Текст книги "Палома"

18

– Добрый день, месье Герреро! – хором закричали работницы.

Хозяин мастерской попросил нас сесть. Вновь загудели машины. Колетт выпрямилась и поправила декольте.

– Любви все возрасты покорны, – игриво промурлыкала она.

С добродушным видом, держа в одной руке трубку, а другую сунув в карман пиджака, хозяин прохаживался вдоль рядов работниц. Санчо шел рядом с ним.

– Мы можем нарастить темпы производства? – спросил он, обеспокоенный постоянно растущим потоком заказов из Франции и Америки.

Бригадир заискивающе залепетал что-то бессвязное, путаясь в словах. Хозяин слушал его вполуха, наблюдая за сосредоточенными девушками, в чьих руках стремительно скользило полотно. Под черными шалями с бахромой двигались худенькие плечи, заставляя покачиваться большие деревянные крестики на груди.

– Знаешь его историю? – спросила меня Колетт.

Я покачала головой.

– Старик начал с нуля. Он проиграл в кости свой билет в Америку, поэтому стал кузнецом. Потом занялся эспадрильями, с одним ослом и тележкой.

– С ослом?

Я подумала об огромном автомобиле.

– Да, с ослом. И вот однажды в море сгорел корабль с грузом. Он его выкупил.

– Он выкупил затонувший корабль?

– Ага. Потому что трюм был набит джутом, который был ему нужен для эспадрилий. Он купил его за гроши – страховая компания считала, что весь груз потерян. Но старик знал, что мокрый джут горит плохо. Он все достал, а на прибыль, полученную с эспадрилий из этого джута, купил мастерскую. И посмотри на него теперь…

Она повела подбородком.

– Так что, сколько бы ему ни было лет, мне он нравится.

Мужчина подошел к нам. Колетт встретилась с ним взглядом, ее зеленые глаза были полны обещания. Но он повернулся ко мне.

– Знакомое лицо! Это ведь тебя я чуть не задавил прошлой ночью!

Я подняла на него свои большие темные глаза. Девушки, затаив дыхание, украдкой поглядывали на нас.

– Как тебя зовут?

– Роза, месье.

– И ты говоришь по-французски!

Он обернулся к Санчо:

– Не слишком ли она молода для работы?

– Так мы и платим ей соответственно, – похвастал тот.

Колетт сдвинула брови. Как я могла согласиться на…

– А это что? – спросил хозяин, указывая на листок бумаги, торчащий из моего кармана.

У меня перехватило дыхание. Мастерская затихла. Я достала из кармана набросок. На нем были нарисованы эспадрильи, расшитые вишнями. Щиколотку изящно обвивала красная атласная лента. Герреро внимательно изучил рисунок.

– У тебя еще есть?

Я бросила взгляд на Колетт. Та ободряюще кивнула. Я вытащила из кармана дюжину маленьких сложенных бумажек. На некоторых были законченные рисунки, на других – просто наброски: эспадрильи на высокой подошве, вид сбоку, эспадрильи на каблуках. Были и совсем фантастические – с глазами, усами и хвостиком в форме вопросительного знака.

– Это просто для развлечения, я…

Герреро отложил рисунки и, прислонившись спиной к столу, попыхивал трубкой. В клубах дыма кружились пылинки.

– Что бы ты сделала на моем месте?

– Месье?

– Если бы ты была хозяйкой мастерской?

Вопрос меня ошеломил. Он что, смеется надо мной?

Герреро жестом подбодрил меня.

– Итак?

– Месье, у меня в мастерской каждый день играл бы духовой оркестр.

Лицо хозяина просияло, и по залу прокатился его громовой хохот. Швеи переглянулись.

– Оркестр?

Он хлопнул себя по бедру, придя в восторг от такой нелепой идеи.

– Оркестр! – повторил он. – Вот так номер! И зачем же, позволь спросить?

– Под музыку мы бы работали быстрее.

Хозяин замер, опустив трубку.

– Сколько тебе лет?

Я заколебалась. Этот человек был на голову выше Санчо, который, стиснув зубы, внимательно слушал наш разговор.

– Пятнадцать.

– Совсем ребенок. И ты решила заработать на приданое?

– Нет, я здесь из-за бабушки.

Вскинув подбородок, я встретилась с ним взглядом.

– Санчо говорит, ты работаешь медленно.

– Неправда!

Я стиснула зубы, мои щеки горели. Герреро не сводил с меня глаз.

– Возвращайся на свое место. Отныне мы будем платить тебе наравне с остальными.

Разговор был окончен.

Девушки вернулись к работе. Я глянула на Кармен. Сложно было сказать, кто первым снимет с меня шкуру – она или Санчо. И все же узел внутри меня немного ослаб.

Когда я вновь взялась за иглу, хозяин поблагодарил нас и пожелал хорошего дня. А затем добавил, обернувшись ко мне:

– Продолжай рисовать.

19

В тот вечер я вернулась вместе с Колетт в дом мадемуазелей. Люпен в безупречном синем костюме, который, похоже, был сшит для него на заказ, тепло поприветствовал меня, будто мое появление было чем-то само собой разумеющимся. Он сообщил, что ужин будет подан в восемь и что меня просят переодеться. В мою комнату принесли платье, не соглашусь ли я его примерить? Я что-то пролепетала, еще не привыкшая к этому гиганту с улыбкой почти такой же широкой, как его ладони.

Колетт исчезла на лестнице. Дон Кихот выпрыгнул из моих рук и проскользнул между ног Люпена. Огромная мускулистая фигура склонилась над котенком. Синяя гора погладила маленький черный комочек.

– Здравствуйте, месье?..

Люпен вопросительно поднял голову.

– Дон Кихот… Он благородный, – объяснила я.

– Это правда, вид у него очень достойный.

Дон Кихот склонил голову набок – он всегда так делал, когда о нем говорили. Люпен провел большим пальцем по тому месту, где когда-то было ухо, и мой пушистый друг замурлыкал.

Люпен долго гладил котенка, его большие руки нежно скользили по маленькой спинке. Дон Кихот не шевелился, однако производил шума больше, чем работающий котел. На улице шел дождь. Звук падающих капель. Мягкое тепло, исходящее от печки. Я словно вдруг оказалась внутри мягкого пушистого облака и с трудом подавила зевок. Присутствие Люпена и урчание Дон Кихота действовали на меня как снотворное.

Наконец Люпен выпрямился – нужно было накрывать на стол, разливать вино, играть на пианино – и посмотрел на меня. Точнее, он смотрел сквозь меня. Странное ощущение, Лиз, – казалось, его там нет. А потом он наклонил голову, как Дон Кихот несколькими минутами ранее, и спросил:

– Кто такая Альма?

20

Моя комната была небольшой и просто обставленной, но уютной. Окно выходило в огромный, идеально ухоженный сад. В дверь постучали.

– Ну вот, теперь ты официально принята в нашу компанию! – заявила Колетт с Гедеоном на плече, опускаясь на мою кровать. – И слава Богу! Этому дому не помешает немного свежей крови!

Сидевший у моих ног Дон Кихот уставился на птицу, медленно помахивая хвостом.

 
У меня под окнами
Есть дыра огромная.
Я сейчас вам покажу
Эту дырочку мою, –
 

запел какаду популярные куплеты, распушив хохолок. Казалось, кто-то завел граммофон. У Гедеона был очень обширный музыкальный репертуар, состоящий исключительно из фривольных песенок. Каждый раз, когда он начинал их исполнять, Бернадетта затыкала уши и клялась, что рано или поздно эта пташка окажется в кастрюле.

– Гедеон, заткнись, пожалуйста! – рассердилась Колетт.

На ней было платье на тонких бретельках с египетскими мотивами, расшитое жемчугом, поверх которого болталось длинное ожерелье-сотуар. Ни дать ни взять белокурая Клеопатра с точеной фигурой и розовыми губами.

– Смотри, что я принесла тебе, Палома!

Я улыбнулась, когда она впервые так меня назвала. Голубка, ласточка – так обращались друг к другу испанки. Наверное, это было одно из тех немногих слов, которые Колетт знала на моем языке.

Она приложила ко мне прелестное шелковое платье, каких я еще не видела в своей жизни, даже в магазине модистки на центральной улице Молеона. Черное, без рукавов, с расшитым золотой нитью подолом. Свободного покроя, «на подкладке из персикового шифона», как подчеркнула Колетт.

Она предложила мне раздеться, что я и сделала, смущенно покраснев. Колетт, рассмеявшись, натянула эту вещицу на меня через голову, а затем отступила на три шага и воскликнула:

– Вот это да!

Через пару минут она вернулась с парой золотистых кожаных туфель самого лучшего качества. Тут раздался бой часов, Гедеон принялся его передразнивать, и я, так и не поняв, который час, спустилась вниз вслед за Колетт. Туфли были мне велики, я двигалась в них с грацией слоненка и чувствовала себя странно, будто попала на маскарад.

Нас ждал роскошно накрытый стол – льняная скатерть, серебряные подсвечники, хрустальные графины, свечи, множество столовых приборов и супниц всех видов. Как разобраться во всем этом? Но Вера, в длинном атласном бежевом платье, держащая в руке мундштук того же цвета, уже поднимала бокал шампанского.

– За Розу, которая сегодня присоединяется к нам, – сказала она глубоким голосом. – Добро пожаловать.

Люпен и учительница доброжелательно кивнули, и мои губы впервые встретились с шампанским, начав танец, который, уж можешь мне верить, Лиз, под крышей этого дома больше не прекращался.

Начиная с этого момента мои воспоминания немного размыты. Кажется, Бернадетта приготовила для нас всевозможные деликатесы, Колетт развлекала нас, пародируя девушек из мастерской, а Гедеон комментировал ее выступление. Только одно я помню очень хорошо – свою речь. И огромный энтузиазм, с которым ее произносила.

– Дамы, – начала я, когда с десертом было покончено, – я хотела бы поблагодарить вас…

Я встала, чуть не потеряв равновесие, Люпен подхватил меня, Колетт улыбнулась – начиналось веселье.

– Я не пожелаю злоумышлять вашим костеприимством (тут я порадовалась своему богатому французскому словарному запасу), и я вам обещаем, что не задержимся здесь слишком часто, то есть слишком долго. Я…

– Роза, – остановила меня мадемуазель Тереза, чуть улыбаясь уголками губ. – Оставайся здесь столько, сколько захочешь. Мы тебе рады. Есть только одно условие: ты продолжишь работать.

Я кивнула, думая об Абуэле, – я помнила о ней всегда, даже когда была насквозь пропитана шампанским. Конечно, я продолжу работать. И через полгода вернусь к ней.

Колетт тихонько рассмеялась, хоть и была явно разочарована тем, что мне не дали продолжить. Пользуясь случаем, она наполнила мой бокал.

– Безделье – мать всех пороков, – добавила учительница, любившая читать лекции и за пределами класса.

Мадемуазель Вера закатила глаза и налила себе еще один бокал.

– Полагаю, все уже все поняли, Тереза, – обронила она между двумя кольцами дыма. Вера изо всех сил старалась вести себя сердечно по отношению к учительнице, но знаешь, Лиз, я никогда не видела таких грандиозных ссор, как в те годы, что провела с ними.

Люпен, который, к своему огорчению, часто был вынужден выступать в роли арбитра, счел момент подходящим, чтобы откупорить новую бутылку – в этом доме, как я вскоре поняла, это было лучшим ответом на все вопросы. Потом мы перешли в гостиную, Люпен играл на пианино, Колетт танцевала…

Одурманенная шампанским, я смогла продержать глаза открытыми в течение добрых пяти минут, прежде чем погрузиться в блаженный сон, населенный женщинами в широкополых шляпах, чувственными египтянками и болтливыми попугаями. Когда две сильные руки опустили меня на постель, я почувствовала себя так, словно вернулась из долгого путешествия.

На следующий день я проснулась с чугунной головой, меня тошнило, а в памяти не осталось ничего, кроме формулы, которую мне нашептала Колетт: «Здесь действуют три правила, Палома: никогда не влюбляться, никогда не уводить чужого мужчину и пить только марочное шампанское».

Из этих трех правил соблюдаться будет лишь одно.

21

Три женщины и Люпен жили среди растений, книг и подвязок для чулок. Мадемуазель Тереза вставала первой, готовилась к занятиям, проверяла диктанты. Мадемуазель Вера засиживалась до поздней ночи, склонившись над пишущей машинкой в клубах сигаретного дыма. Когда она куда-то отлучалась, я тут же вскакивала со стула, чтобы взглянуть на лист бумаги, заправленный под каретку, всегда один и тот же – безупречно белый, не считая цифры «1», расположенной по центру. Одинокая, прямая, как спичка, эта цифра, казалось, изо всех сил пыталась разжечь творческий потенциал старой девы.

Мадемуазели были совершенно не похожи друг на друга. Мадемуазель Вера была стройной, мадемуазель Тереза – пышной. Одна взбалмошная, другая серьезная. Сколько лет им могло быть? В мои пятнадцать, Лиз, все, кому за сорок, казались антиквариатом. Но мадемуазель Вера выглядела менее древней. Возможно, дело было в губной помаде, крашеных волосах или сигаретах, которые она все время курила.

Казалось, эти две женщины знали друг друга всю жизнь. Когда одна начинала фразу, другая торопилась ее закончить. Они постоянно обо всем спорили, приходя к согласию лишь по одному вопросу: как следует заваривать чай. И все же отношения между ними были наполнены той же нежностью, которая связывала меня и Альму.

Мисс Вера заполняла пепельницу окурками, Колетт – гардероб платьями, а мадемуазель Тереза – библиотеку книгами. Я же пользовалась возможностью читать все, что попадалось мне под руку, надеясь, что когда-нибудь тоже смогу курить, не кашляя.

Я смирилась с холодным безразличием Кармен в мастерской, хотя, как ты понимаешь, меня это не радовало. Я была очень счастлива в доме мадемуазелей, но знала, что в конце концов мне, как и всем остальным ласточкам, придется вернуться в родную деревню.

Я много работала и откладывала все заработанные деньги. В обеденный перерыв я читала книги, отобранные для меня мадемуазель Терезой, а иногда, если Колетт настаивала, отправлялась с ней в магазин одежды на главной улице. Там продавали в основном рабочие блузы и фартуки – все же мы были в деревне, – но попадались и товары для богатых горожанок.

Я внимательно рассматривала платья, аксессуары, украшения и обувь хозяйки магазина – как выяснилось, большой поклонницы Роша и Жана Пату (эти парижские кутюрье и парфюмеры были невероятно популярны в те годы). За шитьем мне приходили в голову новые оригинальные модели эспадрилий, с каблуками, вышивкой и лентами. В свободное время я их зарисовывала. Здесь будет атласный бант, там шнурки, обхватывающие лодыжки. Кроме того, меня вдохновляли чудесные шляпки, которые местные жительницы надевали по воскресеньям.

Но, несмотря на все то время, что я проводила с Колетт, мне никак не удавалось ее разговорить. Однажды, не выдержав, я пристала с расспросами к Бернадетте. Дело было воскресным утром. Я, единственная во всем доме, готовилась к мессе. Бернадетта возилась на кухне – я же говорила тебе, Лиз, что эта женщина была гениальным кулинаром? – а я завтракала, пытаясь не обращать внимания на ужасную головную боль. Накануне мы торжественно распаковали чудесный патефон, который Люпен привез неизвестно откуда на день рождения мадемуазель Веры. Бернадетта присоединилась к нам, и по такому случаю мы все принарядились.

– А вот скажи мне, Бернадетта, – начала я, макая хлеб в миску. В отсутствие мадемуазель Веры, которая по воскресеньям обычно не появлялась раньше полудня, великолепие завтрака было сведено к минимуму. Вся эта пышность соблюдалась только ради самой королевы в память о ее лучших годах.

– Чего ты хочешь от Надетты?

Я вытерла молоко с подбородка и на своем лучшем французском спросила:

– Что здесь делают мадемуазель Вера и Колетт?

Бернадетта, взглянув одним глазом на меня, а другим на стол, снова уткнулась в раковину. Я вскочила со стула и обхватила ее руками. Ее жилет, застегнутый до самой шеи, благоухал мылом.

– Я обещала никому не рассказывать о том, что здесь происходит! – воскликнула она, чувствуя, что ситуация выходит из-под контроля.

– Ну же, Берни, Колетт не хочет ничего говорить, а мне больше не у кого спросить…

Бернадетта делала вид, что не слышит меня, но, как и все, кто вынужден молчать, она умирала от желания поговорить. Поэтому я добавила:

– А то я скажу мадемуазель Вере, что ты делаешь с Гедеоном в ее отсутствие, чтобы добиться тишины.

Она обернулась, покраснев, как помидор.

– Да чтоб тебя!

Бернадетта устало вытерла руки полотенцем, поставила на стол бутылку и придвинула стул.

– Налей-ка мне! А то у меня голова там, где у кур яйца.

А затем, сделав большой глоток, она начала рассказывать.

22

– С мамзель Терезой все просто, ее все знали, – объяснила Бернадетта. – Она приехала вместе с мужем еще до войны, никто толком не знает откуда. Разговаривала только с детьми, особенно с самыми бедными, и была похожа на святую, проповедующую с мелом в руке.

Я улыбнулась.

– С муженьком ее ужиться было непросто, он вроде был охоч до женщин, а кое-кто говорит, что и до мужчин… так или иначе, он от нее ушел. Похоже, они…

Бернадетта оглянулась и понизила голос:

– Они развелись.

Я потрясенно распахнула глаза. Развелись? Бернадетта сокрушенно покачала головой.

В те времена, Лиз, разведенных непременно причисляли к распутным женщинам. Глядя на мадемуазель Терезу с ее белоснежными волосами, длинными плиссированными юбками и блузками, застегнутыми до самого подбородка, в это невозможно было поверить.

Бернадетта поднесла к губам бокал, смахнула со стола несколько крошек и продолжила:

– А дальше, месяцев тому эдак девять, мамзель Вера и Колетт приехали на ихней машине, с Марселем за рулем. Ей-богу, как сейчас это помню, коровы и те обалдели. Марсель, конечно, урод, зато женщины так хороши, что и вообразить невозможно. Мужчины начали было свистеть, но угомонились, как только из машины показался Люпен. Старик Пейо поднял крик – решил, что уже помер и видит Сатану!

Она взглянула на часы. У нас еще оставалось немного времени до мессы.

– Они привезли с собой кучу вещей – сундуки, коробки, лампы, мебель, ковры – и купили этот большой дом, а мамзель Тереза поселилась вместе с ними. Три недели кипела работа, обустраивались с размахом. Марсель объявил, что нужны каменщики, маляры, прислуга и что хозяйка отнюдь не скупится при оплате. Через три дня меня взяли на работу. Дом превратился во дворец.

Бернадетта встала, взяла несколько бобовых стручков и стала их лущить.

– Ну, и что дальше? – я ловила каждое ее слово.

– А что дальше? Люпен показал мне, как накрывать на стол, растолковал, какие блюда любит мамзель Вера, и взял с меня страшную клятву, что я не стану болтать о том, что тут происходит.

Я дрожала от волнения. История захватила меня.

– Люпен сказал тебе, зачем они приехали?

– Он сказал, что мамзель Вера получила наследство. Видать, она решила им воспользоваться. И правильно сделала, где это видано, чтобы за катафалком тащили сейф? Колетт искала работу, и я рассказала ей про мастерскую. Был конец лета, сезон вот-вот должен был начаться.

Я задумчиво отправила в рот кусок хлеба. Взять и приехать сюда жить, надо же! Бернадетта оторвалась от своих бобов, ее глаза заблестели.

– Однажды вечером я слышала, как мамзель Колетт разговаривала с Люпеном о цирке, в котором он раньше работал.

– В цирке? – застыла я с набитым ртом.

– В цирке.

Бернадетта осталась довольна произведенным эффектом.

– Его нашла там мамзель Вера. Он выполнял силовые номера или что-то в этом роде. Мамзель Вера решила, что он очень красивый, и они вместе уехали.

– Даже так?

– Даже так.

Во всем этом не было ни логики, ни смысла. Хотя, если задуматься, этот дом сам по себе напоминал цирк под управлением учительницы и кучки эксцентричных артистов с пристрастием к бутылке.

Бернадетта помрачнела.

– Мой Робер не хотел, чтобы я здесь работала. Он говорил, что мамзель Колетт чаще ложится в постель, чем коза машет рогами, и что они для меня неподходящая компания.

Наступила тишина. Был слышен лишь звук бобов, падающих в миску.

Бернадетта заговорила о своем замужестве, далеко не сказочном. У старины Робера была тяжелая рука, но кухарке и в голову не приходило жаловаться. Так уж было заведено, и с этим просто надо было смириться.

Пробили часы, напоминая, что пора отправляться на мессу.

Рассказ Бернадетты только распалил мое любопытство. Учительница. Мадемуазели. Шампанское и Молеон.

Вскоре я узнаю больше. И поблагодарить за это нужно будет не Бернадетту, а попугая.

23

В тот вечер я вернулась домой одна. Колетт отправилась на свидание к молодому рабочему с ангельской улыбкой, с которым она уже несколько дней обменивалась многозначительными взглядами. Люпен и мадемуазель Вера поехали на машине к морю, чтобы купить корзину свежих устриц, несколько крабов и ящик «Жюрансона». Мадемуазель Тереза была в школе, Бернадетта – на кухне. Дом казался непривычно тихим.

Я принесла из мастерской несколько подошв, ткань, иголку и нитки. Мне хотелось попробовать сшить эспадрильи по своим рисункам. Начать я собиралась с дерзкой модели в пару к элегантной шляпке, которую я видела накануне во время мессы.

Поскольку руки были заняты, дверь в спальню я открыла толчком бедра. А там были перья – на ковре, на кровати, на комоде. Повсюду перья. Будто кто-то распотрошил перину.

Гедеон.

Я стала звать Дон Кихота, заглянула под кровать, в шкаф. Его нигде не было.

О Господи! Если мой кот навсегда заткнул виконта, нас точно выгонят! Мадемуазель Вера обожала птицу почти так же, как Люпена.

С колотящимся сердцем я двинулась по дорожке из перьев, которая привела меня к лестнице. Верхний этаж был заперт, там никто не жил. Я взлетела по лестнице на чердак и толкнула полуоткрытую дверь. Через люк проникал слабый свет, в его луче танцевали пылинки. Комната была заставлена сундуками, корзинами и шкафами. Полный кавардак.

– На помощь! На помощь! – кричала птица, сидящая на необычном искривленном манекене.

А внизу Дон Кихот с торчащими изо рта перьями, задрав нос, ждал своего часа.

– На помощь! На помощь! – повторял Гедеон.

Бедный виконт утратил все свое великолепие. Повсюду сквозь остатки перьев просвечивала голая кожа, цел был только хохолок, из-за чего казалось, что на нем надет чепчик. Я взяла его на руки и стала гладить, ругая Дон Кихота, который тут же убежал с разочарованным видом.

– На помощь! На помощь! – продолжал тараторить Гедеон, дрожа в моих руках. Кот напугал его до смерти. Что я скажу мадемуазелям? Я подобрала с пола несколько перышек и попыталась пристроить их в то, что осталось от роскошного наряда попугая, дабы вернуть ему хоть какое-то подобие элегантности.

Все напрасно. Бедная птица была похожа на метелку для пыли. Поверят ли мне, если я поклянусь, что Дон Кихот тут ни при чем?

Я стояла с попугаем в руках, пытаясь придумать какую-нибудь правдоподобную ложь, и вдруг мой взгляд упал на коралловый муслин, виднеющийся из сундука. Изумительное платье, переливающееся всеми оттенками красного, с бахромой от плеч до подола. Лиз, если бы ты видела, что было спрятано на этом чердаке! Пещера Али-Бабы! Атласные платья, расшитые бисером, шелковые платья, платья в стиле ампир, платья с высокой талией, с длинными рукавами, с оборками и разрезами, украшенные павлиньими перьями и вышитыми колосками… У меня разбегались глаза от этого великолепия. Я поспешила открыть второй сундук, полный всевозможных аксессуаров: парчовые туфли, изысканные веера, зонтики, шляпки с лентами, диадемы, ожерелья… В большом пыльном чемодане обнаружилась головокружительная коллекция нижнего белья. Кружевные сорочки, бюстье, комбинации из вискозы, корсеты, расшитые жемчугом и драгоценными камнями, – все восхитительных пудровых оттенков. Из вороха розовых, персиковых, абрикосовых и цикламеновых шелков – вскоре Колетт научит меня различать эти оттенки – я выудила бюстгальтер, который придавал двум моим недозрелым яблочкам сказочную объемность.

Гедеон, в восторге от моих открытий, затянул одну из своих скабрезных песенок, а я принялась исследовать содержимое остальных сундуков. Все они были заполнены кружевами, шляпками, ожерельями, браслетами и шелковистыми тканями.

А потом я увидела в углу жестяной чемоданчик.

Я открыла его с некоторым трепетом. Там лежали всевозможные бумаги, фотографии, письма.

Я прислушалась к звукам, доносившимся с первого этажа. Тишина. Скрипнул пол. Послышался легкий смех, напомнивший мне об Альме. По затылку пробежал холодок, я обернулась. Никого. Глубоко вздохнув, я села на один из сундуков. Сердце колотилось, в воздухе витал дух запретного.

Сунув руку в чемоданчик, я наугад вытащила пачку писем, перевязанную лентой. Первое было написано мужчиной женщине, которую он любил «сверх всякого рассудка» и умолял о «свидании». Я пролистала второе, затем третье. Стиль и почерк отличались, но суть оставалась прежней: все эти мужчины были без ума от женщины, которая им отказала. Кому были адресованы эти письма?

Я снова пошарила в чемоданчике, перебирая открытки, рисунки, старые журналы, и вдруг – ничего себе! – наткнулась на коллекцию фотографий, от которых священник упал бы в обморок.

– Ты это видел, Гедеон?

На одной из них была изображена мадемуазель Вера, только на двадцать лет моложе, ее длинную сливочного цвета шею едва прикрывали складки ткани. Королевская осанка, горящие глаза, сочные губы.

– Марки-и-иза! – сообщил мне Гедеон и завел песню о гризетке и горбуне – совершенно непристойную, но все же не идущую ни в какое сравнение с тем, что было на фотографиях.

На другом фото мадемуазель Вера, вся в драгоценностях и мехах, подрумяненная кисточкой фотографа, позировала на сцене. Над ее головой красовалось название знаменитого кабаре «Фоли-Бержер». На большинстве портретов она была полуобнажена и, надо признать, выглядела в таком образе просто великолепно. Королева была ослепительно красива. Среди фотографий попадались газетные статьи, превозносящие певческие таланты так называемой маркизы де ла Винь. Говорили, что ее сценические номера были почти так же знамениты, как и ее любовники. Весь Париж соперничал за ее благосклонность.

Я сидела на сундуке и улыбалась. Голова шла кругом. Значит, мадемуазель Вера была… была… Я не могла подобрать слов. Как назвать такую женщину? Мой разум метался между восхищением и ужасом. Меня воспитывали бабушка и священник, для которых удовольствие было лишь синонимом вины. Главным результатом этого воспитания стало мое ненасытное любопытство.

Прошло уже много времени, пора было возвращаться вниз. Я сложила письма, статьи и фотографии обратно в чемодан. Среди плакатов я не сразу заметила серию рисунков. На них пары любили друг друга во всевозможных позах.

Мне было пятнадцать лет, Лиз, и, возможно, я была наивной, но меня это просто заворожило. Я в подробностях разглядывала каждый рисунок, морща нос, поднимая бровь. Какая гибкость! На одном из них были изображены мужские атрибуты во всем их разнообразии. Агрегаты всех размеров, длинные, короткие, толстенькие, искривленные, сморщенные. Так вот на чем вертится мир?

Хлопнула входная дверь, я вскочила и, сунув Гедеона вместе с его жалким оперением за пазуху, скатилась по лестнице.

Не успела я заскочить в свою комнату и бросить на стол карандаши с эскизами, как вошла Колетт с улыбкой до ушей. Мои глаза блестели от сделанных открытий, но я поклялась себе, что не произнесу ни слова, даже под пыткой. Буду держать рот на замке.