Текст книги "Равная солнцу"

Анита Амирезвани
Равная солнцу

Copyright © Anita Amerrezvani 2012

This edition is published by arrangement with Emma Sweeney Agency LLC and The Van Lear Agency

© А. Кубатиев, перевод, 2013

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2013

Издательство АЗБУКА®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Пролог

Клянусь на священном Коране, что не было женщины, подобной Перихан-ханум. Царевна по рождению, стратег с четырнадцати лет, яростная, но и дивная обличьем, лучница, не знающая промахов, наищедрейшая подательница, защитница проституток, поэтесса редчайшего дара, самый доверенный советчик шаха и вождь мужей. Преувеличиваю ли я, по обычаю придворных историков, сочиняющих цветистые панегирики властителям в надежде на награду – вес золота, равный моему собственному? Заверяю вас, такой награды не предвидится; я человек без покровителя.

Я боролся с намерением начать этот труд, ибо я не биограф и не историк. Невзирая на опасность, невежество окружающих побуждает меня изложить правду о Пери. Если я откажусь от этого дела, ее историю перетолкуют или исказят, чтобы сделать инструментом властей предержащих. Придворные историки сообщают лишь хорошо известные сведения о том, как царственные женщины вели войска на битву, низвергали шахов, убивали врагов и проталкивали своих сыновей во власть. Историкам запрещалось следить за жизнью этих женщин вблизи, поэтому они должны были полагаться на слухи и выдумки.

Как самый близкий слуга Пери, я не только наблюдал ее деяния, но и выполнял ее приказы. Я осознал: по смерти моей все, что я знаю о ней, исчезнет, если мне не удастся записать ее историю. Но сделать это я должен в величайшей тайне. Если эту книгу обнаружит кто-то чужой, меня казнят, потому что я вершил чудовищные дела и допускал ошибки, которые предпочел бы скрыть, – хотя кому не случалось того же? Человек по природе своей склонен ошибаться. Уши его слышат лишь то, что хотят; одному только Богу известна полная правда.

Наверное, как сейчас думается, я преувеличил, сказав, что Пери была единственной подобной. Она происходила из династии, породившей доблестных женщин, начиная с ее бабушки Таджли-ханум-мовселлу, которая помогла возвести на престол своего десятилетнего сына Тахмасба, а ее тетушка Махин-бану была советницей Тахмасба до самой своей смерти. В то время Пери было четырнадцать, но ей уже хватало мудрости, чтоб занять место Махин-бану, и она царила, не имея соперников, советуя своему отцу Тахмасбу. Так что Пери была не единственной из жен своего рода, однако ее дела затмили дела предшественниц, а отвага не знала пределов.

Когда я думаю о ней, то вспоминаю не только ее мощь, но и страсть к поэзии. Она сама была поэтом и стихотворцам, которыми восхищалась, не жалела серебра, чтоб не переводился хлеб и соль на их столе. Она прочла всех классиков и могла декламировать большие отрывки. Из книг стихов, любимых ею, одна стояла надо всеми – «Шахнаме», или «Книга царей», где великий поэт Фирдоуси запечатлел страсти и сражения сотен иранских правителей. В то время, когда я служил ей, одна история из великой книги, о жестоком завоевателе Зоххаке и герое Каве, настолько владела нашими мыслями, направляла наши дела и даже вторгалась в наши сны, что я думаю теперь – не о нас ли она была? Мы обращались к ней за советом, рыдали над ней в отчаянии и в конце концов находили в ней утешение. Она и сейчас ведет меня, когда я славлю Пери ради грядущих поколений.

Глава 1
Новая служба

Как рассказывал о том Фирдоуси, Джемшид был одним из первых великих просветителей человечества. Тысячи лет назад он научил первых людей прясть пряжу и ткать ткань, обжигать кирпичи из глины для жилищ и тому, как делать оружие. Разделив людей на ремесленников, земледельцев, жрецов и воинов, он показал каждому, как исполнять его дело. Когда они научились работать, Джемшид открыл им прекраснейшие сокровища мира, поведав, где искать в земле драгоценные камни, как использовать благовония, чтоб украсить тело, и как раскрыть тайны целебных растений. Триста лет было его царству, и всего было вдоволь, и все жаждали служить ему. Но однажды созвал Джемшид своих мудрецов и объявил им, что его совершенству равных нет, разве не так? Ни один из людей не совершил того, что он, и по этой причине им до́лжно поклоняться ему, как Творцу. Мудрецы были изумлены и возмущены его небывалыми утверждениями. Хотя перечить ему они не посмели, но стали покидать его двор. Как может вождь так заблуждаться?

В утро первой встречи с Пери я надел свое лучшее платье и выпил два стакана крепкого черного чая с финиками, чтобы наполнить силой кровь. Мне надо было понравиться ей и в то же время явить свой нрав; я должен был показать, что буду лучшим выбором для самой достойной женщины династии. Шагая к ее покоям в гареме, которые были невдалеке от моих собственных, я был полон желания доказать, что отличаюсь от прочих евнухов, равно как она отличается от прочих женщин. Тонкая пленка пота, без сомнения после горячего чая, выступила на моей груди, когда я входил в ее приемную. Меня быстро провели в гостиную, сиявшую бирюзовыми изразцами до высоты моего пояса. Над ними сверкала старинная майолика, а дальше до самого потолка блестели зеркала, словно бы назначенные повторять блеск самого солнца.

Пери писала письмо, устроив на коленях дощечку с бумагой. На ней было синее шелковое платье с короткими рукавами, отделанное красной парчой, подпоясанное белым шелковым кушаком, затканным золотой нитью, – сокровище сам по себе, – который она завязала на талии пышным изысканным узлом. Длинные черные волосы были небрежно прикрыты другим белым шарфом с набивными золотыми арабесками, увенчанными рубиновыми украшениями, отражавшими свет; мой взгляд приковал ее лоб, высокий, гладкий и округлый, как жемчужина, словно ее разуму нужно было больше места, чем у прочих. Говорят, что будущее человека при рождении пишется на его лбу, – чело Пери возвещало богатое и славное будущее.

Пока я стоял там, Пери продолжала писать, и лоб ее время от времени хмурился. У нее были миндалевидные глаза, крепкие скулы, щедрые губы, и все вместе делало черты ее лица ярче и крупнее, чем у других людей. Закончив работу, она отложила доску и осмотрела меня с головы до ног. Я низко склонился, прижав руки к груди, готовый как можно скорее учиться тому, что было нужно. Отец Пери предложил ей меня в награду за мою хорошую службу, но решение было исключительно за ней. Что бы там ни было, я должен убедить ее взять меня.

– Что ты такое на самом деле? – спросила она. – Вижу, как из твоего тюрбана выбиваются черные пряди, и толстую шею, прямо как у медведя! Ты сойдешь за простого человека.

Пери смотрела на меня так пронзительно, словно требовала раскрыть всю мою сокровенную суть. Я оторопел.

– Бывает полезно сойти за простого, – быстро нашелся я. – В подходящей одежде меня легко примут за портного, учителя или даже за жреца.

– И что?

– Это значит, что и простые, и благородные меня принимают равно.

– Но ты, конечно же, смутишь покой обитательниц шахского гарема, изголодавшихся по виду красивых мужчин!

Боже всевышний! Неужели она узнала про нас с Хадидже?

– Вряд ли это затруднение, – отговорился я, – ведь у меня не хватает как раз тех орудий, по которым они так изголодались.

Она широко улыбнулась:

– Похоже, ты отлично пользуешься смекалкой.

– Это то, что вам нужно?

– Среди прочего… На каких языках ты говоришь и пишешь? – спросила она на фарси.

Перейдя на турецкий, я ответил:

– Я говорю на языке ваших блистательных предков.

Пери заинтересовалась:

– У тебя отличный турецкий. Где ты его выучил?

– Моя матушка говорила по-турецки, мой отец на фарси, и оба были богобоязненны. Им требовалось научить меня языку людей меча, людей пера и людей Бога.

– Очень полезно. Кто твой любимый поэт?

Я помедлил в поисках ответа, пока не вспомнил, кого любит она.

– Фирдоуси.

– Итак, ты любишь классиков. Отлично. Прочти мне из «Шахнаме».

Не сводя с меня взгляда, она ждала, и глаза ее были по-соколиному зорки. Стихи легко пришли ко мне; я часто повторял их, обучая ее брата Махмуда. Я произнес первый вспомнившийся стих, хотя он был не из «Шахнаме». Эти строки нередко приносили мне утешение.

 
Любим ты гордою судьбой, твой каждый день благословлен,
Ты пьешь вино и ешь кебаб, ты теплым солнцем озарен,
И слово каждое твое – подарок для твоей любимой,
А для детей твоих ты бог, но видимый и ощутимый.
Как жизнь богата! Как ты щедр для близких,
Покоен, как дитя в объятьях материнских,
Как птица, ты паришь, несомый ветром теплым,
Беспечен и любим, и оставаясь добрым.
Но отнял мир то, что тобой любимо,
И чашу с ядом не пронес он мимо.
Горит ожог на сердце, кровь сжигает,
И сердце биться словно забывает.
И это я? Ведь в этом самом мире
Был гостем званым я на пышном пире!
О нет, мой друг, печально заблужденье,
Ты должен стать лишь новою мишенью —
Страданьями, как сотней стрел, пробитой,
Кровавых слез рекой, тобой излитой.
 

Когда я закончил, Пери улыбнулась.

– Прекрасно! – сказала она. – Но разве это из «Шахнаме»? Не узнаю.

– Это Насир, хотя это слабая имитация стихов Фирдоуси, озаряющих мир.

– Звучит словно сказано о падении Джемшида – и о конце давным-давно созданного им земного рая.

– Насир вдохновлялся им, – отвечал я, пораженный: она знала поэму настолько хорошо, что смогла отличить два десятка строк от шестидесяти тысяч.

– Великий Самарканди говорит в «Четырех исповедях», что поэту следует знать наизусть тридцать тысяч строк, – сказала она, словно прочитав мои мысли.

– По тому, что я слышал, не удивлюсь, что вы их знаете.

Она не обратила внимания на лесть:

– А что означают эти строки?

Я мгновение поразмыслил над ними.

– Полагаю, что это означает: если ты даже великий шах, не ожидай, что твоя жизнь пройдет безмятежно, ведь даже самых удачливых мир жестоко дрессирует.

– А тебя мир дрессировал?

– Непременно, – сказал я. – Я потерял отца и мать, когда был еще юн, и расставался с другими вещами, которые не ожидал потерять.

Взгляд Пери смягчился, став почти детским.

– Да будет мир их душам, – отвечала она.

– Благодарю вас.

– Я слышала, что ты очень верен, – сказала она, – как и многие из вас.

– Мы известны этим.

– Если бы ты служил мне, кому ты явил бы верность, мне или шаху?

По затылку моему пробежали мурашки. Как многие из нас, я был подчинен прежде всего шаху, но сейчас мне нужен был изобретательный ответ.

– Вам, – ответил я и, когда она поддразнивающе взглянула на меня, быстро добавил: – Ибо знаю, что каждое ваше решение принимается вернейшей из слуг шаха.

– Почему ты хочешь служить мне?

Первой на ум пришла обычная лесть, но я знал, что это ее не впечатлит.

– Мне выпала честь в течение многих лет опекать вашего брата Махмуда, а затем я служил визирем у вашей матушки. Теперь, когда ее больше нет при дворе, я жажду ответственных дел.

Настоящая причина, конечно, была совсем не та. Многие честолюбивые люди добивались возвышения, служа царицам, и я хотел именно этого.

– Что ж, хорошо, – ответила Пери. – Тебе придется быть отважным, чтоб выжить на моей службе.

Трудности мне нравились, о чем я и сказал.

Пери резко встала и пошла к нишам в стене, где помедлила перед большой бирюзовой чашей, вырезанной в виде павлина, распустившего прекрасный хвост.

– Это драгоценная старинная чаша, – сказала она. – Откуда она, знаешь?

– Из Нишапура.

– Конечно, – усмехнулась она.

По моей шее стекал пот, когда я старался разглядеть какие-то подсказки в цвете, узоре, полировке.

– Династия Тимуридов, – поспешно добавил я, – хотя не скажу, чье правление.

– Шахрукха, – сказала Пери. – Лишь несколько подобных вещей дошли к нам в отличном состоянии.

Любуясь, она взяла чашу и держала ее в руках, словно младенца, а я любовался ею. Бирюза была такой прекрасной, что сверкала, как драгоценный камень, а павлин словно бы готовился клевать зерно. Внезапно Пери развела руки и отпустила чашу, разлетевшуюся на полу тысячью осколков. Один докатился и замер у моих босых ног.

– Что бы ты сказал об этом? – спросила она тоном терпким, как зеленый миндаль.

– Несомненно, ваши придворные сказали бы, что это позор – уничтожать дорогую и прекрасную чашу, но, так как деяние было совершено особой царского рода, все прекрасно.

– Именно так они и сказали бы, – ответила она, скучающе пнув один из осколков.

– Не думаю, что вы считаете это правдой.

Она с интересом оглянулась.

– Потому что это глупость.

Пери рассмеялась и хлопнула в ладоши, подзывая одну из придворных дам:

– Принеси мою чашу.

Дама вернулась с чашей похожего рисунка и поставила ее в нишу, пока служанка заметала осколки битой керамики. Я наклонился и осмотрел осколок у моих ступней. Голова павлина выглядела нечетко, линии отличались от ясных штрихов на внесенной чаше, и я понял, что она расколола копию.

Пери внимательно наблюдала за мной. Я улыбнулся.

– Я тебя удивила?

– Да.

– Ты ничем этого не показал.

Я вздохнул.

Усевшись, Пери подобрала под себя ноги, показав из-под края синего платья алые шальвары. Я постарался не дать воображению странствовать по местам, сокрытым ими.

– Ты больше любишь начинать или заканчивать? – спросила она. – Назови только одно.

– Заканчивать.

– Приведи пример.

Я немного подумал.

– Ваш брат Махмуд не интересовался книгами, когда был ребенком, но моей обязанностью было убедиться, что он научился писать красивым почерком, понимать прочитанное и декламировать стихи по торжественным поводам. Ныне он делает все три эти вещи, и я горд сказать, что он делает их так хорошо, словно это его любимые занятия.

Пери улыбнулась:

– Зная, как Махмуд предпочитает игры на воздухе, – это подлинное достижение. Понятно, отчего мой отец рекомендовал тебя.

– Великая честь – служить опоре вселенной, – отвечал я.

Но я скучал по Махмуду. После того как восемь лет занимался только им, я чувствовал себя в ответе за него, словно за младшего брата, хотя сказать о таких чувствах к царскому отпрыску не смел.

– Расскажи мне, как ты стал евнухом.

Я, наверное, отшатнулся, потому что она поспешно добавила:

– Надеюсь, ты не счел это оскорблением.

Прокашливаясь, я пытался решить, с чего начать. Вспоминать было – словно разбирать сундук с одеждой, которую носил умерший.

– Вы, должно быть, слыхали, что моего отца обвинили в измене и казнили. Не знаю, кто оболгал его. После этого несчастья матушка отвезла мою трехлетнюю сестру к родным в маленький городок на берегу Персидского залива. Несмотря на случившееся с отцом, я все равно хотел служить шаху. Я просил всех, кого знал, о помощи, но был отвергнут. Тогда я решил, что единственный способ доказать свою верность – стать евнухом и предложить себя двору.

– Сколько тебе было?

– Семнадцать.

– Очень поздно для оскопления.

– Правда.

– Ты помнишь, как это делалось?

– Можно ли такое не помнить?

– Расскажи мне об этом.

Я недоверчиво уставился на нее:

– Вы хотите знать подробности?

– Да.

– Боюсь, что мерзостность истории оскорбит ваш слух.

– Не думаю.

Я не стал щадить ее; мне к тому же хотелось немедля понять, из чего она сделана.

– Я отыскал двух евнухов, Нарта и Чинаса, в помощь себе, а они отвели меня к лекарю, работавшему возле базара. Он велел мне лечь на скамью и связал мои запястья под нею, чтоб я не мог двинуться. Евнухи забрались между моими бедрами, чтоб удерживать ноги. Врач дал мне съесть опиума и засыпал мои мужские части порошком, который, сказал он, умерит боль. Затем он сам уселся мне на бедра и взял кривую бритву жуткого вида, не короче моего предплечья. Он сказал, что, прежде чем совершить такую рискованную операцию, должен заручиться моим согласием перед двумя свидетелями. Но зрелище бритвы, сверкнувшей в воздухе, испугало меня, а путы на ногах и руках вдруг заставили ощутить себя зверем в ловушке. Я начал извиваться на скамье и вопить, что не согласен. Хирург удивился, но убрал свою бритву и велел евнухам отпустить меня.

Глаза Пери были величиной с мячи для чоугана.

– И что было потом?

– Я снова обдумал свое намерение. Другого способа прокормиться, кроме как при дворе, я не видел. Мне надо было зарабатывать достаточно денег, чтоб заботиться о матери и сестре, и я хотел вернуть былую славу нашему имени.

Тогда я не сказал ей, как глубоко в моем сердце пылало желание сорвать маску с убийцы моего отца. Когда я смотрел на нож хирурга, то вообразил себя одетым в роскошные шелковые одежды, достигшим высокого положения во дворце. Такое продвижение помогло бы мне выявить убийцу отца и заставить его признаться в преступлении. «Отныне твои дети познают печаль, которая выпала мне», – сказал бы я ему. А потом он понес бы кару.

Пери опустила глаза и поправила кушак: уловка, заставившая меня задуматься, не знает ли она чего-то об убийце.

– И что было потом?

– В конце концов я попросил их продолжать, но добавил, что мне надо завязать глаза, чтобы я не видел бритвы, и что не надо связывать мне руки.

– Было больно?

Я улыбнулся, благодаря Небо за то, что теперь это было только воспоминанием.

– Хирург затянул жгут из жил вокруг моих частей и снова спросил моего согласия. Я дал его и секундой позже ощутил, как рука приподнимает эти части, а бритва быстро и гладко проходит сквозь мою плоть. Ничего не почувствовав, я сорвал повязку с глаз – взглянуть, что произошло. Мое мужское достоинство исчезло. «Так легко!» – вскричал я и минуту даже шутил с евнухами, пока внезапно не ощутил, что меня словно разрубили пополам. Я закричал и провалился во тьму. Потом мне рассказали, что хирург прижег рану кипящим маслом и прикрыл лубком из коры.

Затем наложил повязку и оставил меня выздоравливать.

– Как долго это тянулось?

– Долго. Первые несколько дней я был не в себе. Думаю, твердил обрывки молитв. Знаю, что просил воды, но пить было нельзя – рана должна зажить. Когда во рту у меня пересохло настолько, что нельзя было произнести ни слова, кто-то смочил тряпку и положил мне на язык. Жажда была такая, что я молил о смерти.

– Боже всевышний, – воскликнула Пери, – не могу представить человека, желающего того же, что и ты! Ты очень храбр, да?

Я не рассказал ей остального. Через несколько дней после операции мне разрешили выпить воды. Нарт суетился вокруг меня, оправляя мой тюфяк и подушки, но казался странно взволнованным. То и дело спрашивал, не хочу ли я облегчиться. Я повторял «нет», пока он не начал утомлять меня, и попросил его уйти. Когда же мне наконец захотелось, он убрал повязку, лубок и принес мне судно, на которое надо было сесть. Я был теперь гладок, осталась лишь трубочка, которой я прежде не увидел. Глаза сами закрылись при виде багрового кровавого рубца.

Потребовалось время, прежде чем я смог что-то выдавить, и я завопил от боли, когда горячая жидкость впервые проникла в обнажившийся канал. Наверное, я чуть не потерял сознание, но, не желая упасть в собственную лужу, удержался на посудине. Завершив, я изумленно увидел, что глаза Нарта сияют. Он обратил ладони к небу и прорыдал: «Да будет восхвален Бог в небесах!» Мне он потом сказал, что никогда еще зрелище человека того же сословия так его не радовало. Рана моя гноилась, и он страшно боялся, что канал закупорился, – это было чревато мучительной, воистину неописуемой смертью.

Пери все еще ждала моего ответа:

– Как ты скромен! Многие мужчины дрогнули бы при виде такого ножа. Я теперь вспоминаю удивление моего отца, слушавшего твою историю.

Задолго до того, как меня оскопили, я был в одной харчевне и смотрел на танцовщицу, кружившуюся так, что лиловая юбка взлетала над головой, а другие мужчины подзуживали меня щупать ее. Она подарила мне манящую улыбку, но вскоре ее озорное заигрывание стало напоминать мне, как мальчишки мучат ящериц. Наконец, разглядев ее крупные, грубые руки, я с содроганием понял: это мужчина! Лицо мое вспыхнуло яростью, а танцор кружился и ухмылялся, и мне было стыдно, что меня так провели. Но теперь я сам был в точности как этот танцор – неопределенного пола, всем чуждый, всегда вызывающий злое чувство из-за того, что сделал и что потерял.

– Я был очень юн, – сказал я, оправдываясь.

– Не слишком.

– Я был чрезмерно пылок.

– А теперь?

Я помедлил с ответом.

– Я научился умерять свои порывы.

– Ты совершенно сдержан здесь, при дворе. Подозреваю, что для тайной службы ты подойдешь отлично.

Я склонил голову, оценивая похвалу Пери с должным смирением.

– В чем разница между женщиной и мужчиной?

Я огляделся в новом замешательстве.

– Полагаю, у тебя есть ответ получше, чем у любого другого мужчины.

Минуту я думал.

– Говорят, мужчины хотят власти, а женщины – покоя.

Знаете, в чем правда?

– В чем?

– И те и другие хотят и того и другого.

Пери засмеялась:

– Я – точно.

– В таком случае чем я смогу вам служить? – Мне было известно, что она уже взяла на службу несколько сот евнухов, благородных жен, девиц и мальчиков для поручений.

– Мне нужен человек, чтобы собирал для меня сведения во дворце и за его пределами, – сказала она. – Его надежность и верность должны быть безупречны, силы – великими, нужды в сне и досуге – малыми. За пределами работы на меня у него не должно быть желаний. Молчание о моих делах – обязательно. За эту службу я готова платить изрядное вознаграждение.

Она назвала цифру, вдвое превосходившую мое жалованье. Я заподозрил неладное: с чего такая щедрость?

– Служа мне, ты будешь в самом сердце дворцовой политики, – пояснила она. – Чтобы преуспеть, понадобится побороть брезгливость. Трудности предстоят суровые, и если ты не справишься – считай себя уволенным. Понимаешь меня?

Я ответил «да», потому что хотел преуспеть любой ценой.

– К своим обязанностям приступишь с завтрашнего утра, в моем доме у ворот Али-Капу.

Я поблагодарил и был отпущен. Когда обувался, то ощутил, что мой мозг словно рвется от ожидания. После двенадцати лет службы моя работа во дворце началась теперь по-настоящему.

Устроенный Пери допрос и ее странная красота вдруг заставили меня ощутить себя мужчиной, а не евнухом. В своих собственных глазах я и так был совсем не калекой. Но Пери не должна была узнать, что я любил и желал женщин из гарема так, как никто никогда не ожидал.

Незадолго до оскопления я ложился почти каждую ночь с женщиной по имени Фереште. Первый раз это случилось, когда моя мать с сестрой уехала в город Казвин, взяв не лошадь, а осла, и это был такой позор, что наши соседи старались не глядеть на них. Помню, как одиноко стоял в доме моего детства, который уже был продан. Я скорчился на оставшейся подушке в комнате, где когда-то вечерами собиралась к вечернему чаю моя семья, и мы смотрели, как в нашем саду на кусты и фонтан падает снег. В тот вечер я пошел в кабак и пил, пока моя прежняя жизнь не растаяла в тумане. Мои новые друзья читали мне стихи и были рады составить мне компанию, пока я платил за все новые кувшины рубинового вина. Я стучал кулаком по деревянному столу и требовал еще вина, а потом еще и воодушевленно подхватывал каждую песню. Ранним утром, шатаясь на свежевыпавшем снегу, я повстречал Фереште, которая только что начала заниматься своим ремеслом. Огромные темные глаза смотрели из-под черного чадора, покрывавшего волосы, она дрожала на холоде. Она отвела меня в комнату неподалеку и посоветовала мне не пить. В ее руках я впервые открыл свое тело и погружался в нее, как в пустыне жаждущий путник окунает голову в родник.

До самого рассвета во тьме шептали мы друг другу наши истории. Фереште выбросила из дому ее мачеха, заявившая, что та увивалась за ее единственным сыном. Отец давно умер, и защитить ее было некому. Я рассказал, что мне тоже вот-вот придется убираться из единственного дома, какой я знал. Фереште утешала меня так, как лишь одна измученная душа может утешать другую, и надолго вперед мне хотелось одного – оставаться в ее объятьях. Я проводил с ней все ночи, которые мог. То было время жестокой боли и наслаждений, и я не знал, что больше такого не будет.

После операции любое прикосновение вызывало боль во всем теле. Она стала необычным защитным доспехом, который отвергал даже легчайшие плотские касания и позволял моему телу исцеляться. Я жаждал прекращения боли, что казалось мне величайшим телесным даром. Однако, едва мое тело стало выздоравливать, начались муки душевные. Поутру я собрался помочиться, и рука встретила внезапную пустоту; мне показалось, что я падаю. Головокружение было таким сильным, что я боялся упасть в собственную отхожую яму. Я мужчина? Женщина? Кто я теперь?

Потом я вспомнил, ради чего сделал это, пришел в себя, выдернул затычку, совершил свои дела и вышел, все еще потрясенный своим измененным состоянием.

Я хотел рассказать Фереште, моей единственной любви, что случилось со мной. Попытался найти ее, но другая проститутка рассказала, что она покинула город. Шло время, и начало происходить странное. Мои губы вспоминали нежность языка Фереште, моя грудь жаждала биения ее ресниц, легких, как бабочкины крылья, мои бедра напрягались при мысли о том, как обхватывали ее. Я начал провожать глазами красавиц гарема. Они могли показывать друг другу свои прелести, почему нет? Вокруг не было мужчин, которых надо было стесняться. Тайком наслаждаясь каждым взглядом, я все равно не ощущал ответного вздымания в паху. Понемногу мною завладевало разочарование. Что проку мерину от желания?

Однажды в бане, намыливаясь, я вдруг осознал новые чувства. Я был словно человек, потерявший конечность, но на секунду поверивший, что может подпрыгнуть и сесть на лошадь. Когда я вел киссэ по моей коже, в паху и внизу позвоночника будто взрывались маленькие молнии. Я задыхался, ощущения растекались по всему телу, но были острее, чем все испытанное прежде. Как будто свежезажившая рана возвращала себе способность чувствовать.

Я думал о крутом изгибе талии Фереште, такой тонкой в моих руках, о ее быстром языке. Я жаждал ее. Растирая губкой живот, я хрипел от радости и гортанно рычал. Другие евнухи, круглоплечие, с мягкими женственными бедрами, оборачивались в изумлении. Я чувствовал себя кипарисом, опаленным пожаром, считавшимся мертвым и однажды милостью Божией пустившим новые зеленые побеги из глубин обугленного сердца.

На первый день службы у Пери я совершил утреннюю молитву и вышел из своего жилья в гареме по направлению к ее дому рядом с Али-Капу – взаправду огромными вратами – сразу после рассвета. Только малому числу самых доверенных придворных были отведены дома в пределах главных врат дворца, и Пери была единственной женщиной, удостоенной этой чести. Большинство царственных жен были обречены жить в покоях за стенами гарема и выходили только по соизволению шаха.

Было еще рано. Я наверняка явился первым. Пожелал доброго утра страже, прятавшейся в тени массивных кирпичных ворот. Стражники зевали, пока не отворились громадные деревянные двери и не впустили поток желавших подать просьбу шаху или его слугам в одном из управительских зданий на дворцовой земле.

Дом Пери стоял за высокими стенами. Я постучал и, когда слуга отворил дверь, ступил во двор, благоухавший ободряющим ароматом сосен. Вдоль фонтана прошагал до маленького, но изысканного здания, украшенного желтыми и белыми изразцами, выложенными переплетенными шестиугольниками. Сквозь резные деревянные двери прошел в дом, а дальше меня проводили в бируни Пери – приемную, где она встречала посетителей. К моему удивлению, ее двор уже собрался. Десятки евнухов и мальчиков-посыльных стояли ровными рядами, ожидая приказаний, а прислужницы беззвучно сновали туда и сюда с подносами чая. Меня поразило и ощущение жесткой дисциплины, так непохожее на то, что я испытал, служа при матушке Махмуда.

– Джавахир, ты опоздал, – сказала Пери. – Входи, и займемся делами. – Она указала на место, где мне назначалось стоять, и нахмурилась, сведя угольно-черные брови.

Бируни Пери был строже, чем у других женщин, зачастую соперничавших в роскоши при украшении своих покоев. Она сидела на подушке, брошенной поверх просторного темно-синего ковра, вместо золотых птиц или цветников затканного фигурами наездников, преследующих онагров, зебр, газелей, и лучников, целящихся во львов. В нишах виднелись аккуратно сложенные тростниковые перья, чернила, бумага и книги.

Решетка на другом конце комнаты позволяла Пери принимать посетителей-мужчин, не являвшихся ее родичами. По другую сторону решетки стоял молодой человек в синем бархатном халате. Мы могли видеть его сквозь решетку, а он нас – нет.

– Маджид, я рада представить тебе моего нового главу осведомительной службы Джавахир-агу, – сказала Пери, добавив титул, положенный евнухам.

До этого я порасспросил о ее визире и узнал, что Маджид молод, но уже удостоен высокого поста. Он был из старого ширазского рода, который, подобно моему, многие поколения служил двору.

– Маджид связывает меня с придворными, – добавила Пери. – Джавахир, ты свяжешь меня с миром женщин во дворце и за его стенами, а также с местами, куда родовитость Маджида не позволит ему проникнуть незамеченным.

Она могла бы сказать то же самое о моей собственной родовитости, не будь мой отец обвинен в измене и казнен.

Давний стыд зажег огонь на моих щеках, и я ощутил злобу оттого, что придется доказывать, что я лучший слуга.

– Джавахир, посмотришь на меня за работой. Потом я растолкую тебе все, чтоб ты понял, как я это делаю.

– Чашм, горбон, – отвечал я кратким ответом от полного «Клянусь своими глазами, да буду я твоей жертвой».

Все оставшееся утро я наблюдал, как Пери занимается повседневными делами. Ее первой обязанностью было следить за ходом подготовки к ежегодному дворцовому празднеству в честь Фатьме, возлюбленной дочери пророка. Следовало нанять женщин, сведущих в вере, приготовить еду, украсить помещения. Один из евнухов шаха прибыл, чтобы спросить Пери, как составить некий необычный документ, потому что никто более не мог вспомнить порядка. Царевна прямо-таки отбарабанила последовательность подписей и назвала всех, кто должен был их поставить, даже не отрываясь от бумаги, которую в тот момент писала. Затем Пери просмотрела целую стопу писем и вдруг расхохоталась.

– Вы только послушайте, – велела она нам.

 
Я сорок восемь строк о шахе изваял
Блистательных; и ваш визирь сказал,
Что вы восхищены. Царевна, вы в уме?
Но если да, тогда пролейте мне
В ладони дождь благого серебра,
Чтоб сыты дети были и жена добра.
Смиренно попрошу пнуть ваших казначеев,
И я тогда еще не то создать сумею!
 

– Ну кто устоит перед такой мольбой? Подите к казначею и удостоверьтесь, чтоб придворному поэту немедля заплатили, – приказала она Маджиду.