Текст книги "Стану рыжей и мертвой, как ты"

– Да без проблем, у меня и ключи есть, Линочка оставила. Но вы мне так и не сказали, что вас интересует? Что случилось? Вы же не просто так сюда пришли.

Конечно, я понимал, что мой визит вызовет вопросы, и поэтому, чтобы не раскрывать истинную причину своего интереса к Лине Круль, решил сделать акцент на какой-то мелочи, которая меня якобы заинтересовала.

Я достал медальон, подаренный мне Линой, и показал соседке.

– Скажите, Любовь Николаевна, вот эта вещь раньше принадлежала Ирме?

Женщина взяла в руки медальон, присмотрелась и покачала головой:

– Нет, никогда не видела у нее этого кулона. У Ирмы вообще было мало драгоценностей, она была женщиной скромной, носила простую бижутерию. Знаю, что у нее был золотой крестик, серебряное колечко. И все это осталось, конечно, Линочке. Я как раз была у них, когда Лина открывала шкатулку и рассматривала все это. Там были еще деньги, тысяча евро. Ирма приготовила деньги ко дню рождения Ульрики. К сожалению, ее болезнь так быстро прогрессировала, что никакие деньги уже не помогли бы. Но этот кулон я точно не видела. Нет, это не имеет к Ирме никакого отношения. Вещь, по-моему, старинная, золотая…

– Быть может, этот кулон, как вы говорите, принадлежал Лининой подруге, Тане?

– Понятия не имею… – Теперь уже соседка смотрела на меня с подозрением. – А при чем здесь вообще Таня?

– Проводите меня, пожалуйста, в дом Ирмы.

Она пожала плечами и пошла за ключами, вернулась, и мы отправились с ней в дом Ирмы Круль.

Обстановка была довольно современная, хозяйка любила комфорт и порядок. В большой комнате возле окна на столе стояла швейная машинка и новый оверлок. Возле другого окна вдоль стены тянулся длинный стол, где портниха, вероятно, раскраивала ткань. В спальне стояла широкая кровать, покрытая пушистым розовым пледом, и туалетный столик с несколькими баночками с кремом и флаконы с духами. На зеркале висели дешевые бусы разных цветов.

На книжной полке в серванте я нашел альбом с фотографиями и в присутствии молчаливой и настороженной соседки принялся его разглядывать.

– Вы не могли бы мне показать Лину? – спросил я, чувствуя неловкость от нахождения в чужом доме, да еще и без всякого на то разрешения. Конечно, я рисковал. Но в голову не шло ни одно правдоподобное объяснение моего интереса к этой семье.

Любовь Николаевна показала мне на несколько фотографий, где рядом с Ирмой, где-то молодой, а где-то уже зрелой дамой со спокойным приветливым лицом, находилась юная девушка, худенькая, с каштановыми волосами и темными глазами. Но это была не Лина. Вернее, не та девушка, которая выдавала себя за Лину.

Я вспотел, разглядывая альбом. Меня обманули, провели. Ко мне приходила совершенно другая девушка, назвавшаяся Линой Круль.

– А вы не могли бы описать ее подругу, Татьяну?

– Да что описывать-то… – Голос соседки уже дрожал. – Ровесница Линочки, высокая, худенькая, глаза карие, волосы светлые. Красивая. Может, вы мне скажете, что с ними?

– Надеюсь, что с ними все в порядке. Я не имею права пока ничего рассказывать. Меня интересует лишь происхождение вот этого медальона. И еще – у меня есть информация, что он принадлежал вашей соседке, Ирме Круль.

– Да что с ним не так-то, с этим медальоном? Краденый, что ли? Иначе с чего бы это вы им так заинтересовались?

– Надеюсь, что не краденый, – сказал я, стараясь придать своему голосу уверенность. – Хорошо, спасибо вам, Любовь Николаевна. И пожалуйста, не говорите никому о моем визите. Этим вы только навредите Лине.

Уже перед тем, как уйти, я все-таки не выдержал и задал вопрос о наследстве.

– Лина наследует этот дом и сбережения Ирмы. Сколько у нее денег, я понятия не имею, мы с Линой вообще не говорили на эту тему. Она не спрашивала, а мне неудобно было задавать вопросы.

Я записал номер телефона соседки и, распрощавшись с ней, прямиком отправился к Хорну.

8. Лина Круль

Для многих дорога домой зачастую представляется чем-то приятным, доставляющим удовольствие и приносящим покой. Для меня же это было очередным адовым витком. Нервы мои были раскалены добела. Не спасали даже таблетки и успокоительный сироп, которыми я запаслась, заглянув в аптеку на окраине областного города, мимо которого лежал мой путь. От меня за версту теперь несло валерианкой и пустырником. Я чувствовала, что за последние двое суток похудела, мне вообще казалось, что внутри меня образовалось какое-то душное и дрожащее теплое облако. Кроме того, меня тошнило.

Не помню, когда еще я переживала такое потрясение. Жизнь моя никогда не казалась мне приятной и безопасной. Закаленная грубым деревенским бытом в моей Михайловке, я, осиротев, решила обосноваться в Москве, ведь только там, как мне казалось, я могла бы найти применение моим способностям. И я за пару лет в большом мегаполисе достигла не так уж и мало. Во-первых, после многих скитаний и попыток устроиться нашла более-менее нормальную работу. Да, я была кассиром в большом супермаркете, всего лишь кассиром. Но все равно, это была работа, постоянно приносящая мне деньги. Помимо того, я подрабатывала, убираясь в расположенной рядом с домом школе. Мы могли позволить себе снять двухкомнатную скромную квартиру, почти новую, чистую и уютную. Кроме того, мы достаточно крепко стояли на ногах, чтобы воспитывать маленькую Ульрику. Няня Марина, соседка и подруга, стала частью нашей семьи. Мы полностью доверяли друг другу. Но одно дело – доверять в условиях довольно спокойно протекающей жизни, где все ясно и никому не нужно доказывать свою дружбу и преданность, и совсем другое – предложить законопослушной женщине, молодой вдове, едва оправившейся от потери мужа, нарушить закон и зажить совершенно новой, не свойственной ей жизнью. Как отнесется Марина к моему предложению? Поймет ли меня? Не осудит ли? Стоит ли ей рассказывать всю правду или же придумать вариант спасительной лжи?

Долгие часы за рулем тянулись медленно, очень медленно. И я была даже рада этому, потому что для того, чтобы придумать, как нам всем устроить свою жизнь заново, нужно было время, чтобы все хорошенько продумать.

Моя машина летела навстречу теплому июньскому ветру, мимо проносились какие-то селения, леса, поля, сады, и меня не покидало чувство какой-то оторванности от реальности. Все те люди, что жили вокруг меня, должны были быть счастливы тем, что жизнь их проста и предсказуема. Что, несмотря на все их житейские проблемы, им все равно повезло, что они не вляпались в историю, в которой увязла я. Конечно, все понемногу нарушали закон, разные ситуации толкают людей на это. Но то, что собиралась предпринять я, мне трудно было назвать нарушением закона, потому что для меня лично существовали какие-то свои законы. Законы, позволяющие не навредить близким людям. А они будут посильнее тех, что прописаны в юридических учебниках. Поступи я правильно, в соответствии с законом в общепринятом смысле, я обрекла бы на многолетние страдания маленькую девочку, ребенка, которого я любила больше жизни. Вот поэтому я должна была сделать все возможное и невозможное, чтобы она осталась при мне и чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах Уля не узнала правду.

Когда я чувствовала, что устала и что не могу больше находиться за рулем, я делала остановки в придорожных гостиницах и кафе. И хотя аппетита не было, я заставляла себя поесть немного супу и выпить чаю. Пару раз я останавливалась, чтобы просто снять номер и выспаться. Я очень боялась, что мой организм не выдержит и я потеряю сознание прямо за рулем. Вот этого я точно не могла допустить. Поэтому, подчиняясь инстинкту самосохранения, я позволяла себе отдых.

В перерывах между мыслями о предстоящем разговоре с Мариной я, изводя себя изнуряющим желанием убить Рокота, отомстить ему, чувствовала, что теряю силы. Месть, яд которой уже разъедал мою кровь, с одной стороны, ослабляла меня, с другой – придавала смысл всему тому, что я задумала. Картины, которые я рисовала в своем воображении, где кровь лилась рекой, где раздавались выстрелы и звуки, издаваемые живым существом, в сердце которого вонзается острый нож, были какими-то болезненными, если не клиническими. Я боялась, что сойду с ума до того, как увижу Ульрику. Поэтому я отгоняла от себя мысли и про Рокота тоже. Для начала его надо найти. А чтобы найти, мне нужны были деньги. Конечно, я заручилась поддержкой и дружбой Дождева, которому по штату было положено искать бандита и сажать за решетку. Но что может сделать он, обыкновенный следователь провинциального города, с ограниченными средствами и возможностями, когда Россия – огромная страна, и затеряться в ней не так уж и трудно. Этот зверь, бандит Рокотов, эта бессердечная тварь, будет и дальше резать людей, отбирая у них деньги, чтобы набить себе живот колбасой и залить глотку водкой, и в поисках безопасного места отправится в следующую деревню или город, оставляя после себя жирный кровавый след.

Иногда он представлялся мне огромным драконом с окровавленной пастью и маленькими свинячьими глазками. А иногда – каким-то монстром, лица которого я никак не могла вспомнить.

В мои планы входило найти его. Найти и уничтожить. Но перед этим сделать ему так больно, чтобы он смог прочувствовать боль всех своих жертв, всех тех, кого он замучил до смерти.

Даже если его найдут все те, кто сейчас занимался его официальным поиском, даже если его поместят в камеру, я должна добиться того, чтобы меня впустили в эту камеру, где я расправилась бы с ним так, как задумала.

Если бы мне когда-нибудь сказали (или нагадали), что в какой-то момент своей жизни я сама превращусь в монстра, в чудовище, которое только и думает о том, как убить, разве я поверила бы? Да и могли ли те, кто знает меня как милую и кроткую девушку, улыбчивую, с распахнутыми глазами, это предположить? Когда им всем, кто был знаком со мной, скажут, что она, то есть я, совершила убийство, они замашут руками и скажут: нет-нет, что вы, она не способна на это, она и мухи не обидит! Как часто близкие говорят так об убийцах!

Где-то в глубине своего сознания я подозревала, что те чувства, что пожирали меня изнутри, рано или поздно все же отпустят меня. Что боль потери утихнет, и я доверюсь судьбе. Положусь на высшие силы, которые отомстят за смерть невинных жертв. Но пока этого не случилось, я медленно, но верно превращалась в потенциальную убийцу.

К Москве я подъезжала глубокой ночью. Мчалась по широким и гладким, как черный влажный линолеум, шоссе, с легкостью обгоняя машины и представляя себе, что лечу по воздуху. Очень опасное это состояние, когда скорость практически не чувствуешь и кажется, что ты чуть ли не стоишь на месте. Так все зыбко, страшно и вместе с тем завораживающе. И только мельканье огней и свист проносящихся рядом с тобой машин еще могут вернуть тебя в реальность. Думаю, это и спасает.

Я позвонила Марине за три часа до приезда. Она, наконец-то дождавшись моего звонка, защебетала, залилась в телефоне, мол, как же я переживала, куда ты пропала, разве так можно… Я спокойно ответила ей, что скоро уже буду дома. Зачем-то спросила, есть ли горячая вода (как будто ее часто отключали). Просто мне захотелось произнести эти два слова «горячая вода», потому что в этот момент мне сразу представлялась наша уютная ванная комната, выстроенные в ряд на бортике ванны флаконы с пеной и шампунями. За те несколько дней, что меня не было дома, я так истосковалась по теплу и уюту, по домашней чистоте и самым моим близким людям, что уже и не верилось, что я их увижу. Мне казалось, что я уезжала оттуда нормальным человеком, а возвращаюсь зверем. Быть может, в каждом человеке есть что-то звериное, заложенное самой природой, и вот у меня этого «добра» оказалось слишком много. Я тогда действительно не знала, как буду жить дальше. И вообще, что будет со всеми нами. Все те вопросы, что одолевали меня всю дорогу, так и не нашли своих ответов. И теперь я полагалась только на Марину. Она, вполне себе адекватная и правильная женщина, уж точно скажет мне, верно ли я поступила. И ответит на вопрос, что сделала бы она сама, окажись на моем месте.

Москва переливалась электрическим светом, она была роскошна своими сверкающими витринами, подсвеченными церквями и сияющими проспектами. Все нормальные люди спали. Ненормальные – продолжали растрачивать свою жизнь в ночных ресторанах и барах, клубах или совершать безумные прогулки или смертельные гонки по ночным улицам. Хотя были и такие (светящиеся окна погасших многоэтажек свидетельствовали об этом), которым было просто не до сна по разным причинам. Кто-то поджидал своего припозднившегося друга или супруга, кто-то не мог успокоиться после семейного скандала, кто-то просто страдал от клинической бессонницы или в тишине работал, творил, читал, мечтал. А кто-то, вот как моя Марина, волновался и плакал, предчувствуя беду.

В прихожую я не просто вошла, а ввалилась, падая от усталости. Ноги мои дрожали, голова разламывалась так, что хотелось только одного – проглотить пару таблеток спасительного саридона и дождаться, когда же эта боль утихнет.

Марина подхватила меня и довела до дивана. Принесла мне, перемещаясь по квартире на цыпочках в мягких тапочках, чтобы не разбудить маленькую Ульрику, стакан с водой и таблетки.

– Ты ж моя хорошая… – Она села рядом со мной и обняла меня за плечи. Немного расслабившись от того, что я все-таки дома и что жива, я отреагировала бурными горячими слезами, которые струились по щекам, заливаясь за воротник.

Марина. Вот откуда в ней это знание, это предчувствие, это внутреннее зрение? Когда я вошла в прихожую и закрыла за собой дверь, она же поняла, что я вернулась одна. Одна.

– Мариночка, – прошептала я, давясь от слез, – ее больше нет. Нет.

Она тотчас отпрянула от меня, и я по ее взгляду поняла, что она впала в какой-то ступор, что пока еще не могла воспринять мои слова. И конечно же, еще не оценила весь масштаб трагедии, навалившейся на нас, на нашу, по сути, семью.

Возможно, в эти секунды воображение рисовало ей сцены автомобильной аварии или больничных декораций (операционная, заполненная встревоженными хирургами в окровавленных перчатках), да мало ли что может воспроизвести мозг после слов о смерти молодой женщины, девушки!

Мой рассказ о том, что мы опоздали к похоронам тети Ирмы, занял не больше минуты.

– Сказать, что я во всем виновата, – ничего не сказать… – прошептала я сдавленным голосом. – Понимаешь, смерть – это так страшно. Но рядом со смертью шагает сама жизнь с ярким солнцем, теплым ветерком… Мы возвращались уже домой, проезжали мимо леса, и тогда она вдруг вспомнила, что знает одну большую поляну, где всегда было много земляники. Мы решили остановиться и проверить, так ли это… прошло много лет, все могло измениться. Думаю, что нам просто хотелось почувствовать контраст между всем тем, что мы пережили на кладбище и в доме тети Ирмы, и самой жизнью. Иначе как еще можно оценить все это? И я, будь я другим человеком, с другим характером, могла бы, к примеру, отговорить ее, поторопить, мол, нам уже пора, нас ждут Ульрика и Марина… Но я не сделала этого, о чем сейчас страшно жалею. Да что там, я страдаю…

Я рассказывала ей о том, как мы собирали землянику на той самой поляне, что возле леса, как мы радовались тому, что не все исчезло со временем и что природа еще жива, как и эта земляника. А ягоды были такие спелые, сладкие, ароматные. Мы просто горстями ее ели, потом решили собрать немного в дорогу. А она… она захотела вернуться к машине за пакетом. И я отпустила ее. Я ничего, ну просто совсем ничего не предчувствовала. Она ушла, а я углубилась дальше, вдоль леса, на самую опушку, где земляники было еще больше! И вдруг я услышала ее крик. Страшный крик. Он был недолгим…

Марина, слушавшая меня, закрыла лицо руками, словно так хотела загородиться от всего того, что ей еще предстояло услышать, узнать.

– Я повернула обратно и побежала к машине. Я неслась, как ветер. Понимала – что-то случилось. Первое, что мне подумалось, что она оступилась, ударилась, сломала что-то и что ей очень больно. Но когда я уже увидела машину, то глазам своим не поверила… Дверца была открыта, и какой-то человек наполовину скрылся в ней, словно что-то искал. И ее, моей голубушки, не было видно. Я не стала кричать, чтобы не спугнуть этого человека. Я вошла в лес и стала спускаться к машине, прячась за деревьями. И когда уже подошла к самому краю леса, вот буквально в нескольких шагах от меня стояла машина… И тут я увидела ее.

Картина, которую я не забуду теперь никогда в жизни, возникла у меня перед глазами так явственно, что на меня словно пахнуло запахом хвои и свежей крови…

Ей так полоснули по горлу, что голова запрокинулась, как у убитой косули или олененка. Зияющая рана, мокрая от крови трава, залитая кровью футболка…

– И тогда я закричала… Непроизвольно! Знаешь, вот так… А-а-а-а… Думаю, у меня кожу с горла сорвало, когда я так заорала… Если бы не это, может, я нашла бы способ как-то ударить его, у меня было время найти корягу, да и обрушить ее на его голову. Тем более он стоял в такой позе, копаясь в бардачке машины, что мне нетрудно было его прибить. Но мой крик сделал это невозможным. Бандит этот выбрался из машины, обернувшись на крик, и увидел меня. Бросился ко мне. И вот, что было потом, я почти не помню… Я бежала так, что не чувствовала, как меня царапают ветки деревьев, я куда-то проваливалась, как-то перелезла через завалы старых сосен… Они казались мне раскаленными, потому что было больно рукам, ногам…

– Так ты убежала от него?! – Марина крепко прижалась ко мне, счастливая, вероятно, уже тем, что сохранена моя жизнь, что я здесь, рядом, живая! Хотя слово «счастливая» – весьма условно. Она вцепилась в меня, как в оживший призрак, сама еще не до конца осознавая, что мне удалось выжить.

– Да, мне повезло. Я убежала, провалилась в какую-то яму, спряталась там в кустах… Он огромный и неповоротливый. Он может только резать своим острым ножом. Его фамилия Рокотов… – И я рассказала Марине о том, как спланировала встречу со следователем Дождевым, как заручилась его поддержкой, тем более что вся полиция ищет Рокота, убийцу-рецидивиста, бандита, который, вырвавшись на свободу, вырезает целые семьи.

– Где она теперь? Где ты ее оставила, в… морге? – мокрыми от слез губами прошептала Марина. – Мы должны теперь ее забрать, чтобы похоронить?

Вот и наступил тот момент, которого я боялась больше всего. Я окончательно растерялась, потому что именно тогда я вдруг поняла, что совершила преступление. И что теперь, рассказав всю правду, я могу потерять и Марину.

– Марина… Не знаю, как тебе и рассказать…

Я замолчала, отвернулась даже от нее. Сейчас она скажет мне, что я поступила бесчеловечно, что так нельзя, что это просто идиотизм!

– Ты похоронила ее в лесу, чтобы выдать себя за нее и не отдавать Улечку в Дом малютки? Я правильно поняла? – сухо, трагическим голосом спросила она, и я не сразу поняла, упрек ли это или выражение понимания.

Я лишь кивнула.

– Какая же ты…

Я зажмурилась.

– … сильная… Ты поэтому волосы покрасила?

9. Германский след

Высокий худой лысоватый человек в черных потертых брюках и серой рубашке с закатанными рукавами вышел из здания краеведческого музея и, обливаясь потом, бросился по аллее прямо к пляжу, благо он находился всего в нескольких десятках метров от центральной улицы города Маркса.

Человека звали Василий Иванович Карташов, ему было за пятьдесят, он был холост, жил один и все свое свободное время посвящал изучению истории родного города. Некоторые считали его странным, несовременным, другие же уважали за то, что он сделал для города и музея.

Поговаривали, что он девственник и боится женщин, на самом деле он тихо и тайно сожительствовал со своей соседкой по подъезду, тридцатилетней одинокой Тамарой, медсестрой местной больницы, которая так же тихо и тайно от других жителей дома стирала ему белье в своей стиральной машине и подкармливала своего любовника щами да котлетами. Если бы у них спросили, зачем они скрывают свои отношения от окружающих, Тамара призналась бы, что ей стыдно, что у нее такой неинтересный с виду и безвкусно одетый мужчина, к тому же бедный, который на праздники дарит ей по три гвоздики, а на ужин может принести лишь двести граммов колбасы да полбутылки дешевого вина. Ну просто стыд! Сам же Карташов ответил бы, что стыдится своей связи с симпатичной и доброй белокурой красавицей Тамарой просто оттого, что ему неловко, что как это он, ученый человек с университетским образованием и занимающийся важным делом в музее, бегает по ночам к соседке.

И уж никто из них никогда бы не признался в том, что эта таинственность и желание скрыть свои отношения лишь распаляли обоих, возбуждали, делали их свидания чуть ли не любовными приключениями, преисполненными романтизма.

– Тома, ты дома? – в волнении говорил в трубку Карташов, одной рукой придерживая телефон возле уха, другой пытаясь расстегнуть душивший его тесный ворот рубашки.

– Да, Вася, дома. Говори, я одна. Что случилось?

У нее был такой сладкий, какой-то масленый голосок, что Карташов почувствовал волнение не только в душе. Его на мгновенье охватила приятная истома. Он закрыл глаза и, вспомнив раннее утро, теплую Тамару, постанывающую в его объятьях, усилием воли заставил себя отключить эту возбуждающую его картинку.

– Хотел с тобой посоветоваться. Но не по телефону. Думаю, что случилось что-то очень важное… Слушай, я тут, рядом с музеем, почти на пляже. Сейчас спущусь в речное кафе, закажу нам кофе, а ты бери такси и приезжай, хорошо? Такси я тебе оплачу.

– Еду!

Василий пошел по крутой широкой дороге, ведущей к волжскому заливу, переливающемуся на ярком солнце разными оттенками зеленого, спустился, сокращая путь, к еще пустынному в это утро пляжу, зная, что кафе уже открыто. И хотя отдыхающих еще не было, на кухне уже трудились повара – в этом кафе обедали и закусывали не только отдыхающие с пляжа, но и те, кто в летнее время продолжал работать в расположенных неподалеку медицинском и музыкальном училищах, в администрации, и все те, кто просто любил свежую жареную речную рыбу.

Тамара появилась в дверях кафе через полчаса. На ней было красное летнее платье, белые лодочки. В руках она держала красно-белую сумочку. Ее светлые волосы были забраны кверху, что делало ее еще моложе и привлекательнее.

– Что случилось, Вася? – спросила она, оглядывая безлюдную террасу, заставленную плетеными стульями и стеклянными столиками. За белыми перилами внизу плескалась темная вода, над которой нависли длинные ивовые зеленые косы. Волга, точнее, ее залив, сверкала на солнце так, что Тамара, бросив туда взгляд, прикрыла ладонью глаза.

– Помнишь, я говорил тебе, что вот уже несколько месяцев переписываюсь с одним человеком из Германии. Его зовут Петр Гринберг.

– Ну да, конечно, помню! Он же какой-то там правнук того самого Прозорова, хозяина усадьбы…

– Вот именно, Прозорова. Ты знаешь, я был единственным человеком во всем городе, да и области, которого интересовала эта усадьба, точнее, то, что от нее осталось. И мне ужасно хотелось, чтобы нашлись люди, которые смогли бы ее отреставрировать.

Тамара, которой эта тема казалась утопической, нереальной, тихонько вздохнула.

– Я знаю, ты говорила мне, что все это полный бред, что никто и никогда не пожелает вложить деньги в эту реставрацию, хотя я нашел целый альбом рисунков, на которых изображена эта усадьба, и если бы мы нашли такого мецената, то наш город получил бы огромный бонус в качестве совершенно уникального, я бы даже сказал, роскошного туристического объекта!

– И что? Ты нашел такого мецената? Ты для этого позвал меня сюда? И кто он? Гринберг?

– Тамара, не спеши… До меценатства еще далеко. Но кое-что по этой теме я действительно нашел. Ты помнишь, я давал тебе прочесть несколько писем жены Прозорова, которые она писала незадолго до того, как сбежать?

Тамара вдруг поскучнела. Она не любила эти краеведческие рассказы Карташова. Куда интереснее с ним было, когда они уединялись в спальне, где она всегда спешила выключить лампу, чтобы не видеть его лица. Находясь вместе с ним, она каждый раз представляла на его месте кого-нибудь другого, более симпатичного и харизматичного. Нередко это бывали киноактеры, но чаще всего ей хотелось, чтобы это был главный хирург больницы, Евгений Борисович Станкевич.

– Тамара, ты слушаешь меня?

– Да, конечно… – ответила она рассеянно. – И? Что с этими письмами? Нашел еще?

– Нет, ничего нового я не нашел. Но в одном из писем любовник графини Прозоровой, ты знаешь, я тебе рассказывал, Андрей Липовский, упоминает…

– Вася, пожалуйста… – Тамара положила руку на руку Карташова, склонив свою красивую голову к плечу, посмотрела на него умоляюще: – Мы же с тобой договорились, что ты не будешь обсуждать со мной свои музейные дела. Понимаешь, эта твоя графиня Прозорова была стервой, бл…ю, извини, и все собранные тобой письма ее любовника указывают на это…

– Тома!

– Я – современная женщина, Вася, и если ты витаешь в своих… как их там… эмпиреях, то я твердо стою на ногах. И всегда предпочитаю называть вещи и события своими именами. Твоя графиня ревновала своего мужа, графа Прозорова, к крепостной девке Ольге…

– …Ольке, – зачем-то поправил ее Карташов, и от страха, что сейчас услышит от Тамары нечто неприятное, а то и убийственное, что положит конец их хрупким отношениям, даже втянул голову в плечи.

– Да какая разница! Граф развлекался с крепостной, графиня ревновала, а сама-то, вся белая и пушистая, завела роман со своим соседом, Андреем Липовским, молодым, почти мальчишкой! Потом она решила отравить свою соперницу, беременную Ольгу, крепостную, после чего сбежала в Петербург! Вот, собственно говоря, и вся твоя история! И теперь ты хочешь найти потомков этой аховой семейки, чтобы они вложили свои денежки в восстановление этой усадьбы, где и происходил весь этот разврат?

– Но усадьба роскошная, красивая! Если хочешь, я покажу тебе снимки…

И Карташов с готовностью раскрыл свой телефон, с которым никогда не расставался.

– Нет-нет, увольте меня! Вася, так зачем ты пригласил меня сюда? Что случилось?

– Да после твоих слов и не знаю, рассказывать тебе или нет… – Он не кокетничал и не набивал цену своей информации, он искренне полагал, что Тамаре действительно ничего уже не интересно в этой истории.

– Ладно, слушаю, – и Тамара вдруг улыбнулась. Да так хорошо, что Василий судорожно, с облегчением вздохнул.

– Дело в том, что в одном из писем Липовского графине написано следующее…

Он моментально извлек из кармана брюк сложенный листок, заранее приготовленную специально для Тамары копию письма, и, пока она не остановила его, положил на стол прямо перед ней.

«Душенька моя, Вѣрочка! Ужъ и не знаю, какъ доказать мою любовь къ тебѣ, слова мои ничего не значатъ. Да и къ себѣ ты меня рѣдко подпускаешь. Все вниманіе твое обращено къ супругу твоему, графу, Никитѣ Владиміровичу. И отъ ревности къ дѣвкѣ крѣпостной, Ольке, ты изводишься. И Леда твоя умерла. Вотъ несчастьѣ-то! Чтобы повеселить тебя, ангелъ мой, отправляю я тебѣ со своимъ слугой Сашкой родную сестру Леды – Быстру. Она точная копія твоей Леды. Такая же изящная и ласковая. И будетъ любить тебя такъ же нѣжно, какъ и Леда. Напиши мнѣ, полюбишь ли ты мою Быстру, сообщи, не разозлилъ ли тебя мой подарокъ. Обнимаю тебя, моя душенька и страдалица, твой рабъ, А.Л.».

Тамара быстро пробежала письмо глазами. Пожала плечами.

– И что? Что здесь нового-то? Я уже, кажется, его читала.

– Понимаешь, мне доподлинно известно, что у графини Веры Васильевны была любимая борзая по кличке Леда. И в одном из писем своей подруге, графине Дымовой, она пишет, что ее Леда умерла от какой-то неизвестной болезни. А вот из письма Липовского видно, что он взамен умершей собаки подарил ей «родную сестру Леды» – Быстру. Ну, логично же?

– Конечно, логично. И что с этой Быстрой?

– А то, что примерно часа два тому назад мне позвонил один мой знакомый… Ты знаешь его, Яков Хорн, и отправил мне фотографию одного золотого старинного медальона, на котором выгравировано имя… угадай, какое?

– «Быстра»? – нахмурилась Тамара. – Ты серьезно?

– Да!

– И откуда он взял этот медальон?

– К сожалению, это не его медальон. Вчера к нему пришел один человек с этим медальоном и спросил, старинное ли это украшение, золото ли, ценно ли, ну и Хорн (а он в отличие от тебя очень даже живо интересуется такими вещами) попросил разрешения сфотографировать медальон, чтобы как бы выяснить, насколько он ценный. На самом деле, конечно, он сразу сообразил, что эта гравировка – дороже золота! Что, возможно, этот медальон принадлежал графине Прозоровой и висел на шее ее борзой. Существует один семейный портрет четы Прозоровых, где в ногах графини лежит белая борзая с точно таким же медальоном, но только на нем, полагаю, выгравировано имя «Леда». Кстати говоря, портрет этот исчез вместе с самой графиней.

– Да, как-то недооценила я эту историю… Но кто бы мог подумать, что всплывет этот медальон?

– Так вот, – оживился Василий, – я отправил этот снимок Гринбергу в Германию. Написал ему о том, что медальон этот в городе и что я могу показать человека, который приносил его в скупку.

– Постой, но если он приносил медальон к Хорну, то почему не продал?

– Вероятно, сначала захотел узнать его истинную стоимость.

– Ну да… И что теперь?

– Хочу заинтересовать Гринберга сначала этим медальоном, поскольку это напрямую может быть связано с его семейной легендой, а потом сводить его уже к этой усадьбе, показать ему рисунки. Одно дело – отправлять какие-то снимки рисунков, а другое – привести его на место, чтобы он представил себе, какую красоту он может вернуть миру.

– Но это же миллионы!

– Он богат. Очень богат. К слову сказать, его приятель, друг детства, тоже родом из их мест, восстановил католическую церковь здесь, неподалеку, в одной деревне.

– Ох, не знаю, Вася… Как-то все это нереально…

– А вдруг он заинтересуется? Вдруг ему захочется восстановить усадьбу своих предков?

– Да она же в лесу, до нее еще добраться нужно, все вырубать… От нее там только одни стены и остались. Крыша давно провалилась.

– Тамарочка, прошу тебя… – Василий вдруг схватил ее руку и принялся целовать пальцы. И этот порыв был не любовным, нет. Он хотел от нее другого, более серьезного и важного для него – разделить с ним его интерес, проникнуться его мечтой! – Поедем с тобой туда. Осмотрим усадьбу. Сделаем фотографии. Одному мне как-то…

– Страшно? – вдруг рассмеялась она. – Боишься?

– Ну… Не то чтобы боюсь… Но с тобой мне было бы лучше, интереснее. Глядишь, ты и сама заинтересовалась бы этой историей.