Текст книги "Надкушенное яблоко Гесперид"

– Господи, Илья! Но это же… Вы сошли с ума… Это безумно дорого!

– Ирина, – голос князя прозвучал непривычно твердо. – При всем моем уважении, я не буду говорить с Вами о деньгах – ни теперь, ни после.

– Да, конечно… Спасибо огромное, но мне если честно, все равно неловко…

– И совершенно напрасно. Я Вам уже говорил, то одолжение, которое мне делаете Вы, поверьте, стоит гораздо большего. Кроме того, для меня это удовольствие само по себе… Вам ведь нравится?

– Очень! Просто ужасно! И к платью так подходит, потрясающе. Я бы сама лучше не выбрала! Как Вы догадались, я же не говорила, какого цвета платье?

– Я и не думал о платье, когда выбирал. Я думал, что пойдет Вам. А то, что она подошла к платью, только значит, что в этом месте наши представления совпадают.

– Все равно потрясающе. Я очень, очень Вам благодарна. Так мы идем?

Машина у Ильи неожиданно оказалась спортивная, совершенно не подходящая к его облику, маленькая и гладкая, как таракан. И сидеть, вернее, почти лежать в ней было достаточно неудобно, потому что коленки задирались куда-то едва ли не к потолку. Да еще к тому же князь оказался совершенно жутким водителем. То есть, вернее, водил он, наверное, как раз хорошо, даже, может быть, слишком хорошо – но ехать с ним было страшно. Он мчался с дикой скоростью, постоянно лавировал между рядами, втискиваясь даже в самую маленькую щель, бесконечно кого-то подрезал… Сашку за таую езду Ирина убила бы на месте. Она и при меньших нарушениях со стороны мужа вцеплялась в кресло и умоляла перестать. Но делать же замечания князю Ирина как-то стеснялась. В общем, одной радостью стало лишь то, что, при подобном режиме езды они действительно добрались до места в рекордно короткое время.

Прием, как и предостерегал Ирину князь, и в самом деле был достаточно скучным и невыразительным. Единственным развлечением за вечер для Ирины, познания которой во французском языке не далеко уходили за пределы фразы: «Месье, же нэ манж па сис жур», слабо подходящей к случаю, стало внимательное изучение туалетов приглашенных дам. К ее удовлеворению, ее собственный смотрелся на их фоне ничуть не хуже. Еще она наблюдала за князем, с которым первый раз была на людях, а не тет-а-тет, и ее приятно, хотя и не сильно – от князя можно было ожидать и не такого – удивила его востребованность в этом аристократическом и, по его собственным словам, достаточно постороннем обществе, а также та легкость, с которой он эту востребованность встречал. Она бы сама, например, даже при всех своих журналистских навыках, давно бы не выдержала и смылась куда-нибудь в буфет. Ну или, на худой конец, в дамскую уборную. Князь же, который был буквально нарасхват в этом, судя по всему, не таком уж все-таки постороннем ему обществе, не проявлял ни малейших признаков ни усталости, ни раздражения. Он искренне улыбался направо и налево, приветствуя многочисленных знакомых, и непрерывно говорил на великолепнейшем французском, в чем, впрочем, не было ничего удивительного. При этом, отдать ему должное, он не забывал про Ирину, не уходил от нее далеко, переводил ей по возможности отрывки светских диалогов и с удовольствием представлял ее каждому встречному: «Ирина Волгина, известной российский журналист». Все это было приятно, хотя в больших количествах несколько утомительно. Самым же ярким впечатлением от вечера – Ирина долго потом прокручивала его перед мысленным взором так и этак, ища и находя какие-то новые, дополнительные оттенки – было следующее. Когда они подымались об руку с князем по высокой лестнице, ведущей в собственно зал приема, и их силуэты вдруг выросли перед ними в зеркальной стене на площадке пролета, первой ирининой мыслью было, конечно: «Эта шаль абсолютно прекрасна и мне чертовски идет», но уже второй: «Мы с князем очень красиво смотримся вместе».

Из колонок Ирины Волгиной
3. Стимфалийские птицы

А про меня, оказывается, сплетничают! Честное слово. Я сама недавно слышала, вернее, одна моя знакомая рассказывала мне, что слышала от другой моей знакомой, что еще какие-то ее знакомые видели меня с любовником в ресторане!

Вообще-то, некотороя доля правды в этом есть. Я действительно была в ресторане с мужчиной, который не является моим мужем. И действительно, там со мной поздоровались какие-то малознакомые люди, я и лиц-то сейчас не вспомню. А оно, вон, оказывается, как…

Сначала я слегка возгордилась. Потому что, если мне можно приписать такого любовника (а мужчина со мной был исключительно показательный, и в смысле экстерьера, и вообще) – значит, я и сама очень ничего. Но потом меня взяло зло. Любовник, не любовник – какое им вообще дело, я с ними почти не знакома. И хорошо еще, что я поймала эту сплетню на не очень отдаленном витке, когда была сама в состоянии вспомнить, откуда у нее ноги растут, а могло бы ведь быть и гораздо хуже…

От злости я стала думать на эту тему сразу в нескольких направлениях. Во-первых, я, наверное, как-то неправильно себя веду со знакомыми в ресторанах, раз мое поведение наводит окружающих на такие мысли. Потому что в самом факте нахождения меня в ресторане с мужчиной нет ничего плохого. Такое случается не то, чтобы очень уж часто, но все-таки вполне. Этот мужчина может быть моим коллегой по работе, кем-то, у кого я беру интервью, случайно встреченным одноклассником, другом детства или просто хорошим приятелем (как оно и было в данном случае), да бывшим мужем, в конце концов! И если я в такой ситуации случайно встречаю еще каких-нибудь знакомых, ни у кого из них обычно не должно закрасться даже тени дурацких подозрений в мой адрес, потому что все это совершенно естественно. Мне нечего скрывать и стесняться, подумаешь – большое дело, ресторан.

А тут, видно, было что-то не то… Что-то такое, незаметное даже для нас самих, по крайней мере, для меня, наверное, витало над столом. Это, действительно, бывает вполне ощутимо для окружающих, вот только что же я сама-то не заметила? Интересно, может, этот мой знакомый и в самом деле относится ко мне романтичнее, чем я думаю? Значит, сама дура слепая.

Или – и это второе направление моих злобных мыслей – этим знакомым знакомой моей знакомой совсем уж в жизни заниматься нечем, если такой незначительный факт, как встреча с моей малознакомой для них особой в ресторане (повторяю, я лично с трудом представляю себе, как они выглядят) дает им пищу для размышлений и бесед на несколько дней. Да даже если бы он и был мой любовник – что, это так интересно хоть кому-нибудь, кроме нас двоих? Ну и, может быть, еще моего мужа? Я, например, если вспомнить, время от времени встречаю каких-то своих знакомых с этими самыми любовниками, но говорить об этом хоть с кем-то… Да и вообще помнить об этом…

Впрочем, вру. Вполне могу сказать вечером мужу: «Видела сегодня такого-то с его бабой. Ну и мымра.» Или подружке по телефону, если к слову придется. И мы с ней можем даже остановиться на данной теме чуть подробнее – минут эдак на семь с половиной. А она потом позвонит другой своей подружке, и тогда…

Что же выходит, что сплетня – это норма жизни? И все мы, как хищные птицы с медными клювами так и готовы кинуться и поклевать чью-то личную жизнь, чтобы найти себе пищу для размышлений? И чем мы тогда отличаемся от папарацци в желтых газетах? Они-то хоть с этого живут, а мы – просто так.

А может быть, в этом и нет ничего уж такого ужасного? Ну, развлекаются люди разговорами, что в этом дурного? Ну, в самом худшем случае, услышал бы это мой муж. Так я все равно ему сама еще тогда же рассказала. Строго говоря, мы и в ресторан его звали, только ему некогда было. Соответственно, даже самым заинтересованным лицам в условиях ясности и гласности никакие сплетни повредить не могут. Могут только украсить репутацию.

В конце концов, я и действительно ходила с мужчиной в ресторан. А любовь, как говорится, дело наживное.

Ирина решила пригласить князя домой на приближающуюся встречу Нового года. Вообще-то в их семейных традициях Новый год всегда считался исключительно домашним, уютным праздником для своих, когда никто никуда не уходил, а все наряжали елку и собирались вокруг стола, уставленного традиционными же домашними яствами, непременно включающими пирог с капустой, салат оливье и селедку под шубой. В пирог запекалась «счастливая» монетка, все смеялись и разыгрывали немудрящие шутки, подарки складывались под елку нарядной кучей и весело раздавались после боя часов. Праздник получался теплым, радостным и (что тоже важно) заканчивался немного за полночь, так, что все успевали наутро выспаться и не ходить весь день, как мертвые мухи.

Приглашать домой на Новый год кого-то со стороны было по меньшей мере странно, но Ирина, замученная угрызениями совести, решила все же на это пойти. Угрызения совести были хотя и неглубокими, но почему-то обширными и разнонаправленными. Ей, несморя на все уверения, было совестно перед князем Ильей за дорогой подарок. Ей было совестно перед Сашкой за то, что она приняла этот подарок (Сашка ничего не сказал, когда она показала ему шаль по возвращении с приема, но Ирина знала мужа не первый день и поняла, что тот, мягко говоря, не в восторге). Кроме того, ей было совестно своих мыслей перед посольским зеркалом. Сашка о них, допустим, не знал, но от этого было не легче. Ей было совестно перед детьми, и, почему-то – из-за детей перед самой собой, и это вообще, казалось бы, не имело рационального объяснения. Все обязанности в отношении детей Ирина и всегда-то выполняла безукоризненно, а уж после знакомства с князем старалась втрое. Она ходила на все собрания в кружках и школах, следила за учебным процессом, обсуждала с детьми все сколько-то важные события их жизни и готовила горячие обеды, являя из себя буквально идеальную мать. Но при этом где-то в мозговой подкорке идеальной матери постоянно тикало подспудное чувство вины, и это чувство загадочным образом было связано с князем. Даже не с самим князем, а с фактом Ирининого с ним общения, и даже не солько общения, сколько того, что Ирина потом об этом общении думала. Как будто бы, думая о князе, она обкрадывала своих детей. Но было и другое. Чувство вины было не сильно довлеющим, а почему-то легким, и эта легкость непостижимым образом переносилась на другие стороны жизни. Ирина меньше раздражалась домашней рутиной и легко спускала домашним те прегрешения, за которые в былые времена устроила бы изрядную выволочку. Так, к примеру, обнаружив на ковре посреди гостиной несколько пар разнокалиберных мужских ботинок, Ирина не поднимала шум, а, рассортировав обувь попарно по принадлежности, молча и даже с улыбкой оттаскивала ее в прихожую и расставляла по местам. Она вообще стала чаще улыбаться в последнее время, причем все больше сама себе, вернее, собственным мыслям. Да, и отражению в зеркале. Она вообще стала больше нравиться себе в зеркале. Кроме того, она с интересом и, опять же, с легкой виноватостью отметила, что со времени знакомства с князем у нее не было ни одного «мрачного периода», а муж Сашка смотрел на нее с несколько возросшим мужским интересом. «Ну да, все по пословице – хороший левак укрепляет брак», пыталась она шутить сама с собой, но тут же мысль ее снова убегала в привычном направлении «а был ли мальчик», и снова, несмотря ни на что, выползала вина, вина, вина, и ее постоянность, даже вместе со всею легкостью все-таки вносила определенный внутренний разлад.

Собственно, чтобы как-то попытаться этот разлад ликвидировать, Ирина и решила пригласить князя домой, познакомить с мужем и детьми. Она с юных лет была убеждена, что лучший способ борьбы с домашними скелетами – открытость и ясность. В данном случае скелет вроде бы еще не завелся, так что борьба была скорее профилактической, но, решила она, если все друг на друга посмотрят, хуже от этого не будет никому. Сашка и дети увидят, насколько князь действительно симпатичен, князь поймет, что у нее прекрасная счастливая семья, таким образом все точки будут расставлены в нужных местах – а что уж из этого выйдет дальше, судить не ей. Новый год же просто представлялся достаточно удобным поводом для подобной встречи. И приглашение вроде не с пуста места, и домочадцы будут в полном сборе, а то пойди собери их в другой-то день. Да и возможность отдариться князю чем-нибудь если и не равноценным, то все же достаточно пристойным не стоило сбрасывать со счетов.

Когда она поделилась своей идеей с домашними, это вызвало отнюдь не бурю протеста, к которой Ирина внутренне готовилась, а скорее легкую волну удивления.

– Твоего князя? На Новый год? – поднял брови Сашка. – А что? Неплохая идея. Вместо деда-Мороза. – И подмигнул младщему сыну.

– А он принесет подарков? – тут же радостно подхватил Мишка. – А я тогда могу список заранее?

Но только пусть дед-Мороз тоже будет, своим чередом.

Старшенький же вообще воспринял новость как нечто само собой разумеющееся и его не касающееся. Он собирался немедленно после двенадцати вообще отвалить из дому к друзьям, поэтому любое нарушение традиций только подливало воду на его мельницу.

Получив одобрение семейного совета, Ирина позвонила Илье. Тот, с присущей ему любезностью, приглашение принял, правда, оговорив себе разрешение прийти не на собственно встречу под бой часов, а несколько пораньше, вечером, в районе восьми, чтобы, поздравив всех и подняв бокал «с наступающим», успеть куда-то еще, где его присутствие, как он выразился, было «совершенно непременным вне зависимости от его воли». Ирина, которую этот вариант тоже, в общем, неплохо устраивал, вежливо, хотя и по видимости не очень охотно, согласилась.

«Ну и ладно, – думала она про себя. – Так даже лучше. Он придет, я его с детьми и Сашкой познакомлю, все всех поздравят – вот и ладненько. И не надо будет родителям объяснять, кто да откуда. Так и проще. Очень даже все складно. Вот только интересно, а где ему так обязательно надо быть в Новый год?»

И, хотя формально это не имело к ней ни малейшего отношения, и князь тысячу раз имел право встречать Новый год там, где хотел, и с тем, с кем хотел, Ирина слегка расстроилась. А может быть, не так уж и слегка.

Встреча – если и не Нового года, то князя с домашними – прошла прекрасно. Нет, сам Новый год они тоже потом замечательно встретили, как, впрочем, и всегда, но речь сейчас не об этом. Князь всем ужасно понравился. Он обаял Сашку, заведя с ним беседу сперва о каких-то сплетнях в европейских деловых кругах, а потом о лютневой музыке, которую Сашка нежно любил, никому в этом не признаваясь, и Ирина еще раз не могла не подивиться умению Ильи сходиться с людьми. Что касается детей, то и к ним князь моментально нашел нужный подход, так, что не только младшенький, но даже и старший при прощании на полном серьезе просили «дядю Илью» приходить еще и почаще. Единственное, в чем Ирина потерпела провал, была попытка отдариться. Она купила для князя изящную ручку «Монблан» и до поры страшно собой гордилась. И действительно – князь был в видимом восторге от ее подарка, а если и делал вид, то какая разница; но когда он сам, в свою очередь, снова легким жестом фокусника извлек откуда-то подарки для всей семьи, Ирина снова почувствовала себя на этом фоне практически сиротой. Мало того, что все подарки стоили бешеных денег и были куплены в самых лучших магазинах столицы, князь сумел безошибочно угодить вкусу каждого из одаряемых. Сашке он преподнес роскошный кожаный дорожный кейс, Мишке – какой-то специально навороченный набор игрушечных уродцев, увидев который, малой восторженно взвыл и немедленно скрылся в своей комнате, шурша бумагой, Лешка получил электронную записную книжку, подобную которой он выклянчивал у Ирины последний месяц, а она сама… Она сама только и могла, что в голос ахнуть, обнаружив под десятком пестро-праздничных оберток сумку своей мечты. Это было практически невероятным, то, как чертов князь смог снова так угадать с подарком. Ну шаль еще ладно, в конце концов, с шалью от Гермеса довольно сложно не угодить, они не могут не нравиться, а уж выбрать цвет – не такая, в принципе, сложная задача для искушенного знатока. Но сумка!

Ирина, как любая женщина, сумки любила страстно, к выбору их относилась нервно и ответственно, и уже много лет предпочитала совершенно определенную конфигурацию, большой мягкий бесформенный мешок из очень хорошей кожи, в который влезало бы все, а таскать Ирине, учитывая ее образ жизни и работы, приходилось немало, потому что трудно было знать заранее, когда что может понадобиться. Да, и цвет должен был быть непременно коричневый, в рыжину, а ремень надежный и прочный, нет ничего хуже, когда у сумки вдруг рвется ремень, и никаких выкрутасов, никаких лишних цепочек и пряжек, все крайне скромно и функционально. Почему-то именно такие сумки встречались в природе крайне редко, а если встречались, то стоили каких-то совершенно неприличных денег, поэтому иринина к ним любовь носила по большей части довольно платонический характер, а те редкие экземпляры, что ей все-таки удавалось добыть, затаскивались до малоприличного состояния. Ну, и никто из ближних таких Ирининых сумочных пристрастий не понимал, и уж тем более не одобрял. Сашка только вздыхал: «Ирка, ну за что тут такие деньги? Мешок мешком». Дети просто ржали в голос: «Мать очередного бассета притащила», а немногие приятельницы вежливо улыбались: «Новая сумка? И зачем ты ее покупала, у тебя старая – точно такая же». Ирина и сама знала за собой эту свою странность, и даже пыталась преодолеть ее, время от времени покупая сумки какого-то другого вида, но они упорно не приживались, так и оставаясь пылиться в дебрях шкафа или передариваясь все тем же приятельницам, в то время, когда сама она продолжала таскать милый сердцу мятый мешок.

И вот сейчас она держала в руках точно такой же – нет, в тысячу раз лучший, но все равно такой же кожаный мешок. Из мягкой, шелковистой, льнущей к рукам оленьей кожи, огромный, рыже-коричневый, квадратный с округлыми углами мешок с нежно-кремовой подкладкой из натуральной замши, толстым плетеным ремнем и открытым, без молнии верхом. Сумка была предельно простой, но в то же время по поводу ее стоимости не возникало никаких вопросов – это была та самая простота, которая может стоить только очень больших денег. Ирина ахнула вторично, обнаружив где-то дальше в обертках сумкин мешочек, в который дорогие фирмы одевают свои изделия «от пыли». На нем стояло название фирмы, и человеку посвященному (а Ирина, в силу профессии, была отчасти таким посвященным) оно говорило все. Все. Это были не большие, это были какие-то просто неприличные деньги. Они с Сашкой жили далеко не бедно, но Ирина никогда даже в страшном сне не могла бы подумать о сумке от ***. «И надо же, – как-то отвлеченно пронеслось у нее в голове, – это подумать только, мой сумочный идеал совпадает с их модельным рядом. Я всегда знала, что достойна самого лучшего! Впрочем, это, кажется уже какой-то рекламный слоган».

Ирина повернулась к князю, пытаясь высказать ему свой протест одновременно с самой горячей благодарностью, но тот только покачал головой, прижимая палец к губам, а другой рукой одновременно поймал ее руку и тоже поднес к губам в легком поцелуе. После чего поднялся и довольно решительно начал прощаться, не предоставив ей, тем самым, никаких возможностей для дискуссии.

Справедливости ради, на этот раз Ирина мучилась совестью совсем недолго. Можно сказать, совсем почти не мучилась. В новогодний вечер было как-то не до того, а потом кайф от обладания новой сумкой совершенно затмил все прочие по этому поводу мысли. В конце концов, должен же быть свой кайф от знакомства с миллионером… Единственным, что слегка затмевало радость, было сознание того, что адекватно отдариться Илье ей не удастся никогда в жизни, а чувствовать себя в долгу, даже таком необременительном, Ирина не любила. «Ну и что, – сказала она себе, поглаживая в очередной раз бочок новой сумки, и вспомнив в этой связи о своих размышлениях по поводу. – Ну и что? Деньги деньгами, но не все можно купить за деньги… Бывают и другие радости в жизни…» Но додумывать эту мысль до логического конца она почему-то не стала.

Сразу после Нового года Сашка уехал в Америку. Он почти всегда уезжал в эти дни, объясняя, что в празничном безумии начала января в Москве все равно работать невозможно, а вот в другом полушарии начало года как раз очень продуктивный период. Ирина обычно тоже ездила с мальчишками куда-нибудь на каникулы, но в этом году старший решительно отказался уезжать из дому надолго. «Но ведь всего десять дней!» – «Вот именно. Это долго. Я не поеду. Дня три, еще куда ни шло.» Не иначе, причиной была какая-то скрытая от Ирины личная детская жизнь, но, так или иначе, оставлять его дома одного на этот срок она не рискнула, а ехать куда-то далеко на три дня было довольно нелепо. Так что очередные детские каникулы пришлось просидеть в Москве. Нет, они, конечно, выбирались на пару дней на дачу, и просто ездили кататься на лыжах за город, и бабушка выручала, как могла, но все равно – к концу этих самых каникул она чувствовала себя так, что впору было брать отпуск. Ну, или по крайней мере отгул. Так что когда в послелний день каникул, десятого, ей позвонил князь Илья с приглашением встретить у него Старый новый год, Ирина согласилась немедленно и без малейших душевных колебаний. Видит бог, она это заслужила, а если два малолетних и даже не очень тирана проведут вечерок без нее, им это будет только на пользу. Дети, поставленные перед фактом, не очень-то, впрочем, и сопротивлялись, разве что выторговали себе позволение заказать пиццу на ужин и не ложиться спать допоздна. Это, впрочем, больше касалось младшего, старший и без того ложился, когда хотел, часто гораздо позже самой Ирины.

Накануне самого дня визита ей приснился сон. Как будто она снова стала школьницей, но внутри, в себе, осталась собой сегодняшней, тридцатишестилетней, изменившись только снаружи, снова обретя косички до плеч и короткую складчатую юбочку, прикрытую школьным фартуком. Во сне она сидела на уроке в классе, и тут же, за соседней партой, сидел Сашка, тоже ставший мальчишкой, и она, та, которая была внутри, то есть взрослая, знала, что он – ее муж, то есть будет ее мужем, а сначала у них будет роман и все остальное, а в тот момент, когда они сидят в классе, ничего этого еще нет, и сам Сашка ни о чем из того, что будет, не имеет ни малейшего понятия. Мужики вообще мало о чем знают заранее, а может быть, он просто и не был еще взрослым, как она. Понятно, что это только вслух описывать долго и непонятно, а там, во сне, все это знаешь изначально и воспринимаешь естественно, как данность. И там, во сне, она еще страшно сердилась на Сашку-мальчика за то, что тот накануне ходил на вечеринку к еще одной их однокласснице, сидящей там же, девице весьма сомнительной репутации. В принципе, в этом не было ничего плохого, на вечеринке было полкласса, но именно Сашка не должен был туда ходить, потому что это было предательством по отношению к девочке Ире, хотя мальчик Сашка еще не знал ничего об их совместном будущем, так что предательство было как бы невольным. Но тем не менее.

И вдруг к ним в класс, на урок, вошла школьная директриса, и голосом, запинающимся от восторга, сообщила, что в школу приехал! Сам! Великий французский актер! И что он есйчас проедет с ними, именно в этом классе, что-то вроде открытого урока.

Актер был на самом делес трашно известный, вот только Ирина, как это часто бывает во сне, не могла вспомнить его фамилию. В общем, это был почти Делон, только немного не он, хотя такой же красавец. Холеный, чуть седоватый, вальяжный французский мужик лет сорока. Он говорил с ними на ломаном английском, рассказывал какую-то подходящую к случаю чушь. Девчонки были в восторге. Ирина соседка по парте судорожно пыталась нарисовать портрет актера на задней странице тетради, – «На память!», – прошептала она Ирине экстатическим шепотом.

Сама же Ирина, вернее, девочка Ира, восприняла все происходящее совершенно спокойно. Более того, внутренним, опытно-взрослым женским глазом, она безошибочно определила, что, разговаривая, великий актер то и дело смотрит на нее, Иру, и это не случайно. И неудивительно, потому что она на самом была самой если не красивой, то интересной девочкой в этом классе, а то, что она, будучи изнутри на самом деле взрослой женщиной, понимала это, только добавляло ей шарма.

Как только прозвенел звонок, Ира поднялась из-за парты и медленно, не дожидаясь, пока великий человек закончит говорить, вышла за дверь. Еще на пороге она решительным движением сдернула резинки со своих коротких косичек, тряхнула головой – по плечам рассыпалась волна кудрявых волос. В школе девочкам запрещали носить распушенные волосы, и Ира вышла из школы и медленно, помахивая портфелем, пошла, не оглядываясь, по узкой дорожке мимо старых домов, по той самой дорожке, которой все десять ходила в школу и из школы. И с каждым шагом, в каждом движении, ощущала свою женскую силу, и, что еще более важно, свою в этой силе уверенность.

Действительно, француз нагнал ее через несколько минут. Что уж он сказал тем, в школе, как вырвался – совершенно неважно, это осталось там, где и должно было, за кадром сна. Они пошли рядом, разговаривая о чем-то совершенно неважном, он – на ломаном английском, она – на начатках французского, который учила в жизни только в последние годы, а в школе, естественно, не знала вообще. Они поправляли произношение друг друга, легко смеясь над ошибками, и все это было полно такого прекрасного, такого изящного кокетства, и уверенности в своей неотразимости, и признания с его стороны ее женской власти, и подчинения, и осознания этого, и того, что она была совсем девочкой… И тут сон кончился, оставшись недосмотренным, недосказанным. Ирина проснулась.

«Хороший сон, – думала она, тщетно стараясь снова принять ту же сонную позу, закрыть глаза и включить картинку дальше. – Такой светлый. Легкий. Хочу еще. Хочу снова быть девочкой, но чтобы так, как там. Чтобы и взрослой тоже. Жалко, недосмотрела. Но все равно хорошо».

Она встала в легком, светлом настроении, готовая… Впрочем, к чему? К переменам? Нет, спасибо, перемен нам не надо, да и приключений, пожалуй, тоже. Нет, вот – готовая к радости. Правильно, к радости – и пусть оно будет так.

Разглядывая себя в зеркале ванной, Ирина вдруг задумалась: «А не покраситься ли мне? В рыжую? Мне должно пойти… Ну, может, не в ярко-рыжую, а так… Цвета осенних листьев. И глаза тогда будут казаться зелеными. А то – сорок лет скоро, а я так и не красилась толком, так и хожу всю жизнь блондинкой. Точно – сегодня же куплю краски и покрашусь. До вечера времени много, успею.»

Но утро закрутило ее своей круговертью, не сбавляя темпа, вынесло в день, день быстро погас и стал вечером – а руки до головы так и не дошли. Вернее, ноги не дошли до нужного магазина, а еще вернее – в магазине-то она как раз побывала – это голова, совершенно напрочь забыв о смелых идеях, равно как и о покупке краски для их реализации, так и осталась непокрашенной.

Собственно, Ирина и вспомнила-то о своем прекрасном намерении только вечером, собираясь в гости к князю Илье. «Ну и ладно, – махнула она рукой, – потом как-нибудь. Зато можно будет у князя спросить, что он об этом думает. Прелестный кокетливый повод…» К чему повод, она по появившейся в последнее время привычке додумывать не стала.

Дом князя, хоть и имел адрес: «Тверская, ХХ», стоял не на самой Тверской, а в глубине двора, отделенный от шумной улицы другим домом. Входить, вернее, въезжать туда надо было, свернув с Тверской в узкую подворотню, перегороженную тоненьким шлагбаумом. Чтобы его открыли, Ирине пришлось объяснять суровому охраннику, куда и к кому она едет. Зато, когда объяснения были признаны внушающими доверие, ее не только впустили в заветный двор, но и вежливо показали, где именно поставить машину.

Вообще все это Ирине не понравилось. Она не любила всей этой новорусской помпы – охрана, гостевые парковки, навороченный евроремонт… Особенно как-то обидно было еще и потому, что сам князь, казалось, был совершенно чужд всего этого, принадлежа к настоящей, старой русской аристократии, как бы выспренне это ни звучало. У него не должно было бы быть всего этого, это неправильно и не его, такой дом изуродовали своими охранниками, зря я вообще пошла, – ожесточенно думала Ирина, подходя к старинному подъезду с изразцовой лепниной над тяжелой дверью и набирая код на блестящей хромированной панели, смотревшейся на этой двери чужеродным прыщом.

Но уже в подъезде ее мгновенная мрачность стала рассеиваться. Да, в подъезде были блестящие зеркала и пальмы в кадках, кажется, впрочем, искусственные, но дело не в этом, да, его коснулся-таки новорусский ремонтный лоск, но, тем не менее, под этим все же можно было разглядеть изначальную домову настоящесть. Особенно когда Ирина поднялась из лобби на один пролет – ей нужен был третий этаж, и она решила не связываться с лифтом, пойти пешком. Массивные, чуть стертые по краям ступени, широкие пролеты, деревянные потемневшие от времени перила лестницы на чугунных витых столбиках – все это было не бойким новоделом, а правильным, старым достойным подъездом. И запах, и тускловатый свет – именно так все и должно было быть в настоящем московском доме. «Нет, ничего,» – вздохнув, сказала она себе, и, не снимая перчатки, нажала на фарфоровую пупку звонка нужной двери.

А князева квартира оказалась совершенно такой, какой она и должна была быть. Непонятно, откуда у самой Ирины было это представление о том, какой должна быть настоящая квартира, потому что ей, как и многим другим, довелось расти в абсолютно стандартных советских помещениях и интерьерах, сделанных по одним и тем же убогим лекалам. Справедливости ради, она, как и ее родители, долгое время была совершенно равнодушна к этой стороне жизни, и только уже в Америке, когда надо было обставлять собственный дом, и для этого было достаточно как денег, так и возможностей, Ирина вдруг бессознательно определила для себя некоторые критерии даже не красоты – а правильности обстановки. Ничто не должно было быть резким, кричащим и «навороченным». Функциональность вещи преобладала над ее красивостью, а удобство – над всем остальным. Дерево лучше пластика и тем более металла, цвет стен и обивки, равно как и освещение, должны быть мягкими и по возможности нейтральными, и вообще – вещей не должно быть много, а стоять они должны так, чтобы не мешать пространству. Комната – для жизни, а не для вещей. Загадочным образом в эту концепцию, если вообще к этому негласному кодексу было приложимо такое модно-современное слово, как нельзя более удачно вписывались почему-то не современные, а именно старые вещи. Кроме того, у Ирины вообще образовалась слабость к таким вещам, ей казалось, что в их деревянных изгибах живет какая-то своя, правильная история, которй они, если правильно посмотреть, могут поделиться со своим новым владельцем. К сожалению, в Америке со старыми вещами было довольно сложно, но уже московскую квартиру Ирина, к ужасу зачем-то нанятого Сашкой вгорячах дизайнера-архитектора, обставляла самостоятельно, покупая мебель в основном не в модных салонах, рекомендуемых этим самым дизайнером, а в добрых старых комиссионках. В итоге и квартира у нее получилась живой и удобной, правда, совсем не похожей на то, что называлось модным словом «евроремонт» и было как две капли воды похоже на европейскую гостиницу четырехзвездного уровня. Что, впрочем, не помешало дизайнеру приводить потом в ее квартиру своих новых клиентов, «продемонстрировать уровень мастерства».