Текст книги "Яблоки из чужого рая"

– Удивительно, что вы не знаете о празднике, – ответила Ася. – Ваши большевики напоминают о солидарности трудящихся на каждом углу. Видите, лозунг?

Впрочем, сама она смотрела не на первомайский лозунг, написанный на длинном куске ткани, который был растянут над бульваром. Играл полковой оркестр, по бульвару гарцевали белые кони, украшенные алыми розами, на конях сидели всадники в синих мундирах, а за ними шел пеший воинский строй с барабанщиком во главе. Золотой барабан сиял в лучах майского солнца, сияли трубы музыкантов, алели розы в ушах коней, и все это было так неожиданно, так, в самом деле, празднично!

– Просто вы привыкли, что жизнь теперь суровая, – со смешной серьезностью объяснила Ася, – вот вам и не верится в праздник. Смотрите, Костя! – вдруг воскликнула она. – Аэроплан, видите, настоящий!

Аэроплан летел так низко над бульваром, что можно было разглядеть лицо летчика в кабине. Константину показалось, что лицо у него гордое, и он позавидовал этому летчику, на которого Ася так восторженно смотрела.

– А ночью, люди говорят, ракеты будут запускать, – радостно сообщил щуплый паренек в деревянных башмаках, тоже махавший аэроплану. – Говорят, у Храма Христа Спасителя. Пойду, как не пойти! Надоело горевать-то, – словно оправдываясь, объяснил он.

– А мы пойдем? – спросила Ася.

И оттого, что она сказала «мы» и посмотрела на него с ожиданием, Константин почувствовал такой прилив счастья, словно Ася была первым человеком, который ждал от него ответа с такой вот доверчивой надеждой. Хотя людей, которым он то и дело должен был что-нибудь отвечать, которые питали в связи с его решениями надежды посерьезнее, чем эта барышня с вечно тревожными глазами, – этих людей было, пожалуй, гораздо больше, чем собралось сейчас на праздничном Тверском бульваре. Но только никакого счастья он от их надежд не испытывал.

– Мы – пойдем, – ответил Костя, глядя в Асино бледное лицо и думая о том, что хочет поцеловать ее прямо сейчас, прямо на улице и у всех на глазах.

Это было так странно! Он совсем не чувствовал себя влюбленным, но его все время тянуло к ней, ко всему в ней тянуло. И к глазам ее, и вот теперь к ее по-детски большому рту с чуть приоткрытыми губами…

– Ведь вы сегодня и вечером свободны, да, Костя? – спросила Ася. – Ведь ваши планы не нарушатся, если мы пойдем вечером смотреть ракеты?

– У меня нет никаких планов, – засмеялся Константин. – Я, Ася, уже и забыл, когда такое было, чтобы на весь день никаких планов… Нет, все-таки есть, – вспомнил он. – Как же, а пирожные-то!

Миновав праздничную толпу, они вышли на Тверскую и медленно пошли вниз, к Кремлю.

– А как называется ваша должность, Костя? – вдруг спросила Ася. – Мне, знаете, как-то неловко, что я этим даже не поинтересовалась. В то время как пользуюсь благами вашей должности, – добавила она, покраснев.

– Какими еще благами? – удивился он. – Дровами, что ли, или воблой?

– Почему же только воблой? – покачала головой Ася. – Однажды в вашем пайке были даже фисташковые орехи, вы знаете?

– Не знаю, – пожал плечами Константин. – Бросьте, Ася, и чтобы я этого больше не слышал. А должность моя называется начальник Московско-Брестской железной дороги. Той, что раньше была Александровская.

– Всей-всей? – изумленно переспросила Ася.

– Всей-всей. – Он еле сдержал улыбку.

– Так вы, оказывается, в высоком звании! – засмеялась она. – Прежде вы, верно, были бы действительный статский или даже действительный тайный советник и полный генерал. Ведь ваше ведомство военное? Я в этом не очень разбираюсь, но вот папа дружил с начальником Николаевской железной дороги, так тот был камергер императорского двора. Папа тоже имел какой-то чин, потому что он ведь был профессор университета, но что за чин, я позабыла.

– Ваш папа умер? – спросил Константин.

– Почему вы решили? – удивилась Ася и тут же догадалась: – А, оттого, что я сказала «был»? Но это я про его чины сказала. Моя мама умерла еще в тринадцатом году. А папа жив, к счастью.

– Он здесь, в Москве?

– Нет. – Константин расслышал в Асином голосе напряженные интонации. – Не здесь.

– А где?

Он сам не понимал, зачем так упорствует в своих расспросах. Ему совершенно не было дела до Асиного отца, но ее очевидное нежелание рассказать о себе даже такую малость почему-то сердило.

– Он… в Литве, – как-то торопливо и неохотно проговорила Ася.

– Он что, литовец? – удивленно спросил Константин. – Разве у вас литовская фамилия? Или это по мужу?

– Нет, не по мужу, – улыбнулась Ася. – Мне и в голову не пришло бы выйти замуж. Зачем? И папа, конечно, не литовец. Он прямой потомок того генерала Раевского, который герой войны с Наполеоном. Да ведь и вы, Костя, может быть, прямой потомок генерала Ермолова – того, кавказского?

– Не думаю, – ответил Константин. – Отец, правда, был дворянин, но ему потомственное дворянство пожаловали вместе с орденом Владимира, так что с Алексеем Петровичем он, скорее всего, даже не дальний родственник, а просто однофамилец. Так почему же ваш папа в Литве? – вернулся он к своему вопросу.

Она молчала – шла рядом и больше не заглядывала ему в глаза с этим своим чудесным ожиданием.

– Неужели вы боитесь меня, Ася? – тихо спросил Константин. – Я ведь… Все-таки я даже не чекист, – сердито добавил он.

– Ах, разве можно сейчас понять, кто чекист, кто нет? – воскликнула Ася и тотчас смутилась: – Извините, я не хотела вас обидеть… Впрочем, возможно, это у вас считается комплимент, если назовут чекистом. Мой папа в Литве, потому что туда оказалось возможно достать визу. – Она наконец взглянула на Константина – чуть снизу, потому что едва доставала ему до плеча, но прямым, немного дерзким взглядом; дерзость ее выглядела беспомощной. – Потому что литовский посол Балтрушайтис, очень хороший поэт, многим помог уехать. И папа тоже уехал со своей женой – сразу, как только… все это произошло. А вас я нисколько не боюсь! – с легким вызовом в голосе сказала она.

– Я вас тоже.

Константин произнес это с таким серьезным видом, что Ася засмеялась.

– У вас опять глаза стали лихие, Костя, – заметила она. – Вот только сейчас, впервые за весь день. Как тогда, когда вы только-только оправились после горячки, помните? Вам не идет быть начальником, а идет быть молодым и бесшабашным! – заявила Ася. – Это более в вашей природе, по-моему. И мне, знаете, очень жаль, что вы решили делать такую карьеру.

– Я вовсе не решил делать карьеру, – пожал плечами Константин. – Так сложилась моя жизнь, потому что я такой, а не другой. Да ведь теперь и у всех так, Ася. Разве, например, вы сами решили, как сложится ваша жизнь в последние годы?

– Ну, я… – покачала головой Ася. – Я и прежде не многое решала, больше плыла по течению. Хотя не совсем! – вдруг вспомнила она. – Папа, конечно, был против того, чтобы я выступала в кабаре. Но я его все-таки не послушала и настояла на своем. Он мне даже студию снял отдельно от себя. Вот эту, в которой я… в которой мы все теперь живем. Потому что он не выносил богемного образа жизни – называл это жизнью напоказ, – объяснила она.

– Ваш папа разумный человек, – улыбнулся Константин.

– Ну и что? – пожала плечами Ася. – Да, разумный, и я его, конечно, люблю. Но жить так, как он, я ни за что не смогла бы. Это ведь очень скучно, Костя! Все так размеренно, каждый шаг расписан… Я потому с ним и не поехала, – объяснила она. – Представила, какая там, в Литве, у меня при нем будет жизнь, и не поехала. Не то чтобы мне нравилось, как я теперь живу, но все же… «Шутки богов» – все-таки хорошее кафе, у нас все поэты бывают, и художники тоже. Недавно выступал Маяковский, и, знаете, мне он очень понравился. Хотя это теперь дурной тон, чтобы нравился Маяковский, – это из-за его пролетарских игр. Но что же делать, ведь у него талант!

Она произнесла это с таким пылом, что Константин улыбнулся и на мгновенье коснулся рукой ее руки. И сразу почувствовал, как по его руке словно электрическая искра пробежала.

– Я верю, Ася, верю, – сказал он, поспешно отводя глаза и убирая руку. – Конечно, должно быть прекрасное кабаре, если вы в нем выступаете. А какой у вас теперь номер, опять кринолины под восемнадцатый век? – спросил он.

– Нет, я пою песенки на стихи Кузмина, – улыбнулась Ася. – Или даже совсем простые песенки. То есть совершенно простые, из моей музыкальной шкатулки! Без кринолинов, прямо вот в этом платье, которое теперь на мне. Выглядит очень безыскусно, но мне все же кажется, что такая простота дорогого стоит. Я даже думаю, что мое мастерство, возможно, возросло, – чуть смущенно добавила она.

– Не сомневаюсь, – с тем же выражением, которое Ася называла лихим, кивнул Константин. – Даже уверен в этом. А спойте мне что-нибудь, – вдруг предложил он.

– Прямо сейчас? – засмеялась Ася. – Вот здесь, посреди улицы?

– Но вы же богемьенка! – подбодрил ее Константин. – Богемьенка, кабаретьерка – неужели не споете простую песенку только оттого, что на улице? Кабаре ваше сегодня ведь закрыто, – привел он последний довод, – а завтра я опять уйду на службу и неизвестно, когда вернусь.

– Ах, да конечно, спою! – воскликнула Ася. – Думаете, для меня имеют значение условности?

Она остановилась прямо напротив губернаторского дома, посреди площади, с которой совсем недавно убрали памятник Скобелеву, и, глядя в смеющиеся Константиновы глаза, пропела:

 
В лунном сиянье ранней весною
Вспомнились встречи наши с тобою…
Динь-динь-динь, динь-динь-динь – юный голос звенит.
Этот звук, нежный звук о любви говорит…
 

Голос у нее был… Не только юный, но и тот самый, про который говорят, что он берет за душу. Невозможно было объяснить, как это получалось: он был не особенно сильный, Асин голос, и пела она действительно безыскусно, и слова песенки даже казались банальными. Но, соединяясь вместе, ее голос, и мелодия, и слова звучали так, что у Константина перехватило дыхание.

Ася замолчала, опустив руки, словно от усталости, и глядя на него с тем ожиданием, которое будоражило ему душу не меньше, чем ее пение. И, словно отвечая этому молчаливому ожиданию и тому, что звучало в ее голосе, Константин взял Асю за плечи, притянул к себе и поцеловал в губы, на которых еще не остыла мелодия.

И это оказалось так хорошо, так… долгожданно, что даже не верилось: неужели он впервые подумал об этом всего лишь какой-нибудь час назад, неужели это не было главным желанием всей его жизни?

Такие мысли были тем более странными, что Константин совершенно точно знал: ни одна девушка, даже если бы она была прекрасна, как Нефертити, и имела божественный голос, не могла составлять главного желания его жизни. Да и не главного, пожалуй, не могла бы. Он рано остался один и рано понял, что привлекателен для женщин – то ли просто вследствие своей наружности, то ли оттого, что испытывал к ним постоянный веселый интерес. А может быть, им передавалось то, что Ася назвала в нем лихостью и что, наверное, многие женщины читали в его глазах. Раньше читали – когда он был гимназистом, потом студентом да еще, может быть, в самом начале войны, когда его только-только призвали в железнодорожные войска. На нем ладно сидел студенческий мундир, так же ладно сидела военная форма, хотя бы и солдатская, положенная вольноопределяющемуся. А три Георгиевских креста и вовсе, как томно заметила одна барышня, с которой он познакомился в шестнадцатом году в местечке Смолевичи, «давали неотразимый шарм»…

Но все это было давно – так давно, что ему уж и не верилось: неужели это говорилось о нем, и неужели это ему интересны были милые уездные барышни, и он старался произвести на них какое-то впечатление?.. К тому времени, когда судьба занесла его в Оршу и сделала в этом городке едва ли не главным начальником, потому что железнодорожный узел здесь был стратегический, а значит, от начальника этого узла зависело очень многое, – к тому времени Константин уже относился к жизни не так, чтобы подыгрывать томным вздохам прелестных барышень. Да и барышень, кажется, в разгар Гражданской войны уже не осталось, а если остались, то они не кокетничали с красными военными начальниками, а обходили их за версту. Отношения с женщинами строились у начальников просто, без затей, и Константин не был в этом смысле исключением.

Поэтому то ощущение долгожданного счастья, которое он испытал, едва только коснулся губами Асиных губ, и которое не утихало, а, наоборот, становилось все сильнее, пока он целовал ее, – поразило его душу, перевернуло ее, и он почувствовал, что у него перехватывает горло.

– Настя!.. – выговорил он, задыхаясь. – Настенька!..

Он и сам не знал, почему вдруг назвал ее так. Это имя ничем не было ему дорого, оно пришло в голову – или, может быть, в сердце? – прямо сейчас, посреди людной праздничной улицы, о существовании которой он забыл, целуя Асю.

Она сначала тихо ахнула, но совсем коротко, лишь в то мгновенье, когда он уже обнял ее, но еще не успел поцеловать. А потом ответила на его поцелуй и сама обняла его – обвила руками шею, легко, тревожно коснулась пальцами затылка… Тревога никогда не исчезала в ней, и эта смесь счастья и тревоги, которую Константин чувствовал во всем Асином существе, просто сводила его с ума.

Они не знали, что делать, когда поцелуй все-таки закончился, и отпрянули друг от друга, потрясенно друг на друга глядя.

– Настя! – повторил Константин, дыша так тяжело, словно не целовал девушку, а разгружал вагоны. – Я… Извините, Ася…

Она вдруг засмеялась, но засмеялась как-то так, что в ее смехе совсем не слышалось насмешки, а слышалось только счастье. И этот ее смех оказался для Константина спасительным – по крайней мере, он тоже смог улыбнуться и понял, что в силах даже разговаривать с нею. А минуту назад он не представлял, что же теперь делать, и неужели делать вид, будто ничего не случилось, и просто болтать с Асей о том о сем, когда на самом деле хочется одного: немедленно вернуться с нею домой…

– Какой вы все-таки смешной, Костя! – сказала она. – Неужели вы и правда красный тайный советник и полный генерал? В вас порою вдруг появляется что-то такое мальчишеское, что я чувствую себя не моложе, а старше вас! Поцелуйте меня еще раз, – скомандовала она богемьенским тоном. – А то я вас сама поцелую, а это, может быть, все же покажется вам неприличным.

Он засмеялся и поцеловал ее – теперь уже не задыхаясь от счастья, а чувствуя, как оно щекочет ему нос. Они зачем-то прошли еще немного вперед по Тверской, потом остановились, опять обернулись друг к другу, и Ася сказала, глядя на него снизу вверх тревожно блестящими глазами:

– Пойдемте домой, Костя. К чему нам делать вид, будто мы этого не хотим?

Глава 10

– А фейерверк! – вдруг воскликнула Ася, садясь на кровати. – Вечером ведь ожидали фейерверк, ты помнишь?

– Я помню только про ракеты. – Константину жаль было, что она села и поэтому перестала целовать его плечо, прихватывая маленькими острыми зубами. – Фейерверк – это как-то слишком уж роскошно.

– Но почему? – Она покачала головой; нежные каштановые завитки затрепетали у висков. – Ведь прошло уже почти четыре года после этого переворота, и должно же все как-то наладиться? Может быть, теперь все уже будет… как-нибудь по-другому?

Он знал, что по-другому будет еще не скоро, а того, что она понимает под этим словом, не будет вообще никогда. Но объяснять ей этого не стал – не хотел, да и не объяснишь.

– Для фейерверка еще рано, – сказал Константин. Пусть думает, что он имеет в виду время суток. – Мы пойдем смотреть, пойдем, – добавил он успокаивающе. – Только чуть погодя, Ася, хорошо?

Сказав это, он взял ее за руку, за тонкое гибкое запястье, и потянул к себе. Ася засмеялась – снова тем невозможным смехом, от которого у него голова туманилась, – и, не сопротивляясь, подалась к нему. Всю свою одежду и даже белье она сняла сразу же, как только, стоя рядом с его обширной кроватью, они на мгновенье перестали целоваться. Константин тогда принялся было неловко расстегивать цепкие крючочки на ее простом черном платье, но она тут же сделала все сама, и сделала даже больше, чем он ожидал: сбросила с себя и платье, и какие-то кружевные легкие лоскутки… И осталась совсем обнаженная, просто ослепительно голая, и такая соблазнительная, что он хрипло застонал, притягивая ее к себе, и длинно вздрогнул всем телом.

И вот теперь она снова приникла к нему, уже в который раз за то время, что они провели в его кровати. Но в этот раз, как и в каждый предыдущий, приникла как-то по-новому, совсем по-другому, чем он ожидал. Тело у нее было бледное, долго не знавшее тепла и солнца, а на узких, таких же гибких, как и все тело, плечах уже алели следы от его поцелуев. Может быть, Константин постеснялся бы целовать ее так яростно, с такими до бесстыдства явными следами нетерпения и желания, но Ася отдавалась ему так страстно, что через пять минут близости с нею он забыл о таких пустых и вялых вещах, как бесстыдство.

Умом, головою он понимал, что эта Асина раскованность, может быть, есть следствие ее представлений о том, что современный человек не должен стыдиться своего тела, или еще каких-нибудь богемьенских ее представлений. Но голова очень мало участвовала в том, что с ним происходило. Голова была просто той частью тела, которая позволяла ему целовать Асину грудь, и живот, и, словно боясь дальше, опять ее полуприкрытые, обведенные кругами из капелек пота глаза, и все-таки дальше, дальше, ниже, до полного пожара во всем ее теле и во всем своем теле, которое горело огнем, сотрясалось и выворачивалось наизнанку!

Константин знал много женщин, но такой, как Ася, не было у него никогда. Смутное ощущение того, что нервность, которую он все время чувствовал в ней, почему-то невыразимо притягательна, – не обмануло его. Может быть, это и не нервность была, а чуткость, даже наверное чуткость. Ася прикасалась к его груди самыми кончиками пальцев – и сразу делала то, чего он, не определяя и не называя даже мысленно, ждал всем телом: нежила его и ласкала, и будоражила, и зажигала… И в эти минуты он совсем не думал о том, что это отвечает каким-то ее представлениям, а просто чувствовал всем собою, что она всей собою чувствует его – каждое его желание, как явное, так и смутное.

Невозможно было даже представить, чтобы она сказала ему: «Нет, так нельзя, так нехорошо, стыдно». Все было можно, все было хорошо, что он только мог придумать. А еще лучше было то, чего он и придумать не мог и что придумывала она сама – гибкая, бесстыдная, большеротая…

– Одалиска! – шепнул он, тихо смеясь, когда она вдруг соскользнула на пол, на туркменский ковер, и, стоя на коленях у кровати, заставила его повернуться на бок и принялась целовать его бедра, живот, ноги.

– А как ты догадался? – удивленно спросила она. – Ну да, я танцевала одалиску. Но потом об этом, все потом!..

И, нетерпеливо махнув рукою, она снова оказалась рядом с ним на кровати и тесно прижалась к его животу своим плоским узким животом, одновременно раздвигая ноги, подчиняясь то ли его нетерпеливому порыву, то ли собственному стремительному желанию.

Когда и порыв, и желание не только вспыхнули в них обоих, но уже и разрешились, Константин спросил, поглаживая Асины растрепавшиеся волосы и прижимая ее голову к своему плечу:

– О чем же я догадался? Про одалиску, – напомнил он, встретив ее недоуменный взгляд.

– А! – засмеялась Ася. – У меня был такой номер, только уже давно, сразу после студии Шпагиной. Шальвары у меня были шелковые, полупрозрачные, живот обнажен, и я, верно, была очень соблазнительна, когда танцевала одалиску.

– Уж это точно, – кивнул Константин.

Она и сейчас была так соблазнительна – когда не танцевала в прозрачных шальварах, а только говорила об этом, – что у него губы пересохли, хотя желание его было сейчас совершенно удовлетворено.

– Я потом даже позировала скульптору Древлинскому, – сказала Ася. – А он мне в подарок вырезал и расписал деревянную статуэтку. Она у меня на столе стоит, ты мог видеть. Это я в костюме одалиски.

Константин смутно припомнил, что действительно видел на Асином столе какую-то расписную фигурку, но была ли это одалиска, он тогда внимания не обратил. А сейчас он вообще ни на что не обращал внимания – смотрел только на Асю, на все ее чудесное гибкое тело, совершенно открытое ему, и понимал, что ни до какого фейерверка они, пожалуй, не доберутся, потому что ему хочется ее уже сейчас, а через пять минут захочется так, что никакая сила не заставит его встать с кровати.

Но тут он вспомнил, что уже ведь обманул ее сегодня: пообещал угостить пирожными и даже не дошел до кондитерской. И ему стало стыдно, что вот она ждет вечернего праздника и верит в какой-то невозможный фейерверк, а он заранее знает, что никуда они не пойдут, а снова… Что – снова, лучше было все-таки не думать, иначе он точно обманул бы ее опять!

– Уже темнеет, Настенька, – сказал он несколько покаянным тоном. – Вот-вот начнут ракеты запускать, наверное. Пойдем?

– А ты хочешь? – спросила она, глядя на него с легким лукавством.

– А я только тебя хочу, – признался Константин. – Но мы пойдем, пойдем! – принялся он уверять. – Я тебя и так обманул с пирожными…

Ася расхохоталась так, что волосы еще больше растрепались от этого ее смеха.

– Какой ты чудесный, Костя! – воскликнула она и, быстро наклонившись, поцеловала его в плечо.

– Что уж такого чудесного? – пробормотал Константин.

Все-таки он смущался от ее манеры говорить слишком прямо и так же прямо, в глаза, высказывать свои впечатления о нем.

– В тебе страсти очень много, но нежности еще больше, а это редкостное чудо, – серьезно сказала Ася. – Когда ты меня целуешь, то я чувствую, что ты меня хочешь, но словно боишься дать мне это понять во всю силу – твоя нежность ко мне тебе мешает. Мне кажется, ты боишься, что я восприму твое желание как грубость. Ах, Костя, да ведь и я пламенею к тебе, иначе у нас с тобой уж верно ничего не получилось бы!

Она снова высказала все это слишком прямо, да еще такими вычурными словами – «пламенею к тебе»… Но в интонациях ее, в самых звуках голоса и в золотых огоньках, горящих в глубине ее глаз, была не вычурность, а то, что было и в каждом ее, на него направленном движении: простота и естественность.

Ему только странным казалось: какую нежность она могла в нем разглядеть, если сам он чувствовал себя совершенно огрубевшим и действительно боялся, что и она сразу это почувствует?

– Все-таки пойдем, посмотрим фейерверк, – сказал Константин, призывая на помощь всю свою волю, чтобы не наброситься на Асю снова с той жадностью, которая целый день не давала ему встать с кровати. – Мне и самому интересно, – соврал он.

– Давай я тебя одену? – предложила Ася, снова соскальзывая с кровати и протягивая руку к его одежде, разбросанной по ковру.

– Ох, Настенька, не надо! – простонал он. – Иначе снова обману…

Она засмеялась, он вскочил и быстро, по-военному, оделся, а потом смотрел, как одевается Ася, дразня его соблазнительной замедленностью своих движений, и чуть зубами не скрипел, стыдясь себя за то, что желания его сейчас незамысловаты, как у подростка.

Она только на минуту забежала в свою комнату и появилась оттуда в светлом чесучовом труакаре и в такой же светлой широкополой летней шляпке с шелковой золотистой лентой вокруг тульи.

– Ничего, если я пойду… в этом? – спросила Ася, глядя на него чуть исподлобья и с каким-то непонятным ожиданием.

– Конечно, – пожал он плечами. – А почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Потому что тебе, может быть, нельзя… – неловко пробормотала она. – То есть, может быть, вам не разрешают появляться с такими, как я…

– А может быть, это тебе нельзя? – усмехнулся он, окидывая взглядом свою гимнастерку. – Я, правда, сейчас не в кожанке – тепло. Но все равно, увидит кто-нибудь из коллег по богеме, презирать ведь станет за такие знакомства.

– Пойдем, Костя, – тихо сказала Ася. – Извини меня.

Никакого фейерверка, конечно, не было. Но Ася радовалась и тому, что было: красным ракетам, взлетающим в темное небо, шумной толпе на набережной Москвы-реки и у Храма Христа Спасителя, полковой музыке, которая опять играла для гуляющих… Они долго стояли в праздничной толпе, провожая взглядом одну ракету за другой, и Ася снова, как утром при виде аэроплана, подпрыгивала, стараясь разглядеть самое интересное. Шляпка соскользнула с ее головы, Константин еле выхватил эту хрупкую шляпку из-под чьей-то ноги в обмотке и теперь держал ее крепко, будто сокровище.

Чтобы видеть повыше, Ася брала Константина за локоть, он напрягал руку, и Ася опиралась о нее, подпрыгивая. И это было ему так приятно, словно благодаря ему происходило что-то очень важное, очень нужное и хорошее.

– Уже последняя? – воскликнула Ася, когда ракеты перестали расчерчивать небо. – Как жаль, Костя, правда?

Константин в это время незаметно гладил ее запястье – Асины запястья почему-то особенно возбуждали его, почти так же, как ее тонкие лодыжки. Он вдруг вспомнил, что сегодня эти лодыжки лежали у него на плечах и он охватывал их ладонями, а потом вел ладони дальше, по всем тонким и одновременно очень сильным Асиным ногам… От этих воспоминаний он почувствовал себя так, что даже стоять сделалось неловко.

Поразительно, но Ася каким-то неведомым образом сразу об этом догадалась. Она на секунду замерла, потом только чуть-чуть повернула голову, словно проверяя свое ощущение кратким взглядом, и сразу прижалась щекой к его плечу.

– Ты хочешь уйти, Костя? – спросила она.

– Нет-нет, – торопливо ответил Константин. – Подождем, может быть, еще ракету пустят.

«Да что же это я, прямо как одержимый какой-то! – подумал он. – Даже перед нею неловко».

Но, говоря себе это, на самом деле он никакой неловкости перед Асей не чувствовал. И потому, что в ней горело то же желание, что и в нем, и потому, что любое человеческое чувство и желание вообще было рядом с нею таким же естественным, как она сама.

– Мы все-таки пойдем, – улыбнулась Ася. – Нам идти долго, а мы ведь очень друг друга хотим и по дороге еще больше друг о друге соскучимся.

И эти жаркие, будоражащие слова она тоже произнесла совсем просто, будто выдохнула.

– Ох, Настя! – Константин покрутил головой и коротко, как цирковой борец, выдохнул воздух, распиравший его изнутри. – Я уже и теперь соскучился…

– У тебя опять огоньки в глазах. Вот те самые, что как роса на молодой траве, – сообщила Ася и взяла его под руку. – Пойдем поскорее.

Идти поскорее не получилось: и потому что толпа была велика, и потому что дорога была все же неблизкая. Константин как-то не осознал еще московских расстояний – по службе ему положен был автомобиль с шофером, он и ездил на автомобиле, – и только теперь сообразил, что им предстоит довольно длительная пешая прогулка.

– Ты не устала? – спросил он Асю, когда, пройдя весь Гоголевский и Никитский, они наконец вышли на Тверской бульвар.

– Ну что ты! – улыбнулась она. – Я ведь танцорка. Я думала, ты устал.

– Никак нет. – Он улыбнулся в ответ, глядя в Асины золотящиеся глаза. – Я хотя и не танцор, но ходить приходилось много.

Он вдруг вспомнил, как в девятнадцатом году провел без сна трое суток подряд и, кажется, даже не присел за эти трое суток, потому что вдруг оказался единственным, кто каким-то образом умел распорядиться движением эшелонов через станцию Береза. Воспоминание пришло некстати, потому что это были страшные трое суток – не усталостью страшные, а необходимостью мгновенно и без размышлений распоряжаться не только эшелонами, но и человеческими жизнями. Константин вспомнил, как вздрогнул от выстрела «маузер» в его руке, и торопливо отогнал от себя это воспоминание.

Но, наверное, какая-то тень все же пробежала по его лицу. Или Ася действительно прежде слов чувствовала все, что с ним происходило?

– Ты о чем-то тяжелом подумал, Костя, – сказала она. – О своей службе, да?

– Н-не совсем… – пробормотал он.

Меньше всего ему хотелось обсуждать с Асей то, о чем он подумал.

– Мне в самом деле жаль, – тихо проговорила она. – Мне кажется, если бы… все это не случилось, для тебя было бы лучше. Конечно, ты не сделал бы такую стремительную карьеру, но ты и не выглядишь человеком, который стал бы переживать из-за того, что его карьера не слишком стремительна.

– Уж точно, что из-за этого не стал бы, – кивнул он.

– Вот видишь, – сказала Ася. – Значит, и для тебя было бы лучше…

– А для кого еще было бы лучше, если бы… ничего не произошло? – поинтересовался Константин.

Он вдруг поймал себя на том, что, как и Ася, почему-то называет революцию и Гражданскую войну вот так неопределенно, словно не находя слов для их обозначения.

– Для меня, – коротко ответила Ася.

– Но ты ведь сама говорила, что тебе скучна обыденность, – усмехнулся Константин. – Я видел много людей, которые восхищались революцией именно потому, что она разрушила обыденность.

– Нет-нет, – покачала головой Ася. – То есть, возможно, кому-то бывало скучно наедине с собою и хотелось внешней силы… Такой веселящей силы. Но не мне! – горячо проговорила она. – Да, я не люблю скучную обыденность, размеренную, во всем наперед известную. Но я еще больше не люблю, когда кто-то вмешивается в мою жизнь, диктует моим чувствам. А ведь вышло так, что именно эта… революция так и поступила со всеми нами. Не сердись, Костя, но революция для меня вся воплощена не в тебе, например, а в Тоне. И какие же с нею могут быть чувства, какая жизнь? Никаких чувств она вовсе не знает. Если бы ты слышал, как она кричит на своих детей! Я сначала думала, что они постоянно делают что-то ужасное, а потом поняла, что это она просто так с ними разговаривает. И я не понимаю только одного: зачем же она рожала детей, если они ее так раздражают?

– Не зачем, а почему, – усмехнулся Константин. – Потому что так вышло. Ты не знаешь, почему рождаются дети? Ну, и польза ведь от них теперь: промышляют чем-нибудь, что-то в дом несут.

– Ты не думай, я не то чтобы ее презираю, – сказала Ася. – Я знаю, многие презирали таких, как она, и, может быть, за это нам всем и вышло наказание… Я понимаю, у нее была тяжелая жизнь, когда у меня была легкая, и она ни в чем не виновата. Но жить с нею в одной квартире мне все равно не хочется. А революция – это значит жить в одной квартире с Тоней, и по сравнению с этим любая скука обыденности…

– Жить с ней в одной квартире необязательно, – перебил ее Константин. – Мы можем переехать в другую квартиру.

– Мне этого не хотелось бы, – мягко сказала Ася.

И эта мягкость ее тона вдруг разозлила его больше, чем если бы она принялась топать ногами и кричать.

– Коне-ечно!.. – протянул он. – Большевистские подачки – как можно!

– Костя, не сердись, прошу тебя, – грустно сказала Ася. – Поверь, я ни в коем случае не хочу тебя обидеть. Я как-то сразу почувствовала тебя очень близким человеком, я даже сама не вдруг поняла, почему это так. И мне было бы очень тяжело, если бы ты неверно меня понял.