Текст книги "Зверь"

Ферма и загадки

Работы у Даники на ферме Карлу хватало. Следить надо было не только за скотом и посевами. Еще надо было ремонтировать постройки. Ферма была старая, здания потрепаны временем, местами на грани разрушения. У нее не было ни сил, ни времени заниматься ими, но с помощью Карла все должно было получиться. Он делал все, о чем она просила, этого она не могла отрицать. Во многих смыслах он стал воплощением готовности помочь.

Всегда имелось в виду, что братья Даники должны восстановить постройки на ферме, но этому плану не суждено было сбыться, поскольку ни Йован, ни Стефан не вернулись из своих заморских странствий. Стефан был старшим и должен был бы унаследовать ферму, но Даника считала, что она, безусловно, заслужила право владения, ведь именно она много лет тянула на себе и хозяйство, и родителей. К тому же она теперь замужем, переезжать ей не подобает.

Она и не рассчитывала снова увидеть братьев.

Разве что сестру Таяну, но для нее путь домой был окутан стыдом. Вероятно, она боялась, что ее легенда раскрыта, и едва ли она хотела возвращаться, если был хоть малейший риск, что дома ее уже заклеймили как продажную женщину. На самом деле Таяна могла смело возвращаться домой, потому что Даника ни словом не обмолвилась никому о роде ее занятий. Сестры никогда не были особенно близки, у них было мало общего. Тем не менее при необходимости Даника готова была защищать Таяну до последнего. Они же сестры.

Но на родительскую ферму Таяна могла не рассчитывать. Она теперь принадлежит Данике.

Давным-давно их дед выстроил ферму своими руками. Говорят, ничто не могло отбить у него тягу к перемещению, по крайней мере до почтенного возраста, когда его одолела несбиваемая лихорадка.

Сразу за домом к востоку природа становилась грубее и переходила в горы. И где-то в дикой местности, среди стойких кустов, жесткой травы и маленьких скрюченных деревцов, карабкавшихся по холмам как сгорбленные тролли, пряталась межа, которая никого не интересовала.

Главный дом был сложен из незыблемых валунов и стоял так же твердо, как и в день постройки. Но красная черепица с крыши пострадала от хода времени и от сильных ветров, носившихся по долине, оставляя за собой замешательство и разруху.

Не меньше ветер любил приносить тучи, готовые разверзнуться над жаждущей влаги землей, чтобы потом милосердно угнать их обратно, словно испугавшись внезапной жестокости. Врезаясь в горы, он становился непредсказуемым, как биллиардный шар, закрученный какой-то неведомой силой. О раздолье ветра в долине ходило много рассказов, например, о двух крепких лесных работниках, на которых упали две огромные ненадежные ели. О девчушках, которых перенесло через горную гряду. И еще про быка, которого занесло в виноградник. Некоторые истории явно были правдивы, о достоверности других позаботилось время.

Углом к дому, фасадом к югу располагался большой амбар, где в одном конце хранился урожай, а в другом – инструменты. Укромный угол с гамаком мог при желании стать домом для одного или парочки наемных работников. За прошедшие годы амбар бессистемно достраивали с разных сторон: столовая и небольшая постирочная были добавлены со стороны двора, большой курятник сзади, с выходом в поля.

Напротив дома, по другую сторону полузаросшего двора, находился длинный хлев. Он, как и дом, был построен из светлого камня, по крайней мере в основном, но дед Даники использовал все, что смог найти, чтобы возвести здание. Поэтому в кладке стены можно было наткнуться на самые причудливые строительные материалы. На одном из фронтонов был, например, простой надгробный камень женщины по имени Светлана. Судя по надписи, она умерла в 1867 году и была «горячо любима сыном и всеми своими зверями». Никто не знал, кто это такая, но раз ее надгробие нашли в этой земле, видимо, она когда-то здесь жила, решил дед.

На ферме жили, как правило, три рабочих лошади, пара коров, несколько коз, небольшая отара овец, баран и две-три свиньи, покрытые жесткой щетиной. Животные свободно ходили, где хотели, без привязи, мирно и дружно, внутри и снаружи. Такой распорядок, за редким исключением, отлично работал уже много лет, несмотря на видовые различия, наверное, потому что животные в своей более или менее жвачной общности давно признали, что ссориться в этом крошечном мирке – себе дороже.

Таким образом хлев оставался островком безопасности десятилетие за десятилетием. Очевидно, дед Даники оказался прав в своем убеждении, что надгробный камень вкупе с прочими замурованными предметами смогут отгонять несчастия от дверей. То тут, то там из известкового раствора выглядывал крест. Где-то торчали покрытые железом деревянные башмаки, ржавая тяпка, старая лопата. Местами остались только углубления от предметов, потерянных в ходе времени. Забытые вещи, оставившие свой след в истории.

Самым необычным был, без сомнения, большой церковный колокол, вмурованный в стену хлева с юго-восточного угла. Дед Даники нашел его в зарослях чуть выше по склону горы в одно из своих многочисленных странствий. Хотя вероятность встретить в тех краях другого человека была такой же большой, как и вероятность найти церковный колокол, застенчивость гнала его в дикую местность, когда ему хотелось походить на природе. А там стоял колокол и светился в окружении белых цветов.

Деду очень повезло натолкнуться на группу голодных македонцев, шедших домой, те помогли оттащить колокол на ферму в целости и сохранности, а в качестве оплаты попросили всего лишь сытный обед. Никто не знал, откуда взялся колокол, но уже то, как он представился деду Даники в окружении белого ясенца, накладывало на колокол отпечаток волшебства. Разрешают ли инстанции, более приземленные, использовать церковный колокол неизвестного происхождения при закладке стены хлева, деду Даники не пришло в голову спрашивать.

На всякий случай дед поместил колокол с того угла хлева, где меньше была вероятность, что его кто-нибудь увидит. Кто-нибудь, кроме Господа нашего, конечно, но дед полагал, что Он не против. В конце концов, это же Он поместил колокол в те дебри и позаботился, чтобы у деда в тот день расстроился живот.

Для Даники хлев был церковью в большей степени, чем настоящая церковь. Ребенком она иногда опускалась на колени перед камнем горячо любимой Светланы и молила мать, сына и всех их зверей о помощи и прощении. Впрочем, с переменным успехом. Ее так и не увез с собой цыганский табор, и орлиные крылья у нее не выросли, так что она не смогла взлететь и посмотреть, что находится по другую сторону гор.

Отец рассказывал, что там другие долины, другие горы и местами такие огромные равнины, что даже гор на горизонте не различить, только небо. Он сам так далеко никогда не бывал, но слышал рассказы. Равнины. На одной из них, на севере, есть поля тюльпанов всех цветов, говорил он. Даника пыталась представить себе волны цветущих полей. Но первым делом надо было представить себе равнину настолько широкую, что не видно гор. Мир без границ. Небо настолько огромное, что опускается прямо до земли. От таких мыслей у нее кружилась голова, как если смотреть на звезды и пытаться считать.

– Тебе никогда не хотелось посмотреть на поле тюльпанов? – спросила она тогда отца.

– Нет, – ответил он. – У нас же растут в горах дикие тюльпаны. Зачем тратить много дней на дорогу, чтобы посмотреть, как они растут где-то еще?

– А на людей, которые живут в других местах? На них тебе не хотелось посмотреть? – спросила Даника.

– Все люди похожи. У кого-то волосы темнее, у кого-то нос больше. Далеко на востоке живут люди с маленькими носами, ты об этом знала?

– А тебе не хочется увидеть их маленькие носы?

– Видел я одного китайца. Там их, говорят, больше. Но зачем мне их смотреть, если одного я уже видел? Он, кстати, считал, что у меня очень большой нос, и сравнил его с той картошкой, что я пытался ему продать.

– Тебя это так расстроило?

– Наоборот! Кого может расстроить сходство с моей картошкой!

Отец Даники почесал маленький бурый прыщ на носу. Глаза у него блестели. Они были такими же темными, как и волосы.

– Хотела бы я посмотреть, что там по другую сторону гор, – мечтательно произнесла Даника. – И встретить совершенно новых людей. Других.

Ее отец наморщился при этих словах, глядя на картофель.

– Оставайся здесь, девочка моя, и ты встретишь много людей. Кто-то проезжает через долину, кто-то остается здесь жить. И подумай: отчего они едут? Подумай! Ты нигде не станешь счастливее, чем здесь, у себя дома, это я тебе обещаю. Нет смысла уезжать оттуда, где тебе хорошо. А то можно все потерять.

– Но откуда ты это знаешь, если сам никуда не ездил?

– Ты тут не наглей.

Когда отец так говорил, разговор обычно заканчивался, иначе ей грозила оплеуха. Она никогда не плакала. Один раз только была на грани этого, когда отец действительно сильно ее ударил. Даника тогда сказала, что на вкус их картошка ничем не отличается от прочей. Этого ей говорить не следовало. Но она сдержалась и слез не показала. Напротив, заметила, что у отца сделались мокрые глаза. Даника так и не узнала, была причина в том, что он ее ударил, или его так сильно обидели слова про картошку.

Матери тоже не удавалось довести Данику до слез, а она не стеснялась иногда поднять руку. С детства Да-ника помнила мать молчаливой. Она старалась остаться одна при малейшей возможности. Стефан и Йован однажды рассказали Данике, что их мать такая, какая она есть, потому что у нее холод в теле. В крови. Бабушка была родом откуда-то с севера, из ледяной страны, жители которой всегда дрожат от холода, пребывают в плохом настроении и стучат зубами. Это точно не страна тюльпанов, подумалось Данике.

Говорили, что бабушка была красавицей, когда впервые встретила дедушку, и что он почитал ее как королеву. Из их пяти дочерей только мать Даники унаследовала ее золотые волосы, зеленые глаза и светлую кожу. И Даника единственная из ее детей взяла цвета матери. У остальных были темные глаза отца и почти черные волосы, у Таяны даже был его нос с горбинкой.

Стефан сказал еще, что только Даника унаследовала этот внутренний холод родни с материнской линии. Поэтому ей важно следить за собой, чтобы не сгорбиться в старости. С возрастом ее тело начнет скукоживаться вокруг холода, живущего внутри, и она начнет кутаться в теплые вещи даже в жаркую погоду, говорил он.

Даника в это не верила, пока не заметила, что ее мама стала съеживаться. Поначалу это почти не было заметно, но Даника видела. Еще она заметила, что мама стала все время носить шерстяные платки, а на волосы было все печальнее смотреть, они выцветали, спрятанные круглые сутки под платками. Волосы вяли, когда не получали ни света, ни дождя, думала Даника. Как трава.

Это осознание заставило Данику с малых лет выпячивать грудь и выпрямлять спину. Она распускала волосы и отказывалась носить платки. Она должна была доказать, что ее место в тепле, что ей не холодно.

– Я цыганка, – сказала она однажды, когда они прошли мимо табора на обочине. Одна из женщин пела, кормя младенца. Другие улыбнулись и помахали Да-нике, наверное, потому что она завороженно их разглядывала.

Братья громко расхохотались ее заявлению. Даже обычно молчаливая Таяна засмеялась.

– Ты – цыганка? – хохотал Стефан. – Посмотри на себя! Ты правда думаешь, что похожа на них? С твоими волосами, глазами, светлой кожей?

– Ну и что? Я светлая цыганка! – сказала Даника и горделиво подняла голову. У них нет права решать, кем ей быть.

Ей еще долго припоминали ее слова. Не Йован, у того всегда голова была полна задумок и идей, и они занимали его гораздо сильнее, чем возможность подразнить Данику. Стефан же, самый старший и сильный, был настроен враждебно, потому что больше ему было нечем заняться. Он изо всех сил пытался вывести Данику из себя, но всегда тщетно. Зато ей удавалось иногда довести брата до слез, особенно когда она его била. Говорили, Даника была сильнее старшего брата не только духовно, но и физически. Ему тяжело давалось это признание, и иногда он все силы бросал на то, чтобы унизить сестру.

Но Даника не плакала. Бывало, братьям казалось, что она единственная из них не способна плакать из-за холода, живущего у нее внутри.

Даника умела плакать, но не от боли. Когда она вставала раньше всех и прокрадывалась босиком за уборную, ощущая влажную от росы траву между пальцами ног, чтобы поприветствовать солнце, выползавшее из-за гор, она могла иногда проронить слезу. Ей приходилось остужать лицо в траве, перед тем как она могла показаться другим на глаза. На нее так действовало не солнце. Из темноты проступали краски. Появлялся свет. Тепло. Природа просыпалась.

Она странным образом чувствовала себя благословленной, когда первые лучи пробивались через расщелину в горах и падали на угол хлева. Даника задумывалась, само ли солнце решило, что так будет, или Бог приказал. Она не была уверена, кто из них главнее. Ей казалось, что она становится свидетелем чуда, что горы отступали в сторону, давая дорогу свету.

И по неизвестной причине целью был их колокол.

Ту часть колокола, которая была обращена внутрь хлева, лучи солнца никогда не касались. Впрочем, ее облюбовали поколения шустрых ласточек, так что бронза почти полностью скрылась под потеками грязи. Зато наружная сторона сияла. Она ничуть не потускнела от многолетней непогоды и сильных ветров. Даника была всегда уверена, что ее отец полирует внешнюю часть колокола, хотя никогда не видела его за этим занятием. Когда он умер, а колокол все так же блестел ярче, чем можно было ожидать, она с некоторым удивлением решила, что это дело рук матери.

После смерти матери церковный колокол так и продолжил удивительно сиять, и Даника прекратила искать объяснение. Она придерживалась той точки зрения, что не все можно объяснить. В ее практичной картине мира был отведен уголок для необъяснимого. Для мечты.

Колокол был удивителен не только своим блеском. Когда дождь лил с востока, внутри него раздавалась приглушенная песня. Легкие капли падали со смеющегося голубого неба и создавали песню в тон: легкую, светлую, радостную. Тяжелые же капли выбивали в бронзе глубокую печальную мелодию в самой глубине колокола, которая продолжала звучать и тогда, когда дождь заканчивался. Словно внутри что-то жило. И умирало.

Одно из самых прекрасных воспоминаний детства: Даника с братьями и сестрой сидят в хлеву, слушают песню колокола под чавканье животных. Рано или поздно один из них произнесет то, о чем все думают: «Не мог ли дед спрятать что-то – или кого-то – внутри колокола, когда в свое время замуровал его в углу?» Они принимались угадывать, перечисляя все, от золотых монет и длинношерстных свиней до опасных разбойников, старых ведьм и детей-уродцев. Иногда они сами пугались своих фантазий, иногда смеялись так, что закашливались от пыли.

У Даники никогда не было настоящих подруг. Ей не свойственно было завязывать дружбу. Слишком самовольная, слишком дикая – так ей всегда говорили в школе. И еще она не выносила девчонок, они были слишком скучные. С мальчишками лучше, они проще. Но в какой-то момент они стали засматриваться на нее голодным взглядом, давшим ей власть и сделавшим дружбу невозможной.

Она могла дружить только со своими братьями и сестрой, но даже это не совсем удавалось. Среди родных она стояла особняком, выделялась, зато в хлеву им удавалось найти общее занятие для всех. Общее настроение.

Даника была не единственной белой вороной, прятавшейся в хлеву. На заре времен ее дед сделал маленькую пристройку с задней стороны хлева, в которой должен был жить красивый осел с тяжелым характером, с которым он не в силах был расстаться. Тяжелая задняя дверь хлева использовалась редко, так что дед снял ее и использовал как уличную дверь пристройки. Рядом с ней он прорубил окно, чтобы ослик мог насладиться светом и видом на горы. Поскольку животное могло очень высоко подпрыгнуть, деду вскоре пришлось вставить решетку в глубокую оконную раму.

Прежняя дверь в хлев была перекрыта поперечными балками, чтобы осел не был отгорожен от остальных толстой стеной. Дед тщательно проследил, чтобы между досками остались щели, и надеялся, что таким образом станет возможным примирение между строптивым ослом и другими обитателями хлева и нормальное положение дел будет восстановлено. Но этого так и не произошло. Однажды утром он обнаружил, что дверь в хлев открыта, а осла в загоне нет. В земле вокруг были видны явные следы копыт, и вели они в горы. Осла он больше не видел.

После побега осла бабушка Даники забрала закуток себе, устроив там рабочий угол. «Шерстяной уголок», говорила она. Дед был против, но бабушка Даники была такой же упертой, как сбежавший осел. Ей нужно было место, где она сможет в тишине и покое чесать шерсть, красить и прясть, чтобы куры, семья и прочие звери не путались под ногами. Так и вышло. Бабушка Даники обеспечивала семью необходимой теплой зимней одеждой до самой смерти. Потом нехитрое производство шерсти переняла старшая из пяти дочерей. Так ослиный закуток, прялка и обязанность перешли по наследству матери Даники, которая вышла замуж за младшего сына с одной из ферм на юго-западе. За того, который мечтал о картошке.

Нельзя сказать, что ходить в вязаном было удобно, но когда мороз сковывал долину или ветер свистел по гостиной, приятно было одеться в теплый свитер. Мать Да-ники особенно ценила все, что помогало хранить тепло.

– Ты так хорошо вяжешь, – сказал как-то ее муж, когда она как раз начала вязать ему свитер. Тогда они еще разговаривали. – А ты можешь связать мне свитер с узором?

– Узором?

– Да. Например, с картофелем, – его глаза просияли при этих словах.

– Пока я жива, мой муж не будет ходить с клубнями на груди, – прозвучал ответ.

Мать Даники пыталась избежать расстроенного взгляда мужа и потому уставилась на мотки пряжи. Она осознала, что ей дают шанс продемонстрировать свой недюжинный талант.

– Могу изобразить нашу ферму. Хочешь?

– Был бы рад.

Пару недель спустя ее муж отправился в город в новом свитере, и домой он вернулся с пачкой заказов в кармане и дополнительной шерстью от купца, а также с изображением фасада магазина.

И, что тоже немаловажно, с деньгами. Аванс.

– Все хотят получить свитер с узором, – излучая радость, сказал он. – Впечатляет.

Его жена ощутила непривычное тепло в щеках.

В скором времени ее особенные шерстяные свитера стали местной достопримечательностью, и в семье той зимой было больше денег, чем они привыкли иметь. Хватило даже на новую мотыгу.

То, что поначалу было матери Даники лишь в удовольствие, вскоре превратилось в обязанность, добавившуюся ко всем прочим. Ей уже не было интересно изображать личные пожелания заказчиков, и она брала такую работу только ради денег.

Лишь однажды она наотрез отказалась выполнять заказ. Крестьянин-холостяк с одной из ферм на севере попросил тогда изобразить на свитере рисунок, который он, насколько сумел, намалевал на бумажке. Мать Да-ники не смогла придумать, что еще он мог изобразить, кроме как мужской половой орган, напряженный и немного кривой, – ровно такой, как у ее мужа, когда он хотел от нее то, что нельзя называть. Она отказалась, посмеиваясь, без объяснений. Крестьянин в свою очередь расстроился, что у него не будет свитера с тем прекрасным кусочком гор, вид на который открывается, когда он в одиночестве сидит у себя на кухне.

Однажды мамино производство сыграло на руку сразу многим: в маленьком домишке на окраине города жил одинокий старый бондарь, который умел предсказывать погоду. Эта его способность развивалась тем лучше, чем сильнее разыгрывалась его подагра.

Поскольку бондарь всегда сидел на веранде и наблюдал за прохожими, многие останавливались и просили его предсказать погоду. В не меньшей степени это было важно окрестным крестьянам, которые очень интересовались темой, а потому и большим пальцем ноги бондаря, который отличался необычайной чувствительностью. Бондарь же таким образом получал возможность пообщаться.

И вот одним прохладным осенним утром старик сидел на веранде в шерстяном свитере с огромным солнцем на груди, и у одного дальновидного виноградаря родилась блестящая мысль. Жители собрали деньги, чтобы связать для бондаря по свитеру на каждую погоду. В скором времени стало не нужно останавливаться, чтобы узнать погоду, достаточно было просто взглянуть на свитер, который надел в тот день бондарь. Со временем особенно сильно выцвел свитер с солнцем, но все равно отлично доносил свое шерстяное послание каждому, кто проходил мимо и бросал взгляд на веранду.

Предсказатель ответственно относился к своей важной миссии, но становился все более одиноким, потому что никто теперь не останавливался с ним поболтать. Все же очень радовались такому практичному решению, и никому не приходило в голову, что старику жарко сидеть в шерстяной одежде в летний зной. Сказка закончилась летом, когда с веранды несколько дней подряд предсказывали солнце, а вместо этого на долину обрушились сильнейшие ливень и ураган.

Только после трех суток дождя и слякоти все поняли, что бондарь так и умер, сидя на веранде в солнечном свитере.

Производство необычных шерстяных свитеров после этого прекратилось, и мать Даники вздохнула с облегчением, что избавилась от обязанности. Она не считала себя повинной в смерти предсказателя погоды. Для такого в ее теле было слишком много холода.