Текст книги "Рагана"

– Ты что, налил в чай самогонки?!

– Я видел, как тебя трясло, – невозмутимо отозвался наглец. – В таких случаях самогонка поможет вернее, чем чай.

– Лучше всего помогли бы мои отвары, но до них надо еще дойти, – я осторожно понюхала чашку. Пахло не так уж мерзко, и я решилась и отхлебнула еще глоточек.

– Как Василий?

– Спит. Богуяр позаботится о нем, не волнуйся.

– Надеюсь, когда он придет в себя, то не проклянет сына и не выставит его за дверь.

Мне, конечно, было мало дела до мямли Богуяра, но все равно не хотелось становиться той, из-за кого он потеряет дом.

– Даже если и прогонит, потом успокоится и позовет обратно. Ты была права, когда сказала Василию про семью. Он и правда мечтает о внуках. Его жена погибла пару весен назад, и с тех пор в их доме слишком тихо. Елена была хохотушкой, румяная, пышная, обожала гостей и шумные посиделки.

– А… отчего она умерла? – тихо спросила я, стискивая кружку ледяными пальцами.

– Ее укусил нетопырь. Умений знахарки не хватило. Кто-то сказал, что в соседнем городе видели рагану, и Василий бросился за ней. Но она отказалась помочь, уж не знаю почему, и Елена умерла. Василий вмиг почернел, думали, следом уйдет. Но выкарабкался. С тех пор охотится на навьих тварей в числе первых.

– А еще возненавидел раган. Понятно теперь, по чьей милости, – хмыкнула я.

Небо заволокло тучами, снова начал накрапывать мелкий дождь.

Решившись и единым махом допив содержимое кружки, я встала и запахнула серебристую куртку, собравшись уходить. Но вдруг Совий схватил меня за руку выше запястья. Я удивленно вздрогнула и посмотрела в ореховые глаза, в ночном сумраке казавшиеся почти черными.

– Василий ведь не сам в обморок свалился? Ты помогла?

Я улыбнулась и мягко высвободилась. Ладонь Совия была горячей и мозолистой, привыкшей к оружию. Даже странно, как осторожно он меня держал.

Конечно, Лис был прав. Мелкий порошок сон-травы прилетел в лицо Василию, как только я оказалась достаточно к нему близко. Но раскрывать секреты своего дела едва знакомому мужчине я не собиралась. Поэтому и отвечать не стала.

– Я оставила травы, пускай Богуяр заваривает их по щепотке на чашку и поит отца три раза в день. И еще мазь – ею надо смазывать рану при каждой смене повязок. Будет шрам, если Василий захочет, я смогу его постепенно свести к едва заметному.

– Сомневаюсь, что он позволит, – покачал головой Совий, сделав вид, что не заметил, что я не ответила на его вопрос.

– Его право, – я подхватила свою корзинку и набросила капюшон. – Главное, он будет жить, а уж с красотой как-нибудь сам разберется. Бывай, Совий. Надеюсь, в ближайшие часов шесть никого больше не покусают.

Я ушла не оглядываясь. Придя домой, сбросила сапоги в угол и завернулась в одеяло, не утруждая себя раздеванием. Тепло, запах дерева и самогон в крови легко увлекли меня в глубокий сон без сновидений.

Глава 9
Отзвуки прошлого

Затяжные дожди сменились первыми заморозками. По утрам лужи сковывал тонкий ледок, которым дети радостно хрустели, словно разноцветными леденцами в лавке сладостей. На зеленых иголках елей морозец вырисовывал тонкие кружева льдинок, и казалось, что гордые красавицы становятся еще прямее и выше, хвастаясь друг перед другом сверкающими нарядами.

Постепенно мы с Пирожком обжились на новом месте. Конь так и остался на конюшне Бура – у знахарки, в чьем доме я поселилась, лошади никогда не было, как и стойла для нее. Я каждый день исправно кормила скакуна и выводила размять ноги, если позволяла погода. Мы уезжали в поля, которые видели по пути в Приречье, и там с шумом и гиканьем носились по жухлой, пригнувшейся к земле траве. Потом возвращались в деревню, с наслаждением ловя первые морозные нотки, которые вплетались в ветер. Как ни странно, дети меня совсем не боялись, поэтому я сдавала Пирожка на растерзание детворе, обожавшей его за кроткий нрав и любовь к заплетанию гривы в косички, а сама шла домой – готовить отвары, читать и ждать новых недужных.

Деревенские, как и говорила Марьяна, привыкли ко мне быстро. Особенно после того, как я совладала с несколькими серьезными болезнями и вылечила охотника, вытащенного из страстных объятий не успевшей уснуть на зиму мавки. Только Анжей со своими прихвостнями, Брегота, так и не привыкший к моим белым волосам, да Василий, при каждой встрече плевавшийся и грозивший мне всеми карами небесными и земными, несколько портили мое пребывание в Приречье. С особо языкатыми селянами по-свойски потолковали Бур и Артемий, и те предпочитали при моем приближении замолкать или переходить на другую сторону улицы. Я в ответ зубасто улыбалась и напоминала, что, если им понадобится лечение… разного рода… мои двери всегда открыты.

Совий продолжал приносить вкусные гостинцы, но наотрез отказывался признаваться, кто же так замечательно готовит. Я уж, грешным делом, начала подумывать, не сам ли он кашеварит, да стесняется об этом говорить. Впрочем, Лис такого слова, как стеснение, кажется, и вовсе не знал. А я привыкла к его острому языку, равно как и к необычным глазам и рыжей шевелюре. Переругивались мы постоянно, но незло. День, прошедший без пары стычек с Лисом, казался каким-то неполным. Он так и не извинился за то, что сказал в день нашего знакомства, но в помощи никогда не отказывал, и для меня его дела значили куда больше, чем любые слова.

Василий и Марьяна окончательно выздоровели. Печник все-таки выгнал сына, но спустя два дня нашел его и буркнул: «Возвращайся». Конечно же, он не зашел меня поблагодарить и уж тем более не попросил мазь для смягчения рубца, потому щеголял красным толстым жгутом шрама на левой стороне шеи. Но, как я и говорила, красота – это уже не моя забота. Главное, что ворчливый жилистый печник еще потопчет эту землю.

Анжей, получив отпор, задался целью устроить мне самую паршивую жизнь из возможных. Не будь я под защитой головы и кузнеца, ему бы это удалось, но, к счастью, я была не одна. Совсем не то что десять весен назад, когда погибла мама.

Я привела в порядок дом. Собрала семена с огорода, вычистила его от мусора и подготовила к зимовке. Бур сковал мне мелкий хозяйственный инвентарь, Артемий обеспечил посудой, подушкой с одеялом и даже подарил узорчатый коврик-дорожку. Вылеченные прире-ченцы тоже время от времени забегали, и постепенно моя «ведьмина нора» наполнилась уютом и разными милыми сердцу мелочами.

Самой неожиданной из них оказался толстый белый котенок, которого притащили ребятишки в первый день грудня[12]12
  Грудень – последний месяц осени.


[Закрыть] Каким-то образом малыш провалился в реку и утонул бы, но мальчишки увидели его и успели вытащить. Мокрый котенок мелко дрожал и пытался зарыться поглубже в шапку, в которой его принесли. Я осторожно взяла зверька за шкирку и посадила на лавку, к печке. Почувствовав тепло, тот наконец расслабился и открыл ярко-зеленые глаза. Надо же, масть один в один как моя.

– Я его, конечно, осмотрю. А дальше что мне с ним делать? Кто из вас его заберет? – я посмотрела на ребят, которые пихали друг друга локтями.

Они переглянулись растерянно. Мальчик, принесший котенка, пожал плечами:

– У нас своих котов полный двор. У остальных тоже, собаки у многих. А чего бы вам себе его не оставить, тетя ведьма?

Пропустив мимо ушей «тетю ведьму», я задумалась. Не то чтобы я не любила животных, но мышей у меня не было, зато уже был Пирожок. Еще кота сюда добавлять? А ну как мне все же придется уходить, куда я его дену? С собой в котомке понесу, как запасной провиант?

Размышляя, я услышала громкое мурчание, напоминающее треск поленьев в костре. Белый котенок свернулся клубочком на лавке, постепенно обсыхая и становясь похожим на пушистый шар одуванчика. Я присела рядом и почесала зверька за большим розовым ухом.

– Ладно, пусть живет. В конце концов, может, ему у меня не понравится и он сам сбежит. Эй, парень, – окликнула я кошачьего спасителя.

Его приятели уже высыпали во двор и нетерпеливо топтали тонкий снежок в ожидании, когда я выпущу их друга из цепких когтей.

– Вот, возьми, – я, не вставая, дотянулась до полок со снадобьями, взяла мешочек летнего сбора с земляникой и зверобоем и протянула мальчику – Скажешь матери, пусть три дня позаваривает, как обычный чай, и тебя попоит. И шапку больше не теряй. Зимние ветры коварны, не заметишь, как с горячкой сляжешь.

Мальчик кивнул. Помялся немного, и я подняла бровь.

– Я это… Показалось мне… Вы, пани, не сочтите меня глупым, но кошкам на реке взяться неоткуда. А выловили мы его чуть не посередине, и было похоже, словно он из Чащи идет. Может, это навья тварь на самом деле? Хотя не похож…

Я с сомнением оглядела разомлевшего котенка. Меньше всего он напоминал порождение незримого мира. Особенно когда дрыгнул задней лапкой и открыл розовую пасть в широком зевке.

– Ладно, думаю, совладаю с этим страшным чудовищем. Беги. Тебя уже друзья заждались.

Я закрыла дверь за мальчишкой и вернулась к котенку Погладила мягкую шерстку вплетая в прикосновение тихий напев. Зверек подставил под ласку худой бочок, и мои пальцы чуть кольнуло.

Что ж, это и правда не совсем кот. Но ничего опасного в нем нет. Пускай остается. В конце концов, должен быть в доме ведьмы хоть один нечистик.

Так у меня появился Одуванчик.

* * *

Марьяна в самом деле повадилась забегать ко мне то поделиться новостями, то на кружку чая. Незаметно, слово за слово, мы сдружились. Возможно, ей, как и Анжею, хотелось иметь влияние на знахарку, а через нее и на всех жителей деревни, но Марьяна ни разу ни словом, ни делом не попросила меня о чем-то подобном. Вот только в последнее время дочка головы вела себя странно. Она была сама не своя: улыбалась в пустоту, порой начинала тоненько хихикать, склоняя голову набок, как певчая птичка. Встречая мой удивленный взгляд, Марьяна смущалась и краснела, но на все расспросы только отшучивалась. Будь я обычной девушкой, уже затащила бы подругу на чай с плюшками, достала из шкафчика маленький кувшинчик медовой настойки да разговорила как следует.

Но я этого делать не умела.

Вся моя женская дружба кончилась в детстве, когда мама увела меня из очередного села, к которому я успела привыкнуть. Я уже не помнила лица девочки, что смотрела нам вслед, стоя на границе выселка. Только вид ее маленькой белой руки, крепко держащей расписную материнскую юбку, врезался в память. По вышивке можно было с легкостью сказать, из какого рода и девочка, и ее мама. Наша же одежда молчала. На ней были вышиты только обереги – и ничего, что говорило бы о наших корнях.

Поэтому, когда Марьяна снова пришла ко мне почаевничать, я не стала ходить вокруг да около и спросила ее в лоб: мол, Марьюшка, солнце ясное, что с тобой происходит такое? Твоя подруга рагана с трудом сдерживается, чтобы снова не проверить тебя на присутствие какой-нибудь твари из незримого мира.

Марьяна неожиданно побледнела и вскочила из-за стола, бросив недоеденный сахарный рогалик, чего раньше за ней никогда не водилось. Пробормотала скомканное прощание, подхватила шубку и была такова. Ей в спину все же прилетел мой заговор, но, против ожидания, я ничего не нашла. Чувство тревоги не отпускало. Оно поселилось внутри маленькой занозой – вроде ничего серьезного, но не уснешь, пока не вытащишь, – жалило и царапало меня день за днем. Я проверяла и перепроверяла Марьяну при каждой нашей встрече. Расспрашивала в лоб и пыталась окольными путями, но подруга только смеялась в ответ. Она не перестала приходить ко мне, но почти все время молчала или томно вздыхала, и я все больше убеждалась: дело нечисто. Мне бы проследить за ней хоть раз, но, как назло, лихорадки начали косить приреченцев не хуже изголодавшихся навьих тварей, и на какое-то время излишне мечтательный вид дочки головы перестал меня занимать.

В первый день студня[13]13
  Студень – двенадцатый, последний месяц в году.


[Закрыть] дверь распахнулась, и в дом ворвался ледяной ветер. Зима щедрой рукой забросила следом несколько горстей снежинок, и они разлетелись по горнице, быстро тая и превращаясь в крупные капли холодной воды. Раскрасневшаяся Марьяна ворвалась в комнату, схватила меня за руки и закружила:

– Ясмена-а, я такая счастливая!

– Погоди, блаженная, я-то не в шубе! – я с трудом вырвалась от подруги и кинулась закрывать дверь.

Одуванчик свесил с печи круглую усатую морду поглядывая, кто это к нам пришел. Увидев Марьяну, протяжно мяукнул, развернулся к нам спиной и свесил шикарный хвост. Почему-то спать отъевшийся и повзрослевший котяра предпочитал именно таким образом.

– И тебе привет, лентяй лохматый! – помахала ему варежкой Марьяна и снова накинулась на меня: – Ясмена, солнышко, сегодня гуляем! Батюшка разрешил устроить вечорки, и ты должна прийти, иначе обижусь!

Я покачала головой и вернулась к разложенным по столу сухим травам, которые распределяла на сборы.

– Вряд ли твои друзья обрадуются, что ты приведешь белобрысую нечисть на празднество.

Несмотря на то что приреченцы приняли меня куда спокойнее и быстрее, чем я ожидала, обычную девушку двадцати весен от роду во мне вряд ли кто-то видел. Явиться на вечорки значило испортить молодежи все веселье. Нет уж.

– Нет уж, – повторила я вслух, но Марьяна, кажется, не услышала.

– Весело будет! Все вкусности принесут, может, парни страшные байки сказывать начнут, ух! Скорей бы вечер. Я уж тебе и платье заготовила, а то все ходишь в своих серо-буро-зеленых тряпках, ровно прячешься за ними. Ну Ясмена, ну пожалуйста! А то все сидишь в избушке, точно сычиха, только в лес и выходишь! Неужто тебе самой не хочется с людьми поговорить?

– О да, уже предвкушаю эти разговоры: ну что, ведьма, какое новое снадобье изобрела? А волосы твои белые, оттого что с навьими тварями якшаешься? Эй, ведьма, а любовное зелье сваришь? – я фыркнула и резко затянула очередной мешочек.

Марьяна немного смутилась, но эта девушка слишком кипела и полнилась жизнью, чтобы ее хватило на долгое молчание или тем более сомнения.

– Мы же в моем доме будем, под защитой батюшки! Он, если что, любого болтуна приструнит.

– Даже если и так, то как насчет Аники? Я очень сомневаюсь, что она будет рада видеть меня просто так, а не потому, что я пришла лечить.

– Анику мы спрашивать не будем, – подмигнула мне Марьяна и снова схватила мою руку. – Пожалуйста, милая! Я сама тебе платье выбирала, так хочется увидеть, как оно тебе к лицу придется, сил нет! Тебе самой-то неинтересно?

– М-м-м…

Так, мяты в следующем году надо будет побольше нарезать. А еще по весне набрать березовых почек и пармелии – она прекрасно помогает от сильного кашля…

– Ясмена!

– Что?! – я подпрыгнула от неожиданности, едва не смахнув со стола остатки той самой пармелии, о которой размышляла.

– Совий тоже обещал прийти, – прищурилась подруга.

Я отвернулась к столу, пытаясь скрыть вспыхнувший румянец. Поняла, что уже пятый раз перекладываю одну и ту же ветку, вздохнула и встала из-за стола. Достала две кружки и заветный мешочек с любимым сбором. Чайник на печке стоял всегда: в холода я согревалась душистым напитком по десять раз в день, сожалея только, что отхожее место во дворе. Вот и сейчас чайник был полон кипятка. Вскоре по избушке поплыл сладковатый аромат.

Разложенные на столе травы сменились кружками и тарелкой с печеньем. Марьяна прикусила печенюшку и закатила глаза:

– Ты точно ведьма. Готовишь вкусно, порядок вон какой, аж завидно, похорошела. Может, и правда тебя Совию сосватать? А то все ходит один, хотя на него столько девок заглядываются.

– Не надо портить парню жизнь, – хмыкнула я и отхлебнула чай.

Одуванчик проснулся, спрыгнул с печи и сел рядом, вопросительно муркая. Я подхватила белого кота под пузо и посадила на колени.

– Насчет «похорошела» ты точно заливаешь, – поддела я подругу.

– А насчет всего остального? – продолжала гнуть свое она.

– А остальное и вовсе глупость, и быть того не может, – невозмутимо отозвалась я. – Ладно, раз ты так хочешь показать всем, как здорово умеешь выбирать наряды, побуду немножко твоей куклой. Но на этом – все! Уйду, когда захочу, даже если и пяти минут от начала не пройдет.

– По рукам! – просияла Марьяна и потянулась за новым печеньем.

Я почесывала Одуванчика за ухом и думала, не зря ли согласилась. Но отступать было, конечно, уже поздно.

– Кстати, а почему ты не спрашиваешь, отчего я сама на Совия не заглядываюсь? – вдруг спросила Марьяна, и я чуть не поперхнулась чаем.

Посмотрела на подругу удивленно, подумала и осторожно спросила:

– Что, надо спрашивать?

– Да что с тобой! – возмущенная девушка всплеснула руками. – Конечно надо! Это называется женские разговоры!

Я пожала плечами и буркнула:

– Для меня женские разговоры – это сколько рыбы мы наловили или чем вытравливать блазеня из роженицы.

Теперь пришла очередь Марьяны поперхнуться. Чай допивали в молчании.

Одуванчик щурил зеленые глаза и мял мою ногу длинными острыми когтями.

* * *

Я пригнулась, чтобы не разбить лоб о низкий дверной проем, и осторожно переступила порог. Марьяна небрежным жестом сбросила шубку на лавку, где уже были навалены теплые вещи самых разных мастей, отряхнула с платья невидимые пылинки и обернулась ко мне. Ее взгляд был теплым, с легкой поволокой – будто полевые васильки вдруг оказались залиты закатным светом. Все же Марьяна была удивительно красивой девушкой, и я в который раз порадовалась, что не дала навьей твари отправить ее к богам раньше срока. Красота лечит души и обращает их к свету. Пусть бы больше красивых людей ходило по миру.

Я все еще переминалась с ноги на ногу, когда подруга откинула черную косу за спину, нетерпеливо притопнула каблучком и открыла было рот, чтобы поторопить меня. Мои пальцы непослушно сжались на вороте шубки – не такой вычурной, как у Марьяны, но добротной и теплой, а главное – купленной на мои собственные серебрушки. Подол платья каким-то чудом умудрился не притянуть ни пятнышка и теперь взблескивал белой шелковой вышивкой, как будто искры по снегу пробегали. Мне надо было раздеться – жара в натопленной комнате позволяла щеголять парням в рубахах, а девушкам в тонких платьях, без душегреек и кожухов. Но страх внезапно оказался сильнее меня. Откуда-то из угла зазвучали первые робкие звуки дудочки, будто музыкант знакомился с инструментом, и я сжалась еще сильнее, если только это было возможно. Марьяна, видя, что я сама не своя, положила руки на мои судорожно стиснутые пальцы и мягко улыбнулась:

– Все будет хорошо. Ты под защитой моей семьи. Тебя все знают и уважают – а это очень много, разве не так?

Я заставила себя кивнуть. Марьяна махнула рукой кому-то знакомому в комнате, и тут же улыбчивый рыжий паренек, чем-то напомнивший Совия, возник возле нас с двумя кружками, пахнущими травами и ягодами.

– Привет, Марьяшка! Заждались тебя, никак пляски не начнем – куда ж без нашей лебедушки?..

Парень подмигнул Марьяне. Судя по всему, его ничуть не смущало положение ее отца, и этим он расположил меня к себе достаточно, чтобы принять протянутую кружку и пригубить терпкий напиток.

– Хотел было спросить имя твоей подруги-русалки, да вспомнил, что все они на зиму спать улеглись. А значит, ты привела нашу зеленоглазую знахарку – чем не повод отметить? – парень подмигнул и мне, стукнул глиняной кружкой о мою и исчез в толпе.

Оттуда тут же раздался его звонкий голос, призывающий всех наконец перестать лениться и вспомнить, что собравшиеся еще не настолько мудры, чтобы по лавкам восседать. А вот для хороших плясок – в самый раз! Музыканты словно только этого и ждали – грянула плясовая да мигом смела с лавок хихикающих девок и отчаянных парней. Закружила, расцветила середину комнаты сполохами ярких тканей, тряхнула стены дробным рокотом подкованных каблучков. Кровь побежала по жилам резвее, отзываясь на быструю, словно сердцебиение, ритмику танца, и я все же уговорила свои пальцы разжаться. Стянула шубку и осторожно положила на самый край лавки.

Ближайшие плясуны сбились и зашептались, глядя на нас с Марьяной. Я знала, что она притягивала взгляды своим полночно-синим нарядом с вышитыми полумесяцами. Но молодежь смотрела не только на нее – они дотошно рассматривали меня, словно не веря своим глазам. Я надеялась, что причиной тому платье, которое мне вручила Марьяна, а не то, что ведьма пришла на их праздник и испортила веселье. Несколько девушек бросили своих воздыхателей и окружили нас щебечущей стайкой. Поначалу я потерялась в их быстрых говорках, но вдруг поняла, что они с тайной завистью и неприкрытым восторгом трогают ткань и говорят, как мне к лицу этот цвет и узор, вышитый мерцающей белой ниткой. И вдруг когтистая лапа страха и сомнения слегка разжалась, позволив вздохнуть и расслабить выпрямленную до судороги спину.

А может, подействовала ягодная медовуха.

Марьяна кружилась посреди комнаты, словно бабочка. Дробно стучали каблуки расписных сапог, летали пряди шелковых черных волос. Ровный нежный румянец заливал ее щеки, глаза сверкали, она плясала так лихо, словно хотела раствориться в танце, в музыке, в звуках, которые невозможно слушать без движения… Я с трудом очнулась от ее чар и украдкой огляделась. Парни замерли, словно околдованные, не сводя глаз с дочки головы. Девки смотрели кисло, понимая, что они ей не соперницы, но кое-кто полегче характером уже проталкивался сквозь толпу и вливался в ритмику, заданную Марьяной. Их движения смотрелись более земными, простыми, хоть и ловкими. Они словно разрушали те путы, которые наложила моя подруга на всех присутствующих. Кто-то захлопал в ладоши, отбивая ритм, парни затопали ногами, и комната наполнилась голосами и смехом.

Марьяна снова обернулась вокруг себя и вдруг встала прямо передо мной. Она улыбалась и протягивала мне руки, но я замотала головой, делая страшные глаза: «Совсем с ума сошла, не пойду я никуда!» Подруга скользнула ближе и схватила меня за запястье. С неожиданной силой она потянула меня на середину комнаты, туда, где отплясывали остальные девушки. Я упиралась и шипела, краснея от понимания, что выгляжу глупо. Но Марьяна не отпускала.

– Ты же обещала, что я смогу уйти, когда захочу! – с отчаянием выдохнула я.

– А ты хочешь? – прошептала подруга так тихо, что я, скорее, прочитала ее слова по губам. И замерла.

Музыка вдруг изменилась, стала более плавной, тягучей. Мне послышались в ней шорох листвы и журчание весеннего ручья. Привиделся лес, протягивающий к небу руки-ветки. Девушки снова сбились, начали недоуменно переглядываться, двигаться робко, словно примеряя на себя эту новую мелодию. Подошла она только Марьяне – и что-то подсказывало, что она смогла бы сплясать даже с самим лешим, случись им встретиться. Но эта музыка предназначалась мне. Мне одной. Она вся была – про меня. Я зашарила взглядом по лицам, пытаясь понять, кто создает эту мелодию, но так и не увидела музыканта.

Несильный толчок в спину буквально вынес меня в круг танцующих. Я, едва не споткнувшись, испуганным зайцем замерла напротив подруги. Обернувшись, поперхнулась возмущенными словами от удивления: скрестив руки и с интересом рассматривая меня, там стоял Совий. Лис улыбнулся и кивнул, а я все еще не могла поверить, что он вытолкнул меня в круг.

Вдруг в груди взорвалось что-то, заполнив меня до кончиков пальцев пьяной лихостью и смелостью. Я закрыла глаза, слушая музыку. Рука Марьяны отпустила мои пальцы, но я этого не почувствовала. Дивная мелодия проникла в меня, полилась по венам вместо крови, прорастая лозой по коже, – и я стала ею.

Белая юбка кружилась вокруг ног, словно вьюга. Белые волосы от света лучин наполнились золотым сиянием. Каблуки выбивали ритм, тело изгибалось, повинуясь ведущей его мелодии, и казалось, что в нем нет ни единой кости. Руки взлетали крыльями и падали когтями. Поворот, наклон, поворот, шаг… В какой-то миг дробь каблуков стала сдвоенной, и напротив меня закачалась темная тень в синем. Я улыбнулась Марьяне, она кивнула в ответ, и мы заплясали вместе. Она вода, я ветер. Она день, я ночь. Она человек, я…

Лаумово отродье!

Хватайте ее!

Туда побежала, туда! Волосы белые, что твоя сметана! Вон она, под телегой!

Сжечь нечисть!

«Мама!»

«Тихо, милая! Молчи!»

«Мама, почему все так кричат? Мама, тот дядя с бородой – он ткнул в меня факелом!»

«Замолчи!»

Я всхлипываю и скорчиваюсь под телегой. Место, где тело лизнул огонь, наливается дергающей болью. Невдалеке ревет толпа, жаждущая крови. Кто-то предлагает привести собак и натравить их на след. Я прячу лицо в ладонях и беззвучно реву, сотрясаясь от страха и слез. Я чую запах безумия. Все эти люди по отдельности хорошие и добрые. Я знаю их – пекаря, который всегда угощает меня сладким кренделем, портного, справившего маме красивую новую юбку, целителя, покупающего у нас травы, коробейника, подарившего маме зеленую ленту для ее густых каштановых волос. Но сейчас их словно не стало. Чудовище, имя которому – толпа, поглотило их, оставив взамен каких-то незнакомых страшилищ, что размахивают факелами, и выпучивают глаза так, что видны белки, и требуют найти и сжечь навье отродье.

Мама зажимает мне рот. Мы прижимаемся к земле, стараясь не дышать. Я не понимаю, что случилось. Я всего лишь услышала музыку и начала танцевать. Я всегда любила танцевать, и неважно, играл ли кто-то на самом деле или это была музыка ветра, воды и моей радости. Но кто-то крикнул: «Это же лаума! Их проклятый танец!» – и люди превратились в чудовищ.

Всхлип все-таки вырывается из моей груди. Голоса звучат совсем близко. Лают собаки. Нам некуда спрятаться, если мы выберемся из-под телеги, тут же попадем, в лапы к преследователям, Мама понимает это первой, и ее лицо становится спокойным, Я вижу, она что-то задумала, и пытаюсь ее остановить. Я хватаюсь за нее, словно тону, а она – единственное спасение. Но мама только отцепляет мои руки, целует каждую, потом стягивает с волос ленту и кладет на мою ладонь.

– Ты – мое сердце, – шепчет она и выскальзывает наружу.

Я пытаюсь выбраться следом, оскальзываюсь, выползаю на животе, ломая ногти о мерзлую землю, и вижу маму, которую окружила толпа. Я слышу дикий вой: «Хватай ее!», кто-то возражает, что у лаумы волосы были белые, да и ростом она была меньше, но мама начинает танцевать – легко, изящно, гораздо красивее, чем умею я, и толпа сходит с ума. Первый камень влетает маме в живот, и она скорчивается. Находит взглядом меня и улыбается на прощание. Я стою как вкопанная, не в силах отвести глаз. Потом пячусь, спотыкаюсь, падаю, бегу, снова падаю, ползу, пока не добираюсь до каких-то мрачных безымянных тупиков, и там, свернувшись калачиком в темном проулке, вою, словно раненое животное.

Утром меня будит холодный равнодушный снег, засыпающий окоченевшее за ночь тело. Толпа насытилась кровью одной раганы и забыла о ее маленькой дочери.

О маленьком лаумовом отродье.

Я с хрипом упала на колени, сжимая рукой горло. Перед глазами все еще стояла мама, ее лицо, залитое кровью. Я не танцевала с тех пор ни разу. Да что там, ее гибель словно отсекла от меня это умение, как знахарь отнимает больную руку или ногу. Я не просто запретила себе танцевать – я не смогла бы сделать этого под страхом смерти. И вот в маленькой, богами забытой деревне под звуки деревянной дудочки я вдруг снова вспомнила, каково это.

А вместе с танцем вспомнила и мамину смерть – до последней детали.

Меня замутило. Марьяна обеспокоенно склонилась надо мной, но я оттолкнула ее и опрометью бросилась прочь из дома. Едва успела добежать до отхожего места, как меня стало выворачивать, снова и снова, пока рот не заполнился едким вкусом желчи. Какое-то время я стояла на коленях, пачкая подаренное Марьяной платье о грязный пол. Потом кое-как встала и на подгибающихся ногах вышла на улицу. Меня ждали двое – Марьяна, заламывающая руки, и… Совий. Ну почему этот парень всегда оказывается рядом, когда мне плохо?!

– Как ты себя чувствуешь? – Марьяна осторожно тронула мою щеку.

Совий набросил мне на плечи шубу, бесцеремонно нацепил шапку и поочередно натянул варежки на обе руки. Задним умом я осознала, что варежки были слишком большие – явно мужские. Я открыла рот, но выдавить смогла только:

– Хочу домой.

Как я буду туда добираться, думать не хотелось. Но неожиданно проблема решилась весьма странным образом: Совий просто подхватил меня на руки и понес. Марьяна пошла следом, всем видом показывая, что не оставит меня в одиночестве. Вдруг где-то в глубине сердца я почувствовала благодарность. Со дня гибели мамы я всегда была одна. Я привыкла переживать все удары судьбы без чьей-либо помощи. Но когда находится кто-то, готовый разделить с тобой боль, раны от нее становятся менее глубокими.

Совий нес меня осторожно, и я задремала, убаюканная его уверенной походкой. Когда перед нами возникла моя избушка, я проснулась и решительно сползла с его рук на землю. Открыла дверь и махнула ребятам, мол, хозяйничайте сами. И спряталась в спальне, порадовавшись, что загодя оставила рядом с кроватью кувшин для утреннего умывания. Вода в нем остыла, но мне сейчас это и было нужно.

Я не ответила ни на один из вопросов, которые мне пытались задать, и друзья собрались уходить. На прощание они заручились моим словом, что я не запрусь на десяток замков и все же явлю им завтра бледный, но живой лик. В тот момент я была готова пообещать все что угодно, лишь бы остаться одной. Едва за Совием и Марьяной закрылась дверь, как силы, сдерживающие слезы и тоску, исчезли, и я осела прямо на пол. Кот спрыгнул с печи и молча пристроился возле руки, грея меня своим теплом. Я сгребла его в охапку и зарылась лицом в белую шерсть.

Я уснула только под утро, изможденная слезами и воспоминаниями. Но у богов явно не было намерения дать мне отдохнуть и подлечить душевные раны. Потому что привычный кошмар накинулся на меня с удвоенной яростью, стоило прикрыть глаза.

Я снова пыталась убежать от тумана, а он лизал мне руки шершавым языком и тихо мурлыкал. Его молочная дымка щекотала лицо, становясь все плотнее. Я оглянулась: позади мама протягивала мне зеленую ленту и улыбалась окровавленным ртом.

Прошлое не собиралось меня отпускать.

Мама давно мертва. Может быть, уже хватит убегать и пора остановиться и встретить судьбу лицом к лицу? Мое обещание никому не рассказывать о своих снах умерло вместе с ней. Если со мной что-то случится, всплакнет ли хоть кто-то? Будет ли обо мне вспоминать Марьяна? И кому будет топить печку и носить пирожки Совий? А сельчане, которых я вылечила, – будут ли они сожалеть, если меня не станет?

Я знала, что когда-нибудь этот туман сожрет меня, не оставив ни обрывка одежды, ни капли крови.

Впервые я не металась в мире собственного сна, а опустилась на прохладный серый песок и обняла колени. Без страха взглянула в колышущуюся дымку. И позвала ее, словно верного пса.