Он мог ее выслушать.

И хотя Карл едва умел читать и не обладал большими познаниями, чтобы расширять ее горизонт, он все равно рассказывал ей новое, поскольку бывал в местах, где она никогда не бывала. В нем жила вся долина и все окрестные горы. В нем жила природа. Животные. Она иногда замечала, как он останавливался понюхать цветок или послушать птичью песенку, и всегда при этом улыбался птице, как хорошей знакомой, словно встретил друга.

Ее удивляло, что мягкость не была ему чужда.

Карл

Все, что Карлу казалось красивым, было так или иначе связано с природой. Культура была ему безразлична. Ее люди держали в гостиных, куда он заходил лишь изредка. Ему казалось глупостью, что можно повесить плоскую картинку на гвоздь в стенке и считать это прекрасным. Особенно когда то же самое изображение можно было увидеть прямо за дверью, созерцать и обонять, проходя насквозь.

Книги тоже представлялись ему бесцветными, безжизненными и недостоверными. Карл никогда не обременял себя излишним чтением, ему хватало самого необходимого: этикеток, вывесок, ценников и объявлений о найме работников. Писать он почти не умел, хотя и мог поставить свое имя на договоре о найме и даже иногда его менять. Что касается его собственной фамилии, он не удосужился ее запомнить, поскольку ее сложно было произнести, а уж тем более записать. Со временем она исчезла в тумане, как и остальное его детство.

Все это полностью устраивало Карла, он не стремился много на себя взваливать. Он был свободной птицей. Всегда получал лучшее под чистым небом, хотя зимы и работа загоняли его в отсыревшие бараки, амбары и чердаки, где приходилось делить угол с другими мужчинами и терпеть их запахи. Другое дело, когда речь заходила о женщинах. С ними он готов был спать где угодно.

Кровать Даники была необыкновенно уютной. И все же он удивлялся, что так далеко зашел.

Это не было на него похоже.

– Ты куда? – спросил он, подняв на нее взгляд.

Она поднялась с кровати и стала к нему боком, так что половина ее обнаженного тела купалась в прохладном лунном свете. Одна грудь дерзко торчала навстречу окну, как небольшая голубая гора. Сосок возвышался. Даже тень была красивой.

Даника, не отвечая, обогнула столб кровати и исчезла в коридоре, преследуемая взглядом Карла. Ее волосы рекой стекали по спине. Что-то было в ее походке. В том, как покачивались ягодицы. До чего же роскошная попка, подумалось Карлу. Его член слегка пошевелился. За собственной широченной грудной клеткой, простиравшейся как заросшая равнина, его не было видно.

На самом деле ему было все равно, куда она собралась, лишь бы быстро вернулась. Он услышал звон стакана на кухне. Молоко. Она решила попить молока. Скоро она вернется к нему со своими длинными рыжими волосами, обесцвеченными лунным светом. Он подумал о том, сколько раз он спал под открытым небом и видел, как лисица проходит мимо в своем серо-белом ночном одеянии. Утреннее солнце возвращало краски. И Данике тоже. Его сводили с ума ее рыжие волосы, светло-коричневые веснушки и зеленые глаза. И мраморно-белая попка.

Она двигалась не как лисица.

Может, олень? Он подумал о бело-золотистой задней части оленихи. Нет, не олениха. У нее более угловатая походка.

Кошка. Она двигалась как кошка.

Рысь!

Для женщины она была поразительно быстрой. Он отчетливо ощущал мускулы, когда брал ее за бедра. Да, в ней было что-то от дикой кошки.

Ему хотелось ее облизывать.

Ей могло такое понравиться.

Накануне вечером она снова кричала, как хищная птица. Громко, очень громко. Это хорошо. Ему нравилось, что он может довести ее до такого состояния, что она начинала кричать.

Карл улыбнулся, вспомнив, что в комнате сверху живет мать. Она едва ли слышала хоть звук. У него в голове не укладывалось, что эта мертвенно-бледная вдова была матерью такой красавицы-дочери. Наверное, когда-то старушка тоже была хороша. До чего же она с тех пор изменилась!

Даника говорила, что не может забеременеть.

Это отлично.

Об этом можно не беспокоиться.

Все остальные бесились со своим «теперь осторожнее». Даника никогда не бесилась, но она была бешеной. Она отдавалась ему вся, раз за разом, если они начинали. Это было… ему не хватало точного слова… насыщенно. Насыщенно. Раньше такого не бывало, не так. После того, как он подобрал Данику в том кабаке, другие его уже не интересовали.

За все время была парочка девиц, которые утверждали, что он – отец их детей. Это могло быть и правдой, но эти девки скромностью не отличались, так что с тем же успехом отцом мог оказаться кто угодно другой. Карл не хотел рисковать, чтобы они вцепились в него когтями, так что с тех пор он старался их избегать. Не то чтобы он имел что-то против детей, но вот так… Это было недостойно мужчины, который ни за что на свете не желает расстаться со своей свободой.

Ребенок стал бы оковами.

И все же он не мог не задумываться, как бы выглядели их дети, если бы у него и Даники могли быть дети. Одно он знал точно – получился бы красивый ребенок.

О том, что тебе дано

Ш-ш-ш… Нет, это только лось. Ладно, следующий лось обязательно окажется Мирко.

Ты заметила, что у меня веснушки? Попробуй разглядеть! Вот тут, и на руках, и на груди, и на лице. Мирко говорит, это капли восхода падают на меня, когда я сплю под открытым небом. На него капли почему-то не попадают. У него тоже есть чуть-чуть пятнышек, но мало и темнее. Наверное, на Мирко оседают капли ночи.

Волосы у меня тоже рыжее, чем у Мирко. Я однажды спросил, были ли мои мама и папа тоже рыжеволосыми. Он ответил не сразу. Он всегда думает, прежде чем ответить на вопросы о моих родителях. В основном он просит меня о них не спрашивать, но в тот день сам был не прочь поговорить.

– Как и у большинства людей, в тебе смешаны черты твоих родителей, Додо. Светлое и рыжее в тебе от матери, хотя ты чуть темнее. Веснушки и зеленые глаза тоже от нее. Отец был темнее. У него были карие, почти черные глаза и темные волосы. Размер же ты унаследовал явно от него, разве что вымахал еще больше. Он был сильным, но ты получился еще сильнее.

– Это единственное, что я взял от отца?

Мирко задумался.

– Свист, – ответил он. – Твой отец тоже свистел подобно птицам.

– Тогда он бы мне, наверное, понравился.

Мирко ничего не ответил. Он только пожал плечами.

Я часто пытаюсь вспомнить, как выглядел отец, но это нелегко, и со временем становится только труднее. У него был глубокий голос, это я еще помню. Возможно, я хорошо помню, как он здорово свистел, но ведь я могу путать с собственным свистом. Зато я абсолютно уверен, что он водил меня в горы и показывал серн, сов, медвежьи следы и лисьи норы. Он разрешал мне трогать все подряд. Гладкие камни и мягкую траву, совиную отрыжку и жуков. И все нюхать. Эти воспоминания делают меня счастливым.

Лучше всего я помню запахи. Особенно запах животных и цветов. Иногда они смешиваются. Каждый раз, когда нам с Мирко встречается белая орхидея с красными щечками, я вспоминаю отца.

– Понюхай, Леон, – говорил он, в этом я уверен. И я нюхал орхидею и обнаруживал, что она пахнет козой.

И он хлопал меня по плечу.

Мне казалось, что отец все время идет у меня за спиной. Может, оттого что я не помнил его внешности. В эти моменты что-то стягивало мне грудь. Иногда горло. Наверное, веревка.

Я помню, что он казался большим, когда в темноте заходил ко мне в спальню и начинал о чем-нибудь рассказывать. Он пах так, как обычно пахнут работящие мужчины. Пóтом и землей, и еще чуть-чуть водкой. Да, так пах мой отец.

У мамы был чудесный запах. И она была очень мягкой. Все же в ней было что-то неприятное. По крайней мере попытки вспомнить ее не доставляли мне удовольствия. Когда я думаю о ней, все словно застилает мрак, хотя Мирко и говорит, что она была светлой. И еще крик. Иногда я слышу крик. Я не знаю наверняка, она ли кричит, но, кажется, она. Не выношу, когда кто-то кричит. Лучше бы они молчали.

Но в тот день я предпочел говорить именно о матери, раз уж Мирко в кои-то веки был готов отвечать. Поэтому я еще раз спросил:

– А от мамы? Что во мне от нее?

– Точно твое лицо, Додо. Улыбка похожа на ее улыбку, особенно ямочки на щеках. И взгляд. В нем и сладость, и сила… Трудно объяснить. Но мне кажется, ты должен радоваться всему, что унаследовал от своих родителей.

– Кроме мускулов, – вздохнул я.

– Нет, им тоже следует радоваться. Благодаря им ты лучший рабочий в долине, – с этими словами Мирко положил руку на мое колено. – Именно благодаря твоим мускулам нам двоим всегда находится работа. Не забывай об этом.

Он задержал руку, и я не мог на нее не посмотреть. Черные полоски на суставах, темно-коричневая грубая кожа, почти как на моих ботинках. Так выглядят руки всех сезонных работников, как я заметил. Кроме моих. У меня руки больше, я могу ухватить то, что другим не подвластно. И я могу держать крепко.

Мирко отвел руку и закрыл глаза.

Мы сидели в тени старой ивы в тот день. Кажется, это было где-то на западной окраине долины. Возможно, после работы на консервной фабрике, которую мы ненавидели. Учитывая все обстоятельства, вот так сидеть и болтать было чертовски приятно. Мирко жевал соломинку, упершись лбом в дерево. Я сидел к нему лицом, а наши ноги лежали рядом. Я люблю так сидеть. Так мне его хорошо видно.

Он скрестил выпрямленные ноги и спустил подтяжки с плеч, так что они упали на траву по обе стороны. Я видел на рубашке оставшиеся от них светлые полосы. Рядом с ним лежал мешок, который он везде носил с собой. В нем одеяло, одежда, столовые приборы, миска, бидон и бритва. Может, еще книга. Не помню, была ли у него в тот день с собой книга. У меня тоже раньше была кожаная походная сумка, но я ее потерял, когда мы поспешно бежали из места, где я что-то неосторожно сделал с маленькой собачкой. Я люблю собак, особенно пушистых, но та кусалась и визжала так, что уши болели. Мне пришлось заставить ее замолчать. Потом мы сбежали.

Теперь я сидел в траве напротив Мирко и пытался подталкивать жучков, не раздавив их. К счастью, жуки молчат. У меня тоже всегда с собой мешок. С моими вещами и одеждой. Одеждой большого размера. Мы нашли в горах какую-то странную женщину, которая для меня шьет так, чтобы не жало. Когда она снимает с меня мерки, она клокочет, как небольшой веселый ручеек. Мне нельзя шевелиться, но я всегда смеюсь – стою там, слушаю ее клокотание и наблюдаю за тем, как она суетится вокруг меня, размахивая белыми волосами. Как же приятно, когда ее мягкие маленькие руки касаются моей кожи. Чтобы достать до шеи, ей приходится вставать на стул.

Потом мне разрешают потрогать ее седые кудри, но очень-очень осторожно. Я обещаю быть осторожным. У нее такие прелестные кудри – немного напоминают барашка, но гораздо мягче на ощупь. Мне еще разрешают погладить ее овечек, но только плоской ладонью. Их шерсть немного царапается, но мне все равно. Это же шерсть. Я люблю шерсть. А еще тесто для булочек! Верь не верь, а однажды она разрешила мне запустить руки в такое тесто! Она сказала, что с удовольствием будет привлекать меня к замесу всякий раз, как соберется печь. Оно невероятно мягкое, это тесто. И женщина разрешила мне месить, сколько захочу. Представь себе, я и месил!

Я знал, что когда Мирко сидит, прислонившись к стволу дерева с закрытыми глазами, он не настроен общаться. Это знак, что он устал от разговоров. Но я не умел вовремя замолчать. Мы же наедине.

– Мы скоро опять пойдем к старушке? – спросил я.

– Не очень. У тебя же пока хватает рубашек?

– Да, но мне сильно хочется замесить тесто.

– Ммм. Придется потерпеть. Сейчас мы здесь, в долине.

Он упорно не открывал глаза.

– Наше место здесь, в долине… Так, Мирко? Ладно, в долине и горах. Это же и наши горы. И той старушки.

– Да, наше место здесь. Долина живет в нас, как бы далеко от нее мы ни уехали.

– Ты знаешь это, потому что однажды бывал в Америке?

– Да…

Что-то в манере, с которой он произнес это последнее «да», подсказало мне, что он собирается сказать что-то еще, поэтому я промолчал. Я просто ждал, и он заговорил:

– Вот как мне кажется, Додо… Удел человека быть плотью и кровью своих родителей. Ты только что услышал, что в тебе есть черты от мамы и от папы. Но еще мне кажется, в нас есть что-то от места. В нас есть та вода, в которой нас купали в детстве. Первый воздух, который наполнил наши легкие. Мы происходим из этой земли.

Мирко пожевал соломинку. Потом добавил:

– И даже если мы не укоренимся здесь, мы станем в конце концов землей и растениями, песком и воздухом. Мне кажется, это довольно странная мысль. Тогда получается, что человек продолжает жить и после смерти, да еще и пользу приносит.

Я попытался представить себе, что я превратился в землю. Я мог бы стать нехилым холмиком. А уж сколько бы от меня стало пользы после смерти…

– Мирко, но ты ведь говорил, что прежде, чем стать землей, надо, чтобы человека искусали мошки, жучки и другие животные? Ты так рассказывал.

– Да, так и должно быть. В природе все должно идти своим чередом.

– Да, я тоже так считаю.

Казалось, Мирко вот-вот уснет, а я пытался разобраться с землей, крутившейся у меня в голове. И я не мог не спросить еще кое о чем. В первую очередь, чтобы не дать ему заснуть.

– Иногда некоторые вещи очень легко перепутать, да, Мирко?

– Ну да, так бывает.

– Я, например, легко могу спутать черного дрозда и певчего дрозда. Или обычную крысу с водяной. А еще я не отличаю жену ростовщика от сестры пекаря в том городишке с толстым флюгером, это ты и сам знаешь. Разве что когда сестра вся в муке. У меня ощущение, что нужно столько всего помнить. Я же даже названия городов путаю.

Говорил только я. Мирко молчал. Глаза у него были закрыты. Потом я раздавил жука, потому что слишком сильно задумался обо всем, что обычно путаю. Это был обычный жук. Черный и гладкий. Он подергал ножками и умер. Так обычно и бывает. Почти все жуки похожи друг на друга.

– Мирко, мы скоро дойдем до какой-нибудь ярмарки?

– Ты же знаешь, мы на них не ходим.

Наконец-то он хоть что-то сказал.

– Из-за того, что я случайно сделал с тем типом в мешковатых штанах?

– Да, из-за шпагоглотателя.

– Но, Мирко, это же было так давно.

– Но больше такого повториться не должно. На ярмарке ты же все пытаешься потрогать.

Я кивнул. Я вообще всегда все хотел потрогать. А штаны шпагоглотателя были такие мягкие и блестящие. Я за них только слега потянул. Я не хотел, чтобы он упал.

– Мирко, смотри! Что это такое… у тебя на ботинке?

Теперь Мирко приоткрыл глаза и быстро взглянул на крошечное насекомое, на которое я показывал. Оно напоминало мушку, с красным панцирем и жутко волосатыми усиками, которые покачивались из стороны в сторону.

– Веероносец, – сказал он и снова закрыл глаза. – Это можно определить по пушистым усикам. Только не советую его трогать.

– Мирко?

– Да.

– Почему у женщин не бывает кустистых бровей?

Он тяжело вздохнул при этом вопросе. Хватит болтать.

– Ты иногда спрашиваешь о наиудивительнейших вещах, Додо. Есть куча гораздо более насущных вопросов. Из других областей. Не про женщин.

– Да, но…

– Дай мне уже наконец поспать.

Тут я нашел еще одного жучка, которого захотел перенести. Мне очень нравится ощущение, когда маленькое живое существо щекочет ладонь. И даже не обязательно, чтобы у него был мех, хотя это самое приятное.

Я еще и потому решил потрогать веероносца, пока Мирко спал. Мне очень хотелось потрогать его усики.

И тут он умер. Я быстренько его смахнул.

Уверен, Мирко это заметил, потому что он покачал головой, не открывая глаз.