Текст книги "Грандиозная заря"

Глава 6
Пятница
23:30

Нин вытянула ноги и откинулась на спинку кресла, в котором до этого сидела, свернувшись клубочком. Титания замолчала и смотрела на огонь, будто загипнотизированная миниатюрным пожаром, лизавшим стекло печи.

– А дальше?

Титания потёрла глаза. Воспоминания, которые казались потерянными, вернулись к ней. Обрывки жизни, как в тех немых фильмах, которые Жан-Ба снимал на восьмимиллиметровую плёнку и иногда показывал на стене в столовой. Там была Роз-Эме в огромной шляпе с мягкими полями, застигнутая без верхней половины купальника в гамаке, несколько секунд футбольного матча с ребятами из деревни, эпизод празднования дня рождения или весёлые клиенты на террасе бара «Четверо лучших». Хотя как мог Жан-Ба крутить фильмы на стене в столовой, если именно эта стена тогда сгорела? Возможно, киносеансы происходили уже после того, как дом отремонтировали? Конечно, так и было, подумала Титания. Ведь в её памяти стена в столовой совершенно белая – совсем как экран в кинотеатре. Интересно, где теперь эти плёнки? И можно ли где-нибудь раздобыть кинопроектор? И оживить беззвучные фрагменты прошлого?

– Так что потом? – настаивала Нин.

Титания не слышала. Нин к этому привыкла. Она знала, что порой мать словно переносится на другую планету. Подружки из лицея считали, что это «нормально для писателя», но Нин бесилась. Что ли, раз ты писатель, тебе всё можно?

– По крайней мере, никто не погиб, да? – вздохнула Нин и сама ответила на свой вопрос: – Ну да, ведь ты сказала, что твои братья завтра будут здесь. Но кто вас спас? А второй близнец пострадал от пожара, да?

Титания резко поднялась из кресла и вернулась к столу за бутылкой вина.

– Соседи увидели дым и вызвали пожарных, – сказала она. – Если бы не они…

Вместо того чтобы снова сесть, Титания прислонилась к стене.

– Когда Жан-Ба вернулся, – продолжала она, – он обнаружил, что в доме полно пожарных, в комнатах по колено воды и в ней плавают кресла из гостиной. Денёк у него выдался паршивый: сначала тот парень, который вызвался его заменить, сбежал, прихватив содержимое кассы, а потом и дом наполовину сгорел. Дом, который завещали ему дедушка и бабушка…

– Подумаешь, дом! Он мог потерять всех вас!

– Да, конечно. И всё-таки дом – тоже важно.

Титания положила ладонь на стену, к которой прислонялась.

– Даже старая лачуга на берегу озера – это очень важно.

Она думала о том, как часто приезжала сюда искать убежища. Отдышаться, поплакать, поработать над книгой или набраться сил перед рождением Нин. Материнских объятий в её взрослой жизни не было, поэтому утешение она находила в стенах этого дома. Здесь можно было остановиться, выпасть из времени, спрятаться от городского шума. Тут Титания становилась стражем. Присматривала за беспросветной тьмой, укрывавшей озеро, и думала, что это место создано для тех, кто хочет писать: здесь можно находиться в полном одиночестве, замерев между двух миров, как замирают птицы в тревожном ожидании рассвета.

– Ну, и что дальше? – снова напомнила о себе Нин.

– Дальше? Жан-Ба, конечно, бросился нас искать, но в доме никого не было. Нас уже увезла скорая помощь, всех троих, в больницу в долине. По дороге медсестра всё время заставляла меня дышать через кислородную маску. Я ревела не переставая.

– А Роз-Эме?

– Жан-Ба сразу бросился в издательство, чтобы её предупредить, и они вместе побежали в больницу. Когда влетели в палату, обезумевшие от беспокойства, я уже не плакала. Я играла с Окто. Так чудно́, что я это помню: в детском отделении был зал с разрисованными стенами и с какими-то феноменальными запасами деталек лего. До этого я никогда не видела их столько сразу. Ясное дело, ни Окто, ни я не хотели уходить!

– А Орион?

– Он оставался под наблюдением врачей. Его продержали в больнице несколько дней – из-за повреждения дыхательных путей. Но в конце концов после обследования отпустили, сказав, что всё в порядке. Нам троим крупно повезло. Врачи заверили, что ни для кого из нас несчастный случай не будет иметь никаких последствий.

– Они ошиблись? – спросила Нин.

Титания, улыбнувшись, кивнула.

– Ошиблись.

– По поводу Ориона?

– Да.

– Что с ним случилось?

– Сначала ничего особенного не происходило. Но постепенно мы стали замечать изменения. Например, он мог на несколько минут вдруг замереть, глядя в пустоту. Иногда переставал реагировать, когда его звали. Роз-Эме даже думала, не оглох ли он из-за перенесённого потрясения. Но нет, через мгновенье он подскакивал, услышав крик петуха на другом конце деревни. А потом Орион начал издавать странные звуки. В отличие от Окто, он не лепетал, как все младенцы. Это было скорее что-то вроде дребезжания, скрипа. Он пищал и даже свистел! Роз-Эме называла его «мой чайничек».

Титания произнесла прозвище брата ещё раз и как-то очень странно рассмеялась. Нин не понравился её смех, и Титания это заметила.

– Короче говоря, – сказала она, заправляя за ухо прядь волос, – шло время. Окто научился говорить, сам ел, умел держать фломастер и приклеивать наклейки, как все остальные дети в его возрасте. А Орион – нет. Ему показывали раз, два, десять, как что делать. Напрасно. Роз-Эме говорила, что он витает в облаках. Каждый раз, когда она произносила это, я видела пожар, и мне казалось, что часть его мозга осталась в плену ядовитого дыма. Никто из нас не решался признаться в этом, и даже мадам Руис, эта старая карга, ничего не говорила. Но когда Орион пошёл в школу…

Титания залпом осушила стакан. И снова рассмеялась.

– Бедный Орион. Он всё делал и говорил невпопад! Сама понимаешь, от остальных детей это не укрылось, они начали над ним смеяться, и нам пришлось наконец признать, что он никогда не будет таким, как мы, что наш Орион – не просто милый мечтатель.

Она беспомощно развела руками.

– Мой младший брат стал инвалидом. И я прекрасно знала: это случилось из-за того, что я не сумела вынести его из горящего дома. Он стал инвалидом из-за меня.

Нин ошарашенно молчала. Она вдруг подумала об одной девочке из лицея. Скрюченное тело в инвалидной коляске, которая проезжает мимо на большой перемене. Нин не знала, как её зовут. Все говорили просто: «калека из десятого экономического». Похоже, она училась лучше всех в классе, но Нин, так любившая плавать, бегать, прыгать и лазить, ни за какие оценки не согласилась бы поменяться с этой девочкой местами даже на пять минут.

– А что именно с ним не так? – спросила она.

Вместо ответа Титания указала на лестницу.

– Пойди посмотри фотографии. Орион там есть. Мы все там есть.

Нин, не выбираясь из уютного кресла, издалека посмотрела на покосившиеся рамки, висевшие на стене. До этого ей не хватало любопытства подойти к ним ближе, будто она ждала разрешения.

– Все? Даже Жан-Ба?

– Нет, Жана-Ба там нет, – сказала Титания и, усмехнувшись, добавила: – Извини, что говорю это, но, если бы моя мать решила вывесить фотографии всех своих любовников, стены бы не хватило!

– Пф! – фыркнула Нин. – Ты, конечно, загнула.

– Не так уж и загнула, зайчонок. Дело было в семидесятых. Тогда все перегибали палку.

Нин не горела желанием знакомиться с подробностями интимной жизни собственной бабушки, поэтому поскорее спросила:

– А твой отец? Его тоже нет на фотографиях?

– Подожди, – остановила её Титания. – Ты забегаешь вперёд.

– Но ведь это его ты тогда хотела поехать искать, когда сидела в «панаре», да? Об этом обещании Роз-Эме шла речь?

– Оставь пока моего отца в покое. Когда придёт время, он займёт своё место в истории.

– Ладно, – вздохнула Нин. – Ты решаешь. Как обычно.

Она поднялась и подошла к стене с фотографиями. Это были обыкновенные снимки, сделанные на дешёвую автоматическую камеру и напечатанные на матовой бумаге, как было тогда принято. Цвета немного потускнели, но Роз-Эме всё равно сражала наповал: царственная осанка, светлые волосы – и такая юная, что сгодилась бы Нин в сёстры.

– Та женщина, которую ты увидишь здесь завтра, будет на сорок лет старше, – предупредила Титания.

– Хочешь сказать, у неё будут седые волосы?

– Это необязательно. Но вот морщины будут точно. И возможно, ходить она будет очень медленно, опираясь на палочку!

– Не верится.

– Мне тоже.

В голосе матери что-то было не так, и Нин вдруг осенило:

– Когда ты её в последний раз видела?

– Роз-Эме?

– Да.

Титания вздохнула и нервно сглотнула. Ответ на этот вопрос повлечёт за собой другие вопросы, которых она предпочла бы избежать.

– Ну что? – спросила она вместо ответа. – Нашла Ориона?

Нин нагнулась ближе к фотографиям и стала вглядываться в них в резком свете лампы. Она узнала свою мать, такую же светловолосую, как Роз-Эме, но более хмурую. Мальчишеской внешностью и ясными глазами Консолата из прошлого была похожа на сегодняшнюю Титанию. Роз-Эме на снимках держала её то за плечо, то за руку, так что непонятно было, чего ей хочется больше: удержать дочь рядом с собой или отдалиться от неё. Что до близнецов, то они всегда стояли бок о бок. Одежда у них была разная (кроме той фотографии, где оба брата и сестра оделись в футбольную форму). Нин поразила красота этих мальчиков. Различить их можно было только по шраму на середине брови у одного из близнецов. За исключением этой маленькой детали, они были совершенно одинаковые. Невозможно угадать, который Орион.

– Присмотрись внимательнее, – сказала Титания. – И увидишь разницу.

Нин слегка отстранилась, ухватившись за лестничные перила. Что она видела теперь? Четыре одинаково освещённых лица, четыре улыбки разной степени вымученности, четыре молодых крепких тела, четыре… нет, три открытых и искренних взгляда, направленных в объектив с вызовом и прямотой. Четвёртый же взгляд вызова никому не бросает. Четвёртый взгляд – отсутствующий, мутный, будто подёрнутый дымкой.

– Вот Орион, – объявила Нин, указывая на того, у которого был маленький шрам.

Титания кивнула.

– После пожара в его глазах что-то погасло, – сказала она. – Никто не смог объяснить почему. Он как будто перешёл на другую сторону.

– На другую сторону чего?

– Не знаю, зайчонок. Может, на другую сторону зеркала, как «Алиса в Зазеркалье».

– Хм… – произнесла Нин. – Теперь я начинаю понимать, почему у тебя в романах всегда происходят несчастные случаи и дело распутывает аутичный инспектор.

Титания изумлённо вытаращила глаза, оторвалась наконец от стены и шагнула к дочери.

– Орвель Шпигель не аутист! – воскликнула она. – Да, он увлечённый, фанатичный и замкнутый, но не…

– И всё-таки это совершенно очевидно, – перебила Нин, указывая на другой снимок. – Прототип инспектора – твой родной брат! Кстати, у Орвеля даже имя начинается так же, как у Ориона, ведь да?

– Я думала, ты не читаешь моих книг, – произнесла Титания удивлённо.

Это правда, Нин остерегалась романов матери. Боялась обнаружить там что-то такое, о чём ей знать не хотелось.

– Разница лишь в том, что у Орвеля нет брата-близнеца, – сказала девушка вместо ответа.

– Это правда.

– Но старшую сестру ты ему всё-таки дала.

– Да.

– А близнеца почему нет?

Фея саспенса открыла рот и на мгновенье застыла так, ни слова не говоря. Она могла ответить на этот вопрос двумя способами: короткая версия («мои романы не имеют никакого отношения к моей жизни») была бы ложью, а долгая постепенно привела бы их к правде.

– Мне надо рассказать тебе об Окто, – сказала она. – И вообще обо всём по порядку. Ты готова слушать?

Нин посмотрела на фотографии. Теперь, когда она увидела их лица, персонажи рассказа обрели плоть и кровь, стали для неё и более близкими, и более загадочными. Ей захотелось узнать их тайну.

– Я тебя слушаю.

Глава 7
Осень 1974

Как-то утром Роз-Эме побросала все наши вещи в «панар», вытащила клинья из-под колёс, и рыба-машина покинула бугристую местность перед домом Жана-Ба, чтобы припарковаться на ровном дворе самого красивого дома во всём Сен-Совере.

Четырёхлетний Окто сразу узнал кованые ворота, тополиную аллею и странную колокольню, которая венчала башню на одном из крыльев здания.

– Не хочу укол! Не хочу укол! – закричал он, пиная ногами кресло перед собой, куда Роз-Эме, за нехваткой места сзади, усадила меня.

– Эй! – возмутилась я. – Я не груша для бокса!

– Чк-чк-чк, – прощёлкал Орион – он делал так всегда, когда в воздухе чувствовалось высокое напряжение.

– Не хочу уко-о-о-о-ол! – Окто завопил пуще прежнего. – Я не болею! Я не бо…

– Прекрати, Окто! – прикрикнула Роз-Эме. – Сегодня никому не будут делать укол, обещаю!

Я тоже узнала этот дом: здесь жил доктор Борд. Но я-то в свои девять лет сообразила, что на сей раз мы приехали сюда не на приём к врачу.

Тем более что доктор Борд ждал нас на крыльце без докторского халата и стетоскопа. На нём были куртка цвета хаки с накладными карманами и сапоги выше колен. Рядом сидел рыжий кокер-спаниель, неподвижный, как на страницах каталога в рубрике «Охота и рыбалка».

– Здравствуйте, дети! – протрубил доктор и помахал над головой собачьим поводком.

Никто из нас ему не ответил.

Когда Роз-Эме потянула ручной тормоз, я скрестила руки на груди и сказала:

– Я остаюсь в машине.

– И я тоже, – немедленно поддержал Окто.

Краем глаза я увидела, как он повторил мой жест, и почувствовала безграничную нежность к младшему брату.

– Ты поступай как хочешь, – заявила я Роз-Эме. – А я туда не пойду.

– И я тоже, – снова сказал Окто. – Я солидарен с Консолатой.

Для своего возраста Окто мог похвастать неплохим словарным запасом. Надо сказать, что я часто заставляла его играть в школу, и он всегда был моим единственным учеником.

– Мы не предатели, – добавила я.

– Не предатели, – повторил Окто.

Орион, понятное дело, в заговоре не участвовал. Роз-Эме сунула ему в руки каталог, чтобы не шумел, поэтому он сидел и тихонько потрескивал, изучая страницу с осветительными приборами. Даже если бы с неба хлынул дождь из лягушек, а Земля раскололась надвое, Орион продолжал бы листать свой обожаемый каталог.

Роз-Эме посмотрела на нас, вздохнула и открыла дверь, а доктор, с этими его накладными карманами и огромными сапогами, бросился нам навстречу.

– Добро пожаловать в мой дом! – воскликнул он. – Лулу приготовила для вас блины!

– Блины? – переспросила Роз-Эме. – Какая жалость! Октябрь и Консолата их не любят!

Она открыла дверь машины со стороны Ориона.

– Зато мой маленький котёнок – уж он-то обожает блины! Правда, Орион?

Она взяла брата на руки и, виляя бёдрами, пошла вслед за доктором; только щебёнка трещала под каблуками сабо.

Мы с Окто остались в «панаре», тихие, как рыбки в аквариуме.

Нам уже несколько недель было известно, что Роз-Эме бросит Жана-Ба, а значит, и нам тоже придётся его покинуть. Решение было принято без единого крика, без ударов, без разбитых тарелок. Разбилось нечто более хрупкое, чем тарелка (объяснил мне Жан-Ба):

– Это доверие, понимаешь?

Я вся съёжилась где-то глубоко внутри и проговорила:

– Из-за пожара?

Конечно же, доверие разбилось из-за пожара.

Роз-Эме и Жан-Ба прожили вместе несколько лет. Но, увы, каким бы замечательным кулинаром ни был мой друг-заправщик, ему так и не удалось найти чудесный рецепт, который восполнил бы урон, понесённый в тот день.

– Вы ведь остаётесь в Сен-Совере, а значит, мы будем видеться, – говорил он мне. – Я буду покупать тебе жетоны на игру в пинбол, Роз-Эме обещала тебя отпускать.

Понимая, что я вот-вот разревусь, он попытался меня рассмешить:

– Будем выводить из себя мадам Шикуа в булочной! Нажимать на её дурацкий звонок, и первый, на кого наорут, получит щелбан, договорились?

Я не удержалась и улыбнулась. Все дети Сен-Совера забавлялись со звонком, который булочница установила на своём прилавке. Игра заключалась в том, чтобы нажать на кнопку и заставить хозяйку поверить, что её ждёт клиент. Тогда ей приходилось вынимать свои сто килограммов из кресла, в котором она клевала носом, укрывшись в подсобке, и идти встречать посетителей. Конечно же, убегать полагалось в самый последний момент – так, чтобы тебя не увидели, но чтобы успеть услышать, как мадам Шикуа вздыхает и проклинает пустоту перед прилавком.

– Понятное дело, в футбол мы тоже продолжим играть, – добавил Жан-Ба. – Может, не каждое воскресенье, но…

Я сжала зубы и стиснула его в своих объятиях.

– Кон-со-ла-та, – проговорил по слогам Жан-Ба. – Это ведь означает «та, которую утешили», ты помнишь?

Мы плакали, и я клялась себе, что больше никогда-никогда-никогда не полюблю любовника матери. Конечно, за исключением моего отца, если Роз-Эме когда-нибудь решит наконец отправиться на его поиски.

– Думаешь, это правда? Про блины? – спросил Окто после долгого молчания.

– Конечно же нет. Это ловушка.

– А кто такая Лулу?

– Кухарка доктора Борда, – ответила я. – Этот остолоп даже омлет с салом не умеет приготовить.

– Кто тебе сказал?

– Ну подумай сам. Если бы он знал, как разбить яйцо, разве стал бы заводить кухарку?

– Проблема в том, – протянул Окто, – что я, как назло, ужасно проголодался.

Я обернулась, встала коленями на сиденье и одарила его самым злым взглядом, на какой была способна.

– Если ты выйдешь из машины, ты предатель, и я больше не буду с тобой разговаривать. Никогда.

– Я не предатель! – крикнул Окто.

– Тогда сиди здесь. Со мной!

– А Орион?

– Ты прекрасно знаешь, что Орион не имеет к этому никакого отношения.

На нас опрокинулась тишина весом в тридцать тысяч тонн.

Через задние иллюминаторы виднелось крыльцо под железным, немного ржавым козырьком, тополя, с которых уже начали облетать листья, а чуть дальше – огромная лужайка с целой горой дров. Спаниель вырыл яму между кустов, откуда торчал только его нелепый хвост.

– Дурацкое место, – проворчала я.

– Согласен, – поддержал Окто.

Как обычно, Роз-Эме не позаботилась предупредить нас заранее о дне, на который назначен переезд. В то утро она вдруг велела нам быстро освободить свои комнаты, собрать чемоданы и упаковать игрушки в коробки: из этого мы сами должны были сделать вывод, что сегодня переезжаем. Но куда? Тайна, покрытая мраком.

Орион взял с собой каталоги, Окто – переносной проигрыватель для пластинок и гоночную трассу с машинками, а я – футбольный мяч и коллекцию «Великолепной пятёрки».

– Мы будем тут жить? – спросил меня Окто.

– Нет, конечно, – фыркнула я.

– Где же тогда мы будем жить?

Я вспомнила один разговор, который услышала в школе: две девочки разговаривали про своих старших братьев.

– У нас нет выбора, – ответила я. – Нам придётся стать отказниками совести[3]3
  Отказники совести – это люди, которые из моральных соображений отказываются принимать участие в военных действиях и уклоняются от службы в армии.


[Закрыть]. Знаешь, что это значит?

– Нет, – честно признался брат.

– Это значит, что мы должны будем уехать. Доберёмся автостопом до какого-нибудь секретного места и там укроемся. Никто не сможет нас найти. И больше нам никогда не придётся делать то, чего нам не хочется.

Окто тщательно переваривал эту информацию, ёрзая в кресле. Я прекрасно видела, что ему не по себе.

– Хочешь писать?

– Нет, что ты! – ответил он.

Одной рукой он поднял крышку ближайшей коробки и вытащил первое, что попалось. Это оказался его плюшевый барашек. Окто улыбнулся и принялся сосать большой палец, прижимая к себе игрушечного зверька, а я продолжала излагать свой план побега.

– Мама станет нас повсюду искать, и тогда она поймёт, что мы не хотим жить у доктора Борда. Она будет с ума сходить от беспокойства, а нам будет на это плевать, правда?

– Да, – сказал Окто и стал сосать палец с удвоенной силой.

– Мы будем отказниками совести до тех пор, пока она не решит вернуться к Жану-Ба.

– Думаешь, она решит?

– Ну, или до тех пор, пока она не выполнит своё обещание и не поедет искать моего отца.

– И моего тоже? – спросил Окто.

– Да, и вашего.

– Ладно, – сказал он, немного успокоившись.

А потом, немного помолчав, спросил:

– А можно нам перед отъездом поесть блинов?

Хотя Окто и был удивительно зрелым для своего возраста, сознательности в нём не было ни на грош. Прежде чем я успела схватить его за рукав, он открыл дверь и выпрыгнул наружу.

– Подлый предатель! – крикнула я, глядя, как он бежит, сверкая пятками, к крыльцу.

Он резко остановился и повернулся ко мне, нахмурив брови.

– Знаешь, Консо, я для этого ещё слишком маленький, – объявил он с самым серьёзным видом. – Вот ты сможешь это сделать! Я никому ничего не скажу, обещаю!

Окто торжественно поднял руку, в которой держал барашка, и плюнул на гравий доктора Борда. А потом бесстыдно отвернулся, бросился вверх по ступенькам и открыл дверь своего нового дома.

Я осталась в салоне «панара», среди коробок, чемоданов и океана печальных мыслей. С самого рождения я была как чемодан: Роз-Эме таскала меня за собой, ни разу не спросив моего мнения. Я для неё ничего не значила, как и Окто. Только Орион, похоже, был исключением. С тех пор как он чуть не погиб в огне, он стал «котёнком», «чайничком» и «любимым мальчиком».

– Эгоистка, предатель и любимчик, – составляла я неутешительный список моих родственников. – А теперь ещё и тупой докторишка в сапогах и с дурацкой псиной. Тьфу.

Когда я чувствовала себя одинокой и потерянной, то начинала думать об отце. Я ничего о нём не знала и поэтому могла воображать всё что угодно. Ни в чём себе не отказывать.

Скинув на пол пару коробок, я открыла нижнюю в надежде отыскать альбом с наклейками «Панини»[4]4
  «Панини» – итальянская компания, специализирующаяся на издании коллекционных карточек и наклеек (и альбомов для их вклеивания), особенно известная своими наборами с изображениями футболистов – участников крупнейших спортивных соревнований.


[Закрыть]. Он оказался втиснут между двумя мохеровыми свитерами, которые связала мне коллега матери. Я открыла на странице «Сент-Этьена», моей любимой команды, и нашла фото моего любимого футболиста.

Это открытие я сделала в прошлом году, одним майским вечером, когда Жан-Ба взял меня с собой поиграть в пинбол и выпить воды с мятным сиропом в баре «Четверо лучших». В тот вечер по телевизору, который стоял в глубине зала, показывали матч против Марселя. Я жевала соломинку, рассеянно поглядывая на экран, и тут «Сент-Этьен» забил гол. Через секунду на экране крупным планом появилось лицо игрока, забившего мяч, и меня пронзило в самое сердце. У футболиста были светлые волосы и глаза, меланхоличный взгляд – в общем, всё, чтобы я могла легко узнать в нём себя саму. Это он! Сомнений быть не могло. Я сидела на своём табурете как приклеенная до самого финального свистка, забыв про мятный напиток и не отрывая глаз от крошечного силуэта, который бегал по полю, и волосы его развевались на ветру.

С тех пор я изводила Жана-Ба, требуя смотреть как можно больше матчей. Я увидела, как «Сент-Этьен» играет против «Сошо», «Труа», «Пари Сен-Жермен», «Ланса» и «Метца». И всякий раз я сидела неподвижно, заворожённо разинув рот.

– Что это с ней? – спрашивали друг друга посетители бара, никогда не видевшие, чтобы девочка питала такую страсть к футболу.

– Влюбилась? – смеялся хозяин.

И только Жан-Ба, который не был идиотом, разгадал причину моего восхищения красавцем-футболистом. Пару раз он пытался тактично объяснить, что моя гипотеза необоснованна: спортсмен этот слишком молод, и моя мать никогда с ним не встречалась, и живут они в разных частях страны, – но я твёрдо стояла на своём: Доминик Батеней – мой отец. И когда дела шли не очень, как, например, сейчас, я долго с ним разговаривала, раскрыв альбом «Панини» и обращаясь к наклейке с его фото.

– Нет, ты видел физиономию этого докторишки? Наша Роз-Эме, кажется, двинулась! Что она в нём нашла? Усы точь-в-точь как хвост у его собаки. Страшный и старый, да! И в футболе наверняка полный ноль. Спорим, я ему забью десять пенальти подряд и даже не устану!

Конечно же, после того как я совершенно уверилась в том, что Доминик Батеней – мой отец, я уговорила Роз-Эме купить мне футбольный мяч.

Я постоянно тренировалась на бугристой площадке рядом с домом Жана-Ба: дриблинг, удары, работа ног, финты – я часами отрабатывала всё это. А когда дело доходило до отрабатывания голов, я отрывала Окто от машинок и пластинок и звала во двор.

– Пошли, мне нужен вратарь!

Два мохеровых свитера, свёрнутые в клубок и брошенные в траву на нужном расстоянии друг от друга, обозначали границы ворот.

– Вставай в середину.

– Вот так?

– Да, только не стой столбом! Согнись! Давай, шевели ногами! И руки расставь!

– Так?

– Давай, ныряй!

Я била, и мои пушечные снаряды систематически пролетали в метре над головой брата.

– Верхний угол! – кричала я.

Окто морщился.

– Ворота слишком большие! – упрекал он, поднимаясь с коленок, на которых были пятна грязи.

Я разрешала ему положить свитера поближе друг к другу и продолжала его расстреливать, пока он не уходил дуться к себе в комнату.

Однажды, за неимением лучшего, я попыталась поставить на ворота Ориона. Я не успела даже прицелиться, как он присел на корточки и начал собирать маргаритки. На этом его карьера вратаря закончилась.

К моей великой радости, по воскресеньям Жан-Ба водил меня на футбольное поле на другом конце деревни. Там мы находили десяток детей и их отцов в шерстяных спортивных костюмах. Я была единственной девчонкой среди них, но за несколько игр заработала авторитет, так что мне даже доверили распределение ролей на поле.

– Ты будешь крайним нападающим, а ты – центральным.

– А ты? – спрашивали игроки.

– Что же до меня, – отвечала я с достоинством, – то я всегда центральный полузащитник.

Волосы у меня успели отрасти, а грудь – ещё нет, так что во время этих неистовых матчей я могла почувствовать себя знаменитым футболистом, с точностью копируя каждое его движение. В конце с меня градом катился пот, и мальчишки с уважением подходили пожать мне руку.

Как-то раз после игры, в которой я забила три гола, один тип из соседней деревни бросил:

– И не скажешь, что девчонка! Может, ты на самом деле пацан и сама этого не знаешь?

– Скажи это моему отцу! – ответила я, подперев кулаками бока.

– Кто твой отец-то? Вот он? – спросил тип, с усмешкой указывая на Жана-Ба, который согнулся пополам и еле дышал, запыхавшись после матча.

– Ха, вот ещё! Это парень моей матери. А мой отец – Батеней.

– Доминик Батеней? – ошарашенно переспросил мальчишка.

– А ты сам не видишь? Я похожа на него как две капли воды!

Я говорила с такой уверенностью, что мой собеседник буквально онемел. На следующий день слух о моём происхождении разнёсся по всей долине, от Сен-Совера до Бомона…

– Ладно, – решительно произнесла я вслух, сидя в «панаре». – Я знаю, что делать. Сбегу и поеду в Сент-Этьен!

Этот план меня приободрил. Я представила себе, как однажды, в день чемпионата, пробираюсь в раздевалку стадиона «Жефруа-Гишар», незаметная, словно мышь, и там сталкиваюсь нос к носу с Домиником. Его взгляд. Мой взгляд. Мы мгновенно узнаём друг друга – безошибочно, интуитивно. Его переполняют чувства. «Дочь моя! Я знал, что в один прекрасный день ты меня разыщешь!» Объятия, смех, слёзы, музыка, всеобщий восторг и конфетти.

– Эй! – шёпотом позвал кто-то. – Консо!

Я подскочила от неожиданности. В иллюминаторе появилось лицо Окто, и мечта моя рассыпалась осколками, когда он открыл заднюю дверь.

– Чего? – буркнула я.

– Я тебе тоже принёс! – улыбнулся братишка, размахивая двумя блинами.

У него искрились глаза и рот был вымазан шоколадом.

– Попробуй! Вкусные!

Я захлопнула альбом «Панини».

Посмотрела на обезоруживающую физиономию Окто, на его глаза, полные тревоги, на маленькие ладошки, облепленные сахаром.

– Нельзя же тебе уходить на пустой желудок, – сказал он, и у меня внутри всё перевернулось.

Я приняла его дар и вдруг поняла, что мне не хватит храбрости сбежать. Ни в Сент-Этьен, ни куда-либо ещё. И в итоге я тоже поднимусь по крыльцу в дом доктора Борда, потому что моё место – здесь, рядом с матерью и братьями. Оставалось лишь молиться, чтобы Роз-Эме как можно скорее надоели докторские усы и сапоги!