Текст книги "Ловец мелкого жемчуга"

– Мишка, ну что ты глупости болтаешь? – Георгию показалось, что и Мария Самойловна наконец улыбнулась. – При чем здесь Петька? Если бы Марфа относилась к этому типу так же, как относится к твоему Петьке, то я ничего не имела бы против, пусть хоть в сортире спит.

– А что, Марютка как-то особенно к нему относится? – с интересом спросил мужчина. – А я не знал. Смотри, Маня, кофе убежит.

– Не убежит, я слежу. Странно было бы, если бы ты знал. Она же скрытная как не знаю кто! Ну, меня не проведешь, я ее знаю гораздо лучше, чем она думает. По-моему, она вот-вот в него влюбится. Надо это ей, как по-твоему? Не хватало ей голову потерять из-за деревенского паренька, да еще вот именно сейчас!

– По-моему, наша дочь и потерянная голова – две вещи несовместные, – улыбнулся Миша. – Она же у нас умная девочка.

– Конечно, не дура. Но она книжная девочка, – отчеканила Мария Самойловна. – И в жизни на самом деле понимает очень мало. А он и правда видный – знаешь, фактурный такой, косая сажень в плечах, да еще голову ей дурит какими-то своими творческими исканиями, внушает к себе интерес… Умело действует, между прочим: чем другим Марфу не больно-то заинтересуешь! И чем это может кончиться, дружбой между мальчиком и девочкой? Это и в сорок лет проблематично, а в двадцать уж точно невозможно, как будто ты не знаешь.

Звякнули чашки – наверное, она разливала кофе. По квартире разносился густой кофейный запах, и Георгию почему-то показалось, что так пахнет золотистое дерево старинной мебели, и стеганое лоскутковое одеяло, и книги, и даже оловянный человечек с часами…

Напротив двери висела на стене картина в темной деревянной рамке; Георгий только теперь ее заметил. Это была совсем небольшая акварель в коричневых тонах. Густыми, резкими, нервными мазками на ней была изображена девочка. На портрете она выглядела совсем маленькой, лет пяти, но невозможно было не догадаться, что это Марфа – так точно было передано выражение ее лица: серьезность, и насмешка, и беззащитность… Как можно было все это передать всего несколькими движениями кисти, Георгий не понимал, но сходство было таким ошеломительным, что он даже улыбнулся, хотя ему было сейчас совсем не до смеха.

– Не надо сахар, Манюня, не надо! – донеслось с кухни. – И так пузо отрастил. Как его хоть зовут?

– Она Герой зовет – облагороженный вариант. А все остальные, вероятно, Гошей или Жорой. – Прямо «Москва слезам не верит»! – засмеялся Миша. – Да ладно, Мань, не преувеличивай. Фигня какая-то! Радоваться надо, что она хоть с кем-то общается. Ей же с ровесниками вообще никогда интересно не было, вроде ты не помнишь. Лучше будет, если она опять над книжками сутками будет сидеть? Или влюбится в какого-нибудь старого алкаша из Дома кино?

– Молодой алкаш черт знает откуда, конечно, предпочтительнее, – усмехнулась Мария Самойловна. – И зря ты думаешь, что это так безобидно. У нее же все всегда всерьез. Сегодня, можешь себе представить, ей на собеседование пора в посольство, а она вдруг заявляет: «Может, мне никуда не ехать?» Это, по-твоему, тоже фигня?

– Это не фигня, – согласился Миша. – Но все-таки, я думаю, Марютка не такая дура, чтобы из-за какого-то рубахи-парня отказаться от Англии. Тем более, ты говоришь, она в него влюбится еще только «вот-вот». Да и вообще, может, он и ничего, перспективный. Если талантливый…

– Талантливый! – возмущенно воскликнула Мария Самойловна. – Мишка, не строй из себя идиота! Как будто это не все равно, талантливый он или бездарный, тебе ли не знать! И какие у него могут быть перспективы, будь он хоть сто раз талантливый, когда даже Ромка Муштаков третий год в простое, об одном мечтает – как бы без мыла влезть в жопу Голливуду? Если талантливый, то еще даже и хуже: вместо того чтобы делом заняться, будет свой гибнущий талант оплакивать, пока не сопьется.

– Манюня, остынь, солнышко! – Мишин голос, в котором промелькнули было настороженные нотки, снова стал веселым и благодушным. – Во всем разобрались, все решили: замуж – не выходим, в Англию – едем. Все, я побежал, постараюсь все-таки вырваться днем.

– Я с тобой выйду на минутку, – сказала Мария Самойловна. – Косметичку заберу из машины, забыла вчера.

Георгий услышал, как двигаются на кухне стулья, и похолодел. А вдруг они по дороге решат заглянуть в комнату? Что он им скажет, как вообще в глаза им глянет после всего, что услышал? Он вжался в стенку и задержал дыхание, вперившись в свои забрызганные грязью ботинки, лежащие рядом с кушеткой. Такими странными, такими чуждыми они казались здесь…

Хлопнула входная дверь. Георгий схватил ботинки и, не надевая их, на цыпочках пробежал по коридору. По дороге он успел увидеть еще одну комнату – просторную, полутемную, со стоящим посередине овальным столом, накрытым темно-бордовой скатертью, – но ему было не до комнат и скатертей. Повезло – он сразу заметил свой кожух, висящий в прихожей на изогнутой деревянной вешалке. Впрочем, Георгий готов был выскочить на улицу и без кожуха, только бы не попасться на глаза Марфиным родителям.

Дрожащими руками он открыл замок – к счастью, дверь была не заперта на ключ, а только захлопнута – и, выскочив на лестницу, взлетел этажом выше. Он слышал, как поднялась снизу Мария Самойловна, как она открыла и закрыла дверь.

На улице он обнаружил, что так и не оделся – держит ботинки в руках, а кожух под мышкой. И это вдруг вызвало у него такую ярость, что он даже посмеяться над собой не мог, хотя в любом другом случае непременно почувствовал бы комичность ситуации: стоит растрепанный рыжий тип посреди улицы, на снегу, в носках, в полурасстегнутой клетчатой рубашке…

«Замуж не выходим! – зубами развязывая узлы на шнурках, думал Георгий. – Да кто ее звал замуж?! Хозяева жизни нашлись! Все-то они про меня знают на двадцать лет вперед, все-то уже за меня решили! Да плевать я хотел на них с ихними перспективами! И на дочку их тоже!»

Но, подумав о Марфе, он вдруг почувствовал себя так, словно его окатили холодной водой. Ярости не осталось и помину, а то, что пришло ей на смену… Это была растерянность и жалость. И жалость такая острая, такая неожиданная – Георгий даже забыл, что хотел поскорее свернуть куда-нибудь со Староконюшенного переулка, чтобы не столкнуться ненароком с Марфой. Он остановился, покрутил головой, словно прогоняя какое-то наваждение.

Никогда у него не было ощущения, что он обманывает девушку. Даже с Зиной, которая так определенно была настроена именно на то, на что он не был настроен вовсе – на законный с ним брак, – даже с ней это ощущение не появилось ни разу. Он ничего ей не обещал – ни словом, ни взглядом, – и ее планы на его счет были ему неинтересны.

«Но я ведь и Марфе ничего не обещал, – думал Георгий, медленно бредя по какой-то извилистой улочке к Арбату. – Ни словом, ни взглядом… Да я вообще не думал, что она ко мне неровно дышит! И с чего это взяла ее мамаша?»

Но жалость и растерянность не проходили, и в глубине души Георгий понимал, что пытается обмануть самого себя. Он давно уже понял то, что так определенно высказала сегодня Мария Самойловна: что Марфа – книжная девочка, которая на самом деле знает жизнь ничуть не лучше, чем он, если не хуже, и только хорохорится, смешно и трогательно, стараясь показать ему, какая она скептичная и насмешливая. А то, что она для него совсем не привлекательна в простом женском смысле, – это он вообще понял сразу. И все-таки продолжал встречаться с Марфой, потому что ему, видите ли, интересно было с ней разговаривать, потому что она заводила его мозги и подзадоривала воображение. Как будто сам не знал, чем кончается дружба между мальчиком и девочкой! Со стороны девочки – так уж точно…

Вот в этом и был стыд, и из-за этого жалость к Марфе была такой сильной.

Когда Георгий добрался до общежития, горло у него уже болело. Все-таки он был человеком южным, не приспособленным к московской погоде.

«А к чему я тут вообще приспособлен?» – мрачно думал он, поднимаясь к себе на четырнадцатый этаж; лифт, как это часто бывало, не работал.

– Рыжий, убей меня бог, если ты не у Марфутки ночевал! – встретил его Федька.

Нет, все-таки его сосед обладал какой-то пугающей проницательностью! Ну как он догадался?

– С чего ты взял?.. – промямлил Георгий. – Ну, вообще-то…

– Ладно, не стремайся, – махнул рукой Казенав. – Нажрался, наверно, до дому дойти не мог, она и пожалела – приютила, обогрела, мамочку с папочкой не спросившись?

– А ты откуда знаешь? – хмыкнул Георгий.

– А как еще? – пожал плечами Федька. – Не Марья же Самойловна тебя пригласила. – И, помолчав, добавил: – Зря ты, Жорик, на нее время тратишь, поверь хитрому хохлу. Нет, я понимаю, это самый верный путь: женился на такой вот Марфе – и в дамках. Но ее ж не отдадут за тебя, неужели не понимаешь? Ну чего ты, чего вызверился? – сказал он, наверное, заметив, как изменилось у Георгия лицо. – Аж глазищи посерели! Прикинь: кто отдаст московскую девочку из хорошей еврейской семьи за какого-то охламона из Зажопинска? Я бы и сам не отдал на их месте. Ну, учился бы ты хоть на юриста какого или там на менеджера. А так… У ее папаши своих операторов знакомых немеряно, и каждый работу клянчит. Еще ты до кучи!

– Федька, я не сдержусь когда-нибудь… – сквозь зубы проговорил Георгий.

– И чего, рыло начистишь? – усмехнулся Казенав. – На правду не обижаются.

– Да на какую еще правду?! – заорал Георгий. – С чего вы все взяли, что я на ней жениться хочу?

– Кто это «все»? – тут же поинтересовался Федька. – Уже с мамашкой разговор имел?

– Да нет… – пробормотал Георгий.

– Значит, поимеешь, если вовремя не опомнишься, – уверенно сказал Федька. – Странный ты какой-то, ей-богу! Что, не въехал еще: таким, как мы с тобой, только на себя приходится рассчитывать. Мы эту Москву… – Он вытянул вперед небольшую, с короткими пальцами ладонь и сжал ее в кулак.

– А зачем? – тихо спросил Георгий. – А если я не хочу – так? – Он повторил Федькин жест.

– А не хочешь – какого хрена ты сюда приехал? – пожал плечами Казенав. – Или тебя сюда кто звал? С ней, как с бабой, по-другому нельзя. Она силу любит, Москва, а не творческие сопли.

– Федот, у нас заварка есть? – Георгий вдруг почувствовал усталость, и объяснять что-либо ему расхотелось. – Что-то горло болит.

– Жаль, мед весь сожрали, – сказал Федька. – Погоди, я к девкам схожу: видел вчера у них лимон, может, еще на закусь не пустили.

Глава 8

К вечеру температура поднялась под сорок и горло обложило так, что Георгий не мог говорить. О том, чтобы ехать в Таганрог, не могло быть и речи: сутки в общем вагоне – на лучшее денег не было – не выдержал бы даже его молодой организм.

Единственное, чем оказалась полезна фолликулярная ангина: она оправдывала то, что он не пошел пересдавать свой условный зачет.

– Да плюнь ты, Рыжий, – посоветовал Федька. – Условный, не условный – какая разница? В ведомость поставила – все, свободен. Тем более, законная справка у тебя. В следующем семестре разберешься. Неприятности надо осваивать по мере их поступления. Абрикосовку ей подари, и все дела. Она ж духовитая, самогонка ваша, все бабы от нее балдеют. А Регина что, не баба?

Сам Казенав домой не собирался: у него, как Георгий успел понять, были напряженные отношения с родителями. Да и работу он не хотел бросать. Теперь Федька не только расклеивал объявления, но и выполнял еще какие-то поручения своего шефа. Какие, он не говорил, а Георгий не спрашивал.

Во всяком случае, сосед целыми днями где-то мотался, и Георгий лежал в комнате один – с пылающей головой, со словно железным обручем перехваченным горлом и с тяжестью на душе.

Он не слышал, чтобы кто-нибудь стучался, и открыл глаза, только когда скрипнула дверь. Впрочем, может, никто и не стучался. Те же Лерка с Лоркой вполне могли ввалиться без стука, заявив: «Что мы, голых мужиков не видали?»

Но, открыв глаза, Георгий увидел на пороге комнаты не Лерку с Лоркой, а Марфу. Она стояла у дверного косяка, словно не решаясь войти.

– Ты не спишь, Герочка? – робко спросила Марфа, заметив, что он проснулся. – Или это я тебя разбудила? Не вставай, не вставай! – быстро проговорила она, увидев, что он садится и, прикрываясь одеялом, ищет ногой тапки.

– Да я не встаю… – пробормотал он, сообразив, что все равно придется принимать гостью в кровати: не хотелось просить, чтобы она отвернулась, пока он наденет штаны. – Сажусь просто, я ж не при смерти.

– Почему ты не позвонил? – укоризненно спросила Марфа. – Я совершенно случайно узнала, что ты болен. Зашла в деканат за документами, а там Регина разоряется по поводу твоего зачета.

– Я хотел позвонить, – прохрипел Георгий. – Только говорить не мог.

Как же его выручила эта ангина! И не только с Региной… По крайней мере, не надо объяснять Марфе, почему он не мог говорить: подразумевается, что по причине больного горла.

– А я тут гостинцы принесла болезному. – Марфа кашлянула, и голос у нее стал прежний – уже не робкий, а насмешливый. – Мед, малину, водку и таблетки с ледокаином. Они боль в горле снимают мгновенно, я сама их принимала.

– Ты прости меня – ну, насчет водки, – выговорил Георгий. – Черт его знает, как это я…

– Да ладно, – улыбнулась Марфа. – Это ты извини, что я не дождалась твоего пробуждения. Как ты смылся, кстати? Мама говорит, в окно вылез, не иначе.

– Да нет, я в дверь… Такая стыдуха взяла, ну, я и не стал прощаться.

Марфа засмеялась, сняла шубку и села на стул у кровати.

– Ой, какой у тебя чайничек интересный! – заметила она. – И спиртовка! Ты его на ней кипятишь, да? Знаешь, это правильно. Японцы, например, считают, что воду для чая надо кипятить только на открытом огне. И если бы ты заваривал чай вскипяченной электричеством водой, любой японец тебя презирал бы.

– А ты? – улыбнулся Георгий.

– Что – я?

– Ты меня не презираешь?

– Ну, я же не японка, – снова засмеялась Марфа. – И ты ведь кипятишь воду правильно, за что же тебя презирать?

Теперь, когда ему не надо было больше обманывать себя, Георгий ясно видел, какая она беззащитная в своей насмешливости, и начитанности, и серьезности. Теперь ничто в ней не уязвляло его и не раздражало – ему было легко с ней и жалко ее. И он понимал, что это единственные его к ней чувства… Он не знал, что сказать, и на всякий случай кашлянул, словно напоминая, почему не может говорить.

– Гера… – Голос у Марфы дрогнул. – Ты знаешь, я ведь попрощаться пришла.

– А я не уезжаю, – сказал он. – Может, вообще домой не съезжу из-за ангины дурацкой.

– Это я уезжаю, – тихо, каким-то странным тоном сказала она. – В Англию. Помнишь, я с одним человеком должна была встретиться, когда мы с тобой из Дома кино вышли? Ты еще тогда фыркнул, пыхнул и убежал.

Георгий не помнил, чтобы он тогда фыркал и пыхал, но пусть думает, если хочет, что это именно так и было.

– Ну вот, – продолжала Марфа, – это профессор английский был. Он мне тогда приглашение привез. На учебу в Лондонской киношколе.

– А почему в школе? – спросил Георгий.

– Это высшее учебное заведение вроде ВГИКа, – объяснила она. – Только престижнее.

Наверное, она ждала, что он удивится или даже расстроится, и, кажется, слегка обиделась на то спокойствие, с которым он встретил это известие. Но не объяснять ведь было, что он уже знал про Англию, подслушав разговор ее родителей!

– Но это же хорошо, – сказал наконец Георгий; надо ведь было что-то сказать. – Ты же, наверно, сама хотела? Надолго едешь?

– Пока на год, а там посмотрим. Раньше хотела, – кивнула Марфа. – А теперь – не знаю…

Она произнесла это все тем же странным тоном, и Георгия охватила неловкость. Он почувствовал: сейчас она скажет что-то такое, на что он должен будет ответить… А что отвечать? Но, против ожидания, Марфа ничего не сказала. Вместо этого она протянула руку и провела ладонью по его голому, горящему от температуры плечу, с которого сползло одеяло. Он вздрогнул, почти отшатнулся.

– Наверное, во мне нет ничего женственного, – пробормотала Марфа, отводя глаза.

Георгию тут же стало так стыдно, что он накрыл ее руку своей ладонью, удерживая ее у себя на плече.

– Ну что ты? – шепнул он. – Я не потому… Просто… Я боялся тебя обидеть.

– Ничего женственного, ничего! – Она подняла глаза, и Георгий увидел, что в них стоят слезы. Рука ее вздрагивала под его ладонью. – Ни капли интуиции. Даже сейчас… Мне стыдно в этом тебе признаваться, но ведь даже сейчас я не понимаю, чего на самом деле хочу. Мне, как последнему грубому мужику, надо просто попробовать… А без этого я не понимаю, уехать надо от тебя или остаться. Ведь это так стыдно, быть такой… Только голова! Ты понимаешь, Герочка?

Конечно, он понимал, о чем она говорит. И стыд ее понимал, и эти слезы… И понимал, что, если он захочет – ни слова не скажет, только ответит на ее желание так, как она ожидает, – она не уедет никуда. Но он не мог этого сделать, ни за что не мог! Это было возможно с Зиной – просто так, без всякой любви, – это было возможно с любой из женщин, которые у него были. Но с этой серьезной девочкой, у которой вьющаяся прядка вздрагивала на щеке, – с ней это было невозможно.

Георгий осторожно потянул ее за руку, и Марфа легко, как птичка, пересела со стула к нему на колени, уткнулась носом в его плечо. Он обнял ее, прижал к себе. Ему казалось, она сама почувствует, что он просто хочет ее успокоить. Но она только вздрагивала и прижималась к нему все крепче. Вдруг она подняла на него глаза – слезы уже не стояли в них, а текли по щекам – и сказала горячо, задыхаясь:

– Может быть, тебе мама моя что-нибудь наговорила? Не обращай внимания, прошу тебя! Они меня на самом деле ни в чем не ограничивают, я все решаю сама!

– Нет, ну что ты? Я с ними и правда даже не виделся, – возразил он. – Но понимаешь… Я тоже не хочу тебя ни в чем ограничивать, понимаешь? Я не хочу, чтобы ты оставалась из-за меня, не хочу, чтобы ты от чего-то из-за меня отказывалась.

– Ты не о том говоришь, Гера. – Марфа грустно улыбнулась и вытерла слезы. – Ты не того не хочешь. Ты просто меня не хочешь, и дело только в этом.

Георгий почувствовал, что краснеет. Зря она говорила, что у нее нет интуиции! И догадалась она обо всем правильно.

Марфа повела плечом и встала с его колен. Одновременно с этим жестом, своим любимым, независимым, она быстро провела рукой по его волосам – как-то совсем иначе, чем повела плечом. Потом, уже стоя, наклонилась и поцеловала его в губы – нежно, ласково, совсем без страсти. Георгий почувствовал благодарность в этом ее быстром поцелуе… А может, это ему просто показалось.

– Вот заражусь ангиной и не поеду в Англию, – улыбнулась она. – Ладно, ладно, не бойся, решение принято и обжалованию не подлежит. Ни твое, ни мое. Прощай, Герочка!

Марфа взяла свою шубку, перекинутую через спинку стула, и быстро пошла к двери. У порога она еще раз обернулась, остановилась – и, решительно крутнувшись на каблуке, выбежала из комнаты.

Только вечером Георгий заметил пакет, оставленный Марфой рядом с тумбочкой. В пакете было все, о чем она сказала: водка, мед, банка малинового варенья, три упаковки швейцарских таблеток. И еще что-то плоское, твердое, завернутое в блестящую «новогоднюю» бумагу.

«Как та книга Зандера», – вспомнил он свой день рождения и Марфин подарок.

Но под праздничной бумагой обнаружилась не книга, а картина – тот самый портрет, что висел в ее комнате. Георгий долго рассматривал его, но так и не смог понять, как же удалось художнику сделать ее лицо таким живым, и так легко, так неуловимо. Ему казалось, что Марфа улыбается, – и тут же лицо ее менялось, становилось грустным, даже тревожным… А потом удивление появлялось в ее глазах, и он не понимал, почему не заметил его сразу.

Повернув портрет обратной стороной, Георгий увидел вправленную под раму открытку с шелковой вставкой. На вставке была нарисована какая-то улица. Присмотревшись, он понял, что это Староконюшенный переулок, и даже узнал Марфин дом с кариатидами.

«А на портрете я, – было написано на открытке под шелковой картинкой. – На память Герочке – моей несбывшейся любви. Первой и, может быть, единственной».

Он снова повернул картину, вгляделся в Марфины глаза. Теперь она смотрела не удивленно и не тревожно, а нежно и ласково, как никогда не смотрела на него в жизни. Только в последнюю минуту прощания и вот теперь с портрета.

Ни о чем он не думал в эту минуту – ни о силе, которую, как говорил Казенав, любят бабы, ни о Москве, которая впервые явилась перед ним в облике этой девочки, – только вглядывался в ее глаза, в которых сияла благодарность.