Текст книги "Нежные годы в рассрочку"

– Ха! Ха! Мамаша! Ты у меня натуральное золото! И в кого только Зинка такая кос-стричная уродилась?! – весело воскликнул Владимир Иванович, подмигивая дочери. – Аврик, что пригорюнилась? Как помылась? С лёгким паром!

– Хорошо помылась. Папа! А разве бывают тёти с тремя титьками?

– Оврор! Да чо это ты такое у тятьки-то спрашиваешь? – возмутилась Авдотья Ивановна, надёжно пряча билетик в лифчик.

– Я сегодня видела такую тётеньку в парилке – дак у неё три титьки было, – очень серьёзно подтвердила девочка.

– Правда, что ль?! – удивился Владимир Иванович и озадаченно спросил: – А почему ж тогда я её не видел?

– Потому что ты в мужской бане мылся! Вот почему! – рассмеялась Аврора.

– Конечно! Конечно! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, – тук, тук, тук, тук, тук. – Я же в мужской бане... Ну да, ну да... Поэтому и не видел! – И Гаврилов ударил себя по лбу кулаком в знак собственной рассеянности и забывчивости.

Добравшись до дома, Авдотья Ивановна вызвалась варить щи, зять, вытряхнув из неё деньги на «чекушку», помчался в винный магазин, Аврора, проглотив вчерашнюю котлету с картошкой, отправилась гулять.

Спустя три часа бабка кукарекала под столом, Владимир Иванович дремал, расслабленный, на койке, Аврора трезвонила в дверь, рыдая белугой.

– Что? Что такое? Что у тебя с лицом? – Гаврилов тряс её за плечи, в ужасе глядя на кровоподтёк под глазом дочери.

Она молчала – Аврора вообще не имела привычки жаловаться.

– Кто тебя обидел? Скажи папе. Папа любому за дочь яйца оторвёт! Говори! – настаивал Владимир Иванович, но она молчала как рыба. – Если ты мне сию минуту не скажешь, кто тебя обидел, я тебе второй глаз подобью! Говори! – И он припёр её к стенке.

– Лена и Света Таращук, а потом ещё их старший брат пришё-ёл, – выла она. – У них мама на юливирном заводе работает и всякие колечки и брошки приносит. Они всем дарят, а мне нет. Я взяла и попросила...

– А они что? – вытягивал из неё отец.

– Они засмеялись и не дали...

– И что? Дальше что? Они тебе сразу морду бить? Или погодя?

– Нет, не сразу. Я сказала, что когда вырасту, у меня на каждом пальчике колечко будет! Даже на ногах! Вот. Они смеялись, смеялись, потом щипаться начали. А потом их старший брат пришёл и заступился за них. Всё, – с облегчением заключила она.

– И где эти хохлы живут? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, – тук, тук, тук, тук, тук. – Это не у них мать такая толстая, рыжая, с такими здоровыми...

– Да, у них мать толстая и рыжая, – подтвердила Аврора, и Владимиру Ивановичу сразу стало понятно, где живут «эти хохлы» – а именно на первом этаже в соседнем доме – он не раз бывал там...

– Во, курва! Я её ублажаю, а её выродки мою дочь бьют! Ну подожди, змея подколодная! Аврик! Иди, умойся, поиграй и не расстраивайся, папа им всем покажет кузькину мать! – И Владимир Иванович, распалённый гневом, обуреваемый единственным желанием – восстановить справедливость и отомстить за дочь, долго не мог попасть ногами в ботинки, без конца плюясь и отбивая мелкую дробь костяшками пальцев по калошнице; через десять минут, возбуждённый и готовый к вендетте, он выбежал из квартиры.

Гаврилов обошёл дом неприятеля и, оценив ситуацию, засел в кусты разросшихся акаций в десяти метрах от окон Таращуков. Несмотря на свою болезненную горячность, необыкновенную вспыльчивость и поистине феноменальную невыдержанность, Владимиру Ивановичу на сей раз удалось сдержать ярость и острое желание напакостить за дело, не по пустяку (а это вообще святое!). Сегодня он пришёл к выводу, что месть – это блюдо, которое нужно подавать холодным, и, сидя в засаде, развлекался, с чувством и упоением напевая под нос свой любимый романс «Гроздья акации» и подглядывая в окна первого этажа, в надежде увидеть, что какая-нибудь бабёнка решит переодеться.

Наконец над городом сгустились сумерки, Таращуки включили свет в комнате и на кухне. Гаврилову было прекрасно видно, как рыжая бестия накрывает на стол, как входит в комнату и зовёт мужа с детьми («выродками») ужинать, как супруг шаловливо хватает её за грудь – она хохочет...

– Во, курва! – не удержался Владимир Иванович и, сняв штаны, присел на корточки. – И чаво это мы там едим? Что это мы едим? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, – тук, тук, тук, тук, тук, – бил он себя по коленке. – А-а! Макароны с тушёнкой. Оч-чень аппетитно! – с натугой выдавил он из себя, затем последовал настолько же неприличный звук, насколько аппетитными были, по всей видимости, макароны. – Сейчас я вам малину-то подпорчу! Подгажу малину-то! – выжал он из себя, и снова раздался непристойный звук.

И тут произошло совершенно, казалось бы, нереальное и скабрезное действо, которое, быть может, следовало и опустить в нашем повествовании, но автор считает это неправильным, даже невозможным, поскольку без нижеописанного эпизода многоуважаемому читателю не раскроется до конца ни образ Гаврилова, ни его любовь по отношению к нашей героине, которая в тот момент, когда родитель мстил за неё, вытащила бабку из-под стола и, ухватив старушку за бесчисленные юбки, кружила то по часовой стрелке, то против – пока та не рухнула на пол.

Владимир Иванович поднялся во весь рост и вдруг ка-ак шваркнет чем-то дурно пахнущим, насыщенно-коричневым в окно Таращукам. Запульнёт и снова садится на корточки – тужится, кряхтит, опять поднимается в полный рост и швыряет своей «убийственной» бомбой по врагам. Так он садился и вставал до тех пор, пока окончательно не изгадил (в прямом смысле этого слова) Таращукам оба окна, с наслаждением наблюдая, как подлое семейство переполошилось: рыжая бегает, словно заводная кукла, из кухни в комнату и обратно, её муж, размахивая руками, подпрыгивает за столом, точно ванька-встанька, а дети – те будто окаменели: вытаращились (оправдывая в этом свою фамилию) в окно и не шелохнутся.

– Во дураки! Ну и дур-раки! Даже в голову не придёт выключить свет и посмотреть, кто их дерьмом обстреливает! – от души хохотал Владимир Иванович. Однако радовался он недолго – Таращук-старший догадался вскоре выключить свет и посмотреть, кто изуродовал им окна, которые неделю назад жена тщательно вымыла «с газеткой», но обидчика за кустами не узрел.

Разъярённый хозяин выскочил на улицу в чём был, а был он в белой майке и белых панталонах до колен, и прямой наводкой полетел к акациям. Но Гаврилов уже успел скрыться с места преступления.

Он вернулся к себе, позвонил носом в дверь и потом долго мыл руки хозяйственным мылом, удивляясь:

– Надо ж, какое въедливое! Ну теперь они стёкла неделю драить будут! Мать! Где щи? – потребовал он. Израсходовав массу сил и энергии, Владимир Иванович дико проголодался.

– Ага, Володя. Я щас, – и Авдотья Ивановна поплыла в кухню. – Оврорка себя плохо вела – закружила меня, я и бухнулась об пол, вон всю руку разбила! – жаловалась она, ставя перед Гавриловым тарелку со щами. – Обругай её.

– Шалишь?! – радостно воскликнул Гаврилов. – Молодец, Аврик! Вся в отца! Что это такое? Жирок? Хорошо! – И он с жадностью зачерпнул ложкой жирок, взглянул на него и усомнился – странный он какой-то был – этот «жирок» – тоненький, серенький. – Что это такое? Что? – переспросил он. – Мать! Ну ты совсем плохая стала! Это ж, т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, – тук, тук, тук, тук, тук, – трамвайный билет!

– Да ладно тебе, Володь! Всё шуткуешь!

– Аврик! Глянь сюда! Что это?

– Билет, – подтвердил Аврик.

– Я ж говорю – трамвайный билет. Вон и цена есть – три коп.

– Как он туда попал?.. – задумалась тёща. – Лешой знает!

– Баушка сварила суп из трамвайного билета! – рассыпалась смехом Аврора.

– Из лифчика! Бат-тюшки! – осенило Авдотью Ивановну. – Я когда билет-то оторвала, я ж его в лифчик затыркнула! Ей-ей!

– А у тебя там, в лифчике, червонцы случайно не водятся, а мамаш? – И Владимир Иванович привстал и заглянул в разрез её белой кофты.

– Ой, Володя, смущаешь ты меня, – пискнула тёща и, покраснев до корней волос, поспешила скрыться в комнате.

Вот так, трамвайным билетом закончился тот самый обыкновенный для Владимира Ивановича день.

* * *

Двухнедельные отлучки супруга «по местам своей молодости с целью покаяния» и его безумные «катания на трамвайчиках» надоели Зинаиде Матвеевне пуще пареной репы, как, впрочем, и его чрезмерно насыщенная жизнь, изобилующая скандалами, драками, жалобами соседей, пьянством, но самое главное – его женщинами, что прятались полуголые то за ширмой, то в шкафу. От всего этого Зинаида порой глубокой ночью, разбудив Аврору, неслась вон из дома к старшей сестре – Антонине на улицу Осипенко и скрывалась там, ожидая, пока взбалмошный супруг не образумится и не приедет за ними с повинной – вот только за сына душа болела, но тот куда-либо уезжать из дома отказывался и говорил обычно:

– Я с бабушкой останусь.

На Осипенко было спокойно – Тоня целыми днями шила на заказ платья и блузы, её дочь – Милочка после школы бралась за излюбленное своё занятие – рисование (она вовсю готовилась в художественное училище), Александр Алексеевич Вишняков (Тонин муж), поужинав после работы, усаживался в кресло и читал газету. «Ничего не скажешь, повезло Антонине!» – нередко думала Гаврилова.

Когда Авроре исполнилось восемь лет, терпение Зинаиды Матвеевны лопнуло, и она подала на развод.

Тут, конечно, не обошлось без участия Гени – он, ненавидящий отчима всеми фибрами души и одновременно, несмотря на мальчишескую бедовость и смелость, боявшийся Гаврилова как огня, никогда не зная наверняка, что тот может выкинуть в ответ на его мелкие гадости, молча и бездейственно ждал подходящей ситуации, дабы поссорить с ним мать. И такая ситуация подвернулась – когда Владимир Иванович, в который раз, оставил известную скудную записку на столе.

– Ха! Твой Мефистофель опять уехал отмаливать грехи на свою историческую родину, – язвительно проговорил Геня баском, когда мамаша, уставшая и замотанная, пришла с работы домой, обвешанная сумками, как новогодняя ёлка шарами. Он всю жизнь будет называть ненавистных и омерзительных ему мужчин именем всем известного персонажа «Фауста» Гёте.

– Во, подонок! Во, идиот! – в сердцах воскликнула она и, бросив в коридоре сумки, метнулась в комнату. Она схватила клочок бумаги, на котором красивым, несколько нервным, прыгающим почерком с характерными завитками в буквах «о», «у» и «д» было начертано, что супруг вернётся, как «покается», и от злости и обиды разорвала записку на мелкие кусочки.

– Мамань! Да он от тебя гуляет! По бабам шляется, а ты терпишь! – заявил Геня, и это самое его заявление явилось последней каплей для Зинаиды Матвеевны – если уж ребёнок, её родной сын всё видит и знает, то что ж она – взрослая женщина, всеми уважаемый кассир часового завода и активный член месткома, закрывает на это глаза, не желает верить тому, что Гаврилов на самом деле изменяет ей направо и налево?!

– Развод! – прошипела она и принялась с нетерпением ждать супруга, пока тот наездится по местам своей грешно проведённой молодости.

Владимир Иванович вернулся спустя полторы недели – как обычно наигранно тих, послушен, скромен и немногословен.

– Я хочу, Володя, с тобой серьёзно поговорить, – сказала Зинаида Матвеевна. – Пошли на кухню.

– Да, Зинульчик, я тебя очень внимательно слушаю, – молвил Гаврилов кротко, почти шёпотом.

– Я решила с тобой развестись, – бухнула она без всякого предисловия. Владимир Иванович вылупил на неё чёрные глаза свои и заплевался, отчаянно отбивая мелкую дробь по столу.

– Это с чего это?! – наконец прокричал он – кротости и скромности как не бывало.

– А с того, что ты пьёшь, дебоширишь и изменяешь мне, – вот с чего! Денег приносишь мало – зажимаешь на книжки, за Авроркой не смотришь и вообще – идиот ты, Гаврилов! – заключила она.

– А ты не идиотка? – агрессивно спросил он и остановил на супруге долгий, злобный, пронизывающий взгляд. – Если прожила с идиотом одиннадцать лет, то кто ж ты после этого? Я тебя спрашиваю?! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук.

– Я тебе верила, мне тебя было жауко! А ты оказался гадом! Я подумала, а кто меня пожалеет? Никто. Ты куролесничаешь, как хочешь... Мне терпеть твои выходки, Гаврилов, надоело! Вот так-то! Развод! – победоносно воскликнула она, отвернулась и захлюпала.

– Зинульчик! Неужели ты разлюбила своего Вовульчика? Так неожиданно? Или, может, у тебя кто-то есть? Отвечай!

– Нету у меня никого!

– Тогда что? – Гаврилов задумался и вдруг как закричит: – Оклеветали! Оболгали! Так? – И он наклонился к Зинульчику и вцепился пытливым взором в её глаза. – Точно напраслину на меня возвели! Оговорили! Кто? Кто эта падла? Отвечай! – требовал он.

– Никто. У меня у самой глаза есть! – выпалила она, гордо поднявшись с табуретки.

– Сидеть! – Владимир Иванович, усадив жену, решил исправить ситуацию во что бы то ни стало: «Если она ещё способна плакать, не всё потеряно – надо ковать железо, пока горячо!» – Зинульчик! Ты что, с ума сошла? У нас дочь растёт. Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п (поплевался он) – тук, тук, тук, тук, тук (постучал по табуретке). – Ты что ж её без отца оставить хочешь? Это при мне-то живом? А Авдотью Ивановну без зятя? – обличительно говорил он. – И это при мне-то, при живом? Да ты садистка, Зинка, и эгоистка к тому же!

– Чт-то?.. Это я егоистка?!

– Ты, ты! – убедительно подтвердил супруг. – Это жестоко и бесчеловечно – ребёнка без отца оставлять, а тёщу без зятя!

– Много ты дочь-то знаешь! – базарно воскликнула Зинаида. – Пока ты по бабам шлялся, она две пары схватила! А у матери сердечный приступ был – пришлось «Скорую» вызывать! Чо ты мне! Хоть ты есть, хоть тебя нет – всё одно!

– Тем более, зачем разводиться? – подхватил Гаврилов.

– Чтоб не позориться! Весь двор говорит, что ты от меня гуляешь! А у меня, между прочим, сын! – торжественно воскликнула она. – И всё у него на глазах! Какой пример ты ему подаёшь?!

– Я так и знал! Оклеветали, падлы! Кто? Скажи имя? Кто говорит, что я от тебя гуляю? Убью!

– Все говорят! Всех убьёшь? – спросила она его в лоб. Муж призадумался: переубивать всех во дворе показалось ему несколько затруднительным, и он решил пойти другим путём – а именно вмешать в их ссору Авдотью Ивановну с Авророй.

– Курва ты, Зинька! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, – тук, тук, тук, тук, тук. – Да знаешь, что я сейчас сделаю?

– Чо хочешь, то и делай!

– Да я сейчас всё матери с Авриком расскажу!

– Не смей! – возопила Зинаида Матвеевна – дело в том, что она ещё не успела рассказать о своём намерении Авдотье Ивановне и, зная, как та любит зятя, предполагала, что её реакция на развод будет отрицательной. – Я мать ещё не подготовила!

– Вот и прэлестно! Мама! Мама! – закричал Гаврилов и бросился в комнату. – Мама! – Он присел к ней на кровать, проникновенно посмотрел в глаза любимой тёще и печально молвил: – А ты знаешь, что твоя дочь со мной разводится?

– Чо? – Авдотья Ивановна даже приподнялась от удивления, но скоро успокоилась и захохотала удивительным своим смехом, напоминающим куриное кудахтанье. – Всё шуткуешь, Володя! А у меня ведь сердце слабое – тут «Скорую» намедни вызывали...

– Мать! Мне не до шуток! – отрезал Гаврилов. – Аврик! Подойди к папе! Скажи, ты хочешь без отца остаться?

– Что ты, папочка, миленький, любименький! – испугалась Аврора.

– А ты, мамаш, хочешь без зятя остаться?

– Володь, ну чо ты такое говоришь?!

– Тогда проведи серьёзную родительскую беседу со своей безмозглой дочерью – она, видите ли, разойтись со мной вздумала! Видите ли, я денег в дом мало приношу! Ей, видите ли, не по нраву, что я книги покупаю! Да она со мной хоть узнала, кто такие Чехов с Шекспиром! – расходился Владимир Иванович, и, надо отдать ему должное, тут он был абсолютно прав.

Когда Гаврилов не был пьян, вечерами читал вслух жене, тёще и дочери произведения русских и зарубежных классиков – читал с выражением, вдохновенно, меняя голос и интонацию. Домашние любили эти чтения – слушали, затаив дыхание, о принце Датском, о трагичной любви Карениной к Вронскому (особенно взволновала Зинаиду Матвеевну встреча Анны с сыном: «Прямо как мы с Генечкой!» – заметила она тогда и даже прослезилась); когда слушали о Родионе Раскольникове, мнения Авдотьи Ивановны и её дочери, в свою очередь, тоже «раскололись»:

– Содить таких нужно! Это надо придумать – старушку топором!.. – возмущалась Зинаида.

– Дак парнишке есть было нечего! С голоду-то умишко у него и помутилось! – заступалась Авдотья Ивановна за героя «Преступления и наказания».

– И всё равно таких содить надо! – настаивала дочь.

– Костричная ты, Зинаида! – не выдержала мамаша, проникнувшись всем сердцем к Раскольникову.

Иногда Владимир Иванович позволял себе высказывать некоторые замечания или комментарии по поводу того или иного эпизода или предложения, как, например:

– Ну это он загнул – такого в жизни не бывает!

Или:

– Ох, шельмец, как подметил, надо же! – И он обычно перечитывал понравившийся отрывок, указывая слушателям, что именно его в нём так поразило: – «Егорушка услышал тихое, очень ласковое журчание и почувствовал, что к его лицу прохладным бархатом прикоснулся какой-то другой воздух». Хе! Прохладным бархатом! О чертяка! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, – тук, тук, тук, тук, тук. – Надо ж было так написать!

По выходным Владимир Иванович (если, конечно, не «катался в трамвайчиках») водил Зинаиду Матвеевну с дочерью в музеи – за время совместной жизни они обошли все усадьбы и дома знаменитых, отличившихся людей (писателей в особенности), некогда живших в Москве и Подмосковье. Гаврилова очень занимало и привлекало фотографировать семейство на фоне старинных богатых интерьеров, нравилось надевать тряпичные тапочки поверх ботинок и беззвучно расхаживать по тихим, поражающим своим великолепием залам. Отчего Владимир Иванович так страстно любил посещать музеи? Может, потому что на несколько часов он забывал о том, что живёт в двухкомнатной малогабаритной квартире и работает в фотоотделе ГУМа, возомнив себя богатым князем с колоссальным годовым доходом, роскошной усадьбой и двумя тысячами душ? Вполне возможно. Однако эти культпоходы всегда заканчивались плачевно, по сценарию опрокинутой зебры – так, что Зинаида Матвеевна всю дорогу домой выражала супругу своё недовольство, а Аврора сначала уговаривала родителей не ссориться, потом тихо плакала.

– Зинаида! Подь сюда! – Авдотья Ивановна вызывала дочь «на ковёр».

– Что, мам? Ну что?

– Напрасно ты Володю за книжки ругаешь! Мы все вечерами слушаем эти книжки, и ты слушаешь – дак что ж ругать?

– Могли б и радио слушать! – отмахнулась дочь.

– Ой! Много чего ты в радиве узнаешь! Я вон с утра слушала – и нич-чегошеньки не поняла, всё про какой-то артутный столб говорили – де, столько-то градусов артутного столба. А что это за артутный столб? Лешой знает! Вот когда Володя читает – мне всё понятно, а когда чего не понятно, дак я спросить могу – он объяснит. А у радива разве спросишь?

– Ой, мама! Да при чём тут ваше радио! При чём тут книжки! Если б только книжки! – Зинаида Матвеевна входила в раж всё больше и больше. – Он от меня гуляет! Пьёт, как сапожник! Скандалит! Денег не приносит, за Авроркой не смотрит! Он ничего не понимает! Ведь вот как – он работает до полдня, а я до самого вечера, да ещё всякие бумаги домой беру, хоть чтоб в заначке копеечка была!..

– Ха! Да ты бумаги на дом берёшь не ради копеечки, а потому что дура ты, Зинька! Не успеваешь на работе ничего из-за своих куриных мозгов, вот и сидишь ночами счётам кости перебираешь! А то я не знаю! – разоблачил супругу Гаврилов.

– Идиот! – с яростью отозвалась Зинаида, замахнувшись на мужа счётами.

– Мамочка, папочка, только не ругайтесь! – подскочила к ней Аврора.

– Нет, Зинаид, в то, что Володя от тебя погуливает, я не верю. Оврорку он любит... Можт, Геню – не очень, но Генечка ж не его сын, зато мы его любим, – рассуждала Авдотья Ивановна.

– Правильно, мамаш, правильно говоришь! – горячо поддерживал её зять.

– То, что выпивает, дак кто ж щас не пьёт?

– Всё верно, всё верно! – Владимир Иванович на радостях звонко поцеловал тёщу в щёку.

– Ой, Володь, вечно ты меня смущаешь! – покраснела старушка и продолжила: – И вообще, Зинаид, ты, когда замуж за него выходила, дак я думала на всю жисть, и так я обрадела тогда этому факту, что сходила на следующий день в церкву и свечку поставила. А теперь что же это получается? – растерялась она, разведя руками.

– Да! Что же это получается? – подхватил ускользающую мысль тёщи Владимир Иванович. – Что мать зря свечку, что ли, ставила?! Ты почему её веру расшатываешь?!

– Да хватит вам всем дурака-то валять! – взорвалась Зинаида Матвеевна. – Ты, мама, хоть режь меня, а жить я с ним не буду, потому что он от меня гуляет...

– Да что ты при ребёнке такое говоришь! – опомнилась Авдотья Ивановна.

– При ребёнке? А где мой второй ребёнок? Всем на него наплевать! Время – одиннадцатый час, а его до сих пор дома нету! А я вместо того, чтобы отгородить мальчика от злого и дурного, трачу свои силы на вот этого идиота! – И она обличительно ткнула указательным пальцем в супруга.

– Мамочка, папочка, не ругайтесь! – подлетела Аврора и повисла у матери на руке, как обезьяна на ветке.

– А ты вообще ступай в маленькую комнату, делать уроки! Сидит тут, слушает, а в дневнике две пары!

– Не кричать на мою дочь! Не позволю! – И Владимир Иванович едва не разорвал от негодования рубашку на груди. – На своего Геньку ори сколько влезет! Черт-те где его носит, а она всё – мой Генечка, мой Генечка! – пропищал он голосом супруги. – Будто я не знаю, что ты ему украдкой шоколадки в сиськах носишь! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, – тук, тук, тук, тук, тук. – У, сучка!

– Что-о? – Материнское чувство Зинаиды Матвеевны было поругано.

– Всё то же! Всё ему позволено! На Новый год ему кульки с конфетами и мандаринами покупаешь, а Аврорке ни леденца оттуда не перепадает: «Не трогай Генечкин подарок – у него отец на войне погиб, а у тебя жив». Ну уж извини, что я не умер! Этому лбу двадцатилетнему она подарки под подушку прячет! Да твой Генечка уж давно девок по углам зажимает да сумки у прохожих срезает, а Аврорка, видите ли, две пары принесла – катастрофа! Подумаешь! Пушкин тоже плохо учился! – Гаврилов высказал, что наболело в его душе, но этим только испортил всё дело. На него теперь ополчилась и Авдотья Ивановна – она безумно любила внука и не могла не прореагировать на слова (хоть и любимого) зятя.

– Ты, Володя, Геню нашего не тронь! – встрепенулась старушка. – Он несчастный мальчик. Его отец геройски погиб на войне, а ты и вовсе не воевал. Дак и помалкивай! Никто тебя ребёнка любить не просит – ты свово воспитай, но и обидеть тебе его тоже никто не даст!

– Всё, Гаврилов. Развод. Я не хочу из-за тебя Геню потерять – за ним теперь глаз да глаз нужен. Ему хороший пример нужен! А ты что? Дебошир припадочный, пьяница и бабник!

– Курвы! – крикнул Владимир Иванович и ушёл, громко хлопнув дверью.

И, быть может, супруги обошли бы развод стороной, если бы Гаврилов не отчаялся в тот роковой вечер и не пустился с горя во все тяжкие.

Каждый день он приходил с работы в бессознательном состоянии – мычал что-то нечленораздельное и ложился спать в ботинках. Почувствовав скорое одиночество, он стал суетливо искать очередную спутницу жизни и, перепробовав за месяц не меньше сорока претенденток, в конце концов подцепил триппер. Как только Зинаида Ивановна пронюхала о венерической болезни мужа, все сомнения насчёт его измен были моментально развеяны, и на следующий же день она со спокойной совестью подала на развод, вслед за чем на её бедную голову обрушилась масса проблем, подобно падающей, переполненной книгами полке.

Сразу же встал вопрос о разделе имущества и квартиры – Владимиру Ивановичу тоже надо было где-то жить.

Вскоре тяжело заболела Авдотья Ивановна – она не поднималась с кровати и никого не узнавала. Мало того, у старушки ещё непонятно откуда завелись (не к столу будет сказано) вши.

Зинаида Матвеевна разрывалась на части между больной матерью, вечно пьяным Гавриловым, часовым заводом и Банным переулком, где стала бывать чуть ли не каждый день в надежде разменять новую двухкомнатную квартиру. Она, боясь полететь с работы, призывала на помощь всех своих братьев и сестёр, а также их подросших детей, дабы они внесли посильный вклад в выздоровление Авдотьи Ивановны.

Семнадцатилетняя Милочка (дочь старшей сестры Антонины с улицы Осипенко, которая сама приехать никак не могла, поскольку так же, как и мать, была прикована к постели – три месяца назад она попала под грузовик, и прогноз врачей не выглядел утешительным – скорее всего ей никогда не подняться на ноги) стала наведываться регулярно – «пощёлкать» кровососущих насекомых, появившихся в бабушкиной голове так неожиданно, ни с того ни с сего.

Младшая дочь – Катерина Матвеевна – тоже не отказывала матери во внимании, она приезжала два раза в неделю, сидела возле болящей на стуле, рассказывая про своего Дергача, тихо подвывая. Проку от неё было мало, более того – однажды оставшись у сестры ночевать, она стянула её единственный рабочий серый мешковатый костюм, претерпевший в своё время плевки Владимира Ивановича пеной хозяйственного мыла на профсоюзном собрании при жарком распределении путёвок на Черноморское побережье. Обычно костюм, почищенный и отглаженный, с вечера торжественно и важно висел на вешалке, на дверце гардероба, но в то печальное утро Зинаида Матвеевна, протерев глаза ото сна, почувствовала, что чего-то не хватает в комнате. Она пошла в ванную, почистила зубы мятным порошком, соорудила завтрак, накормила домашних и всё никак не могла понять – чего же недостаёт в комнате. Поняла она это лишь тогда, когда время подошло одеваться – время-то подошло, только надеть было нечего – на дверце гардероба криво, будто усмехаясь, висела пустая вешалка от её серого рабочего костюма.

– Геня! Геня! Ты не видел мой костюм?

– Вчера – видел.

– А сегодня?

– Сегодня видел тёть Катю. Она убежала рано утром с твоим костюмом под мышкой.

– Вот зараза! Что ж ты её не остановил?

– Я-то откуда знал! Может, ты ей его подарила, – удивился Геня, надвинув кепку на глаза.

– Что?

– Откуда я, говорю, знал, что она тебе уши шлифует, я думал, ты ей его подарила, – неохотно повторил свою мысль Геня.

– Да что у тебя за выражение появилось – «уши шлифует»? Откуда это? – удивилась Зинаида.

– Да всё в ажуре, мамань!

– Кто в ажуре? – переспросила маманя, но Геня, отправив в рот бутерброд с маслом, поспешил уйти, предварительно отвесив сестре крепкий подзатыльник.

Расстроенной и разочарованной поступком Кати, Зинаиде Матвеевне ничего иного не оставалось, как достать из шкафа единственное выходное платье цвета прелой вишни из чистой шерсти и надеть его на работу – право, не выходить же на улицу в нижнем белье!

Помимо Милочки и Катерины, Авдотью Ивановну навещал сын Иван Матвеевич (тот самый, что был ранен на фронте в мягкое место своим товарищем – рядовым Быченко) с женой Галиной Тимофеевной и дочкой Любашкой – хитренной девчонкой с круглым лицом и узкими, раскосыми глазами.

– Эх, мама, мама, что с тобою стало? – каркал Ваня.

– Бабушка с ума сошла! – весело кричала одиннадцатилетняя Любочка.

– Прекрати! – шикала на неё мать-химичка. – Иди лучше с Авророй поиграй.

– Катя! И почему ты не отрастишь косу? – спрашивала Авдотья Ивановна и дёргала сына за чуб. – А знаешь, Кать, ведь Иван-то у Онтонины костюм украл. Ага. Он теперь у нас в юбке по городу ходит. Ага, – заговорщицки шептала она сыну, а затем без сил откидывала голову на подушки и моментально засыпала – только слышно было: «Пых-пых, пых-пых».

– Галь, ты чего-нибудь поняла? – недоуменно вопрошал Иван Матвеевич.

– Что ж тут понимать?! Любашка права – она с ума сошла: никого не узнаёт, всех путает.

– Это Зинка её с ума свела! Это всё она со своим Гавриловым!

– Да уж, от Гаврилова любой может рассудком тронуться, – обыкновенно соглашалась Галина Тимофеевна, после чего семейство, твёрдо уверенное в том, что выполнило свой долг перед старушкой, вырывалось пробкой из Зинаидиной квартиры.

Не забывал Авдотью Ивановну и старший сын – Василий: он приходил аккуратно – через день, принося ей каждый раз в подарок платок, на что мамаша реагировала довольно странно:

– Онтонин, отдай платок Ивану – он у нас теперь в платья да юбки одевается. Ага. Вон у Катерины, слышала, юбку стибрил.

– Мам, ну что ты такое говоришь? Всё перепутала! – и Василий хлопал себя по коленке. – Это Катерина спёрла костюм у Зинки!

– Ты ничего не понимаешь, Тонечка, ничегошеньки не понимаешь, – трагично говорила старушка и засыпала.

Не оставлял без внимания мать и Павел Матвеевич. Но и его не узнавала Авдотья Ивановна, называя любимого сына Зинаидой. Он приходил со своей верной супругой Ириной Карловной (которая восемнадцать долгих лет ждала его из мест не столь отдалённых) и с дочерью Виолеттой, которой стукнуло двадцать восемь, и у нее самой уже была четырёхлетняя дочка – Людочка.

«Дядя Паша был любимым бабушкиным сыном, наверное, из-за того, что такой неудачник получился, – увлечённо печатала Аврора Владимировна неделю спустя – за это время она достигла в сочинительстве определённых успехов и уже не размышляла, нервно шевеля губами, высовывая и убирая кончик языка, стоит ли употребить в тексте то или иное слово. Надо заметить, что и за эту седмицу с ней ничего примечательного не произошло – она, как обычно, переругалась в среду с Сергеем Григорьевичем и узнала от Ариши, что та начала репетировать роль Чацкого. Из дома наша героиня стала выходить всё реже – она, окрылённая вдохновением, с утра до ночи выливала на экран ноутбука летопись своей жизни. – Вообще Павел Матвеевич был невзрачный. Перебравшись в Москву, он стал служить в ремонтных мастерских, а поскольку ростом он не вышел, то до станка не дотягивался. И выходил из положения так: он напихивал в сапоги тряпки, особенно в пятки. Хи, хи. Однажды (это случилось в обеденный перерыв) кто-то привёз на завод прокламации Троцкого. В клуб битком понабилось рабочих – все стояли и слушали (в том числе и дядя Паша). Всех их осудили. Павла на десять лет. Ирина Карловна (в девичестве Либберг) плакала, хлопотала об освобождении, но добрые люди ей сказали: «Не ходите, а то могут ещё добавить». Она хлопотать перестала, но мужа дождалась – он просидел вместо десяти восемнадцать лет и просидел бы ещё, если б не умер вождь всех времён и народов. В год моего рождения дядю Павла реабилитировали», – Аврора Владимировна остановилась, выпрямилась, вспомнила, как дядя-неудачник отвоёвывал дачный участок в Подмосковье (Ирина Карловна рассказывала, что он бил себя в грудь, рвал на себе одежду и кричал: «А я вообще без вины виноватый – восемнадцать лет лагерей за то, что оказался не в том месте не в то время!» В конце концов на шестом общем собрании садоводов ему выделили законные шесть соток, более того – выбрали председателем садовых участков), и, перечитав последний абзац, осталась им вполне довольна. «Есть, конечно, некоторые шероховатости, но я потом их исправлю», – решила она и переметнулась к описанию тех шести соток, которые дядя выбил, быть может, благодаря восемнадцати годам, проведённым в лагерях.