Текст книги "Ангел-хранитель"

Глава 2

Ранним утром теплого июня Лукерья Анисимова купалась в пруду. Если б видел ее сейчас Степан Кондратьев, то уж точно вырвался бы у него такой же волчий рык, какой вырвался на этом самом месте два года назад. Очень уж хороша стала к двадцати своим годкам Лушка! Она и всегда была – сам соблазн, но два года Степановой любви превратили ее в настоящую наяду.

Ну да этаких слов Лушка не знала и про соблазнительную свою красу сейчас не думала. Степан пообещал, что забежит к ней сегодня перед работой, и Лушка торопилась.

Она уже выходила из воды, когда заметила, что вдалеке по пустоши идет человек в военной форме. Лушка видела его со спины и испугалась, что он обернется и увидит ее голую, поэтому быстро присела в траву.

А когда, осторожно привстав, снова посмотрела в его сторону, то увидела уже не человека, а волка, бегущего через пустошь. Это было так неожиданно, что Лушке показалось даже, будто она видит холодные волчьи глаза, слышит его вой… От ужаса она упала в траву и зажмурилась. Но через несколько секунд природное любопытство все же взяло верх над страхом: приподнявшись над травой, Лушка посмотрела туда, где только что видела волка.

Никого не было на Оборотневой пустоши, лишь колыхалась, сколько взгляда хватало, густая трава. Лушка быстро перекрестилась на церковь – хоть и закрытая стоит, и крестов на ней нету, а все же! – и, поспешно натянув одежду на мокрое тело, побежала домой.

В ту же самую минуту одевался у себя в избе и Степан Кондратьев. Все еще спали – Наталья на широкой кровати рядом с сыном Петькой, мать на полатях за ситцевой занавеской.

Когда Степан бесшумно пошел к двери, Наталья подняла голову и настороженно, совсем не сонно спросила:

– Ты куда?

– Корове накошу, – буркнул Степан. – Потом в колхоз.

– Петьку возьми. Поможет.

– Сам справлюсь. Пускай спит.

Степан вышел.

– Чем я тебя прогневила, господи?! – шепотом взвыла Наталья.

Выглянула из-за занавески свекровь, зло процедила:

– Сама виноватая! Мужу потрафить не умеешь!

Наталья беззвучно плакала, уткнувшись в подушку.

Лежа с открытыми глазами к матери спиной, Петька сердито натянул на голову одеяло.

Уже через минуту Степан приставил косу к бревенчатой стене Лушкиного дома и, торопливо оглядевшись, без стука вошел внутрь.

Тем же июньским утром и тоже без стука вошла в комнату своей младшей сестры Вера Ангелова.

– Извини, Верочка, я проспала, – сказала Надя, торопливо закалывая волосы. – Что, уже собрались?

– У входа стоят, – кивнула Вера. И добавила с холодной усмешкой: – Извини, что без стука: я была уверена, что с мужчиной тебя в постели не застану.

К тридцати семи годам Верина внешность сделалась еще более отчетливой; да, пожалуй, это слово подходило наилучшим образом. Если бы надо было дать портрет деловой дамы советского времени – не женщины, а именно дамы и не советской, а вот именно проживающей свою жизнь в то советское время, которое ей выпало, – то написать этот портрет следовало бы с Веры Андреевны Ангеловой.

– Зачем ты так, Вера? – укоризненно заметила Надя.

– А ты не замечаешь, что потихоньку превратилась в банальную старую деву? – вместо ответа спросила та.

– Но ведь время неумолимо, – пожала плечами Надя. – Что же я могла сделать?

– Замуж выйти, – напомнила Вера.

– Я никого не полюбила, – улыбнулась Надя.

– Кроме гения Павлуши Кондратьева, – усмехнулась Вера. – Который забыл тебя при первой возможности. Впрочем, я была бы удивлена, если бы случилось иначе.

– Зачем ты так, Вера? – дрогнувшим голосом повторила Надя.

– Затем, что надо смотреть правде в глаза, – отрезала Вера. – Тебе двадцать девять лет. И что у тебя за жизнь? Ни мужа, ни детей. Ну? – усмехнулась она. – Почему ты не спросишь: а у тебя что за жизнь, Вера? – И, не дождавшись от сестры этого вопроса, ответила на него сама: – Я не вышла замуж, потому что у меня сильная воля. А ты – потому что у тебя воля вообще отсутствует. Для меня независимость благо. Для тебя – угасание. Мы с тобой совершенно разные. Хотя Фамицкий почему-то утверждал, что мы с тобой похожи, – вдруг вспомнила она.

– Какой Фамицкий? – машинально спросила Надя.

«Что это с Верой сегодня? – подумала она. – Зачем начинать день в таком дурном расположении духа?»

– Семен Борисович Фамицкий, врач. Которого ты когда-то упустила.

– Что за ерунда? – пожала плечами Надя. – Я даже не помню, как он выглядит.

– Извини, – вздохнула Вера. – В общем-то, я говорю о себе. О старой… Хоть и не деве, но все-таки старой. О своей бессмысленно прошедшей жизни. Поторопись, – напомнила она. – Пионеры ждут.

– Ребята, сейчас мы с вами пройдем в музейный зал. Коллекция, которую мы увидим, собиралась много лет профессором Андреем Кирилловичем Ангеловым.

В голосе большеглазой экскурсоводши, которая представилась Надеждой Андреевной, слышалось такое радостное и таинственное обещание, что пионервожатый Максим Матвеев почувствовал, как сердце у него замерло. Но о своих обязанностях забывать было нельзя, и он скомандовал пионерам:

– В музее ничего руками не трогать!

Пока дети слушали рассказ экскурсоводши про смешного китайского дракончика и кованую розу с золотистыми лепестками, Максим подошел к витрине, в которой стояло на специальном постаменте большое хрустальное яйцо с бесчисленными сверкающими гранями. Он достал лупу и принялся его разглядывать.

– А почему грани несимметричны? – спросил он у подошедшей Надежды Андреевны. – Вот здесь, видите?

Она улыбнулась такой улыбкой, от которой у Максима почему-то защипало в носу, и ответила ясным голосом:

– Это хрустальное яйцо – символ целебных ангеловских вод и, значит, символ жизни. А жизнь… всегда несимметрична.

– Мне кажется, эти грани должны с чем-то совпасть, – стараясь не смотреть в ее глаза – и бывают же такие! как озера, ей-богу, – сказал Максим. – Ну, как ключ в замочную скважину входит.

– Первый раз слышу такое предположение, – удивилась та. И заметила: – А у вас и лупа с собой!

В ее голосе прозвучало при этом такое чистое любопытство, что Максим выпалил:

– А я следователем хочу быть.

Ему показалось, она хочет еще о чем-то спросить, и он обрадовался, что ей интересно, кем он хочет быть, а может, и почему хочет, но тут с улицы донесся шум.

– Что случилось? – спросила Надежда Андреевна с тревогой.

А Лушка не чувствовала в эту минуту никакой тревоги. Голова ее лежала у Степана на плече, и не было для нее большего покоя, большего счастья.

Степан ласково поцеловал ее в макушку.

– Поспи еще, шебутная ты моя, – сказал он.

И, осторожно высвободив руку из-под ее головы, поднялся с кровати.

– Уходишь? – вздохнула Лушка. – Оставался бы.

– Корове накосить надо. – Он отвел взгляд. – Потом до ночи в колхоз.

– Я не про то. – Она, наоборот, не сводила с него зеленых сверкающих глаз. – Совсем у меня оставался бы.

– Сама же понимаешь.

Он все-таки взглянул на нее. Лушка увидела, как мгновенно пересохли у него губы. Он хотел ее всегда, она это знала.

– Не понимаю, – безжалостно отрезала она.

– Семья у меня.

– Ой, держите меня трое! – зло воскликнула Лушка. – Моль водяная – семья?

– Какая моль водяная?

Вот же острый язычок у девки!

И сразу он вспомнил этот язычок по-настоящему – все его заманчивые движения, – и почувствовал, как его окатывает жаркой волной.

– А Наташка твоя кто? – хмыкнула Лушка. – Моль водяная и есть. От скуки сдохнешь. Да неужто ты с ней спишь? Ни в жизнь не поверю!

– Сплю, не сплю – не об том речь, – поморщился Степан. – Сын у нас.

Он быстро поцеловал Лушку и, с трудом оторвавшись от нее, вышел из избы.

– Сын… Подумаешь! – сердито выкрикнула она, когда стихли его шаги. – Да я захочу, сразу двойню рожу! Посмотрим, чья тогда возьмет.

– Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковав нашу границу во многих местах и подвергнув бомбежке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие.

Голос Молотова звучал из открытого окна директорского кабинета, там был включен на полную громкость радиоприемник. Надя, вожатый Максим Матвеев, пионеры, сотрудники музея – растерянные, потрясенные – слушали молча.

– Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду, – слушал в своей мастерской на Якиманке Павел Кондратьев.

Он обвел взглядом мастерскую – начатое чеканное панно, медную фигурку танцовщицы, золотистую композицию с цветами и травами, – в тоске обхватил руками голову и замер.

– Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда, – неслось из репродуктора на площади деревни Ангелово.

Наталья с ужасом прижимала к себе нахмуренного сына Петьку и искала глазами мужа, да разве найдешь его…

– Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наша доблестная армия и флот и смелые соколы советской авиации с честью выполнят долг перед родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар по врагу. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!

Голос в радиоприемнике умолк. Вера с грохотом задвинула ящик своего стола, в который, когда началось это обращение к гражданам и гражданкам, как раз убирала папку с документами.

– Вера! Ты слышала?!

Ужас плескался в глазах вбежавшей в директорский кабинет Нади.

– Слышала… – процедила Вера. – Соколы!.. Господи, какая глупость!

– Почему глупость? – растерянно спросила Надя.

– Потому что Киев бомбят! Ты не слышала, что ли?

– Но их же прогонят! – воскликнула Надя. – Их скоро прогонят от нашей границы!

– А ты знаешь, где Киев? – Вера наконец не выдержала, сорвалась на крик. – При чем здесь граница?! Это война. Настоящая война.

– Фашистов разобьют. Я уверена, – твердо сказала Надя.

– Вопрос – когда? – сердито бросила Вера. – И какой ценой.

– Ой, Степушка, соколик мой! На кого ж ты нас покидаешь?!

– Чего воешь, как по покойнику? – Авдотья взяла невестку за плечо сухой скрюченной рукою и с неожиданной силой оттащила ее от Степана. – Да отойди ты! Дай сына обнять.

– Гляди там, Степа, – сказала она, трижды его целуя. – На тебя у нас вся надёжа. Вертайся живой-здоровый.

– Ладно, мать, – улыбнулся Степан. – Раз надежа – постараюсь.

Лушка смотрела на него не отрываясь, но подойти не решалась – стояла за углом сельмага, рядом с которым вся деревня провожала мужиков и парней на фронт.

– В две шеренги становись! – крикнул командир. – А ну прекратили выть! – заорал он на баб. И повторил новобранцам: – Становись!

Петька, все время проводов сдерживавший слезы, не выдержал наконец и с плачем побежал за строем, закричал:

– Батя!

Степан на ходу взял его на руки, не почувствовав тяжести одиннадцатилетнего своего сына.

– Ну, гляди тут. – Ему было неловко от того, что не умеет выразить, что чувствует сейчас. – Мамке помогай. Бывай, сынок.

Лушка догнала новобранцев на Оборотневой пустоши, у баньки.

– Степа! Степа! – закричала она.

Степан обернулся, рванулся к ней.

– Куда? – рявкнул было командир. Но, окинув Лушку взглядом и вспомнив, наверное, семейные проводы в деревне, разрешил: – Ладно, простись. Красивая…

Степан обнял Лушку так, что слезы брызнули у нее из глаз. Да нет, не от силы его объятия они брызнули…

– Степа! Не ходи! – захлебываясь слезами и поцелуями, горячо прошептала она.

– Ну что ты?

Оторвавшись от Лушкиных губ, Степан взглянул ей в глаза и понял, что бойкая его любовь не только страдает, но и страшно сердита.

– Пускай сами воюют! – заявила она. – Не ходи!

– Глупенькая. – Он пригладил ее растрепавшиеся волосы. – А кто ж пойдет?

– Кто хочет!

– Да кто ж воевать хочет? – улыбнулся он. – Не плачь.

– Как не плакать? – всхлипнула она. – Люблю я тебя.

Степан что-то достал из кармана пиджака, протянул Лушке. На его раскрытой ладони лежало то самое кольцо, которое когда-то отдал ему отец, назвав фамильным кондратьевским перстнем.

– Ой! Это что? – удивилась та.

– Тебе. – Степан надел кольцо ей на палец. – Обручальное. Вернусь – всё решу, Луша.

Он поцеловал ее быстро и крепко, оттолкнул и бегом догнал строй. Лушка долго смотрела ему вслед – туда, где три дня назад померещился ей неведомо откуда взявшийся то ли военный, то ли волк, – а потом без памяти упала в траву.

Глава 3

Во дворе Главнауки горел костер. Запах дыма смешивался с острым запахом октябрьских листьев. Женщины выносили из здания папки с документами и швыряли их в огонь. То же самое происходило по всему городу – вся Москва в панике жгла документы, ожидая, что немцы войдут в город в любую минуту.

У кабинета Хопёра собралась такая толпа, что войти к начальнику не представлялось возможным. Кому угодно не представлялось, только не Вере – не обращая внимания на возмущенные крики, она пробилась к двери и, вырываясь из цепких рук, уворачиваясь от тумаков, прорвалась в кабинет.

Хопёр был одет в военную форму, но при его животике, вечно потной лысине и испуганном взгляде выглядел в ней самым пародийным образом.

– Что у тебя? – не здороваясь, сказал он. – Три минуты.

Зазвонил телефон у него на столе. Он снял трубку и тут же положил обратно на рычаг.

– Военный режим? – усмехнулась Вера.

– Не насмешничай! – цыкнул на нее Хопёр.

– Какая уж тут насмешка, – пожала она плечами. – Как будем эвакуировать фонды, Геннадий Петрович?

– Твои фонды?

– Фонды государственного музея-заповедника Ангелово, – жестко произнесла Вера. – Экспонаты подготовлены к эвакуации.

– Ты мне тут не указывай! – взорвался Хопёр. – Сам знаю!

– Так сообщите мне. Чтобы я тоже знала, что вы намерены делать.

– Придет время – сообщим.

– Пришло уже. Немцы вот-вот в Москву войдут.

– Что-о?! – Хопёр побагровел еще больше. – Тебе кто дал право тут… разводить?.. А ты знаешь, что за паникерство в военное время бывает?!

– Знаю я, что в военное время бывает! – заорала в ответ Вера. – На фронт в военное время идут! А кто не на фронте, тот на своем рабочем месте защищает граждан и народное достояние. – И, сузив глаза, потребовала: – Куда и когда будем эвакуировать фонды Ангелова?

Хопёр понял, что объект для крика выбран не тот, и сменил тон.

– Подожди, Вера, а? – почти жалобно попросил он. – Дойдет и до тебя очередь.

– Когда?

– Да откуда я знаю?! – взвизгнул он. – Ну нету у меня грузовиков! И вагонов нету! Не можем мы все вывезти, тем более из Подмосковья! Тут дай бог Третьяковку…

– Понятно.

Вера пошла к выходу из кабинета.

– Делай как знаешь, – уныло произнес ей вслед Хопёр.

Обернувшись у двери, она окинула его презрительным взглядом и сказала спокойным, почти задумчивым, а потому удивительным во всем этом хаосе тоном:

– Зачем вы нам? Откуда вы все взялись на нашу голову?

И вышла, прорываясь сквозь ломящихся в кабинет людей и их крики:

– Геннадий Петрович!.. Вы же знаете, это уникальный архив!.. Ну не жечь же его!

Вера шла по парковой аллее так быстро, что поскользнулась на опавших, схваченных первым морозцем осенних листьях и чуть не упала. Вдалеке слышна была канонада и взрывы.

Надя выбежала ей навстречу на крыльцо.

– Ну что? – спросила она с тревогой.

– Ничего, – бросила Вера.

– Как ничего? – растерянно переспросила Надя.

– Сказано делать как знаем.

– Но как же… – проговорила Надя. – Но куда же мы все денем?.. Вера! Что с коллекцией будет?

– Подумай лучше, что с нами будет! – зло бросила та, входя в особняк.

Когда Надя вошла в директорский кабинет, Вера уже была погружена в работу – разбирала, вынимая из ящиков стола, документы и письма. Некоторые из них она клала в дорожную сумку, стоящую открытой посреди комнаты, большинство же, едва проглядев, швыряла в открытую дверцу печки-голландки.

Папка с наклеенной на нее фотографией хрустального яйца лежала в самом дальнем углу ящика. Вера расстегнула папку, увидела какие-то чертежи – и тут из-под них показался край конверта с надписью «Лидии, Вере, Надежде Ангеловым».

– Это что такое?.. – пробормотала Вера. Она сломала сургучную печать, достала из конверта листок, быстро просмотрела его и ахнула: – Вот это да!

Но тут же вспомнила, что в Ангелове вот-вот будут немцы, и ее интерес к находке померк. Правда, увидев, что в кабинет входит Надя, Вера все же сунула папку и конверт в свою дорожную сумку, под плюшевый альбом с семейными фотографиями.

– Вера! Ты слышишь? – воскликнула Надя, входя.

– Что? – бросая в печку очередную бумагу, спросила Вера.

– Ничего! Вот именно же – ни-че-го!

– Для шарад не время, – не глядя на сестру, поморщилась Вера.

– Пойдем скорее.

Сестры вышли в парк, остановились, прислушиваясь.

– Ну вот же! – сказала Надя. – Слышишь?

В парке стояла пронзительная тишина. Ни канонады не было слышно, ни взрывов.

– Ты хоть понимаешь, что это значит?.. – медленно произнесла Вера.

– Понимаю, – радостно кивнула Надя. – Больше не стреляют.

– Это значит, Москву никто больше не защищает, – жестко отрезала Вера. – Все. Немцы могут входить.

– Ты что?! – задохнулась Надя.

– Странно, что еще не вошли. Я думаю, они просто не могут поверить, что путь свободен.

– Этого не может быть!

– Завтра войдут точно, – не обращая на ее слова ни малейшего внимания, продолжала Вера. – Уезжать не на чем. Придется уходить пешком.

– Куда?

– На восток.

– А Ангелово?

– Предлагаешь унести его с собой?

– Я не понимаю. Ты что… – с ужасом проговорила Надя. – Ты хочешь все оставить немцам?! Музей, вообще все?..

– У тебя есть другие варианты? – пожала плечами Вера. – На себе экспонаты понесем? Или на Ольгу Ивановну навьючим?

– Ты… ты просто… – Надя захлебывалась от возмущения. – Это предательство! – Она взяла себя в руки и сказала уже спокойно: – Я никуда не пойду.

– А что ты собираешься делать, позволь узнать? – прищурилась Вера.

– Прятать экспонаты, – ответила Надя. – Сколько успею.

– Да нисколько не успеешь! – забыв, что перед ней не Хопёр, а родная сестра, заорала Вера. – Немцы вот-вот здесь будут!

– Все равно, – тихо произнесла Надя.

Из парка, со стороны выходящей на пустошь калитки, показался старик. На плече он нес несколько лопат.

– Вот, Надежда Андревна, – сказал он. – Боле не нашлось. Все позабирали, когда против танков рвы копали.

– Я попросила Герасима Ниловича принести из деревни лопаты, – объяснила Надя сестре.

– Вижу, – мрачно произнесла Вера. И в сердцах добавила: – Наташа Ростова нашлась!

– При чем здесь Наташа Ростова?

На это Вера уже не ответила. К особняку одна за другой подошли сотрудницы музея.

– Вы-то зачем пришли, Ольга Ивановна? – вздохнув, спросила она старушку-смотрительницу.

– Я могу ломать ветки, – объяснила та. – Для маскировки.

Вера обвела взглядом своих сотрудниц. Все они смотрели на нее с надеждой – привыкли, что она принимает все решения. Ее холодный, лишенный сантиментов ум подсказывал ей, что единственное правильное решение сейчас – бежать куда глаза глядят, и поскорее.

– Ладно, дамы, – сказала Вера. – Будем копать ямы по всему парку. В неприметных местах. Сначала снимаем дерн – для маскировки. Потом…

– Иди уж ты, Вера Андревна, – перебил ее Герасим. – Свои дела делай. А я бабонькам покажу, как надо. Гражданочки сотрудницы! Разбираем шанцевый струмент!

Вера первой взяла лопату. За ней Надя и все остальные.

Глава 4

Надя давно спала – после того как в парке были закопаны почти все экспонаты Ангеловской коллекции, частью упакованные в ящики по всем правилам музейного дела, частью наскоро завернутые в мешковину, – у нее едва хватило сил подняться в свою комнату на втором этаже, над музейным залом.

Вера уснуть не могла, хотя устала не меньше. Она сидела на ступеньках крыльца, всматривалась в ночную темноту парка и изобретала способы выгнать из собственной головы единственный мучительный вопрос: что делать дальше?

Доморощенные медитативные практики не помогали – вопрос звенел в голове, гудел, трещал… Через минуту Вера поняла, что это треск мотоциклетных моторов.

Еще через минуту и сами мотоциклы показались на центральной аллее. Вера вскочила.

«Как они въехали? – холодея от ужаса, подумала она. – В ворота? А что со сторожем?..»

В принадлежности техники сомневаться не приходилось. Два мотоцикла с колясками подъехали к самому крыльцу, с каждого соскочили по три немецких солдата. По их коротким перебежкам, по тому, как держали они автоматы, а больше всего по зловещему их молчанию Вера поняла, что они намереваются войти в особняк, уничтожая каждого, кто встретится на их пути. Кроме Нади, в доме никого не было…

«Как по-немецки «остановитесь»? – лихорадочно мелькнуло у нее в голове. – Ленилась, дура! А ведь папа говорил, что немецкий не меньше необходим, чем французский…»

Эти размышления заняли ровно те секунды, которые потребовались, чтобы шагнуть из тени дома навстречу бегущим солдатам.

– Стойте, остановитесь! – по-немецки закричала Вера; нужные слова вспомнились в последнюю секунду.

Возможно, бегущий впереди солдат и различил, что перед ним не противник, а женщина, но на его действия это не повлияло – он направил на нее автомат.

Но прежде выстрела раздался резкий окрик другого военного, по всей видимости, офицера.

– Не стрелять! – скомандовал он.

Для понимания этих слов Вериных познаний в немецком было достаточно. Она сделала подряд два глубоких вдоха и резких выдоха. Это не слишком помогло: сердце стучало как бешеное, перед глазами мелькали блестящие мушки.

Солдат опустил автомат. Офицер подошел к ней.

– Так и знал, что еще увидимся, – с невозмутимостью, явно напускной в этой обстановке, сказал он по-русски. – Ну здравствуй, Вера.

Колбаса источала такой запах, что в другой ситуации Вере, может, и не удалось бы смотреть на нее с равнодушием: все продукты в сельмаге, да и в московских магазинах с началом войны как корова языком слизала. Но сейчас она даже не притворялась: ни копченая колбаса, ни мясные консервы, ни шоколад из офицерского сухого пайка не вызывали у нее ни малейшего интереса. Она смотрела, как Смирнов кладет колбасу на крупно нарезанный хлеб, наливает коньяк из фляги в хрустальные бокалы, которые сам же и принес из буфета, и не чувствовала ровно ничего. Даже радости от того, что чудом осталась жива.

– Ну, давай за встречу, – сказал он.

Вера не взяла свой бокал. Тогда Смирнов взял его сам и, поднеся к ее губам, наклонил так, что ей пришлось сделать глоток. Коньяк обжег горло, она закашлялась.

– Полегче стало? – спросил Смирнов. – Ты закуси, закуси.

– На ночь вредно для фигуры, – пробормотала она.

– Вот уж о чем тебе можно не волноваться, – усмехнулся он. – Поешь. И пей, пей. Коньяка у нас теперь вволю. С тех пор как мы во Францию вошли.

– Мы? – переспросила Вера.

– Я же в Берлин тогда выехал, – объяснил он. – Там и остался.

– И преуспел.

Как ни противно было пить его коньяк, но огонь в горле вывел из оцепенения. Вера сделала еще несколько глотков.

– А то! – хмыкнул Смирнов. – Сразу понял, что за фюрером будущее.

– Да. Ты понятливый.

– Ну так ведь опыт имею от прежнего отечества, – пожал он плечами. – Давай еще по одной.

Он снова разлил коньяк по бокалам и, покосившись на Веру, заметил:

– Переменилась ты. Был острый язычок, а теперь молчишь, как сычиха.

– Спать хочу.

Тяжелое молчание повисло в гостиной.

– Хоть расспросила бы, кто я, что.

В голосе Смирнова послышалась обида. Вера окинула его ироническим взглядом и сказала:

– И так видно.

Он мало изменился за те годы, что она его не видела. Та же поджарая фигура, та же брутальность во всем облике и некоторая при том элегантность. Прежде она видела его исключительно в дорогих костюмах, но и военная форма ему идет.

Он взял свой бокал и, выйдя из-за стола, удобно устроился в кресле. Видно было, что ему хочется похвастаться своей успешной жизнью, тем более Вере, которая способна оценить его достижения.

– Насчет аукционного дома я тогда передумал, – начал Смирнов. – Осмотрелся, прикинул – ну кто я в Германии? Советский невозвращенец. Пятый сорт.

– А тебе надо первым быть? – усмехнулась Вера.

Она отпила еще коньяка, и самообладание вернулось к ней окончательно.

– А я и есть первый, – в тон ей ответил он. – Высшая раса. Ну, по крови вроде бы получается не совсем… И то, знаешь ли, как посмотреть. Но по духу истинный ариец. В партию вступил, хорошо себя зарекомендовал. И вот – как видишь. Так был бы торговец, как еврей какой, а так – офицер вермахта. А картины, статуэтки – это теперь для личного удовольствия. Коллекционирую.

Слушать все это было невыносимо. Да и с какой стати она должна это слушать?

– Я устала, – сказала Вера, вставая из-за стола. – Пойду спать.

– Я тебя не отпускал.

Его тон переменился мгновенно. И не только тон, но и сам голос, и даже лицо стало похоже на стальную маску.

– Вот как? – медленно проговорила Вера.

– А ты как думала? – отрубил Смирнов. И приказал: – Ты мне эти бабские игры брось. Я с тобой что, светскую беседу веду?

– А что ты со мной ведешь?

– Деловой разговор.

– И какое же у тебя ко мне дело?

– Не прикидывайся дурочкой! – прикрикнул он. – Завтра здесь будут наши части. Так что все вопросы мы с тобой должны решить сегодня. Сейчас. Я мог бы вывезти всю коллекцию. Но это будет выглядеть подозрительно. У нас же по культурным ценностям специальные подразделения работают. Кто их знает, что им по Ангелову известно. Поэтому мы с тобой сейчас отберем самое существенное.

– Лично для тебя? – все-таки уточнила Вера.

Хотя это и так было понятно.

– Тебя тоже не обижу, – пообещал Смирнов. – Насчет того, что раньше предлагал, теперь, извини, не получится. Женат.

– На истинной арийке?

– Да уж не на еврейке. Но это тебя не касается. А тебе я деньгами компенсирую. Рейхсмарками. Ты ж папаши своего наследница, имеешь право. Короче, сейчас идем и отбираем, что взять из коллекции.

– Она вывезена, – сказала Вера.

– Как?..

Он переменился в лице. Похоже, слишком сильно хотел заполучить ангеловские ценности. А Вера слишком хорошо знала, на что способен этот человек, когда чего-то очень сильно хочет…

– Обыкновенно, – стараясь, чтобы голос звучал ровно, ответила она. – Эвакуирована.

– Не может быть!

– Почему? – пожала плечами Вера. – Можешь зайти в музейный зал и убедиться. Пусто.

– Врешь! – взревел Смирнов. – Дрянь! – Схватив Веру за руку, он потащил ее за собой. – А ну пошли!

Солдаты подогнали мотоциклы от особняка к складскому флигелю в парке. Это было необходимо, чтобы осветить склад, из которого они выносили ящики, тут же их и открывая.

– Здесь только русские иконы… Что нам с ними делать? – переговаривались они. – А может, ценные… Во всяком случае, стоит отправить домой посылкой.

На аллее показалась худенькая ковыляющая фигурка. Смотрительница Ольга Ивановна, ночевавшая в дальнем флигеле, была так встревожена шумом в парке, что не успела даже одеться, только накинула шаль на домашний халат.

– Что здесь происходит? – воскликнула она. – Кто здесь?

В ярком свете фар она не сразу различила, кто перед ней. А поняв, что это немецкие солдаты, вскрикнула.

– Это местная жительница, – сказал один другому. – Прогони ее.

– Пошла, пошла!

Второй замахнулся иконой, которую вынул из ящика. Увидев икону в его руках, Ольга Ивановна бросилась к солдату с криком:

– Вы не имеете права!

Тот оттолкнул ее, но старушка уже вцепилась в икону так, что вырвать ее из сухоньких рук было трудновато. Пока солдат пытался это сделать, его товарищ подошел и, невысоко подняв автомат, ударил Ольгу Ивановну прикладом по голове.

Старушка тоненько вскрикнула и упала замертво.

– Старая дура, – поморщился он и, взяв за ноги, оттащил тело в сторону.

Когда Смирнов, держа Веру за руку, подошел к складу, солдаты как раз вынесли оттуда еще несколько ящиков с иконами.

– Больше ничего нет, – отрапортовал первый.

– Я же говорила, – сказала Вера.

Смирнов перевел на нее взгляд. Исступление, которое было в этом взгляде, заставило ее похолодеть.

– Врешь! – судорожно выдохнул он. – Где-то здесь спрятали. Я тебя насквозь вижу.

Вера хотела возразить, она уже лихорадочно придумывала, что бы сказать такое, что показалось бы убедительным даже этому безумцу, охваченному страстью… Но тут в лучах мотоциклетных фар на аллее показалась еще одна женская фигура.

– Вера! – вскрикнула Надя.

Все Верино самообладание улетучилось мгновенно. А она-то благодарила судьбу за то, что именно сегодня Надя устала так, что спит мертвым сном и не знает о происходящем в доме и в парке!

– Уходи сейчас же! – отчаянно закричала она.

– Куда это – уходи? – Смирнов шагнул к Наде. – Где коллекция?

В это мгновение Надя увидела распростертую на земле старушку и бросилась к ней.

– Ольга Ивановна! – Она присела рядом с лежащей и увидела лужу крови вокруг ее головы. – Боже…

Тут и Вера заметила убитую. В глазах у нее потемнело, хотя в парке и так стояла тьма, разорванная лишь фарами немецких мотоциклов.

– Подонок!

Она стремительно обернулась к Смирнову. Тот перехватил ее руку прежде, чем Вера успела ее поднять.

– Поговори мне! – Свободной рукой он ударил Веру по щеке. – Сама рядом ляжешь. – И, не обращая внимания на Верин вскрик, заявил: – Ладно. В темноте искать бессмысленно. Утром всё покажешь. – Он повернулся к солдатам и скомандовал: – Закройте их обеих до утра на складе.

– Мы сломали замок, – сообщил солдат.

– Досками двери забейте! – рявкнул Смирнов.

К позднему зимнему рассвету пошел снег. Крупные хлопья кружились за маленьким зарешеченным складским окошком, как в сказке о Снежной королеве.

– Ольга Ивановна, бедная, – всхлипнула Надя. И с ужасом проговорила: – Как они могли ее убить? Это не люди…

– Да уж, Достоевского они не читали, – мрачно заметила Вера.

– Ты еще иронизируешь…

– А что остается?

– Чего он от тебя хочет? – спросила Надя. – Я так растерялась, что не расслышала даже.

– Коллекцию хочет.

– Отдай ему все! – горячо воскликнула она. – Верочка, я всегда говорила, что коллекция дороже всего… Но сейчас…

Вера молчала. Она не хуже сестры понимала, что в сложившейся ситуации размышлять не приходится, но природное упрямство, отвращение к Смирнову, ужас от гибели Ольги Ивановны – все это образовало в ее душе такую гремучую смесь, которая была теперь сильнее ее обычного прагматизма.

– Что ты молчишь? – робко спросила Надя. – Вера! Они же тебя убьют!

Вера не ответила, и Надя умолкла тоже.

Смирнов в ярости шел через парк к складу. Он надеялся обнаружить какие-нибудь признаки, по которым сможет определить, где спрятана коллекция, но, как назло, к рассвету, когда он вышел для этого в парк, повалил такой снег, что земля побелела мгновенно. Ничего под этим покровом не увидишь, во всяком случае с ходу.

«Что ж, придется, значит, расспросить, – мелькало у него в голове. – И расспрошу, чертова ты баба, можешь быть уверена!»