Текст книги "Время освежающего дождя"

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Ускакал Джафар-хан. Камень, песок, зелень промелькнули перед его взором. Он остановил коня у Демавенд-горы, полюбовался, как добывают белый мрамор. Потом в Заендеруде на коне горделиво проехал по Исфаханскому каменному мосту, ласкающему глаз, и, призываемый шахскими барабанами, свернул к Давлет-ханэ. Там, у резных ворот, вытянув медные хоботы, сверкали шесть пушек, привезенных из морского города Ормуза. Подбежавшему черному прислужнику Джафар небрежно бросил поводья и, встреченный тридцатью пышно разодетыми молодыми ханами, несущими почетную стражу у покоев шаха Аббаса, весело прошел мимо решетчатых окон. Блеск золотой лепки ложился на его довольное лицо. Он снова увидел на стенах изображение грифонов, крылатых коней и пленительных красавиц…

Али-Баиндур даже сплюнул, уставившись на облупленную гурию, намалеванную на побеленной стене передней комнаты, где он обычно выслушивал крепостных юзбашей. Кипучая зависть повернула его мысли от Джафара. Под решетчатым окном залаяла скучающая собака. Али-Баиндур схватил чашу с водой и выплеснул в окно. Взвизгнув, собака отбежала. Но хан так и застыл с чашей, точно впервые увидел задний двор: толстые стены из сырцового кирпича, треснувшие от землетрясения, желтеющие низкие помещения сарбазов, конюшни и возле – кучу навоза в которой деловито копошились воробьи.

Потеряв надежду вырваться из Гулаби, Али-Баиндур стал вымещать свою злость на Луарсабе, повинном в его муках «Выходит, – думал хан, – что не царь картлийский прикован к моему стремени, а я держусь за хвост его лошади».

Утонченными издевательствами решил хан довести Луарсаба до отчаяния или до…

Но ни словом, ни видом не показывал Луарсаб, как тяжки для него придуманные ханом унижения. Ниша в садике, где укрывался от дождя и зноя Луарсаб, была заделана. В часы прогулок царя сарбазы начинали вытряхивать и чистить свои одежды, одеяла и тюфяки. Невыразимая пыль и запах потных рубах душили Баака, а Луарсаб продолжал невозмутимо шагать по взрытым дорожкам.

Еще тяжелее стало с едой. Несмотря на большие суммы, выдаваемые князем на содержание царского стола, обед подавался скудный, остывший, часто из испорченных продуктов. Овощи и фрукты – самых дешевых сортов и полусгнившие.

Баака пробовал протестовать, Али-Баиндур ехидно засмеялся: «Бисмиллах! Кто усомнится, что в Метехи лучшая еда? И сад там благоухает розами, а не тюфяками сарбазов!» И Али-Баиндур с нарочитой небрежностью принимался посасывать чубук кальяна.

Раньше нечистоты вывозились ночью, с черной стороны крепости. Теперь каждый понедельник зловонные бочки провозились днем мимо круглой башни. Точно по приказу, первая бочка останавливалась, поджидая остальные. Когда собирались все, поезд медленно двигался, нудно скрипя высокими деревянными колесами.

Луарсаб задыхался, холодная испарина покрывала его лоб. Не спасала ни высота, ни крепко закрытые оконца. А Тэкле? Она стояла, не двигаясь, у придорожного камня. И слезы оскорбления скатывались по бледным щекам Луарсаба.

Керим забыл о сладком сне; озабоченный, он старался смягчить тяжелое положение царя. Ему вдруг понравилось, как ханум Мзеха жарит кур, печет посыпанный шафраном комач, или приготовляет пилав, подкрашенный гранатовым соком, или отваривает свежую рыбу, приправленную кизилом и зеленью.

Радуясь возможности угодить другу, Мзеха укладывала яства в горячие фаянсовые чаши, закрывала чистой камкой и размещала в корзине, которую Керим уносил под широким плащом.

Никто из караульных сарбазов не догадывался, что, проверяя каждую ночь проходы круглой башни, Керим условно стучал, дверь чуть приоткрывалась, и Баака обменивал вновь принесенное на корзину с пустой посудой и остатками пищи…

В эту пятницу особенно нещадно палило солнце, охрана лениво топталась у ворот башни, прижавшись к стене, что-то бормотал сквозь сон крепостной чапар. Сарбазы тупо следили за огромными сине-желтыми мухами, назойливо облеплявшими вздрагивающие бока измученной собаки.

Онбаши, изнемогающий от безделья, сосредоточенно пересчитывал шрамы на своих шафрановых скулах. Вдруг он оживился, протер глаза. Нет – не мираж! К башне подъезжали два всадника в грузинских чохах. Сарбазы так стремительно схватили под уздцы коней, точно боялись, как бы видение не исчезло.

Нарядный азнаур ловко спешился, за ним – его слуга. На просьбу прибывшего проводить его к Али-Баиндуру онбаши рассмеялся: «Хан сейчас кейфует в тенистом саду у прохладного фонтана, и пока он сам не позовет, ни один правоверный не смеет беспокоить всесильного».

Азнаур клялся, что у него важное дело. Но чем больше он пытался убедить, тем задорнее сквернословили сарбазы.

Наконец онбаши догадался послать за ага Керимом. Обрадованный чапар метнулся к воротам. Онбаши внимательно разглядывал прибывших смельчаков. Приехавший с азнауром слуга повернулся, вытянул из кармана цветной платок и стал вытирать потные уши фыркающих скакунов. На повелительный окрик азнаура он заботливо заткнул платок за пояс, поспешно снял запыленный плащ с плеч господина и принялся чистить его цаги.

Подошедший Керим покосился на усердствующего слугу и учтиво спросил азнаура, зачем гнали коней и откуда? Азнаур учтиво сообщил, что торопились с важным делом к Али-Баиндур-хану, а путь свой держали из далеких грузинских земель.

Керим бесстрастно слушал, и лишь на виске его запульсировала голубая жилка. Вдруг он заметил пристальный взгляд слуги:

– А тебе кто нужен?

– Ящерицы…

Сарбазы захохотали. Слуга флегматично вытащил из-за пояса платок и тщательно вытер седую бороду. Азнаур сообщил присутствующим о том, что его слуга приготовляет из ящериц целебный бальзам.

– Для души, – приложив руку к сердцу, добавил слуга и принялся описывать свойство стеллиона – горной ящерицы. – Толщина и мясистость не мешает ей ловко цепляться за отвесные камни. Любит она карабкаться и по заборам.

– Если для души, – подмигнул Кериму онбаши, – то лучший бальзам – жена хилого чувячника. Она тоже мясиста и, свидетель шайтан, не хуже твоей ящерицы прыгает через забор.

Сарбазы, опершись на копья, тряслись от хохота. Под нарастающий гогот стражи слуга спокойно посоветовал онбаши именно после жены чувячника смазываться ящерным бальзамом. Особенно хорошо в подобных случаях помогает ароматная мазь, вываренная из цинка. Эта приятная ящерица блещет гладкой чешуей и охлаждает желание, а ее ломкий хвост напоминает о назойливых мужьях, не всегда хилых.

Вдруг Керим побледнел и свирепо закричал:

– Клянусь Кербелой, этот джинн с ума сошел! Или ему неизвестно отвращение Али-Баиндура и к ящерицам, и к сомнительным лекарям? Исчезни, как дым!..

Уважаемого азнаура приму, а ты убирайся!

– Куда? На моем коне тюк с подарками знатному хану.

– Твоего коня тоже приму, он тебе вреден…

– А куда мне пойти? На базар? В дом для путешественников?

– Бисмиллах! Какое мне дело, куда ты отправишься? Хоть к шайтану под большой мост!

Азнаур бросил слуге несколько монет, Керим, не обращая больше на него внимания, приказал ввести коней в крепость и вежливо пригласил азнаура следовать за ним.

Провожаемый веселыми пожеланиями сарбазов не опоздать на кейф к шайтану, слуга медленно побрел к базару.

В харчевне, насыщенной запахом бараньего жира, он потребовал люля-кебаб, с голодной поспешностью завернул его в лаваш и, казалось, весь ушел в удовольствие от пряной еды. Потом, не торопясь, вышел на опустевшую улицу, разыскивая большой мост.

Темнело. Под каменной аркой сонно шевелилась зеленоватая вода. А на откосе поник дремотными ветвями пшат.

Когда мост утонул в сгустившейся мгле, послышался скрип песка. Керим, потрясенный, взволнованный, засыпал слугу вопросами: что привело друга в пасть бешеного льва?..

– Где Тэкле? – спросил Папуна.

– Здесь…

– Обманываешь! Почему она не на страже своего горя?

Керим поспешил успокоить Папула рассказом, почему царица в пятницу не должна покидать свой дом.

Проходя по горбатым улочкам, стиснутым глинобитными заборами, Керим свернул к оврагам, заросшим кустами трагаканта. Длинный путь позволил Кериму подробно поговорить и о страданиях нежной, как лепесток лилии, царицы и о возвышенном, как витязь Мохаммета, царе.

Разноречивые чувства волновали Папуна: согласись Луарсаб на побег, что будет в Картли? Снова смута, ненависть, кровь!.. А Тэкле? Может, Георгий и помирится с Луарсабом, но до трона не допустит. Глупец, попавшийся в западню шаха, годами заставляет страдать дорогое дитя у проклятой темницы. За такую Тэкле я бы тридцать раз поклонился Магомету. Ведь, прибыв в Картли, не трудно после пыльного путешествия снова выкупаться в святой воде и благочестиво улечься на христианском ложе.

Керим засмеялся.

– Ты что? Разве я вслух думал? – спросил Папуна.

– Вслух, ага Папуна. Счастье, что только я мог услышать твои мысли.

– А по-твоему, я не прав?

– Сердце, сверкающее подобно алмазу, не может быть неправым… Я осмеливаюсь тоже так думать… Аллаху следовало бы больше заботиться о бедняках, тогда меньше слезились бы глаза у нужды и меньше блестели бы алчностью у ханов. Жаль, не я на небе сижу.

– Бритый котел! Неужели ты думаешь, аллахи сидят на небе?

– А где же?

– В головах мулл и монахов.

– Страшное изрекают твои уста, ага Папуна.

– Правда всегда страшна, ибо обнажена, как обезьяна. Напротив, ложь любит так нарядиться, что за нею все бегают, как за танцовщицей.

– Ага Папуна, думаю, через три дня ты исчезнешь из Гулаби. Любящие тебя не позволят тебе дразнить судьбу.

– Э, Керим, если верить фарситской мудрости, то у каждого правоверного судьба висит на его собственной шее.

Открыв калитку на условный стук, Горгасал отпрянул: они, бедные люди, гостей не принимают. И внезапно бросился обнимать Папуна – по голосу узнал.

За темным пологом послышался нежный голос Тэкле. Папуна приложил палец к губам, – в таком виде он не покажется царице! И пока Керим и Горгасал доказывали неразумность его намерения, Папуна успел содрать седые усы, захватил горсть земли, смочил из кувшина водой и усиленно принялся стирать со щек желто-коричневую краску.

Керим в отчаянии схватился за голову, но Горгасал его успокоил: он сошьет для Папуна страшную маску.

Долго Тэкле, то смеясь, то всхлипывая, как в детстве, осыпала поцелуями Папуна, затем с потемневшими от ужаса глазами упала на тахту. Святая влахернская божья матерь! Куда приехал, Папуна? Нет! Нет! Сегодня же, дорогой друг, должен покинуть проклятое место!

– Невозможно, моя Тэкле, я подвергну Датико подозрениям.

– Датико? Датико тоже потерял разум?

– Напротив, за время путешествия со мной – поумнел. К тому же он привез письмо царю…

– Письмо? От… от Трифилия? Керим!..

– Дорогое дитя, я уже сказал, Датико поумнел, он предпочел тяжесть плена совместно с Баака счастливой жизни в Твалади с ведьмой.

– Прекрасная царица цариц, – перебил Керим, видя нетерпение Тэкле, – азнаур привез письмо царю от высокорожденной матери, царицы Мариам. Написанные по-персидски слова прочитал Али-Баиндур и благосклонно допустил азнаура в круглую башню.

– Но что написала Мариам моему царю?.. – От возрастающей тревоги у Тэкле дрожали ресницы.

– Жалуется царица Мариам: плохая у нее жизнь, просит царя смириться перед шахом, пожалеть ее.

– А еще? О чем еще просит бессердечная женщина? Почему докучает царю, и без того удрученному?

– Прекрасная из прекрасных цариц, мудрец сказал: «Взгляни на солнце, и да оставит тебя печаль твоя». Да излечится от печали царь Луарсаб, ибо он созерцает солнце в твоем сердце…

– Я хочу видеть послание! Должна видеть! Керим, мой дорогой Керим, если бы ты знал! – Голос Тэкле дрогнул, большая слеза блеснула на опущенных ресницах.

Сердце Керима сжалось. Разве ему жаль отдать жизнь за сестру Георгия Саакадзе? Но как достать послание? Легче пощекотать ухо шайтана.

– Царица, ты прочтешь послание, хотя бы мне пришлось лишиться…

– Своего аллаха, – поспешно перебил Папуна. – Э, друзья, я вижу, вы забыли привычку Папуна запивать вкусную еду хорошим вином.

– Сейчас, сейчас, дорогой. У Мзехи все готово, – засуетился Горгасал.

Не хотела Тэкле омрачать час встречи и силилась скрыть охвативший ее страх. Папуна так искусно притворялся веселым, что обманул даже Тэкле. Любуясь искрами вина, выдавленного из лучшего винограда самим Горгасалом, он раньше выпил за ангелов-хранителей этого дома, а потом принялся рассказывать о государственных мероприятиях Георгия Саакадзе, о расцвете Картли, о всем том, что могло отогнать грустные мысли.

Жадно слушал его Керим: «Аллах да осветит мой путь в Грузию!»

Старикам хотелось выпить за здоровье Георгия Саакадзе, но они воздержались. Без конца подымали чаши за прекрасного царя Луарсаба и только мысленно благословляли Моурави, давшего их семье благополучие.

Керим был молчалив: он обдумывал рискованное дело… И как только позволило приличие, распрощался с близкими его сердцу, но несчастными друзьями. Папуна он воспретил выходить, пока не выяснит, безопасен ли путь.

– Напрасно ты, Керим, сокрушаешься, – успокаивал Горгасал, – если Папуна и выйдет на улицу, то с таким лицом, что даже «барсы» примут его за незнакомого соседа.

– Тем более, – добавил Папуна, – у меня пропускная грамота от самого Исмаил-хана…

Керим шагал по безмолвным закоулкам. Да поможет ему всемилостивый аллах! Надо еще раз попытаться спасти царя Луарсаба.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Лесные вершины терялись в синеве. Легкие перистые облака тянулись на север, где поджидали их семь снежных братьев, чтобы в летний полдень кружить их в глубоких ущельях. Террасами спускались покрытые изумрудным налетом поля. На крутых холмах нахохлились сторожевые башни, а под ними струятся сизые дымки деревень. В незримой дали теряется остывшая от весеннего буйства Кура. Лишь изредка ветерок доносит жар картлийских долин. Ностури гордо плещется в зеленых берегах, играет с солнечным лучом искристая форель, а над сероватыми отвесами повисли огромные прохладные камни.

Над высокой квадратной башней реет знамя Саакадзе: на багровом поле барс, потрясающий копьем. На нижних плитах башни еще видны почерневшие языки огня – память о нашествии Шадимана. Их не велел трогать Моурави. Обновленные зубцы стен сверкают шифером, и настороженно смотрят из бойниц мощные самострелы.

В разросшийся сад по мраморным ступенькам сбегают Маро и Хварамзе – съесть неспелое яблоко и поведать друг другу девичьи сны. Носятся, опьяненные свободой, Иорам и Бежан, сын Эрасти. Они то скачут на неоседланных конях через мост, где в молодости скакали их деды, то, схватив лук и колчан, бросаются в лес за маленькими лисицами, то собирают мальчишек и устраивают на церковной площади марткобский бой, и по всему Носте – от водяной мельницы до старой часовенки – слышатся ликующие крики победителей и вопли побежденных…

Воинственное Носте пробуждается юным поколением…

Больше всех хлопочет дед Димитрия: ему Саакадзе поручил разместить по лучшим домам ожидаемых из Верхней, Нижней и Средней Картли азнауров. Те из них, кто отличился в Сапурцлийской и Марткобской битвах, получили приглашение в замок самого Саакадзе.

Дед Димитрия от радостного возбуждения даже охрип. Он покрикивает на внука, уговаривающего его беречь себя:

– Уже берег, от скуки чуть не состарился. Спасибо Георгию, он хорошее средство знает, как продлить человеку жизнь. Около него все молоды.

И, не дослушав озабоченного внука, убегает то к Павле – посмотреть, хорошо ли убрана кунацкая, то к Кетеван – проверить, достаточно ли у нее одеял и мутак для приема гостей, то к старому Шалве – позаботиться о стойлах для лошадей… От резких движений у деда иногда начинает ныть нога, он прихрамывает, но тут же испуганно оглядывается – не заметил ли кто? – и с нарочитой молодцеватостью бежит дальше.

От деда Димитрия зависело, к кому, сколько и каких азнауров поместить. Заискивания и споры соседей сладкой волной приливали к его душе. Он с притворным равнодушием, хмурясь, выговаривал обступившим его соседям:

– Не горячись, Иванэ, знаю – больше трех не сможешь разместить, тесно у тебя, все равно, пятерых не дам. Всем гости нужны. Мариам, пришли внука в мой дом, пусть возьмет кувшин меда и барашка. Не притворяйся богатой, твой подвал знаю лучше, чем ты… Шалва, по особой просьбе Георгия, прибавлю тебе еще одного гостя…

И дед хлопотливо мчался дальше, сопровождаемый гудящей толпой.

Княгиня Нато Эристави, смотря на хлопоты в замке, тихо говорит Дареджан:

– Георгий – уже давно князь, больше чем князь, а съезд азнауров у себя устраивает. Самые знатные владетели за счастье сочли бы получить приглашение в Носте…

– И такое будет, светлая княгиня! Еще сто теплых дней проложит бог на пути гостей в Носте…

Солнце клонилось к равнине. Сквозь колючие изгороди улочек чернела наливающаяся сладким соком ежевика. Всюду по канавкам пробивалась к огородам хлопотливая вода, по которой важно плыли утята. В тени амбара коза деловито выщипывала травку, пробивающуюся сквозь камни.

Ностевцы шли группами, с жаром обсуждая желание Саакадзе поговорить с народом. Что хочет сказать Великий Моурави своей деревне? Много воды унесла Ностури с тех пор, как Георгий стоял покорно перед царями, – теперь монахи пишут на пергаменте о новом времени, когда цари покорно выслушивают мудрые советы победителя Карчи-хана. Что ему сейчас Носте? Одна из крупинок его необъятных владений. Что ему теперь прадед Матарса с его шутками? Или дядя Петре с повисшими, как крылья цыпленка, усами? Разве Георгий не пирует со светлейшими в Метехи? А кто из грузин не знает, что на атласной куладже Саакадзе сверкает монета Давида Строителя? По ночам оживает лик царя и убеждает Георгия достроить недостроенное когда-то царем. Волшебная сила вливается в кровь Моурави, поэтому, когда ходит, под его ногами рассыпаются камни. О чем же говорить большому полководцу с маленьким человеком? Так, обсуждая, тревожась и любопытствуя, подошли они к заветному бревну. Спокойно, как и десятилетия назад, оно лежало между рябыми кругляками, и казалось – старый чувяк, разинув рот, грелся на каменистом берегу.

Важно размещались старики на бревне, у каждого любимое место и желанный сосед. И никто бы не осмелился нарушить годами установленный порядок. Но сейчас посредине бревна лежал маленький коврик. Справа и слева подкатили два свежеобструганных ствола.

Не забыли и об удобствах гостей, как называли старики приходящих по воскресеньям соседей послушать рассказы дедов о рыцарских временах Грузии или о свойствах зверей и птиц, а иногда и посоветоваться о важном деле. Для них мальчишки, гордясь порученным делом, живо соорудили против главного бревна каменные сиденья.

Но сегодня даже гостям не хватило места, ибо ни в одном доме не осталось даже малыша. Весь берег Ностури походил на огромный стан. От моста до расколотого молнией граба расселись ностевцы на кругляках, на разостланных бурках. Кто-то притащил доску и пристроил ее между ветвями двух деревьев. На нее тотчас, как скворцы, взлетели мальчишки.

Было шумно, радостно и тревожно… Жадно поглядывали на мост, через который вот-вот проскачет Саакадзе, сопровождаемый «барсами» и окруженный оруженосцами, конюхами и разодетыми слугами.

Прадед Матарса довольно провел рукой по белоснежным усам. Георгий и «барсы» действительно показались на мосту, но только пешком и без пышной свиты. Молодежь, выросшая во время пребывания Георгия в Иране, с боязливым любопытством поглядывала на подошедшего владетеля Носте. Все поднялись и нерешительно стали приветствовать. Одни поспешно стаскивали папахи, другие угодливо кланялись. Некоторые подались в сторону. Старуха Кетеван торопливо перекрестилась. Петре, некогда друживший с Шио, отцом Георгия, безмолвно указал на коврик.

– Вот и я состарился, – усмехнулся Саакадзе, усаживаясь между стариками.

И сразу задышалось легко. Шумно рассаживали на почетные места «барсов». Прадед Матарса вдруг весело замахал войлочной шапчонкой:

– Как можешь, Георгий, такое говорить? Разве ты можешь состариться? Ты замыслами старше даже этой горы, а сердцем моложе этих листьев.

– Буйная река всегда между спокойными берегами несется, потому и усадили тебя, Моурави, посреди стариков.

Ностевцы сияли: конечно, Георгий свой, – сразу виден ностевец. Кто говорил, что Саакадзе больше надменен, чем владетель Гурии?.. И про одежду много лишнего рассказывали. Откуда выдумали, что вся куладжа дорогими камнями расшита, а цаги украшены алмазами? Может, и правда, ожерелье изумрудное носит, но только по праздникам, в будни не будет народ богатством смущать.

Саакадзе с затаенной радостью вглядывался в знаковые лица. Вот Павле, такой же крепкий, на Марткобской равнине сына потерял… Сына!.. А какой молодец старый Таткиридзе! И всегда чем-то озабоченный Петре. Все незыблемо, как было давно… Это хорошо, есть еще свидетели моей юности…

Вдруг Саакадзе, по исфаханской привычке, резко повернулся:

– Ты чем там занялся?

– Смотрю, как может за одной спиной столько народа стоять.

Саакадзе пристально оглядел парня с дерзкими глазами, над которыми дугами раскинулись черные брови.

– Чей?

– Сын азнаура Датико. Отец от царицы Мариам к князю Баака в Гулаби сбежал, а я – к тебе, Моурави. Прими в личную дружину.

– Как звать?

– Арчил-верный глаз!

– Копьем владеешь?

– Владею.

– Щитом?

– Непременно.

– Клинком?

– Увидишь! – И, нагнувшись, вырезал клинком на бревне: «Здесь сидел Великий Моурави, слушая народные думы».

А ностевцы шумели, как Ностури в дни весеннего разлива. Каждому хотелось рассказать о своих нуждах, о том, что не мешало бы построить новый мост, завести лучших коней, стада увеличить. Народ за войну обеднел… Возобновить шерстопрядильню. Куда запропал старый Горгасал? Мальчики хотят оружия, – иначе как на коня посадить? А князья, богатые азнауры и монахи после Марткоби все растащили. Никто о Носте не вспомнил, совести нет.

– А о девушках наших кто-нибудь подумал? С чем замуж выдавать? Кроме истоптанных чувяков, ничего не осталось! – волновался дядя Матарса, имевший пять сыновей и шесть дочерей.

Даутбек отчужденно прислушивался к разговорам односельчан. Мир их маленьких дел ограничивался двумя реками и кольцом трех хребтов. Земля, скот, ну, еще шерстобитка… Неужели это он, Даутбек, видел резные столбы индусских храмов? Золоченые паланкины на белых слонах?.. Даутбек даже протер глаза:

– Говорите о более важном. Время сейчас наше, молодое. Может, новые дома надо строить из белого камня, вырезать красивые узоры? Полезно и крыши черепицей покрыть, дабы дождь вам на головы не лил.

– Э, Даутбек, лучше дождь, чем кровь. Не время еще красивым домам, – разве совсем победили магометан, чтобы богатством дразнить? – сокрушался Петре.

– Не успеем проснуться – персы идут! – выкрикнул прадед Матарса. – Не успеем за еду сесть – турки идут! Не успеем проглотить зерно – казахи идут! Поэтому, когда спать ложимся, вместо жены, копье держим.

– Ничего, мусульмане сейчас не такие торопливые, а копье хорошее дело, жена любит мужа с копьем…

– Иначе кто ее будет защищать от копья нечестивца перса?.. – под дружный хохот добавил Гиви.

– Всегда что-нибудь такое скажет, гладкий ишак! Хорошо – девушки далеко стоят!

И ностевцы еще сильнее загоготали, вторя раскатистому смеху Саакадзе. Ростом нахмурился, ему показалось, что «барсы» слишком вольничают, что Моурави слишком просто с народом держится, уваженье может потерять. И он преувеличенно громко сказал:

– Если персов так опасаетесь, то тем более должны о посеве думать. Ждете новую войну – надо увеличивать запасы. А по нижнему течению Ностури поля не засеяны, вчера мой конь свободно по дикой траве шагал.

– Э, дорогой, ты не туда коня гнал, – обидчиво заметил дед Димитрия, – лучше бы по верхнему течению, там джонджоли растут, мой Димитрий от них поумнел.

Старики одобрительно поддакивали. Дато поторопился загладить неловкость:

– А сколько, дорогие соседи, коней вам не хватает?

– Как раз столько, сколько Георгий Саакадзе даст, – подмигнул старикам прадед Матарса.

– А овец – на два курдюка больше, – начал было пастух, теребя спутанные рыжеватые космы. На него зашикали, – говорил Саакадзе:

– Мои ностевцы, я думал о ваших нуждах, потому и приехал. Выберите пятерых, кому больше верите, во главе пятерых деда Димитрия советую поставить. Пусть сосчитают, сколько скота каждому семейству нужно, сколько мотыг, лопат – закажу амкарам. Скот у тушин закупим, уже сговорился с Анта Девдрис. Сто пар буйволов обещали на сукно обменять мтиульцы… А коней?.. Триста жеребят уже в дороге, сын купца Вардана вместе с табуном сюда прибудет, а с ними и товары. На троицу большой ностевский базар устроим… как когда-то! – Переждав, пока смолкнет восторженный гул, он продолжал: – Вы, почетные деды, правы: не надо искушать алчного врага, но иногда не богатство соблазняет, а беспомощность. Вот почему, думаю, прав и Даутбек. Красивые постройки нужны, чтобы знали нашу силу. И прежде всего – большой караван-сарай. Вижу, вы удивлены, но меняют русла не только реки, а и торговые пути. Старый путь тянулся через Шемаху к Ирану. Новый пройдет через земли Носте к Самцхе-Саатабаго и дальше – к Турции. Теперь купцы стали прихотливы – если нет удобного места для ночлега верблюдов, то в такие места не сворачивают даже для приятной беседы на мудром бревне. А если воздвигнем обширный караван-сарай, то в Носте начнется веселая торговая жизнь. Пошлины, которые будем взимать за право торговли и за постой в караван-сарае, пойдут на укрепление Носте, на вооружение, на устройство коврового промысла и на выделку красивых глиняных кувшинов по персидским образцам.

Ностевцы слушали, как зачарованные. Дед Димитрия вскочил, от волнения у него порозовели щеки и жадным блеском сверкнули глаза. Он пытался что-то сказать, но его перебили громкими пожеланиями:

– Да живет наш Георгий!

– Да прославится имя Великого Моурави!

– Проснулся! Давно уже прославилось! – сердито вскрикнул дед Димитрия и, боясь, что его опять заглушат, неистово замахал палкой и взвизгнул не своим голосом: – Георгий, если сын мне, – помни: я первый базарный староста! Никто лучше меня купцов не знает…

– А может, и ишаков? – вставил прадед Матарса.

Всегда добродушный дед вдруг вспылил. Он осыпал друга упреками: не время на солнце белую бороду сушить, когда рядом Саакадзе Георгий. Кто не может понять дел общества, пусть лучше не занимает места на бревне.

– Не все на бревне занимают место головой, – сощурился прадед Матарса.

Неизвестно, чем бы кончился разгорающийся поединок, если бы не треснула ветвь и, под гогот и смех, не посыпались бы сверху мальчишки. Элизбар, за спину которого уцепился кучерявый сорванец, схватил его за шиворот, как котенка, и подбросил обратно на дерево, где он тотчас и скрылся в густых ветвях. «Барсы» довольно ухмылялись, им вспомнилось детство. Хохотал и Георгий. Когда успокоились деды и внуки, вновь вскарабкавшиеся на ветви, Саакадзе задушевно сказал:

– Дорогой дед, я, с твоего разрешения, уже записал тебя в списки главным старостой… Процветайте, мои земляки! Чем богаче будет народ, тем больше будет городов и тем сильнее будет царская власть, а чем сильнее будет царь, тем слабее князья.

– Твоя правда, Георгий! Что кликнешь в винный кувшин, тем он тебе и отзовется, – вздохнул старый мельник, мечтавший избавиться от мучной пыли и стать виноделом. – Большое дело для Носте задумал, Георгий!

– Э, большое дело не всегда только радость приносит, – возразил прадед Матарса, – с купцами тоже не мешает осторожность. Купцы тоже не ангелы – хотят богатеть, а как такое можно, если чужую спину не согнешь? Я не жадный и не купец, а недавно рассердился и не по совести торговал. А как можно по совести, если князья поперек горла стоят?

– Чтобы князьям оса в ухо залетела! – в сердцах пожелал дед Димитрия.

– Лучше ниже! – прибавил прадед Матарса.

Снова зашумели старые и молодые.

– Ничего, деды, – сказал Саакадзе, – скоро погоните ваших буйволов по свободным дорогам. Рогатки будут сняты.

– Пусть благословят тебя триста шестьдесят пять святых Георгиев! Слыхали про такое и уже радовались. Но, говорят, князья не согласны.

– Не согласны, Петре, пока Моурави шашкой по шее не дал.

– Лучше ниже! – снова крикнул повеселевший прадед Матарса.

– Как обещал, друзья, – рогатки будут уничтожены. Немного еще потерпите.

– Э-э, люди! Кто видел, чтобы Георгий даром слова бросал? – старался перекричать восторженный гул дед Димитрия.

– Еще не родился такой!

– Георгий! Наш Георгий!

– Ждите, друзья, скоро купцы сюда прибудут.

– Георгий, пока купцы прибудут, ты бы о нас подумал!

– Подумал, дорогая бабо, – Саакадзе улыбнулся дряхлой Кетеван, некогда дружившей с его бабо Зара. – У амкаров заказал для женщин кисею и миткаль для летней одежды. Выберите пять женщин, пусть сосчитают, сколько невест в Носте, обычай не изменим, всем приданое сделаем, а осенью свадьбы отпразднуем. И еще – пусть выборные от парней сосчитают, сколько коней и клинков им нужно. Советую Арчила-верный глаз во главе поставить. А для мальчиков отдельный список необходим. Поручу моему сыну Иораму и Бежану Горгаслани… Тут кто-то о старике Горгаслане вспомнил, – внук его тоже неплохим растет… И еще, мои друзья, надо дома чинить, сады возрождать, поля как можно больше засевать. Сейчас в этом ваше богатство. Я здесь проживу еще пятнадцать дней, все вырешить успеем, а что не успеем – буду приезжать. Мой замок знаете. Двери на замке никогда не держал от народа…

Давно покинул Саакадзе берег. Уже небо порозовело, стремительно пронеслись ласточки, легкая зыбь пробежала по водам Ностури, а ностевцы все еще толпились вокруг коврика, на котором сидел Георгий. Говорили все сразу, под конец устали и согласились с прадедом Матарса: отделить на бревне глубоким надрезом почетное место и никому больше на него не садиться, – как будто всегда Георгий Саакадзе сидит со старейшими.

Еще камни верхней башни сохраняли ночную свежесть и молодой месяц не спешил уходить за курчавые вершины, а Георгий уже беседовал с Дато и Даутбеком. «Орлиное гнездо», как называла Русудан комнату Георгия на верхней башне, было крепко замкнуто, хотя никто и не мог проникнуть туда.

Остальные «барсы» ускакали по азнаурским владениям. На съезд они все снова вернутся в любимое Носте.

Развертывая на каменном столе свитки, Саакадзе продолжал говорить о достигнутом. Путем тонкой игры с духовными и светскими владетелями удалось водворить в Метехи юного Кайхосро, исполнителя воли азнаурского сословия. После съезда азнауров предстоит съезд князей, где они скрепят все то, что тайно порешат азнауры. Главное сейчас – укрепить власть царя, а добиться этого можно только созданием постоянного войска.