Текст книги "Ангел Рейха"

– Я хочу научиться пилотировать гражданские самолеты.

Он потряс головой, в явном замешательстве.

Сидевший рядом с ним паренек сказал без тени враждебности:

– У тебя ничего не получится. Женщины неспособны пилотировать такие самолеты.

– Посмотрим, – сказала я.

– Послушай, для управления большим самолетом требуется физическая сила. У тебя просто не хватит силы. – Он говорил мягко. Он пытался помочь мне.

– Сила не самое главное, – сказал усатый. – У женщин не тот склад ума.

Я повернулась к нему. Он чуть не трясся от раздражения.

– Как тебя зовут? – спросила я.

Он не хотел говорить, но понимал, что у него нет выбора.

– Вернер.

– И какой же склад ума требуется для того, чтобы научиться пилотировать гражданские самолеты, Вернер?

Он покраснел под моим пристальным взглядом, но не ответил.

– Да перестань, – сказал Юрген. – Вполне закономерный вопрос.

– Для управления самолетами необходимо хладнокровие и умение объективно оценивать ситуацию. Всем известно, что женщины излишне эмоциональны и легко теряются.

– Меня трудно привести в растерянность, – сказала я.

Паренек с веселым лицом и южногерманским невнятным выговором сказал, что он не понимает, какой мне смысл учиться пилотировать пассажирские самолеты, если «Люфтганза» все равно не даст мне работы.

Я подумала, что он совершенно прав.

– Кто-нибудь еще даст, – сказала я с уверенностью, которой в действительности не чувствовала. В тот момент вся моя затея показалась мне нелепой: поступком, продиктованным тщеславием и завышенной самооценкой. Я резко сказала: – Если я могу работать летчиком-испытателем в Исследовательском институте планеризма, я не понимаю, что мне мешает работать летчиком в авиатранспортной компании.

Они переглянулись. Они обо мне знали: после моего зачисления в школу в газете «Планеризм сегодня» появилась заметка, а в одном из иллюстрированных журналов – моя фотография. Вдобавок, в прессе довольно много писалось о поездке в Финляндию. Это не помогло: наоборот, только усложнило проблему.

Наступило молчание. Потом Вернер зажег сигарету и бросил спичку в пепельницу.

– Ты выйдешь замуж, – презрительно сказал он.

– Не выйдет, если будет носить эту форму, – ухмыльнулся паренек с юга.

И нормальные отношения вдруг стали возможными. Ибо все хором рассмеялись, я улыбнулась, поскольку атмосфера внезапно разрядилась, а кто-то спросил:

– А что будет, если раскатать рукава?

– Ботинки свалятся, – предположил Юрген.

– Не совсем. – Я раскатала рукава до конца. Они спускались ниже моих кистей почти на длину предплечья и болтались, словно куски перекрученной веревки, которую не развязывали много месяцев.

Мужчины пришли в восхищение.

– А докуда тянутся штанины?

– О, до самого Дортмунда. – Я сняла правый башмак и продемонстрировала расстелившуюся по полу штанину.

Они радостно заржали и заставили меня снять второй башмак. Несколько мгновений я с глупым видом стояла на месте, а затем, поддавшись внезапному порыву, вперевалку пошла по столовой походкой пингвина.

Мои зрители ревели от восторга и хохотали до слез. Глядя на корчащихся от смеха людей за столом, я поняла, что нашла нужную линию поведения.

Играй шута, Фредди, играй шута. Так, словно от этого зависит твоя жизнь.

К счастью, у тебя есть для этого все необходимое. Твоя замечательная форма: можно ли мечтать о лучшем клоунском костюме? Твое неумение лихо отдать честь и молодцевато щелкнуть каблуками; твой голос, который сравнили с мышиным писком. Твоя природная неспособность постичь священную тайну строевой подготовки. Воспользуйся всем этим с благодарностью: они откроют перед тобой двери в новую жизнь.

Я так и сделала. Как только я поняла, что от меня требуется, я стала играть свою роль со всем усердием. Я надевала маску шута вместе с формой рано утром. С широкой улыбкой я входила в столовую, где меня встречали добродушными возгласами, солеными шутками и свистом. Я сильно преувеличивала степень своей неполноценности, когда рассказывала гогочущим слушателям о последних ужасных впечатлениях от общения с сержантом, проводившим занятия по строевой подготовке. Я напрягла все свои способности к подражанию, дабы научиться изображать сержанта, и через неделю преуспела в своих стараниях. Как следствие, я стала меньше бояться его.

Мои товарищи по группе одновременно смеялись надо мной и хотели мне помочь. Они натаскивали меня по строевой подготовке, и эти индивидуальные занятия носили странный двоякий характер. Задыхаясь от смеха, они заставляли меня выступать в совсем уж карикатурном виде, но в то же время искренне хотели сделать из меня по возможности хорошего курсанта. Они учили меня «правильно отвечать унтер-офицеру». Было недостаточно просто выпаливать фразы лающим голосом, проглатывая окончания слов и делая ударения не на тех слогах. Мне надлежало также говорить низким голосом. Они учили меня говорить басом. Я старалась изо всех сил, но они все равно оставались недовольными. Я указывала товарищам, что, чем более низким голосом я говорю, тем больше кажется, что я просто кривляюсь; но они отвечали, что мне совершенно необходимо говорить басом, поскольку женский голос на учебном плацу неуместен.

Происходящее нравилось не всем. Несколько раз я замечала смущение или стыд на лицах некоторых курсантов, но никто из них никогда не выражал вслух своих мыслей. Когда я видела у кого-нибудь такое выражение лица, я отводила глаза, поскольку не могла себе позволить испортить отношения, установившиеся у меня с курсантами. Вернер с презрением отказывался принимать участие во всеобщем веселье. Он считал, что я недостойна даже насмешек и что другие только позорят себя.

Ходить по вечерам в клуб я могла лишь в своем образе клоуна, ибо любая моя попытка хоть ненадолго выйти из роли заставила бы всех снова задаться неразрешимым вопросом, кто же я такая. Поскольку шум, смех, грубые шутки и постоянная необходимость играть избранную роль утомляли меня, я чаще предпочитала гулять, читать или посещать концерты в городе. И я занималась.

Я занималась усердно. Конечно, ничего другого мне не оставалось: я должна была усвоить кучу теоретических знаний, ибо только они могли помочь мне. Я не жаловалась на учебные нагрузки, как и все. Никто не признавался, что учеба на курсе дается ему трудно. А возможно, просто они не признавались в этом при мне.

Но, помимо всего прочего, мы летали. В роли шута ты можешь учиться или нет, покуда не блещешь особыми успехами. Но полет – совсем другое дело. Шуты не могут управлять самолетом. Здесь необходимо отнестись к своей задаче серьезнейшим образом, и твой успех – или неуспех – здесь всегда очевиден.

Я вступила в кабину самолета и стала настоящим пилотом.

Они оказались далеко не простыми в управлении, эти машины. Даже тренировочные самолеты ушли далеко вперед от «клеммов». Но с течением месяцев мы успешно осваивали управление этими гигантами. «Хейнкелем», «дорнье», «Юнкерсом-52», опознать который предложил мне полковник в нашу первую встречу. Ночью перед первым своим полетом на «Юнкерсе-52» я лежала без сна в холодном поту. Смогу ли я управлять машиной столь огромной и тяжелой? Сумею ли пойти на снижение, сделать поворот? Смогу ли справиться со множеством сложных приборов?

Но когда я первый раз села в пилотское кресло, что-то произошло. Такое всегда происходило и прежде, хотя я никогда не считала это чем-то самим собой разумеющимся. Я пробегаю глазами по приборной доске и прихожу в состояние полной сосредоточенности, оно же – состояние предельной восприимчивости. Единственной реальной вещью в мире для меня становится самолет. Я сливаюсь с ним, пытаясь понять его природу, его потребности. И самолет начинает разговаривать со мной.

Я вспомнила все, чему меня учили. Я внимательно слушала, что мой «Юнкерс-52» говорит мне, и я вырулила на взлетно-посадочную полосу и поднялась в воздух так плавно, что скупой на похвалы инструктор невольно сказал: «Молодец».

Да, я умела летать. Да, я обладала природным даром пилота. Я понимала это; инструктор понимал это; и в один прекрасный день полковник вызвал меня в свой кабинет и извинился за свои былые сомнения на мой счет, показав таким образом, что он тоже понимает это. Со временем даже мои сокурсники стали понимать это.

Но как им теперь держаться со мной? Я же шут.

В тот день, когда я впервые полетела на «Ю-52», несколько моих сокурсников стояли у ангара, наблюдая за мной. Они же сидели в столовой, обсуждая какие-то технические приемы пилотирования, когда часом позже я вернулась.

Я взяла кофе с плохо пропеченной булочкой и медленно отошла от стойки. Мысленно я все еще находилась в кабине самолета. Я была довольна собой. Нет, я имею в виду другое. Просто даже после самого среднего полета вы чувствуете возбуждение, уверенность в своих силах. Такие чувства вызывает любой полет. Вот почему пилоты не могут жить без неба. Вот почему вы не можете летать, оставаясь при этом шутом.

Разговор прекратился, когда я подошла к столику.

– Привет, – сказал Юрген. – Ну и как тебе «Ю-пятьдесят два»?

– Просто конфетка, – ответила я с отсутствующим видом, вгрызаясь в свою булочку.

Любому другому подобное высказывание простили бы.

Двое из них резко отодвинули свои стулья от стола и вышли из столовой.

Ага, настало время раскрыть свои карты. Ну и ладно. Теперь мне было наплевать. Я села на один из освободившихся стульев и в гробовой тишине доела свою булочку.

Наконец Шани, уроженец южной Германии, сказал:

– Мы наблюдали за тобой. Ты здорово летала.

– Спасибо.

– Мы даже не предполагали, что ты сумеешь так лихо управлять самолетом.

– Знаю. – Я отпила глоток кофе.

– Почему ты нам не говорила? – спросил кто-то.

– Что именно?

– Что ты умеешь пилотировать?

– Я вам говорила.

– Да, но я имею в виду… по-настоящему пилотировать.

На этот вопрос у меня не было ответа. Но я видела, что несколько человек ожидают ответа: они испытующе смотрели на меня со своего рода негодованием.

– Да… – промолвил Юрген. – Ты оказалась темной лошадкой, Фредди. Это нечестно.

– Я имею в виду, – сказал Шани, разводя над столом руками, – мы бы вели себя по-другому, если бы знали.

До меня дошло не сразу. Они думали, что я выставила их дураками.

Через два года и два месяца плюс одна неделя после вступления Гитлера на пост канцлера военно-воздушные силы были рассекречены.

Когда это произошло, я снова находилась в Дармштадте – с удостоверением пилота гражданских самолетов, полученным по окончании штеттинской авиашколы, и в новой должности старшего летчика-испытателя.

Я взяла газету и увидела их на первой странице. Наши самолеты. Истребители, бомбардировщики, учебно-тренировочные машины, самолеты-корректировщики и самолеты связи. Выкрашенные в надлежащие цвета, со свастикой на хвосте.

«Ю-52», на котором я летала в Штеттине, был бомбардировщиком.

В тот мартовский день все изменилось и одновременно не изменилось ничего, кроме окраски машин. Моя работа не изменилась. Теперь я испытывала планеры для военно-воздушных сил – но я занималась этим с самого начала. Листая газету, почти целиком посвященную военной авиации, я поняла, что всегда знала это – по крайней мере подсознательно. Даже два года назад, опьяненная свой любовью к полетам и идеалистическими представлениями о дружбе народов, я знала об интересе военных к планеризму. Любые сомнения, которые я могла бы питать на сей счет, рассеял бы торжественный прием, оказанный нашей команде по возвращении из Южной Америки. Все представлялось совершенно очевидным, стоило только подумать хорошенько. Каждое германское правительство, приходившее к власти с 1919 года, поощряло развитие планеризма. Чего вы хотите, если вам отказано в праве иметь национальный воздушный флот?

Я толком не понимала, как мне относиться к этому событию. Если оно означает ужесточение контроля и усиление бюрократического аппарата, радоваться нечему. С другой стороны, не исключено, что теперь передо мной откроется более широкое поле деятельности, появится больше возможностей. Я не особо задумывалась о политическом значении произошедшего. Безусловно, у нас должна быть военная авиация; и чем скорее мы перестанем притворяться, что у нас ее нет, тем лучше.

Дитер уезжал работать на компанию Хейнкеля. Он сообщил мне об этом в день моего возвращения в Дармштадт, когда мы сидели вечером в ресторанчике деревенской гостиницы, до которой доехали на его мотоцикле.

Я страшно огорчилась. Я буду скучать по нему, сказала я, и мы оба пришли в сентиментальное настроение, чего мне делать не стоило, поскольку Дитер неверно истолковал мою грусть и сказал, что если, в конце концов, я действительно к нему неравнодушна, он еще ненадолго задержится в Дармштадте, пока мы не решим все вопросы и… Мне пришлось сказать, что он меня неправильно понял, и у него вытянулось лицо; и какое-то время разговор у нас не клеился.

Однажды в субботу, еще до отъезда Дитера, мы с ним пошли на показательные полеты. В Дармштадт приехал Эрнст.

Стоял май, но было жарко, как в середине лета. Жители Дармштадта были в рубашках с короткими рукавами и соломенных шляпах; дети бегали и прыгали по траве.

Мы с Дитером, желая превратить наш поход в праздник, взяли билеты на дорогие места, хотя, когда мы ели мороженое и смотрели на толпы зрителей, мне показалось, что внизу было бы веселее. Вдоль ограды пробирался продавец воздушных шариков. В другом направлении сквозь толпу протискивался клоун с набеленным лицом; потом я заметила еще одного клоуна, на ходулях. Клоуны собирали пожертвования в Зимний фонд – правительственный благотворительный фонд, средства из которого, по слухам, зачастую шли на покупку лимузинов для партийных боссов; ну и бог-то с ним, я ничего не сказала Дитеру.

– Хочешь воздушный шарик на память обо мне? – спросил Дитер.

– Нет, спасибо, Дитер. Я буду помнить тебя и без шарика.

Мы отдали немного мелочи в Зимний фонд и принялись изучать программку. Эрнст собирался начать выступление с фигурных полетов на планере, а потом летать на «фламинго».

– Ты с ним знакома, да? – спросил Дитер.

– Пару раз встречалась.

– Полагаю, тебе известно, какая у него репутация.

Я пришла в раздражение.

– У него репутация первоклассного летчика-истребителя и одного из лучших пилотов в мире, – сказала я.

– Я имел в виду другое.

– Знаю. Меня не интересует, что ты имел в виду.

– Я просто пытаюсь предостеречь тебя.

– Дитер, я с ним едва знакома. У нас с ним дружеские отношения, и только.

На лице Дитера отразилось почти циничное сомнение в возможности подобных отношений. Я разозлилась, но времени продолжать дискуссию не было, поскольку в этот момент на трибунах воцарилась тишина – и в тишину бесшумно слетел с высоты планер Эрнста.

Хороший полет похож на поэзию. К перерыву я вновь пришла в хорошее расположение духа, а Дитер нашел в себе силы извиниться.

– Никогда не встречал такой девушки, как ты, – сказал он. – Неудивительно, что я постоянно болтаю глупости.

Я подумала, что здесь он прав.

В высоте ровно гудел «фламинго» Эрнста. За ограду вышел человек, прошагал на середину летного поля и положил на траву белый носовой платок. Углы платка он придавил маленькими камешками.

«Фламинго» пронесся низко над землей и стал набирать высоту. В открытой кабине я мельком увидела лицо Эрнста, почти полностью закрытое летными очками и шлемом. Самолет заложил вираж и снова начал спускаться.

Я затаила дыхание, когда он резко пошел вниз, к самой земле, и по траве побежала серебристая рябь от возмущенного пропеллером воздуха. Понимал ли кто-нибудь из собравшихся здесь людей, насколько это опасно? Крыло опускалось все ниже, ниже. Я видела на конце крыла крохотный крючок. Ты не можешь сделать это, думала я; ты не можешь сделать это безнаказанно.

Крыло молниеносно качнулось: почти незаметное для глаза движение. Похоже, у Эрнста рефлексы как у кошки.

И кончик крыла, с подцепленным носовым платком, поднялся над землей.

Рев мотора – и самолет легко взмыл ввысь.

Толпа завопила. Я завопила.

Оркестр грянул марш.

Глава девятая

Девять лет назад я познакомилась с ним, с тем, кто сидит сейчас позади меня и чью сумрачную тревогу я ощущаю почти физически. Да, некоторые годы тянутся дольше, чем другие. Он был галантным, импозантным мужчиной в форме с галунами. Генералом военно-воздушных сил и начальником департамента в министерстве.

За ним, заложив руки за спину, стоял Эрнст, в форме чуть поскромнее по части галунов. К тому времени я уже довольно хорошо знала Эрнста. В тот день, когда я увидела его с фон Греймом, он был полковником, но я знала, что он все равно остается пилотом, умеющим подцеплять с земли носовой платок кончиком крыла.

Я вылезла из кабины планера. Я только что совершила вертикальное пике с высоты трех тысяч метров и теперь шагала через взлетно-посадочную полосу дармштадтского аэродрома к двум старшим офицерам, которые широко улыбались мне. Я не могла понять значение улыбок. Представители министерства были людьми загадочными и непредсказуемыми. По слухам, они в любой день могли перерезать друг друга с таким же успехом, с каким занимались производством самолетов. Улыбка могла означать: «Отлично, мы его покупаем». А могла означать: «Какое дерьмо! Мы так и знали, что он никуда не годится».

Я стала по стойке «смирно» и отдала честь.

Очень высокий генерал сказал:

– Великолепный показательный полет. Я вас поздравляю.

Эрнст сказал:

– Если мне еще раз придется присутствовать при вашем показательном полете, я возьму с собой каску. Вы всегда выходите из пике на высоте ста метров?

За мной топтался главный конструктор института и изобретатель аэродинамических тормозов. Я скромно посторонилась, дабы он получил свою долю заслуженных похвал.

Они выразили безграничное восхищение. Фон Грейм назвал аэродинамические тормоза одним из важнейших достижений в области авиации за последние годы. Эрнст сказал, что министерство разработало проект, обеспечивающий самое эффективное применение тормозов.

Повернувшись ко мне, Эрнст спросил:

– Вы часто совершали вертикальное пикирование с трех тысяч метров?

– До сегодняшнего дня один раз, герр полковник.

– Ну и какие у вас ощущения?

– Потрясающие.

Он хихикнул.

– А пикировать с работающим мотором не пробовали?

– Нет, герр полковник.

– Хотите попробовать?

– Очень.

– Приезжайте в Рехлин на следующей неделе, если начальство отпустит вас на день.

Я пошла следом за ними по бетонированной площадке к зданию администрации, с трудом подавляя желание пуститься в пляс.

Эрнст, говори со мной. Не давай мне заснуть. Расскажи, как случилось, что ты вдруг оказался рядом с фон Греймом на взлетно-посадочной полосе дармштадтского аэродрома, одетый в форму с галунами, несмотря все на свое отвращение к любого рода форменной одежде.

Человек постепенно лишается возможности выбора, сказал ты мне однажды. Это происходит незаметно. Потом в один прекрасный день ты входишь в комнату и понимаешь, что оттуда нет ни одного выхода, кроме двери, которой ты однажды зарекся пользоваться.

Эрнст стоял неподалеку от Мильха, когда заново сформированные эскадрильи заново окрашенных самолетов с ревом пронеслись над аэродромом. Разношерстное собрание машин. Временные военно-воздушные силы.

Не беда, думал Эрнст. С какой стороны ни посмотри, это победа. Победа упорства, дерзости, финансовой смекалки и бог знает чего еще. Толстяк изыскал средства невесть где. Деньги так и текли к нему. Вероятно, он просто брал, ни перед кем не отчитываясь.

Толстяк улыбался улыбкой, почти такой же широкой, как он сам.

Он станет главнокомандующим. Скандальная слава играла ему на руку. Косметика, маскарадные костюмы, слухи о морфии на самом деле не имели никакого значения. Вот он, обычный человек со своими слабостями: народ любил его.

Мильх не любил Толстяка.

Мильх станет его заместителем.

Мильх будет руководить военно-воздушными силами, как всегда руководил всем. Но со стороны должно казаться, будто всем заправляет Толстяк.

Мильх говорил о самолетах, пролетающих над аэродромом. Толстяк раздраженно хмурился. Он поджал губы, явно желая, чтобы Мильх заткнулся.

Рядом с Мильхом стоял Риттер фон Грейм. Спокойный, воспитанный. Немногие из собравшихся здесь людей могли внушить доверие мало-мальски здравомыслящему человеку; но фон Грейм безусловно внушал доверие.

В скором времени на любой вечеринке Эрнст стал казаться одиноким островком в море лазури.

Почти все его друзья служили в военно-воздушных силах. На самом деле почти все, кого он знал и кто имел хоть какое-то отношение к авиации, служили в военно-воздушных силах. Фронтовые товарищи, собутыльники, знакомые планеристы, старые соперники в любви. Все они старались принять такой вид, будто носили эту светло-синюю форму всю жизнь.

Эрнстом владело странное чувство. Складывалось такое впечатление, будто в жизни произошли существенные перемены, покуда он смотрел в другую сторону.

На одном костюмированном вечере он столкнулся с Риттером фон Греймом. Фон Грейм не был в маскарадном костюме.

– Как прошел год, Эрнст?

– Замечательно, – сказал Эрнст. Он нацепил красный клоунский нос и держал в руке бокал шампанского. Глядя на Риттера, раскованного и элегантного в своей военной форме, он пожалел, что нацепил красный нос.

– Хорошо, – сказал фон Грейм. – Похоже, вы много ездите по стране. Я повсюду вижу ваши афиши. На прошлой неделе вы выступали в Гамбурге, верно?

– Да. Встретил там горячий прием. Заглядывайте при случае. В палатке всегда найдется бутылочка спиртного.

– Боюсь, я слишком занят. Вы по-прежнему исполняете трюк с носовым платком?

В голосе фон Грейма слышался лишь дружелюбный интерес, но Эрнст почувствовал презрение в самой постановке вопроса.

– Он пользуется большим успехом, – ответил он. И после непродолжительной паузы с расстановкой добавил: – И его больше никто не делает.

– Нисколько не сомневаюсь, – тоже с расстановкой сказал фон Грейм.

На мгновение их взгляды встретились. Эрнст почувствовал, как некая сила берет над ним власть. Сосредоточенное внимание собеседника притягивало с неумолимостью земного притяжения, сопротивляться которому бесполезно.

– Эрнст, – сказал фон Грейм, – когда вы бросите все эти цирковые представления?

– Чего ради?

– Идите к нам.

– Я вам не нужен.

– Я начальник управления личного состава, и я говорю, что вы нам нужны.

– Забудьте о своих служебных обязанностях, Риттер. Мы на вечеринке.

– Вся ваша жизнь – сплошная вечеринка, Эрнст. Вам еще не надоело?

Эрнст слишком удивился такому откровенно оскорбительному высказыванию, чтобы найтись с ответом.

– Через семнадцать лет после войны у нас наконец появились военно-воздушные силы, – сказал фон Грейм. – А наш самый блестящий пилот не служит в них.

– Риттер, между нами говоря, я по природе своей человек не военный.

– Шестьдесят два успешных боевых вылета и орден «За боевые заслуги»?

– Я не военный человек.

– Знаю, – сказал фон Грейм. – Мы не испытываем недостатка в военных людях. Вы нужны нам в качестве специалиста, а не в качестве военного.

– Но чем я буду заниматься? Я ненавижу канцелярскую работу.

– Вас устроит должность инспектора истребительной авиации?

Название должности звучало заманчиво, ласкало слух. Он прогнал искушение.

Фон Грейм сказал:

– Нам нужны новые люди со свежими идеями, Эрнст.

Соблазн был велик. Он представил себе, как все может сложиться, возможные перспективы самореализации.

Он взял развязный тон:

– И сколько же вы собираетесь платить мне как инспектору авиации? Я зарабатываю двести тысяч марок в год. Я не могу принять ваше предложение.

Лицо Риттера приняло сардоническое выражение. Что-то в его молчании глубоко уязвило Эрнста.

Он постучал пальцем по своему нелепому клоунскому носу, запоздало осознав, что такой жест можно истолковать как оскорбление.

– Вот моя форма, – сказал он.

– Будем надеяться, некоторые в состоянии увидеть, что за ней скрывается, – произнес фон Грейм и, вежливо извинившись, отошел прочь.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него. Устанавливаю триммер, отстегиваю привязные ремни и поворачиваюсь в кресле. В слабом свете я с трудом различаю его лицо. Осунувшееся, с полузакрытыми глазами.

Я пытаюсь вспомнить, когда ему в последний раз перевязывали ногу, но часы и дни смешались в моей голове, и я не в силах восстановить последовательность событий. Делали ли перевязку в Рехлине? Было ли там время для этого?

Я смотрю на него – гордого, упрямого, одержимого навязчивой идеей, исполненного решимости ценой невыносимых мук выполнить бессмысленное задание – и думаю, что он вовсе не плохой человек, а напротив, человек, который некогда обладал многими хорошими качествами, но отказался от всего хорошего за ненадобностью.

Где-то наверняка возвышается огромная гора, Монблан мусора, где свалено все хорошее, от чего отказалась Германия.

На очередной вечеринке, под музыку Моцарта в исполнении очередного трио, Эрнст дотронулся до украшенного галуном рукава фон Грейма.

– Мы можем поговорить?

Поговорить можно было только в машине Эрнста.

Они сидели в своих пальто в холодном, пахнущем кожей салоне автомобиля и смотрели, как снег падает на продолговатый капот, сглаживая прямоугольные очертания последнего. Через лужайку, за сверкающими золотым светом высокими окнами с раздвинутыми шторами, продолжалась вечеринка.

– Сигару?

– Спасибо. У вас всегда все лучшее, Эрнст. Вы человек расточительный, надо признать.

– Возможно, мне недолго осталось быть расточительным.

Вспыхнула спичка. Прикурив, Эрнст немного опустил стекло и щелчком выбросил спичку. В салон ворвалась струя холодного воздуха, и несколько снежных хлопьев опустились ему на лицо. Он слизнул снежинку с губы.

– Вы решили пойти к нам? – спросил фон Грейм.

Эрнст часто мысленно репетировал ответ, но все же замешкался на мгновение, словно человек, в решающий момент испугавшийся нырнуть в воду.

– Да.

Итак, он сделал это. Он даже не испытал облегчения. Лишь на секунду возникло ощущение, будто темная вода смыкается над ним.

– Эрнст, вы не представляете, как я рад. Вы не пожалеете.

– Конечно, пожалею. – Эрнст легко похлопал ладонью по баранке. – Мне придется продать это.

– Вы не можете ездить на двух машинах одновременно.

– Тоже верно. Пожалуй, я продам спортивный автомобиль. Сколько вы собираетесь платить мне как инспектору истребительной авиации?

– Тринадцать тысяч марок в год.

– Боже мой, мне придется продать кота.

– Или съесть.

– Вполне возможно, дело дойдет и до этого. Мне предстоит заниматься канцелярской работой?

– Возиться с бумажками придется. Но большую часть времени вы будете инспектировать аэродромы.

– Летающий чиновник?

– Летающий чиновник. Серьезно, вас это устроит, вот увидите. Мильх введет вас в курс дела.

– Мильх в курсе всех дел, верно?

Эрнст спросил без всякой иронии. Фон Грейм немного помедлил с ответом, а потом промолвил:

– Да, верно.

В дальнем окне дома они увидели массивную фигуру Толстяка. Он произносил речь. Вечеринка устраивалась по случаю его дня рождения. Именинника завалили подарками.

– Надо бы пойти туда, – сказал Эрнст.

– Он не заметит нашего отсутствия, – сказал фон Грейм.

– Каков он как начальник?

– Не по годам развитой ребенок, – сказал фон Грейм. – Никогда не думайте, что он что-то знает. Никогда не думайте, что он чего-то не знает. Если вы где-нибудь повторите мои слова, я лишусь головы.

Эрнст ответил откровенностью на откровенность:

– Знаете, после войны его исключили из Общества ветеранов имени Рихтхофена за фальсификацию своего списка успешных боевых вылетов.

– Правда? Бьюсь об заклад, стенограммы того совещания в архивах общества уже нет.

Фон Грейм продолжал посмеиваться на всем пути к дому, где Толстяк встретил их широкой улыбкой и быстрым пронзительным взглядом и всучил каждому по стаканчику бренди своими пухлыми белыми руками, усеянными золотыми перстнями.

Фон Грейм оказался прав: поначалу работа в министерстве действительно пришлась Эрнсту по вкусу. Он понимал, что от него требуется, и делал это. Инспектировал истребительные эскадрильи он очень просто: садился в свой «физелер-шторк» и летел в расположение части, чтобы посмотреть, как там идут дела. Пилоты разговаривали с ним, рассказывали о своих проблемах. Обычно проблемы являлись результатом чиновничьей тупости, и чаще всего Эрнст мог их решить. А если не мог, передавал вопрос на рассмотрение фон Грейму.

С деньгами была беда, но Эрнст так и так никогда не умел тратить деньги с толком. Он продал свою «испано-сюизу» и свою яхту.

А еще – форма. Ну разумеется: нельзя же инспектировать истребительные эскадрильи в штатском. Эрнст снимал форму сразу по возвращении домой.

Пять месяцев прошли благополучно. Потом во время одного учебного воздушного боя разбился самолет. На борту находился Вефер, начальник штаба авиации. В министерстве произошли серьезные перестановки.

Эрнста вызвали на встречу с Толстяком, в берлинскую резиденцию последнего – недавно отремонтированную виллу, расположенную на территории прусского министерства. Толстяк, помимо всего прочего, занимал пост премьер-министра Пруссии. Несмотря на свою крайнюю занятость, он находил время следить за планировочными работами. Четыре большие комнаты объединили в одну, и теперь здесь размещался кабинет Толстяка с четырьмя рядами балконных дверей, выходящих на террасу и в сады. В одном из садов находилась львиная яма. Львы, к великому ужасу посетителей и великому удовольствию Толстяка, порой разгуливали по лужайке.

Толстяк сообщил Эрнсту, что тот назначается начальником технического отдела.

Эрнст заявил, что не имеет необходимого опыта работы. Толстяк не стал слушать возражений и сказал, что Эрнсту будут помогать эксперты и что, в любом случае, таково желание Адольфа.

Эрнст понял, что разговор окончен.

Толстяк предложил Эрнсту полюбоваться серебряной моделью биплана «альбатрос», которую ему подарил Хейнкель, а потом они с час предавались воспоминаниям о Мировой войне.

Вражеский истребитель вылетает словно из-под земли. Я вижу, как он стремительно несется навстречу мне, задолго до того, как рев двигателей достигает моего слуха.

Я бросаю машину вниз, к самым холмам, проношусь над фермерским домом, едва не задевая крышу, и пытаюсь скрыться в тени амбара. Истребитель с ревом проносится надо мной, и пулеметная очередь прошивает хвост «бюкера».

Я лечу на прежней скорости. Истребитель скрывается позади, но, повернув голову, я вижу, как он закладывает вираж и разворачивается. Он возвращается для следующей попытки. На сей раз он нас прикончит.

Я нахожусь на высоте четырех метров над ровным участком земли между хозяйственными постройками. Я кричу генералу, что мы садимся, вырубаю двигатель, опускаю закрылки и молюсь. Заруливаю в густую тень амбара, рывком отстегиваю привязные ремни и помогаю генералу выбраться из кабины. Такое впечатление, что костыли повсюду. Мы добираемся до амбара ровно в тот момент, когда истребитель с оглушительным ревом проносится над нами и поливает землю свинцом. Где-то неподалеку начинает мычать испуганная корова.