Текст книги "Мне давно хотелось убить"

– Понимаешь, Крымов не тот человек, который оценит ход работы или способ, с помощью которого добывалась информация. Ему важен…

– …результат?

– Правильно. Вот только я не уверен, что Щукина ему не проболтается. Ты видела, как наша Надечка крутится вокруг него?

Он изо всех сил старался быть осторожным и не проговориться о том, что знает о связи Щукиной с Крымовым.

– Да она это делает нарочно, чтобы позлить меня, неужели ты не понимаешь?

«Если бы».

– Ладно, посмотрим, что будет дальше, возможно, я позвоню вечером Щукиной и узнаю, как обстоит дело с экспертизой, а заодно и выясню, проболталась она Крымову или нет. А пока давай вернемся к Диме… Сделаем так. Если он дома, то поподробнее расспросим его о Дине, остановимся, в частности, на 9 ноября… Если же его нет – постараемся проникнуть в его квартиру. Я понимаю, что это не лучший способ, но если мы будем действовать только законным образом, то никогда и ничего не узнаем. Это в милиции делают все просто и грубо, отсюда и полная «раскрываемость», а в тюрьмах сидят ни в чем не повинные люди… Ну что, пойдем?

Они вышли из машины и направились к дому, где жил Ангелов, но только с другой стороны.

– Как ты думаешь, сколько прошло времени? – Изо рта Игоря вырвалось облачко пара. Несмотря на раннее утро, все вокруг было серым, словно в этот город вообще не заглядывало солнце. Даже снег казался грязноватым, не говоря уже о мрачных покосившихся домишках. Шубин подумал, что до того, как они въехали в город, снег сверкал белизной, да и небо, несмотря на туман, источало свет. Неужели во всем виноват САМ ГОРОД? Или его жители, вокруг дел которых сгущается воздух и превращается в серый, липкий, чуть ли не ядовитый туман?

– Минут пятнадцать. Вполне достаточно, чтобы человек умылся, если он только проснулся, оделся и даже выпил чашку чаю. Семь пятнадцать. Если ему на работу или учебу к восьми, то он должен уже выйти из дома.

Так, беседуя, они дошли до угла дома и остановились в нерешительности. Двор был пуст, не видно было ни одного живого существа.

– У нас в городе обычно в это время все куда-то спешат, кто на работу, кто куда…

– Думаю, что завод стоит.

– Какой завод?

– В М. всего один завод, бывший военный. Он стоит, вот людям и некуда идти. Уверен, что в воскресенье рано утром город оживляется – все торопятся на рынок, занять свои рабочие места. Торговля – это единственное, на чем можно сегодня заработать деньги, чтобы прокормиться.

Из подъезда Ангелова вышла серая облезлая кошка и медленно, переваливаясь с боку на бок, пошла в сторону мусорного бака.

– У нее что-то с мозжечком, смотри, как идет… Того и гляди свалится. Знаешь, Игорь, что-то мне в этом городе как-то не по себе, здесь пахнет смертью…

– Это не смертью пахнет, а канализацией из подвала. Слышишь, вода шумит? Дом стоит почти на болоте и гниет… Уверен, что в квартирах много мокриц.

– Бр-р-р. – Юля, держась за руку Шубина, вошла с ним в подъезд и стала подниматься по ступенькам.

Увидев знакомую дверь, они остановились. Игорь позвонил. Затем еще несколько раз.

– Он ушел. Он не мог нас видеть, так что предполагать, что он НЕ ХОЧЕТ нам открыть, – глупо. Ты встань так, чтобы соседи в глазок не увидели, что я собираюсь делать… Вот так, хорошо…

Он достал из кармана куртки тяжелую связку отмычек и принялся подбирать их к замку. На это ушло минут десять. За это время ничего особенного не произошло. В подъезде было по-прежнему тихо и спокойно. Где-то наверху звучало радио.

Наконец раздались характерные звуки открываемого замка.

– Все, порядок. Заходи. – Шубин явно нервничал, хотя и старался держаться уверенно. – Будем надеяться, что нас никто не увидел…

Они вошли в квартиру и заперли за собой дверь.

– Дима, – позвал Игорь на всякий случай, прислушиваясь к жуткой тишине, которая буквально закладывала уши.

– Да нет его, нет… – Юля первой вошла на кухню и, увидев, что на столе нет ни сахарницы, ни чашки, а чайник на плите – она прикоснулась к нему рукой – оказался холодным, удивилась: – Похоже, что он не завтракал.

Шубин зашел в комнату, в которой они совсем недавно разговаривали с Ангеловым, и осмотрелся.

– Смотри! – услышал он и, обернувшись, увидел на стене, между двумя книжными полками, черно-белый фотопортрет девушки, очень похожей на Дину Кириллову.

– Достань-ка ее фотографию. – Юля сняла портрет и ладонью стерла с него пыль.

Шубин извлек из кармана цветную фотокарточку Дины, которую дал ему ее отец, и сравнил с портретом.

– Иначе причесана, – заметила Юля, – да и цвет волос светлее, но все равно – это она. Слушай, ты не чувствуешь какой-то странный сладковатый запах? У нас так пахло на даче осенью, не то яблоками, не то плесенью… Да что ты так внимательно рассматриваешь? Ты сомневаешься, что это она?

Дина – худенькая симпатичная девушка со светлыми глазами, копной пышных волос и белозубой улыбкой – смотрела, как показалось Юле, из НЕБЫТИЯ. Она это чувствовала. И эта улыбка смотрелась ироничной и одновременно словно прощальной.

Снимки были сделаны хоть и в разное время, но на ней был один и тот же плотный, облегающий ее шею и плечи свитер. Синий, с редкими оранжевыми полосками.

– Конечно, она, кого бы еще он повесил на свою стену…

– Игорь, следи за своей речью… Он не ЕЕ повесил, а ее ПОРТРЕТ.

– Не придирайся, Земцова… Давай-ка лучше заглянем в другую комнату.

Шубин подошел к двери, взялся за ручку, потянул на себя и, едва она приоткрылась, тотчас захлопнул ее… Юля, подошедшая к нему сзади, в недоумении остановилась и коснулась его плеча:

– Ты чего? Что-то увидел там? Труп? – Она сказала это просто так, но, заметив, что Игорь, не поворачивая головы, качнул ею в знак согласия, почувствовала слабость в коленях. – Открывай, все равно мы уже здесь… Это ОН?

Игорь стал медленно открывать дверь, словно давая возможность Юле подготовиться к неприятному зрелищу.

В маленькой комнате, заставленной старой мебелью, на стуле, спиной к ним, сидела девушка в синем свитере с редкими оранжевыми полосками. Она никак не отреагировала на звук и даже не повернула головы. Слегка растрепанные волосы ее были цвета выцветшей соломы. Одна рука ее лежала на столике, заваленном полусгнившими яблоками и покрытыми голубовато-желтоватой пушистой плесенью апельсинами. Рядом с размякшими испорченными фруктами лежали открытые коробки с шоколадными конфетами и большая жестяная банка с «моцартовским» печеньем.

– Что у нее в руке? – Волосы у Юли на голове зашевелились от ужаса. – Ты видишь, что-то серое?

– Это ухо… – ответил дрогнувшим голосом Шубин и тут же услышал сзади грохот.

Глава 6

– Ты сегодня куда-то ездила?

– Возила твоему лучшему другу коньяк и попросила его держать меня в курсе этих обрубков…

– Но у тебя в руках была большая спортивная сумка…

– Крымов, не приставай ко мне, тем более что сумка была пустая, я на обратном пути заехала в магазин и набила ее булками, колбасой и кофе… Какие еще будут вопросы? – Она повернула голову, покоившуюся на плече Крымова, и посмотрела на него долгим взглядом, думая о чем-то своем.

– Надечка, очнись… – он помахал перед ее глазами рукой, словно разгоняя наваждение. – Ау, я здесь, а ты со мной… Снова вспомнила про своего Чайкина? Брось и не осуждай его, честное слово. Ну подумай сама, разве мог нормальный человек выбрать себе такую профессию? Пойми, глупая, каждый человек – индивидуален. И у каждого из нас свои склонности. Кроме того, не все такие сильные, как ты…

– Нашел тоже сильную, – она закрыла лицо руками, и Крымов услышал, как Щукина всхлипнула.

– Прекрати, ты мне сейчас испортишь все утро. Я настроен самым решительным образом. Сто грамм слез – и мне придется вставать, на мужчин женские слезы не могут действовать возбуждающе, в противном случае и это тоже считалось бы извращением. Ты – большая девочка и должна это понимать.

– Крымов, у тебя только одно на уме, – Надя махнула рукой и сделала попытку встать с постели. – Неужели мы не можем поговорить нормально?

– Но о чем? И какой смысл вести с самого утра серьезные разговоры, когда я нахожусь в такой прекрасной форме, что мог бы потратить это драгоценное время с большей пользой для здоровья… да и для души тоже. Разве тебе не нравится быть со мной? Разве ты не этого хотела, когда садилась ко мне в машину? Ты мне брось устраивать истерики, ложись вот так и не шевелись…

– Крымов, отпусти меня! Это ты ненормальный, а не Чайкин! Сколько раз можно это проделывать за сутки? И из чего ты вообще сделан?

– Оставь, дорогуша, подобные рассуждения. Ты – женщина и должна мне подчиняться.

– Ты страшный человек, Крымов. Я ненавижу тебя. Ты – эгоист, мошенник, аферист, порочный человек, лентяй, развратник, обманщик, преступник, негодяй, мерзавец…

– Не так быстро, Надечка, но постарайся держать один темп…

Щукина закрыла глаза и замолчала, понимая, что в ее ситуации это будет самым лучшим и безопасным. Никакого удовольствия от того, что делал с ней Крымов, она не получала, разве что эстетическое, когда видела себя со стороны, отраженной в большом зеркале в объятиях обнаженного мужчины, имени которого она в этот момент и не хотела бы знать…

Она и сама не могла объяснить, как это ему удалось поработить ее, заставить ее делать то, что вообще не должно было повториться? Он любил и любит до сих пор Земцову, но, не получая от нее физической покорности, решил использовать для удовлетворения своих сексуальных потребностей ее, Щукину. Причем делал это так, как если бы он попросил ее приготовить для себя бутерброды… То есть он брал ее, как вещь, и считал, что это в порядке вещей.

Она молчала, постепенно внушая себе, что находится в руках одного из самых красивых мужчин города, с которым любая женщина сочла бы за счастье оказаться в постели, и, возможно, именно это удерживало ее от каких-то решительных действий, за которыми последовал бы разрыв, если не громкий скандал… Хотя кто ее услышит в этом доме, за десятки километров от города. Ведь вокруг один снег…

Она смотрела в окно, чувствуя, как мужчина, в объятиях которого она сама пожелала еще совсем недавно спрятаться от навалившегося на нее ужаса, успокаивается. Да, мужчины – это звери, животные, которым женщина должна подчиняться. И никакая эмансипация и прочая чушь не в силах преодолеть этот закон природы. И та, что возьмет на себя смелость (или глупость) ослушаться мужчину, будет обречена на одиночество. Вот как Земцова, например. Только непонятно, зачем она обрекает себя на это самое одиночество, во имя чего? Ради самоутверждения? Разве, любя Крымова, она не желает близости с ним? Почему она отталкивает его от себя? Неужели она не понимает, что тем самым она бросает его в постели других женщин?

Крымов курил, глядя в потолок. Надя, стоя под душем и думая о предательстве по отношению к Юле, которое она совершила уже не в первый раз, вновь почувствовала приближающиеся слезы. Крымов думает, что спасает ее, а на самом деле делает ей еще больнее… Он считает, что Леша Чайкин – извращенец-некрофил. Да он сам просто помешался на этих некрофилах, у него весь стол завален специальной литературой, в которой он вычитывает только то, что ему нужно и что могло бы ущемить достоинство Леши. Да, Чайкин патологоанатом, но с чего это Крымов решил, что он НЕКРОФИЛ?

Но с другой стороны, разве не она сама прибежала к Крымову той ночью, когда ВСЕ ЭТО И СЛУЧИЛОСЬ? Ведь именно после того кладбищенского ужаса ее беременности настал конец. Живот опал, грудь уменьшилась в размерах, с лица исчезли пигментные пятна и прекратилась тошнота… А ночью открылось естественное кровотечение. Разве что болезненнее прежнего. Крымов еще тогда сказал, что неизвестно, кто из них двоих сдвинулся: Леша или Надя.

Она с остервенением терла живот намыленной мочалкой, словно хотела сделать ему больно за то, что он так ОБМАНУЛ ее. Кожа покраснела, внизу живота появилась боль… Слезы вместе с водой попадали в рот. Она плакала. От бессилия перед тем, что случилось.

* * *

Леша перестал пить и превратился совершенно в другого человека. Это заметили все, кто его знал. Теперь те, кому от него что-то требовалось, не спаивали его, а приносили икру или красную рыбу вместо коньяка и водки.

Они с Надей ждали ребенка. Все было замечательно, за исключением, пожалуй, единственного обстоятельства, которое все же раздражало Надю, остро реагирующую на запахи.

Дело в том, что его руки по-прежнему пахли этой гадостью, которой он отмывал их после работы в морге. И никакие духи не спасали. Больше того, их аромат, примешиваясь к горьковатому запаху дезинфицирующего раствора, превращался в такое тошнотворное месиво, что ей иногда казалось, что ее тошнит не из-за беременности, а именно от этого запаха.

Но ведь Леша не был виноват в этом. Он любил ее, был ласков с нею. У него, как и у каждого мужчины, были свои сексуальные фантазии. Но Надя старалась их уважать, поскольку и он считался с ЕЕ желаниями. Но если ей нравилось приводить Чайкина ночью в АГЕНТСТВО, где они чаще всего располагались на диване или кресле, и эти причуды доставляли ей особое, острое удовольствие, поскольку днем у нее была возможность повспоминать все то, что происходило в этих стенах, и даже возбудиться и тем самым подготовиться к очередной встрече с мужем дома, то у Леши желания были куда более экстравагантными…

Нет, он не водил ее к себе в морг, несмотря на то, что уж где-где, а там условия для безумных ласк были куда более экзотичными. Леша ограничивался домашними стенами, но зато укладывал Надю в коробку из-под английского свадебного платья, как куклу, и сам, собственноручно накладывал на ее лицо грим. Непременно белая крем-пудра, голубоватая помада, сиреневые тени…

Он делал из нее покойницу. Не так часто, но один раз в неделю обязательно. В остальном моменты близости происходили довольно традиционно, в постели и без фантазий.

Но если Надя ОСОЗНАВАЛА свое желание оказаться ночью в агентстве, где ей все напоминало о ее романе с Крымовым (больше того: она вместо Леши нередко представляла себе Крымова!), и именно ради этих НЕЗАБЫТЫХ ощущений она и стремилась туда с Лешей, от которого ей только и надо было, что тело, то что мог на подсознательном уровне желать Леша, как не совокупления с покойницей?

А в ту памятную ночь он вообще привез ее на кладбище. Зимой (!), ночью (!), в жуткий холод везти свою беременную жену на кладбище! И зачем? Затем, чтобы в машине, рядом с могилами, предаться с нею любви? А его взгляд? В нем было много оттенков, начиная от нежности и кончая желанием действительно увидеть ее мертвой…

– Зачем ты привез меня сюда?

Она задала ему этот вопрос уже после того, как они оба поняли, что у них ничего не получится. Надя судорожными движениями приводила в порядок свою одежду и от досады, что связалась с извращенцем, глотала слезы.

– Ну ты же возишь меня к себе в агентство?

Ей показалось или нет, что в его голосе прозвучал упрек…

Ночь была отвратительна.

Они вернулись и разошлись по разным комнатам, словно испытывая непреодолимое отвращение друг к другу. Словно только что признавшись в своих низменных пристрастиях и желаниях и в одночасье разочаровавшись друг в друге, они теперь боялись посмотреть друг другу в глаза.

А утром она обнаружила, что избавилась от беременности. От ошибочной, но ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ беременности. Ей уже не был нужен ребенок от ТАКОГО мужчины, как не нужна была и сама семья с таким мужем. Ей нужно было срочно сменить обстановку, уехать, спрятаться от Чайкина и никогда в жизни больше не видеть его.

И она не нашла ничего лучше, как позвонить Крымову и попросить приютить ее. Он совершенно спокойно воспринял ее звонок и даже предложил подъехать за ней.

– Скандал? – спросил он Надю в машине, увозя ее за город, туда, где через несколько дней намеревался устроить новогодний праздник для Юли, Игоря и Нади с Чайкиным и растянуть эти каникулы чуть ли не до середины января.

Она промолчала, потому что знала: стоит ей сейчас открыть рот, как она выдаст ему все, а этого нельзя было допустить. И она крепилась до самого дома. И только там, выпив вина и разрыдавшись, она, как могла, сбивчиво, попыталась ему все объяснить, но при этом взяла клятву, что он будет молчать.

– А где же твой живот? Ты что, носила под платьем подушку?

С ним было легко, с этим Крымовым. Легко, приятно и весело. Он знал, как надо себя вести с разочарованной в другом мужчине женщиной, а потому Надя быстро успокоилась и уснула на его плече так, словно нашла наконец свой настоящий любовный приют. А утром действительно были и любовь, и нежность, и ощущение полного блаженства, граничащего с тем, что простые смертные называют женским счастьем.

Она провела в загородном доме в общей сложности пять дней и была очень удивлена, когда тридцатого декабря вечером Крымов приехал из города и привез ей в подарок норковую шубу. Она поняла, что он сделал это не из-за любви, а из жалости к ней, потому что не поверил в ее мнимую беременность. Хотя, если учитывать, что он все-таки взрослый мужчина, который должен понимать, что после искусственных родов, в которых он мог ее упрекнуть, женщина не может столько времени проводить в постели с мужчиной, то он мог действительно подумать, что она ходила с подушкой под платьем…

Она могла бы выведать у него все, что он думает по этому поводу, но не стала. Шуба была очень хороша – легкая и теплая, как, впрочем, и их отношения, к тому же она очень шла Наде. Надя ничего не хотела усложнять. Зачем, когда и так все хорошо? Ведь мужчине положено благодарить женщину за любовь. И пусть отношения между ними были довольно необязательными, не стоило забывать, что все в этом мире условно и временно, а потому надо радоваться каждой подаренной жизнью минуте. Ведь все-таки близился Новый год, праздник, а что еще своевременнее и радостнее можно было бы придумать для ситуации, в которой она оказалась? Разве что ощущение тайны, которая существовала между Надей и Крымовым и делала предстоящее пребывание Земцовой в загородном доме Жени бессмысленным. Разве эта тайна не возвысит Надю над Юлей? Безусловно, возвысит.

И все получилось. Все приехали, жили долго рядом, бок о бок полмесяца, и никто – она могла бы поручиться! – не знал о том, что все эти ночи она проводила в объятиях Крымова. Не будь в доме Земцовой, Надя бы, возможно, ограничилась одной ночью близости, а так присутствие рядом соперницы подстегивало и, чего уж там греха таить, возбуждало. Больше всего она боялась в момент страсти услышать от Крымова имя «Юля». Тогда бы и к Чайкину можно было вернуться: не все ли равно, с кем жить, с некрофилом или с не принадлежащим тебе любовником? А ведь так хотелось тепла и настоящего чувства…

* * *

– Ты что, уснула в ванне?

Она, распаренная, закуталась в махровый халат и вышла из ванной комнаты. В доме пахло кофе. Крымов смотрел на нее с виноватым видом.

– Я сделал что-то не так? – спросил он, обнимая ее и подхватывая на руки. – Давай я отнесу тебя на кухню и покормлю. Ты, видно, ревнуешь меня к Юле? Брось, ты мне ближе. Хотя, если честно, я и сам не могу в себе разобраться. Не знаю, что мне нужно и с кем бы я хотел жить… Иногда мне хочется побыть одному, свобода необходима мужчине, понимаешь? Но чаще всего мне все-таки не хватает женского тепла, вот я и ищу теплый женский живот, чтобы уткнуться в него и заснуть…

– У тебя было хорошее детство?

Он усадил ее на стул и сел напротив. Налил кофе, придвинул масленку и корзинку с булочками.

– Хорошее. Даже очень. Думаю, что чрезмерная материнская любовь – тоже патология. Я ищу ее в женщинах и не нахожу…

– А Юля? За что ты ее любишь?

– Я не уверен, что чувство, которое я к ней испытываю, называется именно так. Просто она дразнит меня, а мне это интересно, меня это ЗАБИРАЕТ, понимаешь? Но, с другой стороны, все хорошо в меру. Она чересчур щепетильно относится к своему телу, у нее проблемы… психологические. Ей нужен я весь, целиком, она рассуждает как нормальная женщина, которая хочет выйти замуж и все такое прочее…

– А разве ты не хочешь семью?

– Хочу, но только мне нужна для брака более простая женщина, – тут он поднял на нее глаза и совершенно неожиданно больно ткнул ее пальцем в грудь, – вот такая, как ты, Надя… Заметь, я трезв и понимаю, о чем говорю.

– А чем же я отличаюсь от Юли? Тем, что более доступна? Что по первому твоему зову прыгаю к тебе в постель?

– Нет, дело не в этом. Просто ты в большей мере женщина, чем она. А твоя доступность помогает мне ощутить тебя своей, я становлюсь частью твоего тела, и мне не хочется отпускать тебя из своих рук. Можешь понимать это как тебе угодно, но я бы хотел, чтобы ты была доступна мне всегда, каждую минуту, чтобы, где бы я ни был, я знал, что ты всегда примешь меня, откуда бы я ни пришел…

– Даже от другой женщины?

– Да, даже так, потому что, если я еду К ТЕБЕ от другой женщины, значит, мне не хватает тебя, твоего тела, твоего голоса, твоих рыжих волос, твоих слез… Не плачь, никто же не виноват, что ты любишь меня, а я – тебя.

Она смотрела на него и не могла понять, что это – игра, в которой он превосходит самого себя и которая составляет его жизнь, или он говорит правду, в которую не верит сам.

– Я бы хотел снова… – Он взял ее за руку и поцеловал. – Если ты устала, то так и скажи, я отстану… Но знай, что я не могу спокойно смотреть на твою белую кожу, на эти плечи и глаза… Если бы я мог, то съел бы тебя и запил вот этим кофе, ты поняла?

Она пересела к нему на колени, взяла его голову в свои руки, внимательно посмотрела ему в глаза. Голова ее кружилась от счастья, пространство вокруг Крымова расплывалось радужными пятнами, запахло кровью, ее замутило, и она потеряла сознание.

* * *

– Что-то часто вы заглядываете к нам на автостанцию. Никуда не едете, а все больше пристаете к молоденьким девушкам… Я вас приметила еще в прошлый раз…

Девушка из кафе – что может быть пошлее и грязнее. Она наверняка переспала не с одной тысячей мужчин.

Думая о ней так, он тем не менее постарался взять себя в руки и улыбнулся:

– Правильно. Мне скучно, я писатель, вот и ищу себе персонажей. Хотите, напишу и о вас.

– Я так и подумала, что вы писатель… – Она подошла к нему с тряпкой в руке и принялась вытирать со стола.

Маленькая, худенькая, с розовым жирненьким (словно она одной и той же тряпкой вытирает и лицо, и залитые куриным соусом столы) личиком и маленькими черными глазками, она носила на голове белый кружевной кокошник, который постоянно сползал на правое ухо, и она его беспрестанно поправляла, а тельце ее было завернуто в белый замызганный халат и перехвачено в талии таким же грязным фартуком. На ногах ее красовались обрезанные валенки, потому что было очень холодно, особенно если стоять на кафельном ледяном полу. Между этими странными войлочными башмаками и подолом халата виднелись красные, толстой вязки, шерстяные чулки.

– А что обо мне писать-то? Я девушка обыкновенная, работаю вот…

– Платят-то хорошо?

– Да разве сейчас кому-нибудь хорошо платят? Хотя мне грех жаловаться, потому что я сейчас одна и получаю за двоих. Машку уволили за пьянство. Да она и не работала ни фига, все с мужиками в гостинице пила, вот и допилась, они с ней такое сотворили, что ее увезли на «Скорой»… А мой хозяин как узнал, так сразу и уволил.

– А тебя оставил? – Он перешел на «ты», потому что разговаривать с этим грязным существом на «вы» считал ниже своего достоинства, даже учитывая то, что она через несколько минут превратится в труп. Маленький труп, лежащий в подсобке с перерезанным горлом.

– Оставил, – хмыкнула она и отвернулась, задрав нос, всем своим видом показывая, как же нелегко ей досталось это кафе и что она ПРЕЗИРАЕТ своего хозяина, который, видимо, за определенные услуги позволил ей работать здесь за двоих.

– И много у тебя посетителей?

– А это тоже для книжки? – Она присела к нему за столик и уложила свое лоснящееся личико на сцепленные ладошки. Улыбнулась, показывая мелкие мышиные зубки. – И о чем будет книжка?

– О любви, конечно. Так много посетителей или нет?

– В такое время рейсов почти нет, потому и посетителей мало. Зато я отдыхаю, прибираюсь вот. У меня же там и сосиски жарятся, и курица крутится на вертеле, и пирожки в микроволновке… Делов много, чего говорить…

Ему показалось, что она все поняла. Посмотрела оценивающе и слегка покраснела.

– Ты согласна за деньги? – Он склонился к ней и зашептал на ухо: – Я быстро, давай прямо в подсобке запремся, и все. Я хорошо заплачу.

– И это тоже потом все в книжку запишете?

Но он уже не слушал ее, он думал о том, что не получится у него так, как с остальными, чистыми на вид, девушками, что с этой придется предохраняться от заразы. И в то же время мысль, что эта Мышка наверняка отдавалась всем подряд именно в подсобке, возбуждала его. Нет, он не станет пренебрегать ею, он использует ее, глупо было бы упустить такую возможность, но только подстрахуется.

– Ты чистая? – спросил он ее прямо, чтобы услышать ответ из ее грязного рта, густо намазанного розовой помадой. Дешевая фруктовая помада на собачьем сале.

– Утром была в душе… Ты подожди здесь, – она тоже перешла и на «ты», и на заговорщический, даже порочный шепот, который распалял его больше, чем те картины, которые он уже успел себе представить. – Я сейчас все приготовлю, а потом тебя позову.

Она встала и почти бегом направилась к подсобке – небольшому бело-зеленому полупрозрачному вагончику, изнутри запотевшему и завешанному оранжевыми шторами. Там Мышка готовила курицу и сосиски и подавала их в окошечко посетителям, которые относили еду на столики, расположенные чуть поодаль и отгороженные металлическими низкими решетками, увитыми искусственными цветочными гирляндами.

Кафе в этот час пустовало, а это было хорошим знаком. Минут через пять Мышка позвала его.

Он встал, сунул руку в карман и, не отыскав пакетик с презервативом, махнул рукой и пошел к подсобке.

Тесное помещение, заставленное картонными коробками из-под сигарет. Металлические ящики из-под мороженых кур скрывали низкий топчан, застеленный желтым, с восточным орнаментом покрывалом. В самом углу приютились две маленькие красные подушки.

Мышка сняла с себя фартук с халатом, стянула кокошник, под которым оказалась крохотная, с примятыми темными кудряшками головка, и осталась в розовой сорочке, едва прикрывавшей бедра. Еще одно движение – и она осталась без красных шерстяных чулок.

Он схватил ее за волосы и с силой наклонил голову к топчану. Она что-то пропищала, эта Мышка, но он не слышал ее. Руки его, затянутые в перчатки, дрожали.

…Спустя четверть часа он спокойно выходил из подсобки. Ему потребовалась всего пара минут на то, чтобы сквозь щель между шторами оглядеть все видимое пространство вокруг кафе и убедиться, что его никто не увидит.

Его слегка колотило. Испытывая сильнейшее сексуальное желание в непривычной для него обстановке, он, вцепившись руками в хрупкие и какие-то твердые плечи содрогавшейся под ним девушки, двигался настолько резко и грубо, что, казалось, готов был разорвать ее, ворвавшись в нее, словно в душное и тугое облако, где его приняли бы и освободили от нестерпимого и жгучего зуда… Он и не заметил, как задушил ее. Как Мышку, как маленькую теплую мышку, освободившую его от муки. А он, между прочим, тоже освободил ее. От тяжелой работы в кафе, например, от мерзкого хозяина, в зависимости от которого она находилась. Теперь она отдохнет и, возможно, в своей следующей жизни возродится каким-нибудь растением или животным. Да той же мышкой!

Но главное, что она теперь никогда и никому не расскажет о том, что видела ПИСАТЕЛЯ, который приставал на автостанции к молоденьким девушкам, особенно к той, что была в кроличьей шубке и ноги которой теперь мерзли где-то в морге.

Интересно, их извлекли из отцовских сапог или нет?

* * *

– Она заменила ему Дину, – Юля сидела на диване, напротив сделанной из тряпок и папье-маше куклы, наряженной в одежду Дины, и качала головой. – Какой кошмар, Игорь! Возможно, он и спал с ней в обнимку, целовал вот эти бумажные, соленые от клея и сладковатые от этой жуткой помады губы, представляя себя ее любовником…

– Никогда не видел ничего подобного, – отозвался Шубин, с нескрываемым удивлением разглядывая сшитые вручную руки С ПАЛЬЦАМИ из розовой бумажной материи, набитой ватой или поролоном, розовые же щиколотки внизу под серой гофрированной юбкой, просвечивающие сквозь тонкий капрон чулок, неровные (левая чуть ниже правой) выпуклости грудей и поражаясь силе страсти, заставившей этого молодого парня так страдать по своей любимой. – А ведь это ЕЕ ухо. Как в фильме Дэвида Линча, честное слово… Ты смотрела «Синий бархат»?

– Думаю, что и тот, кто ЭТО сделал – я имею в виду, отрезал ухо, – насмотрелся подобных фильмов… Моя мама всегда говорила, что в этом плане лучше всего смотреть старые французские фильмы про любовь…

– Как ты себя чувствуешь? Вот уж не ожидал, что ты грохнешься в обморок.

– Шишка растет, – усмехнулась Юля, потирая ушибленный лоб. – И коленка болит, расшибла… Какие же мы все-таки разные! Игорь, а если я умру, ты будешь мне на могилку приносить шоколадки и печенье?

– Дурочка, замолчи сейчас же! Будь моя воля, я бы прямо сейчас увез тебя домой и сделал все, чтобы ты никогда не возвращалась в агентство. Ты не думала об этом?

– Думала. Особенно когда мне становилось страшно. Но это все минуты слабости, а со слабостью Крымов учил меня бороться…

Он бросил на нее взгляд и тотчас отвернулся: ему было неприятно слышать о Крымове, да еще в таком контексте.

– Извини, я снова ляпнула что-то не то. Я не думаю о Крымове, поверь… Просто стараюсь вести себя естественно, не заставляй меня постоянно контролировать себя. Мне и так приходится все время напрягаться, подавлять в себе трусость, неуверенность, чувство вины, а здесь еще и… Крымов… Постарайся не ловить меня на слове, договорились?

– Конечно, договорились, Юлечка… – Шубин подошел к ней, сел рядом и обнял ее. – Ну что, надо бы собрать все эти вещи и забрать с собой, на экспертизу. Ну и ухо, конечно… Оно, кстати, уже высохло.

– Ты думаешь, это он убил ее?

– Нет, не думаю. Я просто уверен, что и ему подкинули приблизительно такой же узел, как моему Ерохину. Ты сиди отдыхай, так сказать, а я тем временем сниму с этой «девушки по имени Дина» одежду…

Юля замотала головой.

– Ну уж нет, я тоже приехала сюда работать. Надо хорошенько осмотреть всю квартиру и поискать в других местах. Может, найдем что-нибудь еще из Дининых вещей. Бедная девочка…

И Юля направилась в ванную комнату, но перед тем, как открыть дверь, передумала и заглянула на кухню. Кухня как кухня, ничего особенного. Старая желтоватая мебель, белые занавески на окне, закопченный коричневый чайник, порыжевший от времени граненый стакан с потемневшей чайной ложкой, жестяная синяя с позолотой банка, в каких обычно хранится чай, стеклянная старая солонка… На подоконнике Юля заметила моток бельевой веревки, ножницы, рядом с которыми лежала голубая мыльница с влажным куском хозяйственного мыла…