Текст книги "Время освежающего дождя"

Анна Арнольдовна Антоновская
Великий Моурави
Роман-эпопея в шести книгах
Книга третья
Время освежающего дождя

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Робко расцветала первая роза. Хорешани заботливо полила нежный цветок и подвинула фаянсовый кувшин ближе к теплым лучам. Счастливый вестник родной земли – рассада была прислана из замка ее отца, князя Газнели, и, по фамильному обычаю, выращена ею перед рождением ребенка.

– Клянусь тринадцатью святыми отцами, он узнал меня! Смотри, смеется!

– Как же не узнать четырнадцатого святого? Два часа в праздничной одежде над люлькой стоишь, а Моурави тебя с утра ждет.

– Э, незачем торопиться! Моурави и католикос со светильником по всей Картли царя ищут… – Дато опустился на подушку у ног Хорешани. – Знаешь, дорогая, у отца был полон дом детей, родились, росли, голосили на все местечко, но я их не замечал, а вот… – кивнул на люльку, – никак успокоиться не могу, удивляюсь и не понимаю: жил, жил, и вдруг – сын… Одно меня тревожит – очень тоненькая стала, совсем, как тогда… – Дато любовно коснулся похудевшей руки. – Помнишь, в Метехи, возле дерева я первый раз тебя поцеловал, ты смеялась, а у меня под ногами земля дрожала… А теперь ты ко мне спокойна, словно ручей в позднюю осень.

– Не тревожься напрасно. Женщина родит ребенка, немножко посердится, почему мужчина тоже не мучился, и торопится повторить глупость, а он, как гусь после воды, еще веселее перья топорщит. О чем только бог думал, когда создавал Адама?

– О войне, наверное!

Дато и Хорешани обернулись и расхохотались. Гиви, как всегда, ворвался без предупреждения и уже сидел на ковре около люльки, склонившись над малюткой.

– Взял! Взял! Клянусь ста тридцатью воинами святого Гоброна, взял! – И Гиви неистово заплясал. – Пять дней я томился.

– Что ты дал ему? – встревожился Дато.

– Кинжал, конечно.

– Гиви, какой амкар тебя придумал? На что двухмесячному азнауру оружие? – всплеснула руками Хорешани.

– А что, ему крест нужен? Спасибо! Уже однажды такое случилось. Настоятель Трифилий в люльку крест подкинул, Бежану тоже два месяца было, а взял. Теперь в рясе ходит сын Великого Моурави… Думаешь, наш Георгий повеселел от этого? Бабо Кетеван прямо сказала: «Что первое ребенок схватит, тем и владеть будет». Я двенадцать кинжальчиков амкару Сиушу заказал, в каждом кармане по три ношу, все время на страже. У какого «барса» родится сын, пусть непременно к оружию потянется. На что нам монахи?

Старая мамка укоризненно взглянула на смеющихся Хорешани и Дато и поставила на скатерть кувшин и чашу:

– Пей, азнаур, слова твои золотом падут на судьбу ребенка.

Дато пытался отобрать кинжальчик, но, к восторгу Гиви и суеверной радости мамки, малютка крепко держал рукоятку.

– Оставь, батоно, – мамка решительно отклонила руку Дато, – пусть он сто лет не выпускает оружие и врагов истребляет, как Давид Строитель.

– Да живет без конца имя Давида! Но чем плохо, если маленький Дато будет сражать проклятых, как Георгий Саакадзе? – И Гиви залпом осушил три чаши подряд, приговаривая: – За Великого Моурави! За прекрасную Хорешани, подарившую нам нового азнаура! За «Дружину барсов»!

Мамка вновь наполнила чашу и напомнила о крестинах: нехорошо, когда воин два месяца живет без имени. Ангел у изголовья так тяжело вздыхает, что огонь в светильнике вздрагивает. Черт тоже в покое не оставляет, хотя близко и не подходит, – икона на люльке, – но в очаге зеленый язык показывает, просит люльку покачать, любит, если ребенок некрещеный.

– Э, мамка, доброму азнауру черт не повредит!

– Правда, батоно Дато, но лучше, если ангел узнает имя и сообщит его горам, ущельям и рекам.

Циала, первая и последняя возлюбленная Паата, подавила стон. Уже третий день сидела она неподвижно в углу, кутаясь, несмотря на тепло, в черный платок. Из Ирана в Картли ее переправил, конечно, в полной тайне, Сефи-мирза. Он передал ей пояс, который был на Паата в страшный день, передал и свой наказ: «Не сразу направься к матери моего друга, раньше через ханум Хорешани извести…»

Выслушав несчастную, Хорешани горестно подумала: «Легко сказать – извести, еще совсем рана свежа, минуло лишь полгода. Хорошо, что Саакадзе обременен заботами и не заметил приезда Циалы».

– Я за черта не заступаюсь, – кричал Гиви, – но пусть и ангел не спорит! Назовем – Дато. Будут в «Дружине барсов» два Дато: большой и немножко меньший. «Барсы» не должны стареть. Вот Миранда сына ждет, я уже сказал – Ростомом назову, согласилась.

– Госпожа Хорешани, богом молю, назови – Паата.

– Нет, Циала, не проси, слишком тяжело часто повторять это имя… – И, обрывая разговор, Хорешани поспешно вышла.

«Как странно, – подумала Хорешани, – ни разу не упоминал Георгий о погибшем сыне, ни разу не выдал своих страданий!» – Она порывисто отдернула прозрачный малиновый занавес, распахнула настежь окна своей комнаты.

Вдали дымчатыми клубами по изломам гор скользили облака. На узкой улочке молодой амкар в чем-то убеждал уста-баши, а тот в раздумье покручивал седой ус. Плеснуло голубым шелком знамя: барс, потрясающий копьем. Задорно шагали метехские копейщики, подпрыгивали на цаги золотые кисти, на поясах сверкали ханджалы, отнятые у шах-севани в Марткобской битве. Саакадзевцы! Хорешани тепло улыбнулась.

Через мост, где раньше, позвякивая колокольчиками, тянулись караваны с чужеземными товарами и на белых верблюдах восседали купцы, сейчас медленно ползли арбы с зеленью, птицей в клетках, дровами из окрестных деревень.

Словно после тяжелого сна пробуждался Тбилиси. Уже кое-где красят балконы синей и оранжевой краской, вытряхивают паласы, чинят медные тазы, рукомойники. На плоских крышах женщины рассевшись вокруг чаш, перебирают рис.

Внезапно взвизгнули дудуки – трое кутил в черных чохах, с весенними цветами на остроконечных папахах задорно прославляли солнце и вино. Теперь бездельникам не надо искать предлога: решили год праздновать победу.

Хорешани перевела взгляд на другой берег Куры. Там над Метехским замком реет знамя, врученное католикосом Георгию Саакадзе, которое он грозно пронес сквозь огонь битв по картлийской и кахетинской землям. Начальник Метехского замка, ее отец, сам водрузил эту святыню на башне Багратидов.

Отец! Неужели не прибудет? С тех пор как повенчалась она с Дато, разгневанный князь отказался ее видеть. Но она знала, отец сильно горюет. Из-за козней Церетели и Андукапара он остался одиноким. Вся фамилия Газнели истреблена якобы за свою приверженность к Саакадзе. Но всем известно: Моурави тут ни при чем, разбойники хотели присвоить богатые владения, и только чудом отцу удалось спастись. Озадаченные князья решили: Газнели – колдун. Пресвятая дева! Неужели первенец единственной дочери не размягчит сердце упрямого деда? Надеялась, обрадуется князь, поспешит к внуку… имя просила выбрать, но старик неумолим, прислал подарки и мамку, вынянчившую ее, Хорешани, приказав старухе охранять внука больше своей души, в сам – не отказывается и не приходит. Доколе ждать? Русудан, кажется, с Трифилием говорила. Русудан! Не радуется она возвышению Георгия, опасается князей, хотя они после Марткоби совсем пригнулись. Пригнулись, говорит Русудан, а из-под век искры летят… Все меняется. Вот церковь – раньше проклинала, а теперь каждое воскресенье служит молебны о здравии Великого Моурави. Народ ликует: новое время – время Георгия Саакадзе, время освежающего дождя. Азнауры спешат союз укрепить, амкары гордятся, уверяют, что всегда были верны Моурави, а сами только и мечтают разбогатеть… А неутомимые «барсы»? Как опьяненные носятся они по Картли, грозят все княжеские рогатки переломать на дорогах. Пануш и Матарс говорят: доски нужны для починки мостов.

«Барсы» от удачи совсем потеряли головы. И лишь Ростом и Элизбар в полной мере изведали поражение, поняв, что легче разрубить гору, украшающую край долины, чем комара, отравляющего тысячи тысяч жизней.

И все от щедрот царей! Кто просил Баграта Пятого наградить маленькое село Лихи большим сигелем на право впадения речной рогаткой? И вот благородные «барсы» вынуждены отступить перед натиском скаредности и алчности.

Не успели они, Ростом и Элизбар, осадить коней на церковной площади, как лиховцы вмиг заполнили ее, настороженно и воинственно поглядывая на азнауров. «Барсы» хотели было поговорить раньше со священником, но не могли нигде его обнаружить. Какой-то пожилой лиховец, нагло прищурив водянистые глаза, охал: «Уехал священник, только не заметил – на белом жеребце или на пегой кобыле. А куда – не сказал: может, туда, а может, сюда. Только если его нет там, то нет и тут». «Барсы» поняли: спрятался. А гзири и нацвали хмуро заявили: «Пусть азнауры народу скажут, зачем пожаловали».

Но, едва выслушав Ростома, лиховцы разразились такими неистовыми криками, что, казалось, вот-вот обнажат кинжалы. Лишь холодное молчание «барсов» несколько умерило пыл разошедшихся владетелей рогатки на Куре. Один из старейших, опираясь на суковатую палку, просил объяснить, почему их хотят лишить законного заработка: «Вода от воды свободна, а не от бога».

Ростом долго разъяснял, какой вред торговле от рогаток на дорогах и реках: «Тут черта вспомнить к месту, рогатки от рогатого». Насмешливые улыбки роились.

– Э-эй, люди! – стоя на коне, увещал Элизбар. – Блеск монет не блеск солнца. Корысть к счастью не приводит. Откажитесь от недостойных действий, и справедливость окажет вам помощь.

– Гоните рогатого, – вторил Ростом, – получите льготы.

– А князья уже отказались от рогатого? – ехидно спросил кто-то.

– Скоро и князья раскрепостят дороги.

– О-хо-хо-хо! – затряслись от смеха лиховцы, подталкивая друг друга.

– А может, скажете, – не задумал ли камень стать рыбой?

– Раскрепостят?! А мсахури князя Качибадзе сказал нам: «Никогда!».

Ростом понял, что первоначальный план уничтожения рогаток пока неосуществим, и принялся убеждать кричащих и жестикулирующих сократить хотя бы размер пошлины. Но одержимые отвергали все доводы; они и впредь разрешат плыть плоскодонным фелюгам, навтикам и плотам лишь после уплаты проездных пошлин, ибо эта часть Куры уже много веков у них на откупе. Разве не утвердил царь Баграт Пятый за Лихи право сбора проездных пошлин? А с какого веселого часа вода свободна от царя?

– Или для азнауров тайна, что большую долю пошлины царству отдаем? – надрывался широкоплечий лиховец, обнажая желтые клыки. – А сколько на церковь надо жертвовать?!

Пытались Элизбар и Ростом облегчить хоть крестьянам путь по Куре, ведь лиховцы тоже крестьяне, выходит – братья.

– Братья? – взвизгнул какой-то толстяк, багровея. – А что для нас делают эти братья?! Что?! Раз хоть привезли подарки? Если не головку сыра, хоть головку чеснока?

Ростом сумрачно оглядел разодетых грузных лиховцев. Они надвинулись такой плотной стеной, что и шквал не смог бы разъединить их. Нет, тут нужны другие меры. Но какие?.. Если не мед из кувшина, то хоть меч из ножен.

– Мы тоже крестьянам за все платим! – надрывался нацвали, придерживая кинжал, пятнистый, как форель.

– Чтоб черт подавился вашей платой! – в сердцах воскликнул Элизбар. – И с нас же взыскал! Половину поклажи отбираете! Кто вы, если не хищники?! Хуже стражи у княжеских рогаток на дорогах!

И снова безудержные крики, брань. На середину площади вдруг выскочила жена нацвали с лоснящимися красными щеками, будто на них кизил давили, завопила, заколотила себя по голове, как бесноватая, разразилась проклятиями, и лишь браслеты на ее руках вызывающим и откровенно наглым звоном как бы выдавали ее притворство.

– Вай ме! В нищих хотите нас обратить?!

– Такое еще никто не придумал! – подхватили другие женщины, хвастливо выставляя напоказ свои наряды.

– Никто! Со времен Баграта Пятого!

– У меня пять дочек. Может, вы, азнауры, им приданое сделаете? – продолжала свирепеть жена нацвали.

– Почему мы? – хладнокровно проговорил Ростом. – Пусть владыки монастырей выдадут замуж твоих бедных дочек, ведь с монастырских вы ничего не берете.

– Святые отцы за нас бога молят, а вы…

– А мы – сатану! – плюнул Элизбар, сжимая нагайку. – Сатану! Чтобы жир из вас вытопил, иначе лопнете.

– Нехорошо говорите, азнауры, – буркнул седой толстяк, как-то странно искривив рот. – Когда княжеские мсахури приплывают, всегда уважение оказывают.

– Княжеские? Еще бы! – Элизбар насилу сдерживал себя, чтобы не пустить в ход нагайку. – Ведь вы с них восьмую часть берете. Выходит: с бархатной куладжи – нитку, а с заплатанных шаровар – кисет? Запомните: каждый кажется себе великаном. А для вас рай может и на земле засиять, когда голыми останетесь.

– Куда же вы, азнауры?! – выкрикнул старик Беридзе и с внезапным проворством схватил уздечку, придерживая коня Ростома. – Кто видел, чтобы Лихи отпускало гостя без угощения? Э-э, сыновья, внуки, просите!

– Без угощения – как можно?! За одно бог пошлет два, – раздались дружные голоса. – Войдите в дом.

– Мы, отец, в гости только к друзьям ездим. – И Ростом, осторожно высвободив уздечку, тронул коня. – Но советую запомнить: иногда вода и обратно течет…

Выслушав подробный рассказ «барсов», Моурави решил своей властью обуздать речных разбойников. Но вмешалась церковь: речная подать приносит царству большой доход… «И церкви», – с негодованием подумал Саакадзе и решил, что самая страшная рогатка на путях к восстановлению царства – церковь, но ее силу пока не преодолеть.

Мысли Хорешани вновь вернулись к тому, что беспрестанно так тревожило ее.

На склеп стал похож Метехи. Будто никогда не журчали там фонтаны, не звенели струны чонгури, не лилась песня. Лишь князь Газнели, ее отец, бродит по замку и… ждет царя. Зураба Эристави раздражают безлюдные замки, – может, потому настаивает, чтобы фамилия Саакадзе поселилась в Метехи? Георгий отказался: еще подумают – трон замыслил узурпировать. Арагвинские владетели огорчились, всегда мечтали о царских покоях для Русудан. Но умная Русудан предпочла дом, предложенный ей Мухран-батони, пока строители воздвигают Моуравис Сахли возле Авлабарских ворот… Мухран-батони в большом почете у духовенства… Что затеял Георгий? Приказал спешно чинить главные караван-сараи. Большие дела задумал. Из Стамбула от Осман-паши должны прибыть гонцы. Везир султана прислал ферман, льстиво уверяет, что князь Шадиман – песок у ног Саакадзе, а торговлю надо строить на прочном камне. Гонцы передадут дары Стамбула и восхитятся победой Моурав-бека над шах-собакой, который в битвах предпочитает коварство взмаху сабли… О, Георгий осторожен, он оказывает католикосу царские почести, а князья твердо знают: правитель царства – Георгий Саакадзе.

Еще многое перебрала в памяти Хорешани, следя за изменчивым переливом сумерек… Где-то гулко стукнула дверь, кто-то громко вскрикнул. Возбужденно вбежал Дато, к его лбу прилипли мокрые волосы:

– У католикоса большой съезд! Собралось княжество, высшее духовенство. Купцы лавки закрыли, амкары молотки отбросили. Народ гудит вокруг священного дома.

– Успокойся, дорогой, садись, расскажи, что случилось?

– Георгий царя нашел!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Под темными сводами озабоченно пробегали служки с фолиантами и свитками. Суетливо проходили монахи, развевая, словно черные крылья, широкие рукава. Из внутренних покоев доносился разноголосый говор. По узкой витой лестнице, опираясь на посохи, подымались Феодосий, архиепископ Голгофский, и Даниил – архиепископ Самтаврский. На их темных мантиях серебрились парчовые полосы, а на греческих клобуках поблескивали кресты.

Тбилели, сдвинув брови, степенно шел по сводчатому проходу. Из глубины ниши задумчиво смотрел Иоанн Креститель. В массивных подставках горели желтые свечи, бросая неверные блики на сереброчеканный оклад.

Обратив вопросительный взор на икону, тбилели остановился, поправил на груди панагию, пробормотал: «Мирские дела захлестнули церковь, но хуже, если миряне обходятся без церкви… В какую же преисподнюю, прости господи, провалился фолиант с записью древнекняжеских фамилий?.. Доказать можно любое, в ветхих пожелтевших сказаниях двоякий смысл, а истина в том, что выгоднее. Ежели выгодно, можно убедить, что сатана – служитель неба, ибо из страха к злому духу люди прибегают к защите всевышнего. Сейчас во имя доброго начала необходимо доказать древнецарское происхождение князя…»

Порывисто дыша, подбежал послушник, таинственно зашептал, опасливо оглядываясь:

– Преподобный отец, свиток не отыскался и в Анчисхатском приделе. Но богоугодный Евстафий держит в памяти великие и малые сказания. Он сейчас записывает их на оборотной стороне ветхого пергамента.

Проведя успокоенно по широкой бороде, тбилели заговорщически подмигнул Иоанну Крестителю и приказал послушнику направиться в келью Евстафия:

– Пусть продолжает благое писание старыми зелено-серыми чернилами, скупо подбавляя медную пыль. А что во благовремение не поспеет, изустно добавит, усердно смотря в фолиант…

За оградой шумела площадь. Цокот, ржание, звон стремян, возгласы врывались в узкое овальное окно.

У распахнутых ворот дворца, где жил католикос, осаживали коней князья Верхней, Средней и Нижней Картли. Конюхи подхватывали поводья и вели взмыленных скакунов боковой тропой в просторные конюшни. А князья, встреченные церковными азнаурами, проходили между двумя башнями по тенистой аллее.

Медовые испарения миндальных деревьев смешивались со смолистым запахом седолистого пшата. Из мохнатых, сильно пахучих трав выглядывали огненные маки, а за пирамидальными тополями в глубине переливались радугой причудливые цветы. Обширный сад обрывался возле мраморных ступеней голубым цветом весеннего шафрана, как бы желая умиротворить земные страсти.

По обе стороны черных с позолотой дверей стояли два монаха с образом богородицы и старинным евангелием. Пропуская мимо себя князей, они приподымали свои святыни, беспрестанно повторяя: «Входи с мыслью о боге».

В палате торжественно возвышался трон католикоса. Позади темнела предостерегающая фреска «Недреманое око». По стене в три ряда тянулись нарисованные ангелы с копьями, а под ними, положив руки на рукоятки шашек, безмолвствовали живые азнауры. По правую сторону трона размещалось высшее белое и черное духовенство, шурша тяжелым шелком ряс. По левую – княжество.

Опустившись в резное кресло неподалеку от трона, Зураб Эристави надменно провел рукой по усам, обозревая переполненную палату. Это он, владетель Арагвский, помог Великому Моурави согнать сюда блистательную стаю «змеиного» князя. Трудно поверить, чтобы позеленевший Джавахишвили или побледневший Церетели искренне восхищались подмогой Зураба из Ананури Георгию из Носте. Но их гнев ни к чему, ибо не они, а ностевец уже два часа совещался с католикосом. Два часа? Нет, уже полгода длятся их келейные беседы, и, наверно, католикос не понимает сам, почему так настойчиво марткобский победитель ищет для Картли царя. Ищет? Давно нашел! Только… хитрит.

Знатные азнауры держатся отдельно, горделиво поглядывая на князей. Это их вождь совещается с владыкой церкви. Квливидзе, дотрагиваясь до чешуйчатого кисета, висящего на кожаном с золочеными пуговками поясе, добродушно улыбается. Он любуется Нодаром, широкие плечи которого облегает малиновый атлас. Хвала Победоносцу Георгию! Сын не обманул его чаяний: Георгий Саакадзе, тоже победоносец, приблизил к себе Нодара, наградив его званием юзбаши. Невесту тоже одобрил – сестра Дато Кавтарадзе. Как только замок отважного азнаура Квливидзе будет отстроен, он отпразднует свадьбу и уложит под стол азнауров всех грузинских царств и княжеств. Марани уже отстроены и наполнены лучшими винами.

Не менее довольны азнауры Асламаз и Гуния. Кичатся они рубашками из дамасской ткани, расшитой по краям бирюзой и золотой нитью, но еще больше – свежими рубцами на загорелых, цвета каштана, лицах. Особенно привлекает взоры князей «Дружина барсов». На черной повязке Матарса, прикрывшей пронзенный стрелою глаз, сверкает багдадский изумруд, «обладающий силой предвидения». Пануш скрепил свою расшитую серебром синюю куладжу иранской застежкой из двух золотых львов, сжимающих в лапах алмазный шар. Гиви с ног до головы в узбекской парче, и, глядя на него, жмурятся даже сами «барсы». Всегда чем-то озабоченный Ростом обвил шею ожерельем из индийских жемчужин. Элизбар гордится афганским ханжалом, рукоятка которого испещрена загадочными изречениями, и перстнем с лунным камнем в форме полумесяца – память о зарубленном им хане. Маленький павлин со сверкающим хвостом из алмазов, смарагдов, рубинов и сапфиров красуется на груди Дато. Эту эмблему жизни и роскоши подарил ему Саакадзе у покоренных стен Кандагара за удачные переговоры с упрямым раджой о сдаче крепостных ключей. Строгий наряд оттеняет мужественную красоту Даутбека. На зеленых цаги кожаные кисти, а на поясе – сафьяновый кисет с огнивом, кремнем, серой и трутом. И единственная ценность – громадная золотая пуговица на фиолетовой куладже, изображающая Будду, с надписью: «Высокочтимый владыка трех миров». Только Димитрий в куладже «смирного» цвета – вечном трауре по своей погибшей любви; на правой руке его тускнеет неизменный браслет, некогда надетый дедом в час обручения на братство с Нино.

Ударил колокол Анчисхати, его звон подхватил Сионский собор, и тотчас отозвались колокола остальных тбилисских церквей. Католикос вышел из своих покоев, сопровождаемый Георгием Саакадзе, настоятелем Кватахевского монастыря Трифилием, архиепископом Феодосием и многочисленной духовной свитой.

Шел Моурави чуть позади католикоса, почтительно опустив голову, но ни духовенство, ни княжество уже не верили в его смиренность. Некоторые владетели, к собственному удивлению, спешили выразить радость, но многие испытали трепет.

Приветливо раскланиваясь с князьями, Саакадзе мысленно усмехнулся: «Их слишком много, и все – мои враги, но без Шадимана они не так ядовиты, и Андукапар, воющий в замке Арша, как волк в турецком сундуке, не может им помочь. Сейчас время становления царства, всеми мерами надо избегать междоусобиц и даже пустячной вражды».

Католикос Евдемос в клобуке с белым покрывалом, осенив крестным знамением церковников и князей, опустился на патриарший трон и поднял жезл – знак высшей духовной власти в Иверии: две изогнутые змеи, образуя контуры сердца, поддерживают золотое яблоко, увенчанное лучистым крестом.

В тревожном ожидании взирали князья на католикоса. После марткобской победы это были уже третьи важные переговоры, первые состоялись, когда еще дымилась Кахети и в камышниках Иори монахи Алавердского монастыря хоронили павших воинов. В те дни Пеикар-хану, спасшемуся с остатками разгромленных тысяч, удалось вызвать на помощь хана Карабаха. Саакадзе снова двинул войско на кизилбашей, но на этот раз он не довольствовался победой над Пеикар-ханом, а вторгся в пределы Ганджинского и Карабахского ханств. Потеряв все войско, бросив пушки и знамена, Пеикар-хан бежал в Иран. А Саакадзе, совместно с Зурабом и подоспевшим Мухран-батони, отодвинул иранскую границу далеко на юго-восток. Оставив Асламаза и Гуния в крепости Татлу, он поручил им надзор за границей, а сам, гоня перед собой знатных пленников, вернулся в Тбилиси. Буйно встречал народ Великого Моурави, восторженные крики, казалось, потрясли Шах-Тахты, где Шадиман неутомимо шагал по зубчатым стенам в тщетном ожидании помощи от Пеикар-хана.

Большую часть трофеев Саакадзе вручил католикосу на нужды церкви, но не забыл и о казне царства, опустошенной войнами, себе же взял только голову Карчи-хана. В великолепной чалме, с подкрашенной бородой, внушая ужас врагам и наполняя восторгом друзей, она долго красовалась на высоком шесте у ворот дома, в котором жил Моурави.

Католикос повелел служить по воскресным дням молебны о здравии «Сына отечества» – Георгия Саакадзе.

Во время вторых переговоров, когда стук мечей сменился стуком амкарских молотков и на обагренной кровавым ливнем земле вновь зазеленели всходы, владыка, заканчивая проповедь, сказал:

«…Великий Моурави не увлекся страстями, не возвеличился первенством в народе, преданном ему душой и сердцем, а денно и нощно стал укреплять завоеванное и мудро принялся за устройство дел царства…»

Князья, предавшиеся шаху Аббасу, в смятении сбросили чалмы и, надев на себя старинные кресты, торопились выразить Саакадзе чувства покорности и дружбы. К радости князей, Саакадзе просил забыть все старое, объединиться во имя родины, дабы общими усилиями восстановить царство. И вновь заговорил о пустующем троне.

И, едва дослушав Моурави, каждая группа князей торопилась выдвинуть наиболее ей выгодного ставленника. Но молчание католикоса и Саакадзе обрывало их надежды.

И вновь, как и при первых переговорах, согласились с настоятелем Трифилием – ждать Луарсаба, еще раз направить посольство в Московию: «Пусть русийский царь принудит шаха Аббаса вернуть Картли ее венценосца, на дань народ не поскупится».

Моурави не возражал. Шах, конечно, Луарсаба не отпустит. Значит, незачем спорить с духовенством. Но медлить дальше невозможно, положение царства требует скорых решений, а утверждать законы может только царь, или правитель, или княжеский Совет. Но последнее Саакадзе считал преждевременным: князья еще не приучены, пока разумнее держать их в страхе перед возможным воцарением Георгия Саакадзе.

Неизвестно кем посеянные слухи ползли к замкам. Князья шептали о требовании азнауров избрать на царство Великого Моурави.

Из замков к католикосу скакали гонцы с письменными заверениями в готовности присягнуть любому царю, род которого исходит от древнего династического дерева, но только не когтистому «барсу» из Носте.

Послания с печатями могущественных князей тщательно просматривались Георгием на тайных беседах с католикосом. Он относился сочувственно к нетерпению князей… Спор о Луарсабе между шахом и русийским царем может затянуться, а князья, никем не управляемые, конечно, не замедлят начать между собой грызню. Царство, еще не окрепшее после нашествия полчищ шаха Аббаса, вконец расшатается и станет приманкой «добрых» соседей. Не меньший вред и для церкви: могут пошатнуться ее устои, размываемые магометанскими потоками.

И вот тогда начались третьи всекартлийские переговоры.

Первым говорил Трифилий. Трудно было узнать в нем одержимого монаха, с обнаженной шашкой носившегося по Марткобской равнине. Мягким движением поправив на тяжелой рясе параманд, он смиренно сокрушался:

– Обсуждение с Московией медлительно, яко с клюкой тащиться. Царь Михаил и патриарх Филарет сочувствуют верному церкви Луарсабу. Но уже печатью скреплена их торговая дружба с шахом Аббасом. В Исфахан пошли караваны с мехами и другими товарами.

За купцами не преминут последовать послы, которые от имени царя Русии будут просить шаха Аббаса… Князья не дослушали, ропот прошел по палате:

– Доколе ждать? Караван может заблудиться в пустыне!

– Царя! Владыка, дай нам достойного царя!

– Богоравного!

Католикос вытянул жезл и в наступившей тишине потребовал клятвы подчиниться его выбору.

Князья осенили себя крестным знамением и сложили руки на груди в знак покорности. Бесстрастные глаза католикоса столкнулись с бесстрастными глазами Моурави. Владыка встал и сурово объявил царем абхазов, картвелов, ранов, кахов и сомехов, шаханша и ширванша, – богом посланным, юного Кайхосро, внука Мухран-батони.

Только теперь поняли князья, что Георгий Саакадзе обвел их вокруг своих жестких усов. «Шакал в шкуре барса! – свирепствовали владетели. – Кого он хочет обмануть своим спокойным лицом? Мухран-батони! Друг Саакадзе! Недаром они уже дважды за весну пировали у Русудан!..» Но разве из страха иметь царем Саакадзе они сами не обещали присягнуть хотя бы черту?.. Кстати о черте: уж не лучше ли получить в цари Георгия Саакадзе? Легче сбросить!.. Впрочем, можно еще поспорить!

– А почему не избрать царевича Вахтанга? – заговорил Цицишвили. – А чем плох царевич Арчил? Не он ли прославлен как первый охотник в грузинских землях? И разве мало царевичей Багратидов?

– Не мало, но желающих быть пешкой в игре Саакадзе в «сто забот» – ни одного, – шепнул старик Магаладзе своему соседу Квели Церетели.

«Безмозглый козел! – опасливо подумал Церетели. – Зарыл у себя в огороде чалму и притворяется верным сыном богородицы. Еще может испортить мне дружбу с Моурави».

Хмуро выслушал католикос предложение Цицишвили и повысил голос:

– А чем царевичи прославили себя в дни ниспосланных господом за грехи наши испытаний? Одни заперлись в Метехи, другие в неприступных замках, а третьи следили за ветром – куда он подует.

– Владыка, Мухран-батони даже не светлейшие! – почти простонал светлейший Липарит младший.

Старший упорно молчал, не в силах разобраться в своих чувствах.

– А где об этом сказано? – Трифилий добродушно прищурил глаза. – В древних гуджари церковь узрела другое! Преподобный отец Евстафий, воспомни Фому Неверующего и допусти князей перстами коснуться пергамента, донесшего – слава творцу – до нас правду веков.

Отец Евстафий, благоговейно изгибаясь, вынес на середину палаты запыленный свиток со множеством печатей, свисающих на шелковых шнурах. Служки бесшумно поставили перед Евстафием аналой, и он молитвенно возложил на него свиток. Прикрыв ладонью рот, Евстафий глухо откашлялся и медленно начал:

– «Да прославится сущий, истинный, единый бог отец, от которого всё. Да благословится бог – первоначальное слово, премудрость, им же вся быша. Да воспевается божественный дух, в нем же всяческая…»

Князья напряженно слушали, стараясь вникнуть в смысл изрекаемого монахом текста.

– «…Подобно тому, как три человека имеют три лица и одно естество, которое походит только на самого себя и больше ни на что другое… Святая же троица есть равночастная – то есть три лица имеют одну равную часть; ни начала, ни времени, ни конца не имеют, ибо…»

Палавандишвили почувствовал нервное подергивание колена, точь-в-точь как во время проповедей в кафедральном соборе…

– «…одно от другого ни в чем не отличимо, только отец рождает, сын же рождается, а святой дух исходит! Отец – нерождаемый, поелику не родился от кого-либо, как и ум человеческий, ибо оный ниотколе не рождается; а сын и слово рождаемы, поелику рождены от отца, как и слово человеческое рождено от ума; а святой дух ни рождаем, ни нерождаем, ибо если бы был рождаем, то он был бы сыном; а если бы был нерождаем, то был бы отцом…»

Трифилий благодушно оглядывал князей, они незаметно переминались с ноги на ногу, тщетно стараясь скрыть зевоту… А Евстафий продолжал раскатывать бесконечный свиток:

– «…Искуситель вознамерился истребить имя царя в земле Иверской. Но бога, в троице почитаемого, мы, грешные есьмы, его милосердием держимся…»