Текст книги "Ловец мелкого жемчуга"

Глава 9

В Таганрог Георгий на зимних каникулах так и не попал. Он, правда, хотел все-таки поехать, как только после недели болезни температура упала до тридцати восьми, но мать сама воспротивилась.

– Да ты что, Егорушка! – кричала она в телефонную трубку. – Конечно, соскучилась я, но разве можно больному в поезд? Продует в дороге, еще хуже заболеешь, ангина – это тебе не шутки, осложнение на сердце может дать. Здоровья потом ни за какие деньги не купишь, вам, молодым, не понять! Ты уж отлежись, сыночка, как следует, а я, может, потом сама к тебе выберусь, гляну хоть, как ты там устроился. Господи, до чего дожила, денег нету ребенка навестить! Что ты кушаешь там, Егорушка?

– Да что все, мам, то и я, – ответил Георгий. – Мне, что ли, особое что-то надо?

– Тебе побольше надо кушать, – вздохнула мать. – Мясо, овощи. Ты растешь еще.

– Куда мне еще расти? – засмеялся он. – И так вымахал – верста коломенская, люди оглядываются. Ну, может, я попозже подъеду.

– Приезжай, сына, приезжай, – всхлипнула мать. – Ты у меня один свет в окошке…

Он положил трубку и медленно отошел к лифту. Мать прислала телеграмму, чтобы он в семь вечера ждал ее звонка на общежитской вахте, и вот он поговорил с ней, и неожиданно разбередилась его душа.

Если бы не армия, нынешняя разлука с матерью давалась бы Георгию тяжелее. Но за два года он привык к своей отдельности от дома. А к тому, что мать мало что понимает в его жизни, он привык еще раньше.

Он давно уже понял, что главное чувство, с которым живет его мама, – это даже не страх, а какая-то тихая опаска. Может быть, этого не было, когда был жив отец. Но отец умер, когда Георгию было четыре года, и он просто не помнил мать другою.

Она боялась за него всегда и опасалась всего: что он упадет с качелей во дворе; что начнет курить; что пойдет со старшими пацанами купаться и утонет; что его выгонят за непоседливость из престижной чеховской школы и придется идти в простую, возле дома, а там свяжется с плохой компанией; что в армии его будут обижать; что окрутит какая-нибудь хитрая девка, заставит жениться «по залету»… Эта последняя забота была Георгию совершенно непонятна. Мать не хотела, чтобы он ехал в Москву, не понимала, зачем ему это надо, и хотела только, чтобы он жил по-человечески: спокойно, зажиточно, но не слишком – как все. И с чего ей, в таком случае, было беспокоиться из-за его женитьбы? Наоборот, радоваться должна была бы, если бы сын пораньше обзавелся семьей и перестал рваться неизвестно куда, – рыпаться, как она говорила.

Но, наверное, привычка всего опасаться так прочно въелась в ее душу, что она уже боялась даже того, что должно было бы ее радовать.

Георгий понимал, что он вылетел из дома, как сосновое семечко из шишки, и несется, кувыркаясь, по ветру, и неизвестно еще, где пустит корни, и пустит ли вообще – может, упадет на голый камень или в заросли сорняков, сквозь которые не пробьется никогда.

Сам он если чего и боялся на свете, то только того, что чувствовал в маме, – вот этой ее опаски. Ему казалось, что она присуща всем женщинам, как всем им была присуща радость от того, что попала в руки очередная синица: убогая работа за гроши, импортный плащ за бесценок, какой ни есть мужчина…

Он вернулся в комнату, лег не раздеваясь на застеленную кровать, закинул руки за голову, и воспоминания сами собою пришли к нему, словно вытянутые из прошлого разговором с матерью.

До дембеля оставалось три месяца, и Георгий уже считал не то что дни, а, кажется, даже часы. В этом он был похож на всех солдат, которым срок выходил одновременно с ним. Разве что дембельский альбом делал без энтузиазма – просто делал, чтобы не отличаться от остальных и обойтись без лишних вопросов. Да ему в любом случае не до собственного альбома было бы, будь он этим даже увлечен. Перед дембелем фотограф оказался востребован, как никогда прежде. За какой-нибудь месяц пленок, реактивов и фотобумаги ушло столько, сколько Георгий не потратил, пожалуй, за все два года службы. Он штамповал фотографии со скоростью автомата, глаза у него стали красные, как фонарь в лаборатории, кожа на пальцах облезла от того, что он постоянно возился с растворами.

Командиры скорому дембелю не радовались. Георгиев набор был большой, солдаты оказались удачными, а кого пришлют на место этих, сообразительных, – иди знай! Может, бандюганов или наркоманов, которых к ракетным установкам на пушечный выстрел нельзя будет подпускать.

Но командирское беспокойство казалось ерундой по сравнению с Зининым.

Георгий понимал, что их отношения – если можно было назвать отношениями то, что между ними происходило, когда он приходил в библиотеку и они оставались наедине, – зашли в тупик, из которого есть только один выход: расстаться как можно скорее.

Он обрадовался, когда их роту неожиданно вывезли на полевые учения за пятьдесят километров от гарнизона. Хотя бы неделю не грозили ему каждый день бессмысленные объяснения и никто ничего от него не требовал – разве что как следует отстреляться из автомата да выполнить еще десяток нехитрых армейских дел, которые казались ему сущими пустяками.

Но когда учения кончились, не зайти к Зине было нельзя. Ну что она сделала ему плохого, чтобы он бегал от нее, как нашкодивший кот? Да и он ей ничего плохого не сделал…

Георгий зашел как всегда вечером, когда она была в библиотеке одна. Зина бросилась ему навстречу так порывисто, что он даже руки вперед вытянул: не упала бы она, споткнувшись о домотканый половичок, расстеленный перед библиотекарской стойкой.

– Ох, как скучала, Гошенька, как скучала! – выдохнула Зина, ткнувшись лбом ему в ребра. – А боялась как!

– Чего ты боялась? – Он наклонился, прикоснулся губами к светлому тоненькому пробору у нее на голове.

– А случись что на ученьях этих? – Она подняла на него глаза. – Мало ли, оружие же…

– И что ты за страхи выдумала? – пожал плечами Георгий, осторожно отстраняясь от нее. – Отец твой всю жизнь при оружии, и ничего же не случилось.

– То отец, а то муж, – покачала она головой.

Он вздрогнул, услышав эти слова. Зина много раз говорила, что мечтает связать с ним жизнь навеки, что хочет быть вместе до гроба и прочие подобные пошлости, от которых он морщился. Но вот так определенно и уверенно она называла его впервые.

– Какой еще муж? – спросил он каменным голосом.

– Как какой, ты и есть, Гошенька, – торопливо проговорила она. – Я как тебя встретила – больше ни с кем, ты же знаешь.

От прежних ее разговоров, про гроб и вечную связь, Георгий просто уклонялся, отшучиваясь, но сейчас он понял, что отшучиваться больше невозможно, да и не нужно.

– Зин, – сказал он, вдохнув поглубже, – ну с чего ты замуж за меня собралась? Любишь ты меня, что ли?

– Люблю, – с готовностью кивнула она. – Конечно, люблю, а как же!

Лицо у нее при этом было такое, словно она говорила: «Да не все ли равно, божечки!» – как сказала однажды, когда Георгий зачем-то попытался пересказать ей содержание книги, которая его увлекла, и, уже пересказывая, вдруг понял, что самого главного словами все равно не выразить.

– А меня ты спросила? – рассердился он. – Я тебе говорил когда-нибудь, что люблю? И какой из меня муж?

– Да ты что! – воскликнула Зина. – Из кого же, если не из тебя? Ты непьющий, – принялась она загибать пальцы.

– Откуда ты знаешь? – перебил ее Георгий. – Тут просто пить нечего, тайга кругом.

– Пьющего сразу видно, – покачала головой Зина. – Вот отец мой пьющий, так мать говорит, у него даже у трезвого глаза, как у собаки: вроде и гнать жалко, и в постель к себе ложить неохота.

Георгий невольно засмеялся точности этого сравнения.

– И ласковый ты, – продолжала Зина. – Я ведь, Гоша… Ну, вижу я, что ты меня не любишь. А все равно ты со мной ласковый, всегда побеспокоишься, чтоб мне удобно было, хоть и на полу. И целуешь всегда, даже когда кончишь уже и ничего тебе от меня больше не надо.

И тут ему стало так тошно, что даже возражать расхотелось. Он вдруг подумал: что же видела за свои восемнадцать лет эта маленькая светлая девушка, кого же она видела, если такая мелочь кажется ей чем-то необыкновенным?

– Зин, прости ты меня, – выдавил он. – Не надо мне было с тобой…

– Почему не надо? – улыбнулась она. – Разве нам с тобой плохо? Ты же простой, Гоша, ты как я. Не москвич какой-нибудь. Они-то гордые все, понятно, столичные штучки. Им красивой жизни хочется, привыкли, чтоб шумно кругом, весело… А тебе чего? Мы б с тобой душа в душу жили, знаешь, как бы я за тобой смотрела хорошо! Не хочешь в гарнизоне – дом бы купили в поселке. Мы же с матерью всю жизнь за отцом по медвежьим углам, я все умею, никакой работы не боюсь, да ты и сам не ленивый. Или в Уссурийск можно перебраться. Или, хочешь, я с тобой уеду куда захочешь? Мы ж молодые, Гошенька, нам же все дороги открыты!

– Зин, не надо про это, а? – почти умоляюще произнес он. – Не хочу я этого ничего – дом, дороги какие-то… Ну, я учиться хочу, если тебе причины нужны.

– Не надо так не надо, – вдруг с подозрительной легкостью согласилась Зина. – И правда, чего это я расквохталась? А я тебе свитер связала, – вспомнила она. – Помнишь, у меня белый есть? И тебе связала такой же, из козьей шерсти. Дни-то длинные на работе.

– Я пойду, – вздохнул Георгий: какой толк был от этого разговора? – Пленок пять отснял на учениях, обещал хлопцам поскорее сделать. Всю ночь придется сидеть.

– А как же… – Зина взяла его руку, положила себе на грудь; он почувствовал ее тело под шелковой тканью розовой блузки. – Давай дверь запрем, а, Гошенька? – горячо прошептала она. – Неужто ты совсем по мне не соскучился?

Конечно, он соскучился по ней. Нет, не по ней, а именно по тому, о чем она говорила сейчас, – по ее трепетному телу, по ее груди у себя под ладонями, по светлым струям ее волос, которые почему-то возбуждали его больше всего… Но как он мог запереться с нею после всего, что было сказано? Теперь он чувствовал, что от Зины исходит не только то обычное, мелочное, что всегда его раздражало, но и какая-то скрытая опасность.

Секунду помедлив, Георгий высвободил руку и, не прощаясь, вышел из библиотеки.

О том, что придется просидеть всю ночь, проявляя пленки, он сказал не только для того, чтобы отделаться от Зины. Гарнизонная лаборатория – простенькая, приспособленная только для черно-белых фотографий, – была единственной на сотни километров кругом, поэтому работы у него хватало.

Георгий только-только опустил фотобумагу в проявитель, когда дверь неожиданно открылась.

– Кому там приспичило?! – заорал он. – Хоть постучался бы!

Но крик застыл у него в горле – обернувшись, он увидел в тревожном красном свете подполковника Бережного.

Хоть гарнизон был и небольшой, и замкнутый, и все здесь друг друга знали, все же рядовому Турчину не приходилось видеть командира части вот так, один на один. Да еще и ясно было, что подполковник пришел специально для разговора с ним…

– Здравия желаю, това… – вскочил Георгий.

– Да сядь, сядь, – поморщился Бережной. – И не ори, не на плацу.

– Свет включить? – пробормотал Георгий.

– Не надо. Я тебя и так разгляжу, – усмехнулся подполковник.

Он был не в форме, а в белом свитере – наверное, тоже связанном из козьей шерсти. В красном свете фонаря его лицо казалось четко вылепленным, скульптурным, и становилось заметно то, что невозможно было разглядеть днем: значительность этого лица, благородство черт. Но благородство какое-то давнее, размытое и оплывшее…

«Лицо у него – как свеча», – некстати подумал Георгий.

И тут же совсем другая мысль заставила его похолодеть.

«Она беременная, наверно, – подумал он о Зине. – Ну точно, потому и разговаривала так спокойно!»

Оснований для такой мысли было более чем достаточно. В том, что Зина никак не предохраняется, он был уверен. Толком предохраняться самому тоже оказалось затруднительно, потому что гарнизонный киоск не предусматривал подобной солдатской нужды. Однажды Георгий попросил Зину купить презервативы в поселковой аптеке, но она так покраснела, как будто он предложил ей пройтись по улице голой.

– Да ты что, Гошенька? – чуть не плача, пробормотала Зина. – Как же я буду их покупать?

– За деньги, как еще? – пожал он плечами. – Невеликие расходы.

– Расходы, может, и невеликие, а стыд какой? – обиделась она. – Через полчаса весь поселок сплетничать станет, через час – все бабы гарнизонные, назавтра матери доложат: Зинка твоя резинки брала. Тут тебе не город!

– Ну, купи в городе, – сказал он. – В Уссурийск на сессию поедешь, вот и купи.

Зина промолчала. Презервативы Георгий купил сам, получив увольнение в поселок. Собственно, он только для этого туда и рвался, больше делать в этом забытом богом селении ему было нечего. Но продавали их под счет – оказывается, существовал лимит, – а в последнее его увольнение и вовсе «не завезли». И хоть Зина уверяла, что она «все свои дни записывает» и бережется, он очень в этом сомневался.

А теперь, значит…

Наверное, Бережной заметил его растерянность.

– Да ты не дергайся, – усмехнулся он. – Я же не как старший по званию пришел. Так, конфиденциальная беседа.

И тут Георгий неожиданно успокоился. В самом деле, что это он? Как ни крути, а почти два года он пользовался Зининой податливостью, не могло же это пройти бесследно. Странно даже, что ее отец только сейчас выбрал время для «конфиденциальной беседы»!

– Конечно, насчет Зинки, – не заставляя Георгия начинать разговор, сказал подполковник. – Дура она у меня, вся в мать. Да ты, наверно, и сам заметил.

– Не то чтобы совсем… – промямлил Георгий.

– Совсем, совсем, – покачал головой тот. – Куриные мозги. Или тебе это нравится?

– Нет, – сказал Георгий. – Это – не нравится.

– Соображаешь, значит, – хмыкнул Бережной. – Правильно мне насчет тебя докладывали. Ну, и что делать думаешь?

– А что… Она, что ли…

– Да нет вроде, – пожал плечами Бережной. – Говорит, не беременная.

У Георгия словно камень с души свалился. Он даже дышать стал свободнее и чуть не вытер пот со лба, да вовремя сдержал этот откровенный жест облегчения. Бережной закурил, в комнате запахло дешевым крепким табаком, сразу почувствовался и несильный, привычный спиртной дух, исходящий от подполковника. В красном свете трудно было разглядеть, собачьи ли у него глаза, но Георгию почему-то неловко было думать об этом.

– А зачем тогда что-то делать? – выпалил он.

– И правда! – усмехнулся Бережной. – Но она так не считает. Пристала: скажи ему, скажи… А родная ведь кровь все-таки, единственная. Ну, стреляться, может, и не станет, грозит только, а…

– Как стреляться? – испуганно перебил его Георгий. – Из чего стреляться?

– Вот и я говорю: не из чего. Да и не из-за чего. Соображать надо было, кто ей пара, а кто нет. Ты не пара, это точно.

– Почему? – неожиданно для себя спросил Георгий.

Правда, он тут же пожалел об этом. Нашел кого спрашивать, да и зачем?

– Глаз у тебя горит, – снова усмехнулся подполковник. – На таких, как она, только те женятся, у кого уже отгорело все. Или кто от рождения потухший. Я вот дурак был в молодости, не понимал… Думал, приеду по назначению, служить буду как положено, а в свободное время рассказы писать – о жизни как она есть. Из гущи народной, так сказать. Нужна, значит, жена, чтоб подштанники стирала на пользу труду и творчеству. А тут Катерина, как раз такая. Ну, глупая, так это же хорошо, зачем ракетчику умная жена? Валька Лебедев, однокурсник мой, женился на интеллигентной-образованной, так она от него через месяц сбежала с точки. Тундра, сказала, кругом дремучая и люди такие же.

Георгий смотрел, как свивается багровыми кольцами дым, как вздрагивает папироса в руке Бережного. Что-то мучительно живое чувствовалось и в дыме этом, и в подрагивании узловатых пальцев… Как на картинах Рембрандта, только тревожнее.

– Что смотришь? – заметил его взгляд подполковник. – Конечно, выпиваю. В пределах нормы. Военной, естественно, о рассказах давно уже и речи нет. Чтоб рассказы писать, не на чистых подштанниках жениться надо было. Да и не только для рассказов… Чтобы человеком остаться – тоже. Ты, Беденко говорил, в институт кино поступать хочешь?

– Если получится, – кивнул Георгий.

– А если таланта не хватит? – спросил Бережной.

– А если хватит? – пожал плечами Георгий. – Если заранее опасаться, тогда уж лучше вообще… не рыпаться.

– Это правильно, наверно… – медленно проговорил Бережной. – Чего и жить, если от себя ничего не ждать? Только ты Зинку оставь в покое, а? – как-то почти жалобно попросил он. – Тебе такая не нужна, ясно же. У тебя вон, неизвестно, есть ли еще талант, а жить как все люди ты уже не хочешь. Ну, и нечего ее зря обнадеживать.

– Я не обнадеживал… – пробормотал Георгий. – Свинья я, конечно. – Он поднял голову, прямо посмотрел в грустные, влажно блестящие глаза подполковника.

– Да ладно, – улыбнулся тот. – Жениться ведь не обещал?

– Не обещал, – кивнул Георгий. – Но все равно же…

– А насчет «все равно же» – может, это для нее и лучше еще, – сказал Бережной. – Хоть узнала, как оно по-человечески бывает. За кого ее тут выдавать-то? – уныло добавил он. – Невесты в избытке, а лейтенанты все с женами приезжают после училища. Примета такая есть: на место службы женатому ехать. Чтоб не спиться. Ну, насчет ее замужества пусть мать думает. – Он затушил окурок в Георгиевой чайной чашке, тяжело поднялся со стула. – В библиотеку больше не ходи, – сказал подполковник уже совсем другим, суровым тоном. – Увижу – на губу отправлю, так и знай. Потерпишь без книжек до дембеля.

Бережной вышел; хлопнула дверь.

Как ни странно, Георгий не почувствовал облегчения после этого, такого в общем-то удачного, выяснения отношений. Глаза Бережного, в которых если что и было собачье, то только неназываемая тоска, о причине которой не имели понятия его дочь и жена… Его лицо, похожее на чистую, навсегда оплывшую свечу…

Георгий вдруг вспомнил песню Высоцкого, которую всегда любил неизвестно за что: «И черной точкой на белый лист легла та ночка на мою жизнь».

Глава 10

Второй семестр начался с заявления Регины о том, что господин Турчин зачета у нее больше не получит. Этого следовало ожидать, хоть тонну справок принеси. Георгий не очень удивился и оправдываться не стал.

Ему было неинтересно думать о Регине и ее английском, и он о них не думал. А думал о том, что было ему интересно: о свете. Не зря еще до ВГИКа свет казался ему самой большой кинематографической загадкой. И чем больше Георгий читал про него, тем больше убеждался в этом.

Он даже фильмы смотрел теперь иначе: замечая только то, как поставлен в кадре свет. Ему нравилось наблюдать, как от ослепительного «форте» световая палитра приглушается почти до темноты, и все это – через текучесть, изменчивость пульсирующих бликов. Это захватывало его, как самая невероятная история, заставляло сердце то стремительно биться, то замирать в темноте просмотрового зала.

«Ивана Грозного» он посмотрел раз пять подряд, и все ради световых фресок, какими казались ему кадры, снятые Москвиным. Георгий словно видел движения какой-то огромной световой кисти, которой оператор наносил отдельные мазки на единый фон, создавая образы дня, ночи, сумерек, облаков так же, как образы людей.

– Ты, Рыжий, от света своего фонареешь, как другие от девок, – посмеивался Федька, на которого Георгий вечерами вываливал свои дневные наблюдения.

Впрочем, Федька слушал вполуха: он возвращался усталый, и вид у него был озабоченный – в глазах так и крутились какие-то беспокойные мысли. Вряд ли это было связано с такой механической работой, как расклеивание объявлений, которым продолжал заниматься и Георгий.

Но все-таки после отъезда Марфы Федька остался единственным человеком, которому можно было рассказывать об отвлеченных вещах, не опасаясь увидеть скуку в его глазах. Нет, конечно, обо всем, что было связано с кино, говорилось в любой вгиковской компании, во время любой пьянки, и говорилось горячо, много. Но при этом Георгий не раз замечал, что во время таких разговоров каждому интересен только он сам, каждый слушает себя, а остальных воспринимает только как своих слушателей.

Наверное, Марфа сказала бы, что это естественно в творческой среде, что так оно и должно быть и что удивляться этому может только Герочка с его провинциальной наивностью. Но Марфы не было, и Георгий часто чувствовал, как ее не хватает. А Мария Самойловна при встречах в институте смотрела сквозь него, как будто он был стеклянным, и он даже не решался спросить, как там дела у Марфы в Лондоне.

Он каждый день ходил в павильон учебной студии. Программой это еще не было предусмотрено, но ему нравилось смотреть, как снимают курсовые и особенно дипломные работы. И можно было пробовать что-то делать самому, хотя и очень редко, и совсем понемногу, потому что пленки не хватало даже тем, кому она была положена, а время пользования камерами было расписано поминутно.

Но он был без претензий, поэтому работа ему находилась – тот же свет помочь поставить, например. Правда, возможности стареньких осветительных приборов разочаровывали, но других все равно не было, так что Георгий и этим был рад.

Он как всегда быстро перезнакомился со всеми, кто работал на студии, и так же быстро понял, что интереснее всего ему общаться с Валерой Речниковым с четвертого курса. Валера учился на режиссерском и уже готовил свою дипломную короткометражку. Еще не поняв, интересно ли то, что делает Валера, Георгий почувствовал в нем спокойную основательность, которой самому ему так не хватало. Валера словно приглядывался к каждому, кто оказывался рядом, словно прикидывал: годится ли на что-нибудь человек, которого неизвестно зачем подогнала к нему жизнь? Но это его приглядывание почему-то не обижало, а, наоборот, располагало к нему людей. В Валерином дипломном фильме рвались сниматься даже самые эффектные и капризные девчонки с актерского, которые участвовали в каких-то бесконечных пробах и были уверены в своей совсем близкой, совсем скорой заоблачной славе.

Георгию жаль было, что как первокурсник он не может работать на Валерином дипломе оператором. Ему казалось, что они сработались бы легко и ко взаимной пользе, что с Валериной помощью он быстро научился бы чему-то практическому. Уж, во всяком случае, быстрее, чем с помощью своего мастера…

От Муштакова, собственно, помощи никакой и не было. Он собрал своих студентов в самом начале семестра, в феврале, и сообщил, что уезжает в Америку.

– Месяца на три, – пообещал Роман Иннокентьевич, – на вас это не скажется. Учитесь пока поактивнее, читайте побольше, чтобы встретить меня во всеоружии и быть готовыми к делу, – добавил он.

Георгий удивился только тому, что его это почему-то даже не расстраивает. Он не обиделся на торопливую банальность этого совета, на неуверенность обещаний, не почувствовал разочарования… Непонятно, как это получилось, но Муштаков словно переместился в слепое пятно его жизни – присутствовал где-то, подразумевался, но не влиял ни на что.

Читал он действительно много, но в этом не было ничего особенного: он всегда много читал, это было для него естественно. Какое-то глубокое любопытство жило в нем, оно то притихало, то разгоралось сильнее – в зависимости от того, чем подпитывалось.

– Ты бы документальным кино поинтересовался, – посоветовал однажды Валера.

– Почему документальным? – удивился Георгий.

– А приметливый ты, – объяснил Речников. – Мозгов подкопишь, может что-нибудь интересное выйти. И по городу любишь бродить, – улыбнулся он. – Типа Дзиги Вертова. «Человека с киноаппаратом» видел?

О режиссере-документалисте Дзиге Вертове Георгий только слышал, поэтому тут же заскочил в институтскую библиотеку и взял все книги, которые о нем нашлись. И увлекся им мгновенно, со всей страстью, на которую был способен!

Он читал, как Вертов снимал фильм «Человек с киноаппаратом» – именно о том, что было так привлекательно для самого Георгия, и именно так, как он сам хотел бы снять жизнь огромного города. Он даже не расстроился, когда, читая о Вертове, понял наивность собственного открытия: сравнения суровых и усталых человеческих лиц с металлическими лицами мухинских рабочего и колхозницы. Он вообще не расстраивался, когда видел что-нибудь яркое, живое, и ему неважно было, принадлежит это открытие яркой жизни ему или кому-то другому.

– Понимаешь, Федот, ведь я и сам об этом думал!

Георгий ходил по комнате от окна к двери, держа в руке чашку с чаем, а Федька лежал на кровати и прихлебывал пиво из блестящей немецкой банки.

– Тише, Рыжий, руками не махай, а то чаем обольешь. – Отодвинувшись к стенке, Федька увернулся от чайных брызг. Его круглые черные глаза весело блестели. – Ну-ну, так чего, говоришь, ты там думал?

– Где – там? Не там, а о том же самом думал. О том, что камера должна работать, как человеческий глаз! Видеть – и одновременно создавать образ. Ведь мы не просто смотрим на предметы, а сразу что-то думаем, с чем-то их сравниваем, вот и камера должна…

– Должна-то она, может, и должна, только как? Притом прикинь, это какая ж камера нужна? – хмыкнул Казенав. – Покруче той, что тебе Марфутка давала.

– Ну, у Вертова, положим, камера вообще примитивная была. Не в этом дело…

– При Вертове, может, и не в этом было дело, – кивнул Федька. – Двадцатые годы, что возьмешь? У всех одно и то же. А теперь – замени-ка «Арифлекс» говном совковым, посмотрю я, много ли ты наснимаешь. Разве что замалевочки для студии «Мухосранск-фильм». Хоть ты, Жорик, эту херню не порол бы! У нас же все так: как денег нет, так сразу «не в этом дело», «зато як спиваемо»… Ты возьми аппаратуру приличную, пленку, а потом уже про духовность гони.

– Где ж я ее возьму? – усмехнулся Георгий. – И что мне теперь, сидеть и ждать, пока деньги на аппаратуру появятся?

– Зришь в корень, – согласился Казенав. – Ждать, пока бабки появятся, – занятие для идиотов. Но и развиваться в пустоту – тоже дебилизм. Я тут прикидываю: по-другому надо…

Георгий на эту тему не думал, точнее, старательно отодвигал от себя подобные размышления. Он видел, что точно так же ведут себя многие люди, в том числе и те, которые вызывали у него уважение, – Речников, например. Слишком уж унылыми были мысли о деньгах, даже о тех сравнительно небольших деньгах, которые требовались на повседневную, очень непритязательную жизнь. А уж тем более о деньгах, как говорил Казенав, «в глобальном смысле»…

Федька с хрустом потянулся и пружинисто вскочил с кровати.

– Иэ-эх, Рыжий, хорош киснуть! – Он отшвырнул пустую жестянку. – Что-то ты последнее время совсем монахом заделался! По Марфутке сохнешь? – подмигнул он.

– Да нет, – пожал плечами Георгий, – не сохну. Ну так что мне теперь, в оргиях участвовать?

– А почему бы и нет, между прочим? – улыбнулся Федька. – Вон конь какой, таким в оргиях цены нет. Будто не знаешь, сколько девок недотраханных!

– Считал ты их, что ли? – засмеялся Георгий.

– Всех не сосчитаешь, – философски заметил Казенав. – Но процесс подсчета увлекает, – добавил он деловым тоном. – Так что кончай чай хлебать, пошли в гости. Только поедим сперва, там фиг накормят. А бутылку по дороге возьмем.

Федька быстро пожарил яичницу, аккуратно собрав в пакет скорлупки. Благодаря этим скорлупкам яйца в их рационе не переводились. Скорлупки Казенав сдавал знакомой продавщице, та предъявляла их как яичный бой, а Федьке время от времени выдавала за это свежую продукцию.

Георгий думал, что оргия намечена где-нибудь в общаге. Собственно, процесс этот шел постоянно: в одной из комнат, да и не в одной, всегда можно было застать пьянку, и даже перерыв на занятия в институте делался далеко не всеми.

«А чего, в самом деле, не сходить? – подумал он, заражаясь Федькиной веселой бесшабашностью. – Оргия не оргия, а выпить надо. Хоть мозги перекрутятся, а то и правда закис совсем».

Но оказалось, что Казенав был приглашен куда-то в город.

«Столичную» купили рядом с метро у бабки. Федька деловито перевернул бутылку, посмотрел, правильно ли перемещаются в жидкости пузырьки, потер ладонью дно и вынес вердикт:

– Ничего вроде, не паленая. Смотри, бабуля, отравишь нас, молодых-красивых, – на том свете черти жарить будут.

– Тьфу на тебя! – обиделась старушка. – Какие еще черти? Это молодежь глупостям научили, а я атеистка.

– Так это ты храм Христа Спасителя взрывала? – поинтересовался Федька. – Ладно, бабань, давай две бутылки. Выпьем за спасение души твоей грешной.

По дороге Федька сообщил Георгию, что они идут на празднование Восьмого марта, но, поскольку праздник вообще-то прошел месяц назад, подарок необязателен.

– Тем более, там в основном девки будут, – объяснил он. – Всех все равно не одаришь. А хозяйка без претензий. Ее Лолка зовут, она в Гнесинке учится, если не выгнали еще.

Ехать пришлось сравнительно недалеко, в Медведково. Георгий неплохо знал этот район, потому что расклеил здесь не одну сотню квартирных объявлений. В хрущевские времена домов здесь понастроили много, простецкого жилья было теперь в избытке, поэтому купить вместо комнаты в центре довольно большую квартиру в Медведках можно было быстро и без доплаты.

Федька и подавно ориентировался отлично.

– И кто, блин, нумерацию такую придумал? – хмыкнул он, заглянув в бумажку, где был записан адрес. – Квартира пятьсот сорок восемь, как в небоскребе! Хотя правильно, вообще-то: что тот дом, что этот – один хрен, хрущоба. Как начали с первого корпуса, так и погнали квартиры нумеровать до десятого включительно. Ни тебе код поставить, уж я не говорю домофон, – заметил он уже в подъезде, – ни хотя бы не ссать на лестнице. Нет, у хохлов все-таки почище. Помнишь песню, Рыжий: «Надо б лампочку повесить – денег все не соберем»? Еще они жить хотят по-человечески всей страной поголовно! За какие, спрашивается, заслуги? За кухонный треп?

На крошечной кухне, куда они попали чуть ли не прямо с лестничной площадки, стоял не треп, а гвалт. Из-за невероятной тесноты – кухонька была метров пять, а то и меньше – казалось, что туда набилось человек сто. К тому же народ все время менялся: кто-то выглядывал из комнаты, кто-то куда-то уходил и через пять минут возвращался с кем-то еще – в общем, беспорядочное и живое веселье было в самом разгаре.

– Да-а, девочки, зря я дружка с собой привел! – громко сказал Федька, заметив, что Георгий, улыбаясь, остановился на пороге кухни. – С его габаритами у вас не развернуться.

– Не зря, не зря! – раздалось сразу несколько веселых девичьих голосов. – Мы в комнату пойдем, там у нас просторно, как в гареме. Ой, какой парнишечка хорошенький, рыженький какой! Федь, а, Федь, как его зовут?

– Он уже большой мальчик, сам говорить умеет, – оповестил девчонок Федька. – Ну-ка, рыженький, представься любопытным девочкам.