Текст книги "Филькина круча"

Бомж остановился напротив Толика и поднял на него карие глаза.

– Ну Толян же! Черепаха! Ну помнишь? – продолжал Толик. Он вдруг почувствовал, как все-все, что не давало ему простить Паху, куда-то делось, исчезло, ушло. Он почувствовал, как тяжелая ноша судьи наконец с него спала и терновые прутья, сжимающие его сердце, лопнули.

На секунду Толику показалось, что глаза Пахи вот-вот улыбнутся и в них зажжется искорка радости от встречи со старым другом, но этого не случилось. Паха просто смотрел на Толика. Губы его не шевелились. В какой-то момент Толику показалось, что он увидел блеснувшие слезы.

– Ек-макарек… – шмыгнул наконец Паха, и его взгляд безразлично соскользнул с лица Толика. Паха махнул рукой и вышел, шатаясь, из магазина.

Через стеклянные двери Толик сверлил глазами его спину. На улице к Пахе подошла бомжеватого вида женщина. В грязной оборванке с заплывшими глазами Толик узнал Наташу. Она принялась кричать пропитым голосом и ругаться матом на Паху. Паха отвечал ей так же матерно и громогласно. А потом они обнялись и поковыляли, изредка покачиваясь в стороны, подальше от магазина, в красивый вечер, подсвеченный огоньками фар и теплым светом фонарей. Наташа нежно склонила к Пахе голову, а Паха аккуратно придерживал Наташу за талию.

Стеклянные двери снова разъехались перед Толиком: он вышел из магазина. Справа на крыльце лежала шапка Пахи. Внутри, на дне, валялись три желтые монетки. На задубелом вышарканном краю мехового бортика сидела металлическая черепашка и сверкала в вечерней суете огней маленькими стеклянными глазками.

3. Почта

До заветных ступенек, с местами раскрошившейся серой облицовкой, оставалось несколько шагов. Дорожка превратилась в кашу из талого снега с бурыми овальными лужами-болотцами, оставленными разномастными ботинками прохожих. Чтобы не промочить ноги, она перескочила на скошенную наледь края тротуара и, балансируя руками, стала аккуратно продвигаться вперед на своих высоченных каблуках. В левой руке она держала пачку писем от директрисы, которой за каким-то чертом понадобилось отправить школьную корреспонденцию именно сегодня. Правой она то и дело подтягивала ремешок сумки, который так и норовил соскользнуть с покатого плеча.

Внезапный порыв ветра вздыбил волосы и заставил ее на пару секунд задержать дыхание. Она пошатнулась, но устояла на месте. Добравшись наконец до ровного, оттаявшего асфальта, она остановилась и повернулась спиной к крыльцу. Засунув руку в сумочку, достала оттуда карманное зеркальце. Щелкнула кнопкой-затвором, указательным и большим пальцами развела в стороны две зеркальные круглые поверхности, снаружи украшенные миниатюрными анютиными глазками из металла.

Прическа растрепалась. Темные глаза тускло поблескивали в желтом свете зажегшихся фонарей. Осыпавшаяся тушь придавала взгляду усталую отрешенность. «А может, и не надо все это?» – внезапно пронеслось у нее в голове. Этот человек не выказал ей тогда никакой симпатии и был просто вежлив. Не более. В конце концов, они виделись всего раз и даже не говорили толком. Просто пара соприкосновений взглядами. С чего она решила, что между ними могло что-то возникнуть? Но ведь она почувствовала! А она никогда прежде ничего подобного не чувствовала. Ни к кому. Неужели это все только плод ее воображения? Больные фантазии одинокой молодой женщины, отчаянно нуждающейся в любви? Нет, нет, это второе и последнее письмо! Больше она ничего ему не отправит. Прошел месяц после первого послания, и оно должно было уже дойти, но ответа нет. Да, это точно последнее…

В отражении зеркальца ее взгляд вдруг зацепился за большие проржавевшие от времени буквы: АТЧОП. Надо спешить – атчоп закроется через полчаса. Она бросила зеркало обратно в сумку. Вслепую поправила разлохмаченные волосы и вошла внутрь.

Он услышал знакомую быструю поступь и крепче обхватил коробку, которую только что отыскал для клиента. В операционном зале было тихо. Он чуть повернул голову в сторону проема двери, впился глазами в пустое кресло напротив своего рабочего места. Кресло откатилось от стола и теперь стояло, развернувшись к нему, будто безмолвно укоряло в медлительности. Кажется, с улицы вместе с ветром в помещение влетели знакомые нотки влажного от дождя липового цвета. Он сглотнул. Наверное, сейчас она от невозможности говорить с ним рассматривает широкие стеллажи с продуктовыми наборами. Он живо представил, как ее большие карие глаза скользят по круглым металлическим бокам тушенки, перескакивают на глянцевые пачки макарон, задерживаются на несколько мгновений на разноцветных дой-паках с ягодными джемами и наконец завершают маршрут на прозрачных пакетиках с карамельками.

Он знал, что на почте народу почти не было. Один человек ждал посылку, другой стоял у банкомата. Он крепче сжал коробку и шагнул в сторону операционного зала.

Наконец она увидела, как из зоны хранения отправлений вышел оператор. Мужчина средних лет в синем жилете поверх белой рубашки. В руках он нес увесистую коробку, стянутую по ребрам синим почтовым скотчем. Неожиданно для самой себя она обратила внимание на его кисти рук. При субтильном сгорбленном теле они казались ей чрезвычайно большими. Не крупными и кряжистыми, как у заводского работяги, а немного непропорциональными. Будто кто-то только на кисти навел увеличительное стекло. Странно, почему она не замечала раньше этой его особенности? Ведь она уже много раз отправляла школьную корреспонденцию именно через этого оператора. Работал он тут точно давно, еще до ее переезда в этот район.

Он держал посылку очень бережно, нежно прижимая к груди. Тонкие длинные пальцы, с заостренными, словно у пианиста, кончиками, обхватывали по бокам практически всю коробку.

Наконец он поставил ценный груз на стол выдачи и кивнул ожидающему клиенту. При этом он мотнул головой так активно, что из зализанных назад русых волос выбилась прядь и повисла тонким канатиком, блестящим то ли от геля, то ли от кожного сала.

– Телефон привязан? – она услышала высокий голос, больше подходящий женщине, чем мужчине.

Получив ПИН-код и сверив его с базой данных отправлений, оператор выдал коробку клиенту и наконец перевел взгляд на нее. Рот его тронула робкая улыбка.

– Давайте! – Он протянул вперед раскрытую ладонь и быстро опустил глаза.

Она вручила ему пачку писем, проштампованных школьной печатью, и просунула под прозрачный пластиковый экран две сторублевые бумажки.

Дверь хлопнула. Она оглянулась – на почте больше никого, кроме нее, не осталось. У банкомата тоже было пусто.

Она снова посмотрела на оператора. Он старательно выполнял свою работу: взвешивал письма, клеил штрих-коды и марки. Губы его при этом растянулись в напряженной полуулыбке, пальцы еле заметно подрагивали, а ноздри расширились так, будто он пытался втянуть весь окружающий воздух. В то же время он старательно избегал ее глаз. «Все же странный тип, – подумала она. – Интересно, о чем он думает?»

«О чем она думает?» – он на секунду задержался взглядом на клочке ее голой шеи, мелькнувшей, когда она ослабляла шелковый шарф, и тут же снова принялся старательно оклеивать конверт знаками почтовой оплаты. Ему хотелось сделать все красиво и ровно, чтобы зубчики марок аккуратно прилегали друг к другу, но руки предательски дрожали: аромат кареглазой брюнетки сводил с ума.

Он снова сглотнул, но слюна, видимо, попала не в то горло, и ему нестерпимо захотелось покашлять. Он сдавленно прохрипел в поднесенный ко рту кулак. И хотя на глаза навернулись слезы, усилием воли он подавил кашель. Все это время, чтобы не встречаться с ней взглядом, он смотрел прямо перед собой, на пенопластовую панель, прибитую к стенке его рабочего места. Там, среди разноцветных стикеров, продырявленная канцелярской булавкой висела фотография его жены с сыном.

– Ничего, – смущенно произнесла она, – все в порядке, я не тороплюсь.

Он кивнул, поднялся со своего места и скрылся в зоне хранения отправлений. Оттуда тут же донеслась пара очередей гулкого лающего кашля. Ее передернуло.

Позже, когда он вернулся и подтолкнул под экран сдачу и чеки, ее рука автоматически скользнула в сумку и нащупала там еще один конверт.

– Э-э… – она немного замешкалась с просьбой, но тут же выпалила: – Вот это еще можно?

Оператор потянул на себя маленький крафтовый конверт и, прочитав адрес получателя, наконец поднял на нее внимательный взгляд.

– Да. Конечно, можно. До Нью-Джерси будет идти около месяца.

Она кивнула и попросила сделать письмо заказным. Он натянуто улыбнулся и снова взялся за работу. Когда все было закончено, она ушла.

Он закрыл отделение на ключ и вернулся к рабочему столу. Рухнул в кресло, ноги ломило от напряжения. Он сидел, зажав ладони между колен. Голова устало свесилась. Идти домой не хотелось, но других вариантов не было.

Его взгляд упал на стопку отправлений, которые лежали в лотке на стеллаже. На самом верху покоился крафтовый конвертик.

Кому: Chervotkin Anatoly.

От: Хрустицкой Анны Степановны.

Он облизнул губы и нахмурился. Коллеги по смене уже ушли домой. Ночные операторы будут позже: приемка заказных отправлений начнется только в два ночи. Сердце его бешено заколотилось. Он вскочил со стула так резко, что ударился коленкой о стол. Сотрясенный ударом канцелярский нож в подставке у монитора компьютера сбил со стенки слабо закрепленную фотографию.

Он перевернул упавший на клавиатуру снимок и уставился на улыбающуюся жену и насупившегося сына-подростка. В голове не было ни единой мысли о них. Он думал только о ней и разгоравшемся внутри жаре.

Он снова глянул на часы и приколол обратно фотографию к пенопластовой панели. Потом взял из лотка верхний конверт и переложил его к себе на стол.

Не теряя ни секунды, он открыл свой блокнот на последней странице и, тщательно выводя каждую букву, переписал адреса отправителя и получателя. Затем он внимательно осмотрел конверт: на его обратной стороне еще были влажные следы от вспотевших пальцев. Он ухмыльнулся. Умница! Ты выбрала самый надежный клапан. Треугольный, смачиваемый. Он поднес письмо ближе к носу и втянул запах у самого края клапана – тот все еще пах намокшим от ее слюны декстрином. Волна возбуждения прокатилась по его позвоночнику. У него было еще несколько секунд до того, как разбухший декстрин намертво схватится с бумагой. И хотя он знал, что в их маленьком отделении никогда не было никакой слежки за сотрудниками, все же поднял голову и, будто вор, анализирующий помещение на предмет камер, провел глазами по периметру зала. Выдохнув и снова вдохнув, он взял канцелярский нож, вставил его в непроклеенное отверстие в уголке конверта и аккуратными ритмичными движениями прошелся по всей линии клапана. Внутри лежал сложенный вчетверо лист с напечатанным текстом.

Он вытащил послание Анны и спрятал его под свою синюю жилетку, в нагрудный карман рубашки. В конверт же он вложил точно такой же лист, сложенный вчетверо. Разница заключалась лишь в том, что подложенный лист был абсолютно чистым. После он тщательно заклеил конверт, на всякий случай проинспектировав его со всех сторон на пригодный к отправке вид. Работа была сделана идеально. Как всегда!

Спустя десять минут он оделся и, поприветствовав заступающих на ночную смену коллег, вышел на улицу. Колкий подмерзший воздух неприятно пробрался через неплотно прилегающие манжеты в рукава потертой кожаной куртки. Резкими движениями он поднял воротник, посильнее натянул рукава и засеменил домой.

Еще на улице, по включенному во всех комнатах свету он определил, что дома его ждут. В окне зала, который он делил с женой, шторы были неплотно задернуты, и в щель можно было видеть горящие лампочки двухъярусной люстры и верхний край шкафа. Тускло освещенный прямоугольник окна сына был расчерчен клеткой железных прутьев и единственный на всем восьмом этаже напоминал тюремное окно. После нескольких попыток суицида решетка была единственным вариантом уберечь не совсем здорового сына от несчастного случая. Кажется, мальчик даже не заметил, что его оградили от мира, но его матери точно стало спокойнее.

Уже у самого подъезда он замедлил шаг. Сколько раз за вечер они выглядывали в окна, смотрели в ночную тьму, пытаясь отыскать его сгорбленный силуэт? Он покривился. Семейная жизнь ему давно опостылела, да и хорошего отца из него не получилось. Но с ними было удобно. Его почти не трогали, не устраивали ему скандалов, не заставляли принимать трудные решения. В конце концов, у него всегда была тарелка еды, чистая одежда и крыша над головой. Все остальное можно было перетерпеть.

Когда он зашел в квартиру, тут же включился телевизор.

– Это я… – произнес он будто сам себе.

В обеих комнатах с его приходом вдруг началась активная деятельность. Он глянул в открытую дверь зала – жена, не поднимая на него глаз, дотянулась до пульта от телевизора и стала переключать каналы. В дальней комнате заиграло оглушительное техно из колонок сына.

Он по привычке поморщился, но на самом деле ему было все равно. Все эти звуки были ничем по сравнению с неистовыми ударами сердца, которые эхом отдавались в его голове. Он чувствовал тепло сложенного листка бумаги в своем нагрудном кармане. Оно его будоражило. Ему хотелось сбросить с себя всю одежду и тереть себя жесткой гладкой поверхностью этого листа. Хотелось взять его в рот и кусать, кусать, кусать, заставляя бумагу мокнуть и рваться под его зубами.

– Есть будешь? – Внезапно жена появилась в коридоре.

– Да, сейчас, – резко ответил он, чтобы подавить злобный крик. – Руки только помою.

Не глядя на жену, он поставил свою сумку на подставку, снял верхнюю одежду и поскорее скрылся в ванной.

Здравствуйте, Анатолий!

Вы, конечно, могли подумать обо мне что-нибудь плохое, например что я дура! Ведь куда это годится – писать человеку, которого видел всего один раз в жизни. И даже не говорил с ним. Так… одна улыбка, один взмах рукой.

Но вы ведь могли мне не отвечать там, у Филькиной кручи? Мне просто показалось, что я… вам понравилась… и вы… возможно… хотели бы увидеться…

В самом деле, вы ведь могли отвернуться, но вы улыбнулись мне в ответ. В ответ… И да, это могла быть простая вежливость, но я почувствовала… И так же почувствовала, что вы поняли все, что у меня всколыхнулось в душе. Вы не могли не понять. У вас это было написано на лице, видно во взгляде.

Вы знаете, вот я сижу сейчас и думаю: какую чушь я вам написала в прошлом письме! Вам нет никакого дела до книг, которые меня впечатлили, фильмов или музыки… Но… вы когда-нибудь смотрели ночью в окно, на огни фонарей вдали… а вокруг такая черная тьма, что хочется скукожиться до размера кончика иголки или вовсе исчезнуть… Но вы смотрите туда, в даль, и чувствуете, что где-то там есть человек, который поймет вас, полюбит вас таким, какой вы есть, и захочет быть рядом, потому что ему с вами хорошо… Было у вас такое?

И вот я недавно так же смотрела снова в окно и почувствовала, что больше там в темноте такого человека для меня нет. И не потому, что для меня никто не предназначен в этом мире, а потому, что я этого человека уже нашла… И это вы… Анатолий.

Господи, теперь мне хочется, чтобы это письмо никогда до вас не дошло и вы ничего не узнали. Пусть я буду вечно смотреть в черную пустоту ночи, ослепленная жестокими далекими фонарями, но не испытывать этой неловкости, стыда, что я поддалась собственным мечтам в голове, но не истинному отношению человека.

Я понимаю, глупо, но мы так похоже смотрим на мир. И это я уже не чувствую, это я знаю.

Я прочитала все ваши книги. И ту единственную, что хранила у себя в кабинете Инна Карловна, я втихую забрала себе. Я украла вас у нее:) Ваши мысли. Ваши миры. Они так созвучны мне. Я читаю вас и думаю, что это могла бы написать я сама. Это как будто мои слова, но написаны они мужчиной.

Я ведь тоже хотела связать свою жизнь с искусством, писать, фотографировать, может быть даже снять кино! Но прозябаю секретаршей директора школы. Нет, я люблю свою работу и людей рядом. У меня вроде бы все есть, но нет самого главного…

Скажите, вы счастливы? У вас, наверное, семья… жена и дети… Но вы счастливы? Вас слышат? Слушают? Чувствуют? Любят?

Хорошо, но скажите, мы же можем просто переписываться? Просто говорить друг с другом. Даже не быть друзьями. А просто быть друг у друга… Возможностью быть услышанным. Возможностью высказаться, поделиться… Как за ширмой у священника. Ведь можем?

А. Х.

P.S. Только прошу вас, не отвечайте из сочувствия и жалости.

P.P.S. Если удобно, можно писать на эл. почту: [email protected]

Сердце его трепетало, уголки губ подрагивали, он попытался выровнять сбитое дыхание размеренными глубокими вдохами. Наконец волны внизу живота успокоились. Он сжимал в кулаке смятый лист, вспоминая многие другие подсмотренные истории, которыми он любил забавляться время от времени.

Каждый раз, когда он воровал письмо, он сильно возбуждался. Это чувство так захлестывало его, что он забывал обо всем на свете и даже ощущал себя свободным, радостным и счастливым. Но сегодня он почувствовал, что что-то изменилось. Ему было мало. Теперь он хотел не просто слова Анны, а ее саму.

Будто возвратившись в реальность, он скорчил кривую ухмылку и покачал головой. Затем поднялся с коврика, отер руку о полотенце, забросил его в стиральную машину. Звонко вжикнул ширинкой брюк и, улыбнувшись, пошел на кухню, откуда уже чадило жареной рыбой с луком.

Следующие две недели Анна не появлялась на почте, и он даже подумал, не заболела ли она. Раньше школьную корреспонденцию она приносила гораздо чаще. Это слегка тревожило его, хотя он и гнал от себя слишком назойливые мысли о ней. Он даже несколько раз открывал свой блокнот на последней странице, где немного неровным, но убористым почерком был записан адрес ее электронной почты. Смотрел на красивое сочетание букв и цифр, гладил его, обрисовывал завитками, линиями и загогулинами. Он ждал ее каждый божий день, и наконец она появилась.

Запыхавшаяся, со съехавшим пучком на голове и в расстегнутом пальто, под полами которого виднелось легкое, совсем уже летнее платье в мелкий горошек, она подошла к его рабочему месту, где их отделял друг от друга только прозрачный защитный экран. Она была взволнованна, даже возбуждена, лицо озаряла широкая белозубая улыбка.

Анна Хрустицкая протянула ему пачку школьных писем.

На каждый свой уточняющий вопрос он слышал очень вежливый и спокойный ответ; и в каждом слове, сорвавшемся с ее губ, ему слышалась особая благодать. Анна лучилась счастьем. Он даже на какой-то миг поймал себя на мысли, что не узнает ее, но неизменный аромат мокрой от дождя цветущей липы подтверждал, что перед ним все еще она, а не другой человек.

«Значит, получила…» – скользнуло в его голове. Он хотел было ухмыльнуться, но тут же впился ногтями в ладони, чтобы подавить это желание.

Забрав сдачу, она пошла к выходу, но вдруг остановилась и обернулась:

– Все, больше не буду вам надоедать своими письмами.

Он удивленно вскинул брови.

– Ушла из школы. – Она пожала плечами.

Он понимающе кивнул.

– Приятно было с вами работать, – ответила она. – До свидания.

Он хотел открыть рот, чтобы тоже попрощаться, но следующий в очереди клиент уже нетерпеливо протягивал ему бланк извещения. Он резко выхватил бумажку, просканировал штрих-код и скрылся в зале хранения отправлений.

Минуты до окончания рабочего дня ползли медленно и мучительно. Больше всего на свете ему хотелось остаться в тишине и открыть созданную вчера новую электронную почту. Он был уверен, что она ответила на его письмо. Вернее, не его, а будто бы Анатолия, но разве есть в том хоть какая-то разница, если эти слова, его слова, сделали ее счастливой?

Взявшись в зале хранения за очередную посылку, он заметил, что указательный палец его левой руки замаран потекшей пастой шариковой ручки. Он засмотрелся на синее размазанное пятно. Оно было таким странным и притягательным, как будто с поверхности кожи оно проникало дальше, вглубь эпидермиса, и еще дальше, в дерму, а потом и вовсе в его нутро. Он прикрыл глаза, в голове, словно заученная молитва, побежали сто раз перечитанные строчки.

Ну почему же дура, Анюта? Вы… самое чудесное создание, какое я когда-либо видел. И да… я почувствовал… с самого… в тот самый первый день, когда вы пришли, я это уловил… что вы другая! Не такая, как остальные. У вас тонкая душа, и вы можете все-все увидеть, понять… Возможно, даже и меня, мои… мысли, мои чувства… слова…

Да, мы далеко друг от друга сейчас, но… возможно… хотя что я несу. На кой черт я вам сдался? Я почти на 15 лет вас старше (хотя я не знаю, сколько вам лет, но не больше двадцати семи… пяти!).

А вот вы очень точно угадали. Задали эти вопросы про счастье, про то, слышат ли меня, любят ли, чувствуют… Я не знаю, Анюта. Все так сложно и запутанно, а вы вдруг стали для меня светом в оконце, в моей черной темнице с решетками на окнах. Но я совершенно не имею права лишать вас чистого безгрешного пути. Вам нужно найти кого-то достойного вас, потому что вы прекрасная девушка! В какой-нибудь другой жизни я бы вас никому не отдал! Никогда!

А. Ch.

P.S. Но прошу, не лишайте меня хотя бы глупых разговоров о погоде с вами!

Когда коллеги по смене после окончания рабочего дня хлопнули входной дверью, он быстро, но аккуратно закончил все дела. Открыл на телефоне свернутую вкладку своей новой электронной почты. Во входящих письмах яркой сочной ягодой горела точка напротив нового непрочитанного сообщения от Анны Хрустицкой. Он облизнул губы.

Она писала, что была неимоверно счастлива получить его ответ, журила за излишнюю скромность и немного ругала за некоторую черствость по отношению к ней. Но в целом тон письма был легкий, свежий, игривый. Она устроила ему целый опросник: что он любит – мясо или рыбу, кофе или чай, клубнику или малину, и еще много всего, как будто она хваталась за последнюю соломинку, последний шанс быть кем-то услышанной.

Губы его растянулись в кривой улыбке, но он даже не подумал в сторону ответов на все эти вопросы. Ему это было неинтересно. Как и то, что любил на самом деле Анатолий Червоткин. Его возбуждало лишь то, что она хотела продолжения.

Наконец он дошел до нежного прощания и постскриптума.

…кажется, теперь навеки ваша,

А. Х.

P.S. Как хорошо, что вы поддержали идею онлайн-переписки! Теперь не придется таскаться на почту и общаться с этим странным, я бы даже сказала, немного жутким оператором.

Он резко нажал крестик в углу вкладки почтового сервиса. Щеки его пылали, белки глаз влажно блестели. Он сообразил, что, вдохнув несколько мгновений назад, так и сидит с полной воздуха грудью. Выдохнув, он медленно поднялся с кресла. Что же это получается… Если она больше не придет на почту, то он тоже больше никогда не почувствует ее аромат, не увидит ее лицо, глаза, губы, шею… Шею. Он вскочил и от осознаваемого ужаса ситуации зажал рот ладонью.

Наспех накинув куртку и даже не застегнувшись, он выбежал на улицу и поспешил домой. Холодный порывистый ветер пробирал до костей, но ему было все равно. С быстрого шага он перешел на бег и уже ничего не разбирал, не видел, он бежал, словно гонимый новым, еще незнакомым ему внутренним голосом. Голос этот был строг и властен. И лишь у подъездной двери удалось остановиться.

Он отдышался, вскинул голову к небу и вдруг с изумлением обнаружил, что беззвучно горько плачет. Утерев мокрые щеки, он зашел в дом.

Чем дольше они переписывались с Анной, тем откровеннее были их мысли. Но просто слов ему уже было мало. День ото дня в нем росла злость. Он и сам не мог точно понять, на что именно он злился, но больше всего на свете он хотел увидеть ее, отыскать в ее глазах подтверждение всему тому, что она говорила. Разве он не имеет на это право?

Спустя пару недель от начала их откровенной переписки он получил первый выговор на работе за халатность. Он стал путать отправления, совал письма не в те абонентские ящики, ошибался с цифрами на штемпельных оттисках, подолгу искал посылки в зале хранения. Да он и сам заметил, что все чаще погружался в липкие мысли об Анне. От них внутри все горело жаром, ему хотелось прикоснуться к ней хотя бы кончиками пальцев.

Когда она перестала заходить на почту, он старался больше времени проводить в зале хранения отправлений. Там, среди стеллажей, забитых коробками, пакетами и конвертами, ему легче дышалось.

Он взял канцелярский нож и вскрыл вновь поступивший мешок с корреспонденцией. До конца рабочего дня оставалось всего ничего, и он хотел скоротать время.

Хлопнула входная дверь. Он выглянул в операционный зал. Какая-то сухая старушка в легком пальто и косынке шла к его рабочему месту. Он хотел было сделать шаг вперед, но за пожилой женщиной увидел ее. Не поднимая глаз, Анна свернула к углу с банкоматом.

– Да, секунду, сейчас только деньги сниму – и к тебе! – от ее голоса, такого близкого и звенящего, внутри все заходило ходуном. Сердце подскочило к горлу и готово было выпрыгнуть. Он отступил назад, прячась за дверной проем. Что ж, старушку обслужит другой оператор.

Дверь снова хлопнула. Он снова выглянул – у банкомата крутился какой-то паренек.

Стараясь не шуметь, он забросил мешок с корреспонденцией на первый попавшийся стеллаж. Он знал, что второй оператор сейчас занят старушкой, а начальник смены торчит у себя в кабинете и еще не скоро высунется в зал. Его хватятся минут через пятнадцать, не раньше. Да и какая ему теперь разница? Ему нужна была только она, все остальное вдруг стало таким мелким, неважным.

Словно грабитель, он на цыпочках дошел до шкафа с верхней одеждой, достал куртку, нажал ручку служебного входа и неслышно выскользнул на улицу.

Снаружи уже смеркалось. Еще совсем по-весеннему голые кроны деревьев чернели углем в вечернем сиреневом небе. Она прошла мимо, кажется даже не заметив его. Та, которая ласкала его словами, ненасытно покрывала поцелуями все возвышенности и впадины его тела и, словно изголодавшись, отдавалась ему три последних письма подряд. А сейчас она увлеченно болтала с кем-то по телефону, вгрызаясь шпильками черных сапог-чулок в подтаявший наст дорожки. Она шла вниз по улице, к Филькиной круче. Его Анна, она удалялась от него, так и не приблизившись. Она ускользала.

Жгучая ярость вновь накрыла его с головой. Он не хотел разговоров, не хотел писем, разоблачений, он хотел лишь одного – обладать ею целиком. Нос словил знакомые нотки цветущей липы, скользнувшие мимо с порывом ветра. Уголки рта растянулись, обнажая острые желтые клыки. Из приоткрытых губ вывалился незнакомый ему до этого тихий хриплый звук. Он сунул кулаки в карманы и неспешно двинулся за ней.

Было хорошо. Прозрачные, уже совсем размытые в сизом небе закатные лучи и такой свежий, проветривающий голову весенний воздух! Хотелось поскорее избавиться от тисков новых сапог и опустить горящие, сбитые в кровь ступни в обжигающе холодную воду. А может, дойти до озера, прежде чем идти домой? Но лед еще не сошел, хотя прогулку до берега она вполне могла себе устроить. В телефоне продолжала трещать Светка.

Аня держала трубку у уха, но больше не слушала про то, что она должна поговорить с Толиком, заставить его приехать к ней из Америки сюда, в крохотный заводской городишко на Урале. Бросить все и приехать к ней! Боже, разве это возможно? Но без него она уже не могла. И не хотела. Без него все было как-то скучно, серо и бессмысленно. Он единственный был… светом в ее оконце…

Сзади покашляли, она обернулась – какой-то мужчина в кожаной крутке и шапке в облипку понуро шел за ней на довольно большом расстоянии. Потом он резко остановился и стал что-то искать в карманах.

Успокоившись, что он занят своими делами и до нее ему нет никакого дела, она пошла дальше. Впереди виднелись серо-бурые стволы Филькиной кручи.

Когда она скрылась за поворотом, где начиналась рощица, он ускорил шаг. Внезапно с ближайшего к нему дерева в воздух взмыло облако ворон и, базарно каркая, полетело обрывками жженой бумаги в небе. По улице через дорогу шли две смутно знакомые фигуры. Женщина под руку с подростком. Ровная твердая походка и подпрыгивающие рядом шаги. Он тут же узнал в этой паре жену и сына. Где-то в подворотне залаяла собака. Он быстро отвернулся и, поймав липовые нотки духов беглянки, поспешил к перекрестку.

Выйдя из-за угла дома в конце улицы, он увидел ее тонкие цыплячьи ножки в черных сапогах, мелькающие среди деревьев. Уверенным шагом он перешел дорогу и нырнул в рощу. Аня миновала уже круглую постройку и уходила все дальше, к озеру. Он добежал до домика и в тот момент, когда она вновь оглянулась, успел спрятаться за него. Он прижался плечами к деревянной стене. Из-под стрехи крыши вдруг выпорхнула маленькая серая птичка. В вечерней тишине рощи он слышал свое сдавленное сопение, в котором явно улавливались надсадные звериные нотки.

Не теряя времени, он вышел из засады и пошел прямо на Аню. Она уже поднялась на насыпь кручи, чтобы спуститься к берегу. В несколько больших прыжков он настиг ее, схватил за шею и повалил в колючие кусты шиповника, скрытые от дороги толстыми стволами берез и лип.

Она хотела закричать, но он прижал мощную лапу к ее губам.

– Ну куда же ты собралась, милая? – прошипел он сквозь зубы.

Аня мычала в его ладонь, барахтаясь, как жук, на талом снегу.

Он выхватил из правого кармана канцелярский нож и сунул самый кончик к ее лицу. Аня резко замерла, замолкла и часто заморгала.

– Ну вот он же я! Что же ты неласкова со мной? Ведь я же для тебя был всем… светом в твоем оконце, разве нет?

Аня вытаращилась на него. Из-под подвернутого края его шапки вылезла прядь сальных волос.

– Анечка Хрустицкая, как же так? Ты вмиг забыла, как больше всего на свете хотела слушать меня, слышать меня, чувствовать меня, отдаваться мне… Так я вот весь перед тобой. И мы должны быть друг у друга, прямо как ты хотела, разве нет?

Аня взвизгнула ему в ладонь и замотала головой. Из уголков ее глаз покатились крупные слезы.

– Ну что ты, детка? Делиться самым важным, быть ближе, чем священник за ширмой. Это ты да я. Вот и все, что нам нужно. Наша вечная близость. Наше слияние. Мы теперь как одно будем. И больше не нужны никакие переписки.

Аня стала брыкаться и мычать.

– Нет, нет, так не пойдет… – он ткнул лезвием в ее щеку, присмиряя. По нежной бархатистой коже правой щеки поползла капля, оставляя за собой тонкий алый след.

Аня замерла.

– Если не будешь рыпаться, я уберу руку, хорошо?

Аня кивнула.

Держа нож у шеи, он медленно отнял левую ладонь от ее рта и погладил ее по щеке. Пальцы прожгло током. Его Аня была как никогда близка, осталось совсем немного, чтобы соединиться полностью. Она отпрянула.