Текст книги "Равная солнцу"

С полудня Пери вела свой обычный прием для женщин дворца, приходивших с разными просьбами: даяния на содержание храмов, места при дворе, выпрашиваемые для родственников, нужда в дополнительных наставницах. В конце долгого дня Пери согласилась принять просительницу издалека, хотя она уже устала и женщину ей описали как совсем неподходящую для двора царевны.

Женщина, которую проводили в приемную, несла ребенка; он хрипло дышал во сне. Лиловое полотняное платье было заношено за дни пути. Ступни были обмотаны грязным тряпьем. Мое сердце исполнилось жалости к этим двум позаброшенным.

Низко поклонившись, женщина села на подушке для посетителей. Она рассказала Пери, что ее зовут Рудабех и пришла она из Хоя, что невдалеке от границы с оттоманами. Муж развелся с нею и выгнал из дому, унаследованного от отца, объявив его своим. Она хотела вернуть дом.

– Печально слышать о твоей беде, – сказала Пери, – но почему ты не пришла к одному из Совета справедливых, помогающего всем подданным в их спорах?

– Чтимая царевна, мы пришли в суд моего города, но члены его – друзья моего мужа, и мне ответили, что прав у меня нет. У меня не осталось выбора, кроме как обратиться к кому-то в столице. Я пришла к вам, ибо слышала, что вы защитница женщин.

Пери расспрашивала о подробностях ее утраты, пока не убедилась, что случай на самом деле таков.

– Что ж, хорошо. Джавахир-ага, ты сопроводишь нашу гостью в Совет справедливых, чтоб она могла изложить свою тяжбу, и скажешь им, что ее прислала я.

– Чашм, – отвечал я. – Следующее заседание через неделю.

– У тебя есть деньги или место, где остановиться? – спросила Пери.

– Несколько монет, – печально ответила женщина, – этого мне хватит… – Но она взглянула на личико спящего ребенка, и глаза ее наполнились страхом.

– Джавахир, отведи мать к моим девушкам и скажи, что я велела приютить ее, дать побольше свежей зелени, пусть молоко для ее младенца заструится изобильно.

– Благослови тебя Бог за твою щедрость! – воскликнула Рудабех. – Если я когда-либо смогу помочь тебе, да станут глаза мои ступенями для твоих ног!

– Это мне только в радость. Когда вернешься домой, пиши мне о ваших новостях.

– Обещаю быть верной твоей вестницей.

Когда я впервые заступил на дворцовую службу, меня обучал евнух с Малабарского берега Хиндустана. Баламани, угольно-черный, животастый, с темными кругами вокруг мудрых глаз, проводил весь день в разговорах со служанками, садовниками, лекарями и даже мальчишками-посыльными. У него был веселый смех и добродушное обхождение, отчего подчиненные чувствовали, что он о них радеет. Так он узнавал все дневные новости дворца: кто кого ревнует, кто в очереди на повышение, а кого вот-вот выгонят. Его известители сообщали ему даже о крови в ночном судне придворного прежде, чем становилось ведомо, что тот умирает. Товаром Баламани были сведения, и продавал он их на вес золота.

Баламани подсказал мне запомнить «Танассур», книгу, где перечислялись правильные титулы, с которыми следовало обращаться к каждому разряду людей. Мне пришлось заучить, что «мирза» ставится после имени, например Махмуд-мирза, и означает, что он является царевичем по крови, в то время как «мирза», поставленное перед именем, является просто чествованием. Когда я ошибался, Баламани отсылал меня к книге: «Иначе все благородные будут хлестать тебя по спине так, что она станет подобна красному ковру».

Когда я узнал, как обращаться к любому из обитателей дворца, Баламани стал учить меня искусству получать от них сведения таким разумным образом, чтоб казалось, будто я ими делюсь, и как платить за них, если нужно, и как использовать их в качестве политического капитала. «У тебя нет драгоценностей ни между ногами, ни на пальцах, – сказал он как-то, – так что обзаведись ими в голове».

Баламани так и называл каждый кусочек сведений – «драгоценность», «джавахир», и каждый день допрашивал меня, что я достал для него. Первый «алмаз», добытый для Баламани, принес мне и прозвище. Проследив за мальчиком-посыльным, служившим одному из министров шаха, я открыл, что он заносит письма и очень неприятному книготорговцу. Оказалось, что министр пытался продать бесценную рукописную книгу с рисунками золотом, которую он перехват ил до того, как она попала в дворцовую сокровищницу. Когда Баламани сообщил шаху, министра сместили, книготорговца наказали, а я родился заново под новым именем. Обычно «Джавахир» называли женщин, но это стало моим знаком отличия.

Я любил и уважал Баламани, как родного дядю. Сейчас, когда он уже состарился, я вожусь с ним, у него сложности с мочевым пузырем, – скорее всего, оскопление сделало его уязвимым к болезненным заражениям. Работу его я тоже делаю сам, когда он слишком слаб для нее. Как помощнику Анвара, африканского евнуха, начальника над гаремом, ему достается множество забот.

Служа Пери, я пользовался всем, чему научился у Баламани, для установления более прочных связей с людьми, близкими к женщинам шахского дома, – служанками, дамами свиты, евнухами. Особенно интересовали царевну те жены и наложницы шаха, у которых были взрослые сыновья. Ей хотелось знать о степени их привязанности к сыновьям, в особенности о намерениях возвести их на трон.

Как-то вечером я вернулся, выполнив поручение, и застал тихо разговаривающими Пери и ее дядю, черкеса Шамхал-султана. Шамхал был необыкновенно велик ростом, широк в плечах, с огромными руками и предплечьями, запястья его были шириной с мялку для шкур. Лицо стало темным от долгих скачек под солнцем, а шея бугрилась толстыми мышцами, даже когда он просто говорил. Громадный сине-белый тюрбан из двух полос ткани разного цвета, скрученных вместе, делал его еще выше. Рядом с ним Пери выглядела хрупкой, как ваза, сделанная другим мастером.

– …готов к тому, что будет потом… – услышал я слова Пери.

Она называла родичей, а Шамхал отвечал: «С нами» или «Не с нами». Несколько раз он говорил: «Не знаю».

– Почему? – каждый раз спрашивала Пери, пока наконец не отступалась и не говорила тоном, не допускающим обсуждения: – Нам следует знать это, или мы проиграем.

– Обещаю, что к следующей встрече с тобой узнаю больше.

Его покорность ей поразила меня.

Несколько дней спустя я нашел способ поинтересоваться у Пери, кого она собиралась поддержать на троне. Я сказал царевне, что слышал сплетни о Султанам, первой жене шаха, искавшей подходящую жену своему сыну Исмаилу, хотя он был тогда в тюрьме. Она подозревала, что отсутствие у него мужского потомства было результатом порчи, насланной врагами, и советовалась с травниками, как отворить для него ворота удачи.

Пери жадно слушала новости.

– Отличная работа…

– Есть догадки, что она собирается поставить его следующим шахом, – добавил я.

– Как и каждая мать каждого царевича. Надо обождать и присмотреться. Но мы должны быть готовы.

– К чему?

– Ко всему, что может случиться, и мы должны поддержать любого, кого мой отец назначит преемником. Знать показала, что разобщена, и мне хочется любой ценой избежать новой междоусобной войны.

– И как вы это сделаете?

– Уверившись, что преемник получит всю нужную помощь, какая нужна, чтоб мой отец успешно передал ему власть.

– И кто это будет?

– Мой отец еще не объявил о своем выборе.

– Говорят, что Хайдар – самый лучший, – сказал я, стараясь вызвать ее на ответ, – хотя и провел всю жизнь во дворце.

– Никто не видел его в деле.

– А другие думают, что лучше Исмаил, потому что он такой храбрый воин.

Глаза Пери погрустнели.

– Когда я была маленькой, он был моим героем. Сердце мое болело за него, сосланного. Никому из шахского рода, кроме матери, не позволялось писать ему или получать от него письма.

– Вы полагаете, он сможет успешно править после такого долгого отсутствия?

– Выбирать преемника – забота моего отца, – жестко ответила Пери. – Наша – обеспечить прочную сеть поддержки задолго до того, как она понадобится. Ты понимаешь?

– Да, высокочтимая повелительница, – сказал я, – но я думал, что вы на стороне вашего брата Сулеймана.

Губы Пери сжались.

– Я не слишком чувствительна. Он не ровня даже тем, кем должен править.

У меня взмокла спина, когда я понял, что Пери рассчитывает на решающую роль в этом наследовании. Подозревая, что толстая пачка писем, разосланная ею накануне, была требованиями поддержки, я не знал – для кого?

Мне-то было не только любопытно. Если звезда Пери всего лишь закатится со смертью шаха, то моя просто упадет.

Принятый на дворцовую службу, я стал обзаводиться друзьями и просить тех, что поближе, помочь узнать об отце. Мать Махмуда была тогда слишком юна, чтоб запомнить его, да и, как рабыня, не имела связи с правящими семьями, которые могли знать больше. Хадидже, улучив предлог, спросила однажды Султанам, но Султанам ничего не знала о случившемся. Баламани и Анвар оправдывались незнанием.

Я пытался также получить доступ к дворцовым хроникам, чтоб изучить их на предмет сведений об убийстве моего отца. Каждый раз мне отвечали, что слуге моего положения не разрешено даже глянуть в секретные дворцовые документы. Годы шли впустую. Я рвался подняться выше по служебной лестнице, чтоб добиться связи с влиятельными людьми, обладавшими теми сведениями, которых я жаждал.

Когда Пери наняла меня, я отправился в управление шахских писцов, чтоб представиться как новый глава осведомительной службы шахской дочери. Писцы работали в огромной комнате, освещенной солнцем, струившимся из высоких окон. Они сидели выпрямившись на своих подушках, деревянные доски покоились на бедрах, или же они писали на высоких конторках инкрустированного дерева, где хранились и их принадлежности. Комната была тиха как могила. Их тростниковые перья-каламы не издавали звуков. Писцы, исполнявшие шахские письма, сидели бок о бок с придворными летописцами, заносившими на бумагу любое значащее событие в стране.

Я свел знакомство с главным из них, почтенным старым мастером Рашид-ханом, носившим черный тюрбан и длинную седую бороду; глаза его всегда были красными и усталыми от долгой кропотливой работы. Он был известен четкостью и красотой почерка и выучил множество людей, нынче работавших на него.

Рашиду я сказал, что у моей новой нанимательницы склонность к учености и время от времени мне может понадобиться заглядывать в некоторые дворцовые хроники – возможно, даже в те, что были записаны о долгом правлении шаха Тахмасба. Это не очень трудно? Меня заверили, что ничуть, любые запросы любимой дочери шаха будут встречены с наивозможнейшим почтением. Все, что может понадобиться, – это записка с разрешением от Пери. Если она пожелает, рукописи, когда над ними не работают, можно будет даже забирать для изучения.

Хвала Богу! Имя царевны действовало как магическое заклинание.

Посреди ночи полу моей рубахи настойчиво задергали, словно джинн или дурное знамение рвалось в мои сны. Оно было мало, большеглазо, с кривой улыбочкой и не отпускало меня. Дергало и дергало, а я во мраке отталкивал его руку, стараясь высвободиться. Но подергивание становилось все настойчивее, пока я не разомкнул веки и не разобрал в лунном свете, что это Масуд Али, девятилетний мальчишка-посыльный, которого мне назначила Пери. Неумытый, без тюрбанчика, обычно так гордо накрученного.

– Проснись! Проснись, ради всевышнего!

Я уселся, готовый отбиваться. Баламани, известный соня, только заворочался на тюфяке в углу нашей общей маленькой спальни.

– Что такое?

Масуд Али нагнулся к моему уху и шепотом, словно вслух это было сказать ужасно, просвистел:

– Увы, солнце вселенной угасло. Шах умер.

В его темных глазах был ужас.

– Баламани! – крикнул я.

Тот пробормотал, что я сукин сын, и отвернулся к стене. – Разбуди его, но бережней, – велел я Масуду Али.

Сбросив ночную одежду, я сунул руки в рукава халата и обмотал волосы тюрбаном.

Тахмасб-шах, правивший больше пятидесяти лет, мертв? Переживший несколько попыток отравления, серьезную болезнь, тянувшуюся два года? Словно Канопус померк, оставив нас, мореходов, бороться с тьмой.

Всего несколько недель назад шах одарил меня счастьем служить его любимой дочери. «Помни, это дитя милее всех моим очам, – сказал он, рубя воздух указательным пальцем, чтоб придать вес словам. – Если тебя возьмут к ней, ты должен поклясться пожертвовать самой твоей жизнью ради нее, когда понадобится. Ты клянешься?»

Я выбежал через сады у моего жилья, безмятежно цветущие в полумраке раннего рассвета. Птицы чирикали в ветвях кедров, голубые и белые гиацинты полностью распустились. Голова кружилась: во дворце должно было измениться все – министры, женщины, евнухи и рабы, которым благоволил шах. Что будет с Пери? Останется ли она в той же роли, в том же фаворе? А что станет со мной? Кто выживет?

Пери была в темной комнате, едва освещенной мигающими светильниками. Глаза ее были красными от рыданий, а лицо казалось измученным и постаревшим. Две ее приближенные, Марьям и Азар, были рядом с нею, держа ее руки и промокая слезы на ее щеках шелковым платком.

– Салам алейкум, достойная повелительница моей жизни, – сказал я. – Мое сердце источает кровавые слезы по твоей потере. Если бы я только мог извлечь яд из твоих мук, то поглотил бы его с такой радостью, будто это халва. Царевна подозвала меня:

– Это худшее из страданий моей жизни. С благодарностью принимаю твое соболезнование.

– Как все могло случиться так быстро?

Глаза Пери были словно мертвое стекло.

– Я прибежала на его половину вчера вечером, как только узнала, что у него жар, – отвечала она хриплым от горя голосом. – Он рассказал, что беда началась в хаммаме. Когда прислужник намазал ему ноги мазью, удаляющей волосы, отец ощутил жгучую боль, но терпел, пока не заметил, что кожа побагровела.

Шах так хотел, чтоб его тело было совершенно гладким ко времени молитвы.

– Он вскочил с постели и бросился в бассейн. Его слуга, принесший нарезанные огурцы, кинулся следом прямо в одежде, сорвал свой тюрбан и попытался стереть клейкий состав с ног отца. Но к тому времени ожог был слишком глубоким.

– Спаси нас бог от подобного! – сказал я.

Пери отпила глоток чая и прокашлялась.

– Разумеется, он сразу заподозрил яд и потребовал, чтоб составители лекарств проверили мазь. Врач наложил смягчающие бальзамы на ноги и пообещал, что все пройдет. Отец продолжил заниматься повседневными делами, хотя говорил, что вместо ног чувствует два пылающих шеста. К вечеру он уже не мог встать на них без мучений и лег.

Тут он и позвал за мной.

Она глубоко и длинно вздохнула, пока ее дамы бормотали успокаивающие речи.

– Когда я прибыла, то положила ему на лоб холодную примочку с розмарином, но жар все усиливался. В самый темный час ночи его мозг словно вскипел. Вскоре он утратил способность говорить или мыслить. Я молилась и старалась успокоить его, но его переход в лучший мир был омрачен муками.

– Всеблагая царевна, ни одна дочь не сделала бы больше! Да почиет его дух в мире.

– На это я надеюсь, за это молюсь. – Пери гневно вытерла слезы. – Если бы я могла просто горевать! – воскликнула она.

Между нами скользнуло понимание. Будь она кем-то другим, то сорок дней ходила бы на отцовскую могилу и поливала ее океаном слез. Но Пери лишена была роскоши скорби: ей надо было сделать всю работу по наследованию. Мне было жаль ее.

Вскоре после дневного намаза я отправился на траурную церемонию в покоях Султанам, где женщины царского рода собрались оплакать утрату шаха. Первая жена шаха звалась с почтительным прибавлением, означавшим «моя султанша». В ее дворце было открытое место на первом этаже, с прекрасным видом на розовые сады, а гостевые комнаты были отделаны розовыми шелковыми коврами, устланными розовыми и белыми вышитыми бархатными подушками. Сегодня комнаты наполнялись плачущими вскриками женщин.

Я вошел в большую гостиную и подставил руки струйке розовой воды из кувшина, поднесенного служанкой. Посредине комнаты на деревянном возвышении, скрестив ноги, сидела старуха, вслух читавшая Коран. Слова текли так свободно, что я догадался: она знает всю святую книгу наизусть. Женщины, сидевшие вокруг нее на подушках, были одеты в темно-синее или серое, а волосы их – непривычно распущены по плечам, не расчесаны и всклокочены. На веках не было сурьмы, на запястьях – браслетов, в ушах – серег. Украшения воспрещались в знак горя, а отсутствие их делало женщин более беззащитными, чем обычный придворный убор.

Султанам приветствовала новоприбывших и приняла их соболезнования. Стоя она была величиной с двух женщин. Множество одежд делало ее шире, чем на самом деле, хотя ступни и щиколотки у нее были маленькие и, казалось, едва удерживали царицу. Кудрявые белые волосы вились башней над смуглым лицом и узкими глазами, легко позволяя вообразить гордую наездницу из племени мовселлу, какой она и была давным-давно. Лицо не отекло от искренних рыданий, и слезы не набегали на глаза. Я представил себе, может ли для нее быть что-либо радостнее, чем возможность освобождения сына из тюрьмы, а то и даже коронования. Но чего еще ждать от матери? Вот кто скажет, годен ли Исмаил править после двадцати лет заточения?

Рядом стояла прислужница Султанам, пухленькая Хадидже, чье лицо светилось, точно луна. Мое сердце заколотилось, но я заставил себя отвернуться, будто она для меня ничего не значила.

В комнате толпились десятки женщин, возвышенные покойным шахом за долгое правление. Три остальных его жены, черкешенка Дака, Султан-заде, Зару-баджи, занимали лучшие места, рядом с чтицей. Дальше стояли восемь или девять взрослых дочерей шаха со своими детьми – не сосчитать числа, – несколько наложниц со своими и наконец куда более широкий круг женщин, которые никогда не делили с ним ложа.

Пери сидела рядом с матерью, черкешенкой Дакой. Женщины обнялись, прижавшись головой в знак сочувствия. Дака была известна своим мягким и кротким нравом, совершенно иным, чем у дочери, которую она часто безуспешно пыталась смирить. Обильные слезы бежали по ее щекам, и я подозревал, что смерть шаха означала для нее прежде всего перемены в будущем Пери.

Султан-заде, грузинка, мать Хайдара, принялась рвать свои прекрасные волосы цвета верблюжьей шерсти. Старшие женщины не любили ее, потому что она была одной из немногих, кто покорил сердце шаха, и они делали все, что могли, дабы помешать ей завоевать положение. Ничего странного, что слезы в ее зеленых глазах были настоящими.

Пери что-то прошептала на ухо матери, встала и скрылась в коридоре. Я последовал за нею в одну из боковых комнат, где женщины утешали друг друга. Кровь моя стыла при мысли, что шах лежит, безмолвный и холодный, в погребальной зале собственного дворца. В моей собственной груди что-то начало слабеть, и я, чтобы успокоиться, сосредоточился на наблюдении. Пери уселась рядом с Марьям. Ее несокрушимое молчание было куда ужаснее, чем визг и скорбные вопли других.

Я присел подле Пери и прошептал:

– Повелительница моей жизни, есть ли услуга, которую я могу оказать вам прямо сейчас?

– Следи за всеми в главной комнате, – ответила она, – и сообщи обо всем, что заметишь, когда этот страшный день закончится.

Женщины там не шевелились, только причитали. Но позади них слуги возбужденно шептались, будто их переполняли новости, а Баламани говорил с рабом, и глаза у него были встревоженные.

Голос чтицы стал выше и громче, женщины наполнили комнату жутким воем, и воздух сгустился от запаха розовой воды и пота.

Когда Баламани закончил говорить с рабом, я тихо подошел поближе. Баламани не заметил, и я дернул его за халат, чтоб привлечь внимание. Он подскочил, словно испуганный кот, его живот колыхнулся.

– Это я, – успокаивающе сказал я, – твой лекарь.

Серая кожа под глазами стала еще темнее. Он слабо улыбнулся и сказал:

– Если бы ты и в этот раз смог меня вылечить…

– Вижу, тебя что-то новое мучит, – ответил я. – Ах, друг мой, знал бы ты, что знаю я.

Укол разочарования – он выиграл эту партию.

– И что это?

– Наследование.

– Ну и кто же наконец?

– Вот в этом все и дело, – прошептал Баламани, и в голосе его сквозил ужас, – никто не знает, как наследовать…

– А что говорит глава ритуала?

– Салим-хан? Ничего не говорит.

– Ничего?

Он нагнулся к моему уху:

– Нечего сказать, потому что завещания нет.

Вскрик сорвался с моих губ, и я тут же согнулся, притворяясь, что это приступ кашля. Нет завещания? Кто укротит свирепых сыновей шаха, каждый из которых наверняка мечтает стать правителем, не говоря уже о сыновьях шахского брата Бахрама? На миг вернулось головокружение.

– Да сохранит нас всех Господь! Как же выберут наследника?

– Если все пойдет хорошо, знать согласится насчет нового шаха, а другие отпрыски Сафавидов примут его.

– А если нет?

– Они объединятся вокруг других и ввергнут страну в хаос.

Я вернулся на свое место и принялся наблюдать за каждым движением, словно сокол в поисках добычи. Несколько женщин читали Коран по книгам, но большинство были так охвачены горем, что почти не двигались и не говорили. Время от времени они отпивали из чаш с дынным шербетом, стоявших на больших подносах, или брали щепотку халвы, чтоб поддержать силы. А силы им были нужны.

Чтица начала вспоминать истории из жизни благословенной семьи Пророка. Ее голос наливался болью, когда она описывала младенца Али-Асгара, чье горло пробила вражеская стрела и он захлебнулся кровью. Глаза мои защипало. Я вспомнил грязь, шлепавшуюся на тело отца, рыдания матери и мои мучения. Настал миг, когда я оправданно смог дать выход моему собственному горю по отцу, по судьбе матери и сестры, по мертвому шаху, по Пери и по нашему общему будущему. Глаза Пери встретились с моими, и я уловил в них сочувствие. Несколько часов подряд всех нас в этой комнате соединяла память о тех печалях, которые мы встретили и пережили на земле.

Поздно вечером старшая родственница шаха Фатеме-бегум совершила церемониальный выход, облаченная в подобающие одежды.

– Добрые женщины, – обратилась она к толпе, – вы до дна наполнили ваши сердца скорбью и излили все влаги ваших тел слезами. Теперь настало время остановить реку страдания и обратиться к своим горестям. Верим во Всевышнего и лишь у Бога просим защиты.

Старуха на возвышении принялась читать из суры «Милосердный»: «Милосердный – Он научил Корану, сотворил человека…»[1]1
  Здесь и далее все цитаты из Корана в переводе И. Ю. Крачковского.


[Закрыть] Сура, которую так хорошо знали мы все, оказала умиротворяющее действие. Когда Фатеме-бегум нараспев произнесла: «Всякий, кто на ней, исчезнет…» – раздались восклицания «Увы!» и горестные стоны. Мы продолжали за нею: «…и останется вечно лик Господа твоего со славой и достоинством…» – и успокоили нас слова эти и наши голоса, звучавшие согласно.

В комнате стало тихо. Женщины принялись понемногу утирать слезы, пригладили волосы и подобрали разбросанное, словно стараясь не расставаться с опорой разделенной скорби.

Когда женщины царского рода начали прощаться, вокруг Султанам собрался небольшой круг. Даже самая высокая из них казалась хрупкой рядом с ее мощным телом. Одной из первых отбыла наложница шаха, родившая ему двух младших сыновей и потому способная перевесить шансы взрослых наследников. Я смотрел, как Султанам благодарно расцеловала ее. Без сомнения, она уже начала собирать союзников для Исмаила.

Женщины столпились и вокруг Султан-заде, матери Хайдара, притворно утешая ее. Лицо ее покраснело от изнурения искренними рыданиями, но в глазах горело пламя. Грузинки стояли с нею; затем подошла Гаухар, старшая дочь покойного шаха, и расцеловала ее на прощание в обе щеки, что-то шепнув на ухо. Султан-заде просветлела. Гаухар должным образом попрощалась с Султанам, накинула свой темный чадор и отбыла.

Комната быстро пустела. Пери подошла отдать дань уважения Султан-заде, и обе женщины произнесли соболезнования о награде в раю за достойно прожитую жизнь.

– Теперь все изменится, – добавила Султан-заде, сложив губы, чтоб запечатлеть поцелуй на щеке Пери. – Могу я надеяться на вашу поддержку для моего сына Хайдара?

Я знал Хайдара только как испорченного сластолюбца, никогда всерьез не изучавшего искусство править. Но когда это могло разубедить царевича в том, что он достоин трона? Пери отпрянула:

– Да как вы можете просить о таком, когда мой отец лишь едва!..

Верхняя губа Султан-заде слегка вздернулась, будто маленький голодный хищник собрался показать клыки.

– Я не хотела явить неуважение. Вы бы поняли меня, будь у вас свои собственные сыновья.

Пери не обратила внимания на попрек.

– Как бы страстно вы ни хотели продвижения своему сыну, традиции нарушать нельзя, – ответила она. – Есть закон, которому следуют, когда нет завещания. Вы знаете, в чем он?

– Нет.

– Старейшие встречаются, чтобы обсудить наилучшего преемника. Так было, когда избрали моего отца. Во времена неустойчивости закон – это все, что нам остается.

– Но скажите, Пери, отчего же моему сыну…

– Не сейчас, – отрезала Пери, отходя от нее.

Султан-заде нахмурилась, и ее прекрасные зеленые глаза словно заледенели.

Пери через всю огромную комнату подошла расцеловать Султанам. Женщины вежливо разговаривали несколько мгновений, хотя Султанам никогда не одобряла Пери – ведь та отнимала у нее внимание мужа.

Когда царевна собралась уходить, ее печальное, полное горя лицо, с которым она шла к Султанам, изменилось и вспыхнуло откровенно торжествующей улыбкой. Когда мы вышли из дворца, я рассказал ей, что видел.

– Как они наслаждаются мыслью, что лишат меня власти! – говорила она, пока мы шагали вдоль клумб алых и белых роз. – До сегодняшнего дня они не смели быть такими храбрыми. Теперь я собираюсь обрушить все их надежды. Матушка умоляет меня выйти замуж и обрести безопасность, но жизнь в безопасности – не то, чего я хочу.

Меня поразило, как Пери отличается от всех. Желание защитить ее охватило меня.

– Обещаю, что буду сражаться за вас.

– Благодарю тебя, – ответила Пери, на мгновение коснувшись моей руки.

Услышав шаги позади, я обернулся и увидел Масуда Али, мчавшегося к нам через кусты роз. Он запыхался, но очень хотел что-то сообщить.

– Что такое, малыш?

– Все знатные покинули погребальную церемонию и собираются в Зале сорока колонн, – сказал он, едва переводя дыхание.

– Говорить о наследовании?

– Да.

– Тебе следует пойти, – приказала Пери.

– Чашм, – отвечал я.

Так как даже царского рода женщина не смеет показаться на собрании мужчин, я буду глазами и ушами Пери. Масуду Али я велел ждать, пока я не провожу Пери домой. Когда мы подходили к ее воротам, она уже обдумывала другие планы:

– Как только ты вернешься со встречи, мы должны будем обсудить подробности погребальной церемонии моего…

Захлопнутая мною тяжелая дверь словно отсекла ее голос. Пери остановилась, ее плечи опасно обмякли. Один страшный миг я ждал, что она может рухнуть на землю.

– Царевна! – тихо позвал я, метнувшись к ней. – Я лучше других знаю, какие океаны печали захлестывают ваше сердце…

Ее глаза увлажнились. К моему изумлению, она вцепилась в мои плечи и приникла ко мне, словно ребенок, и голова ее была у моей груди. Рыдания сотрясли ее тело, и горячие слезы пропитали отвороты моей одежды. Я старался стоять прямо, словно знаменитый кипарис в Абаркухе, видевший тридцать веков людского горя.

Когда рыдания унялись, Пери попросила у меня платок. Глаза ее покраснели, она шмыгала носом. Я протянул ей полотняный платок, свисавший с моего кушака, и смотрел, как она вытирает глаза и лицо.

– У меня сердце разрывается, когда я думаю о смерти отца, – сказала она.

– Понимаю. Я проливал такие же горькие слезы.

– Знаю, что такие же. Спасибо, что позволил мне опереться о тебя… – и тут она заметила мой намокший халат, – и промочить тебя.

Мы были одни, и я решил рискнуть:

– Для меня честь быть вашим человеком-платком. Не опасайтесь, я словно омыт бриллиантовой рекой.

Пери сумела улыбнуться, потом не удержала короткого печального смешка, а затем принялась опять вытирать нос.

Платок она сунула мне:

– Вот, он тебе нужен даже больше.