Текст книги "Древний инстинкт"

Анна Данилова
Древний инстинкт

– Против скуки существует только одно лекарство.

– Какое?

– Гуинплен.

В. Гюго

* * *

– Ну, подумай сама, какой прок от лечения, если ты останешься в Москве? Главное для тебя сейчас, когда ты более-менее поправилась, – это сменить обстановку, уехать подальше отсюда, забыться, наконец. Я бы мог, конечно, посоветовать тебе Крым, но тебе теперь противопоказана даже русская речь. А вдруг кто-то читал газеты и знает твою историю? Нет, милая, послушайся своего доктора, поезжай в теплое райское место, я был там, знаю, что говорю. Да, дороговато, но деньги все равно не твои. Что поделать, раз мир так циничен и мужчины откупаются от своих женщин. Так почему бы тебе не воспользоваться этим обстоятельством, махнуть на все и укатить во Францию?

Слезы снова покатились по щекам, но только теперь они не заливались за марлевые повязки, пропитанные мазью, они просто стекали плавно до подбородка, а оттуда – на грудь. Доктор Русаков сказал, что у нее красивая грудь. А до этого говорил, что любит ее. Он говорит так почти всем своим пациенткам, у него профессия такая – возвращать их к жизни.

– Скоро год будет, как я здесь, живу при клинике, как душевнобольная.

– Не бери в голову, набирайся сил. Смотри, какое солнце, пионы распускаются.

Они сидели в маленьком больничном саду и беседовали. В который уже раз Владимир Николаевич, манерный, холеный, с влажными красными губами, готовыми поцеловать взасос каждую свою пациентку, уговаривал ее отправиться на мыс Антиб. Прежде она только читала про это волшебное место, теперь же ей представлялась реальная возможность провести там два, а то и четыре месяца – весь сезон.

– Давайте ваш проспект, надоели уже, честное слово, со своей виллой…

– Не капризничай и не морщи лоб, на, читай…

– Вилла «Алиса»… Звучит ничего…

– Ты не на название смотри, а по существу… Вот она, красавица, беленькая, чудесная, как сама Алиса…

– «Двухуровневая вилла в прованском стиле на 8 человек. Находится в спокойном районе недалеко от моря. Жилая площадь 200 кв. м».

– Ты не представляешь, как там тихо и спокойно, вокруг – ни души…

– «Территория вокруг виллы – 700 кв. м. Небольшой газон. Остальная часть участка – это бассейн и террасы, выложенные плиткой. Со вкусом меблирована. Гостиная-столовая – 45 кв. м. Американская оборудованная кухня, 4 кондиционированные спальни, 2 ванные комнаты. Паркинг на 2—3 машины». Вы приедете ко мне в гости?

– Приеду, я же там рядом буду.

– Наверное, купили виллочку себе, не арендуете же за бешеные деньги?

– Почему бы и нет? Вот буду на старости лет косточки греть…

– Косточки. – Она усмехнулась. Гениальный пластический хирург, душка, что за человек, любит и мужчин, и женщин, полон жизненных сил, богат… А ведь он предлагал ей замужество. Смешно, честное слово. Как можно выйти замуж за своего врача, чтобы он одним своим видом напоминал ей о том кошмаре, что она пережила? Вроде бы психолог неплохой, а все туда же… В любовницы не звал, боялся обидеть. И напрасно. Она изменилась и теперь будет смотреть на вещи просто. Совсем просто. Да, она другая, совсем другая…

– «Ближайшие города – Канн, Антиб, Жуан-ле-Пен…» Звучит заманчиво, как песня, – продолжала она куражиться, хотя решение приняла, не могла не принять. Тем более Русаков будет рядом, если что – прибежит к нему поплакаться в жилетку. – «Стоимость аренды на 4 месяца (c мая по август) – 54 000 евро». Круто…

– Тебе ли беспокоиться о деньгах?

– Действительно, – она усмехнулась.

– Здоровье, милочка, самое важное в жизни, не так ли?

– «Ближайший пляж – 300 м, международный аэропорт – Ницца».

– Вот только не плачь, я запрещаю тебе!

Глава 1
9 июня

Такая боль казалась нереальной, настолько она была сильной, пульсирующей, обволакивающей и в то же время острой, жгущей, раздирающей, отдающейся во всем теле и необратимой… Боль охватила все лицо, особенно нижнюю его часть, и держала в своих горячих и крепких ладонях, как если бы кто-то пытался отделить ее голову от тела. Рот просто горел, его кто-то поджег адским огнем, и кровь, словно горящая соленая смола, капала на грудь, как во сне, в недавнем сне, но сейчас это был не сон. Она сидела на постели и смотрела на свои руки, вымазанные кровью. Только что она прикоснулась пальцами к губам, и вот теперь они были в крови. Кровь была горячей и жгучей, будто наперченной.

Она уже пробовала закрыть глаза и снова провалиться в сон, где нет этой зверской боли, этого огня, сжигающего ее рот, щеки и подбирающегося к ушам…

Подойти к зеркалу было страшно.

А еще бешено колотилось сердце. Как никогда. Лена никогда не жаловалась на сердце, она была слишком молода для этого, всего-то двадцать два года. Она опустила босые ноги на пол, толстый ворс ковра показался ей колючим и прикосновение – болезненным. Да что с ней такое? К тому же комната перед глазами расплывалась, окна перекосило, люстра над головой казалась плавающей в прозрачном желе… А в голове звенел какой-то назойливый и неприятный мотивчик, она никак не могла вспомнить, где она прежде его слышала…

Встала, подошла к зеркалу и, увидев свое отражение, закричала так, что сразу же сорвала голос. Она хрипела, извиваясь перед зеркалом, топала босыми ногами, слезы текли по ее обезображенному диким оскалом лицу, заливались, жгучие и соленые, в огромный рот, пузырились возле распухших и вспоротых губ… Мясник, имя которого она не знала, искромсал ее лицо, распоров рот до ушей, обнажив десны и порозовевшие от крови зубы… Кровь продолжала сочиться, от боли ей становилось дурно. Понимая, что очнулась она случайно, что она могла бы вот так, «с улыбкой до ушей», и умереть, истекая кровью, она позвонила Ирине, но услышала лишь искаженный автоответчиком голос близкой подруги, который сообщил ей бесстрастным тоном, что ее нет и будет она не скоро… А уже через час Лена лежала в темной душной палате одной из московских клиник и после уколов отдыхала от боли. Ей казалось, что боль, эдакая дама, высокая и худая, на тонких каблуках, закутанная в темно-синий газ, выходит из палаты, и лишь ее голубая тень маячит возле двери в коридоре… Она слышала, как шептались где-то там, за стеной, те, кто вынужден был эту ночь дежурить и, значит, отвечать за привезенных в больницу нечаянных пациентов. С вскрытыми венами, вскрытыми душами, распахнутыми сердцами и распоротыми ртами…

«Вы не помните, что с вами было?» Она даже не помнила лица женщины, спросившей ее об этом. Как она могла ответить ей, если рот у нее теперь был слишком большой, она еще не умела, да и не собиралась им пользоваться. «Мы сделаем вам еще пару уколов, но вам сейчас надо не это, вам срочно нужна операция, вы понимаете меня? Вы слышите меня, Лена?» Значит, она уже успела назвать им свое имя. «Мы можем вам лишь наложить швы, но это будет, предупреждаю сразу, грубая работа. У вас есть родные, муж, родители, кому бы вы могли позвонить, чтобы они приехали к вам? Если вы не соберете денег, а это около тридцати тысяч долларов, ваше лицо будет обезображено, а вы еще молоды… Назовите телефон вашего мужа…» Где его взять-то, ее мужа, если его и в природе пока не существует? Губы между тем стали неметь – начало действовать какое-то лекарство. А глаза сами собой закрывались… Кому позвонить? У нее был один-единственный близкий человек, которого она любила, и именно по этой причине она не могла показаться ему в таком виде. Слишком мало они были знакомы, чтобы она посмела обрушить на него свои проблемы… Нет, она улыбнулась своим мыслям, это все происходит во сне, такое в реальной жизни произойти не может уже хотя бы потому, что она очнулась и пришла в сознание у себя дома, а не в камере пыток или на каком-нибудь пустыре. Значит, картинки с натуры, где был мясник с острым ножом, в ее сознании не существовало. Между тем заговорили о том, что с минуты на минуту должен прийти представитель правоохранительных органов. Интересно, как он будет разговаривать с девушкой, у которой рассечен рот?

Она плакала, когда ей становилось жалко себя. Вот как сейчас. Ведь она так и не проснулась. Реальность не пощадила ее, выдав себя за сновидение. Ее, Лену, изрезали. Наяву. Изуродовали ее нежное красивое лицо. Ее гордость. Ее единственное сокровище. Хотя нет, было и еще нечто важное, дорогое, можно даже сказать, драгоценное в ее жизни – это ее теплое и хрупкое чувство к мужчине, который не так давно сказал ей, что испытывает к ней ни с чем не сравнимое чувство… Или это тоже приснилось ей? Она буквально захлебывалась слезами. Боль… Разве в боли дело? Боль можно усмирить морфием или каким-нибудь другим чудодейственным препаратом, а вот как поправить лицо?

«Природа не пожалела своих даров для Гуинплена. Она наделила его ртом, открывающимся до ушей, ушами, загнутыми до самых глаз, бесформенным носом, созданным для того, чтобы на нем подпрыгивали очки фигляра, и лицом, на которое нельзя было взглянуть без смеха».

Она старалась пока еще не думать о том, кто вынес ей этот чудовищный приговор. Об этом она подумает потом, когда ее рот примет прежнюю форму. Но для этого нужно раздобыть тридцать тысяч долларов. Если бы она умела улыбаться своими новыми губами, то непременно улыбнулась бы. Но не сейчас… Она потом и улыбнется, и будет хохотать – до потери сознания… А пока ей нужно собраться с мыслями. Итак. Она очнулась в своей квартире. На кровати. Постель перемазана кровью. Это и неудивительно, если ее так искромсали. Кто-то поработал над ее лицом, превратив его в точную копию Гуинплена. «Судя по всему, над этим лицом поработали искусные фабриканты уродов. Очевидно, какая-то таинственная и, по всей вероятности, тайная наука, относившаяся к хирургии так, как алхимия относится к химии, исказила, несомненно еще в очень раннем возрасте, его природные черты и умышленно создала это лицо. Это было проделано по всем правилам науки, специализировавшейся на надрезах, заживлении тканей и наложении швов: был увеличен рот, рассечены губы, обнажены десны, вытянуты уши, переломаны хрящи, сдвинуты с места брови и щеки, расширен скуловой мускул; после этого швы и рубцы были заглажены и на обнаженные мышцы натянута кожа с таким расчетом, чтобы навеки сохранить на этом лице зияющую гримасу смеха; так возникла в руках искусного ваятеля эта маска – Гуинплен».

Потом, об этом потом, мы же договорились… Она разговаривала сама с собой. Сейчас нужно найти деньги. И она знает, где и как их найти.

«Похоже, у нее никого нет». Это она услышала отчетливо. Да бог с ними, пусть говорят. Ей-то что? Тем более что это истинная правда. Хотя стоп! Как она могла забыть про девушку с биноклем?

* * *

Русаков действовал на нее расслабляюще. Слушая своего доктора, она считала его мнение единственно верным и, лишь оторвавшись от него, вернувшись в палату, понимала, что все, что он говорит, не всегда правда, что существуют и другие мнения и что это он богат и может позволить себе купить виллу на мысе Антиб. К тому же покупка недвижимости в курортном и престижном месте куда выгоднее, чем снимать ту же самую виллу за такие бешеные деньги. Но дело сделано – она сидела на своем месте возле иллюминатора и ждала, когда же самолет двинется с места, когда взревет моторами и, собрав все свои силы, взлетит, оставив внизу Москву и все кошмары, которые ей пришлось там пережить…

Самолет взлетел, прошел час, и она достала с верхней полки плоский чемоданчик – ноутбук, раскрыла его и просмотрела почту. Как ни странно, свидетели ее трагедии, ее подруги по несчастью, вместо того, чтобы одним лишь напоминанием о себе испортить ей настроение, всегда поднимали его. Вот и сейчас пришло письмо: «Привет, дорогая! Думаю, ты уже в полете. Ну и правильно, нечего киснуть в клинике. Русаков, конечно, душка, с ним так приятно и мило беседовать, но все равно он в Москве, а Москва тебе сейчас противопоказана. Я понимаю, столько всего уже сказано, столько высказано мнений, но меня до сих пор не покидает чувство, словно нас всех разыграли… Страшно разыграли. И женщину эту, которая, как оказалось, вообще ни при чем, испугали до полусмерти. Между прочим, мы с ней изредка перезваниваемся, она на самом деле очень славная и добрая. Я не собираюсь просить у нее прощения, но где-то внутри себя, в самой глубине, на самом дне своей ожившей души (извини за высокий слог, я раньше никогда не писала писем) я чувствую свою вину, ведь она-то оказалась крайней. Вот бы узнать имя той стервы, что позвонила следователю и сообщила об этих книгах… Думаю, ее-то и надо искать.

Послушай, не хочу портить тебе настроение, но и не рассказать не могу – я видела их… Видела, и мне показалось, что он несчастлив. Думаю, он по-прежнему любит только тебя. Жаль, что ты у нас такая мягкая и не могла в свое время встретиться с ней – лицом к лицу – и все выяснить. Неужели она обманывала тебя с самого начала? Знаешь, я набралась храбрости и встретилась с этим режиссером…»

Глава 2
2 июня

Она пришла однажды вечером. Шел дождь, девушка, стоящая на пороге, вся вымокла и была похожа на нахохлившегося воробья. И вместе с тем в ее глазах читались такая боль, такое отчаяние, что вот так просто захлопнуть перед ее лицом дверь или тем более нагрубить ей было невозможно. Надо быть зверем, чтобы причинить ей еще боль, или недочеловеком, чтобы не понять, что с ней случилась беда. Она была прилично одета, а потому не походила на тех попрошаек, что слоняются время от времени по подъездам в надежде разжалобить жильцов и раскрутить их на червонец-другой. Все в ней говорило, что сделана она из тонкого и потому рвущегося от малейшего прикосновения материала. Именно таким людям и достается шишек в этой жизни больше всего… Так, во всяком случае, подумала Лена, когда впервые увидела на пороге своей квартиры Ольгу.

– Что-нибудь случилось? – спросила Лена, соображая, не опасно ли впускать в дом незнакомку. – Вам позвонить или вызвать «Скорую»?

– Нет, мне не нужно никуда звонить, да и «Скорая» мне не нужна. У меня к вам просьба. Понимаю, что вам она покажется очень странной, но я сейчас нахожусь в таком состоянии, что вряд ли смогу адекватно воспринимать все, что происходит со мной, да и вокруг… Я звонила вашим соседям, но мне не открыли, да и расположение окон у них не совсем такое, как мне хотелось бы… Вы не подумайте, я не сумасшедшая, да и деньги у меня есть, чтобы осуществить задуманное. Осталось только получить ваше согласие, и все…

У нее зуб на зуб не попадал, мокрый розовый подбородок трясся. Огромные зеленые глаза смотрели куда-то в пространство, мимо Лены.

– Входите, – пригласила ее Лена и взяла за руку, которая оказалась ледяной. – Ну же!

Она вошла, буквально содрогаясь всем телом, Лена едва сдержалась, чтобы не опустить ей на дергающиеся плечи руки, чтобы как-то успокоить их.

– Да что, наконец, случилось?

– Ничего. Обычное дело. Его окна расположены как раз напротив ваших. Он бросил меня, а я вот никак не могу его забыть… Я просто с ума схожу… – И она разрыдалась, бросившись Лене на грудь, как если бы та была ее близкой подругой. Она так отчаянно рыдала, так всхлипывала, что Лена не выдержала и прижала ее к своей груди. Все понятно – девушка была влюблена в режиссера, Матвея Собакина, жившего в доме напротив. Невысокий, грубо скроенный, с манерами кондового плебея и взглядом волкодава, Собакин тем не менее олицетворял собой самого что ни на есть настоящего мужчину, и женщины просто висли на нем, не обращая внимание на то, что Матвей был женат и что его хронически беременная анемичная жена практически всегда находится где-то рядом…

– Вы хотите увидеть его? – догадалась Лена.

– Я хочу снять у вас комнату. Хотя бы на время. За любые деньги. Могу даже убирать квартиру, но только разрешите мне пожить здесь, понаблюдать за его окнами. Понимаете, я могла бы придумать какую-нибудь более серьезную причину, заставившую меня снять у вас комнату, но не вижу в этом смысла. Разве что вы тоже в него влюблены… Тогда я буду выглядеть полной идиоткой…

– Нет, я не влюблена в Собакина, – Лена решила все-таки озвучить святую для девушки фамилию. – Что касается комнаты, то мне надо подумать, а пока проходите и согрейтесь. Вы же можете заболеть. Как вас зовут?

– Ольга. – Она кивнула головой, соглашаясь с Леной. – Да, конечно, вам обязательно надо подумать, а вот что делать мне? Дома я снова буду искать пятый угол. Хотя, нет, домой я, конечно, все равно не пойду, вот так и буду стоять возле дома и смотреть на его окна. Если вы когда-нибудь любили, то поймете меня и мне не придется объяснять вам все то, что я испытываю сейчас. Не могу сказать, что я мазохистка, я довольно эгоистичный человек и не люблю боль в любом ее виде, даже если причиняю ее себе сама, неосознанно, но в какой-то мере все равно иду на эти мучения – вы не поверите, но мне нравится даже мокнуть под дождем, глядя на его дом, на крыльцо подъезда в ожидании, когда же наконец появится он сам.

– Ольга, я не могу вам ничего обещать, поскольку мне необходимо подумать прежде, чем я дам вам ответ, но пока что вы можете побыть у меня. Даже переночевать. А если вы продолжите свое бдение у него под окнами, то подхватите воспаление легких. Вам придется лечь в больницу, и уж тогда вы точно долго его не увидите. Подумайте о себе, побудьте эгоисткой и сейчас, в самое трудное для вас время…

Она произносила обычные слова, дежурные фразы и ловила себя на том, что в какой-то мере презирает эту девушку. Но вот почему – объяснить не могла бы даже себе. А ведь она тоже любила. Любила Дмитрия Бессонова и готова была простоять под дождем сколько угодно, только бы увидеть его. Но «готова простоять» и простоять на самом деле – две большие разницы. Она никогда не страдала подобным мазохизмом и считала, что женщины, способные унижаться, стелясь под ноги мужчин пусть даже мысленно, недостойны уважения. Это слабые женщины. Дойти до такого, чтобы стучаться в чужую жизнь с просьбой пожить в ней, лишь бы иметь возможность изредка видеть свою пассию, – это уже слишком… Но не зря же говорят, что любовь – болезнь. Она еще выздоровеет, эта девчонка, этот мокрый воробей, эта ненормальная с расширенными зрачками и невидящим взглядом. Время все лечит.

Лена заставила ее погреться в горячей ванне, дала ей сухую одежду, фен, теплые носки и усадила на кухне пить чай. Втолковывала ей, что Собакин женат, что, несмотря на свои похождения, все равно любит жену и что шансов вырвать его из крепкой, как ни странно, семьи нет. Говорила и понимала, что это всего лишь слова, звуки и что Оля, слушая ее, думает о мужчине, который соблазнил и бросил ее… Подцепил ее, скорее всего, где-нибудь на презентации или просто на улице, пригласил прокатиться на своем роскошном «мерсе», а потом, как водится, покорив ее своей непосредственностью и привлекательной грубостью, заставил поверить в то, что он ее любит и что жизнь его без нее уже невозможна… Сколько девчонок уже попалось в неловко и оттого надежно расставленные сети его мужского обаяния! Сколько же сладких, ласковых слов успел нашептать он этой девочке, чтобы у нее так снесло крышу? И сколько понадобилось дней, чтобы она сошла с ума, когда поняла, что ее бросили? Три дня? Неделю? Ай да Собакин, ай да сукин сын!

– Он не любит свою жену, он сам говорил мне о том, что она вечно беременна, что постоянно болеет и что он вообще никогда ее не любил!

– А ты бы хотела, чтобы он сказал тебе, что любит ее без памяти, что счастлив с ней, что она рожает ему детей и что его жизнь без этой женщины потеряла бы всякий смысл? Нет, Олечка, мужья, поливающие своих жен грязью или просто отзывающиеся о них дурно, – сами дурные, непорядочные мужчины. И ты, когда крыша твоя вернется на место, когда станешь объективно воспринимать окружающее, сама посмеешься над своим легковерием. Мужчина, женатый и любящий свою семью, просто не сможет сказать о жене плохо, особенно о ее болезни. Если же он так легко говорит о ее беременностях, то подумай сама, каков он изнутри…

Она говорила это Оле, понимая, что все впустую. Вот она сидит перед ней, обнимая ладонями горячую чашку, но мыслями – со своим возлюбленным, тело ее все еще млеет в горячих объятиях Собакина. Бедная девочка!

Прошло совсем мало времени, ровно столько, чтобы согреть Олю, накормить и напоить, а мысли, нехорошие, опасливые и даже в некотором роде трусливые, полезли в голову. Оля слишком возбуждена, нервна, чтобы ее надолго можно было оставлять одну. А что, если она вздумает вскрыть себе вены или повеситься, что тогда будет с ней, с Леной? Да и про Дмитрия она как-то не подумала. Где они станут с ним встречаться? У него, это понятное дело, но вдруг он захочет зайти к ней, что тогда? Как она объяснит ему, что у нее в квартире живет посторонний человек, девушка, по уши влюбленная в Собакина и целыми днями следящая с помощью бинокля за его окнами? Может, посоветоваться с ним, послушать, что скажет он? Хотя он же мужчина, он все равно не поймет. Больше того, если догадается, что Лена согласилась приютить девчонку из чувства женской солидарности, из желания помочь ей, потому как сама женщина и понимает Олю, то тем более выйдет нехорошо. Он не должен ничего знать о том, как слабы бывают женщины и как легко ими манипулировать. Инстинкт самосохранения и желание как можно дольше держать своего мужчину в неведении относительно женской слабости привели Лену к мысли, что совершенно не обязательно говорить ему правду. Олю можно представить ему как дальнюю родственницу, приехавшую к ней из деревни, чтобы попытаться найти здесь работу и снять недорогую квартиру. Это будет выглядеть безобидно, нормально и даже гуманно. Вот только надо будет предупредить об этом Олю.

– Хорошо, я разрешу тебе пожить у меня самое большее неделю. Но при условии, что ты не собираешься глотать таблетки или вешаться, ты поняла меня? Понятное дело, что пасти тебя я не смогу, я же работаю. Ты, в свою очередь, должна будешь постоянно спрашивать себя, а правильно ли ты делаешь, находясь у меня и потихоньку сходя с ума по человеку, который тебя недостоин, поняла?

– Так вы разрешите мне пожить у вас? – Глаза Оли, и без того красные от слез, снова наполнились влагой. Она, казалось, могла плакать беспрестанно, настолько сильно были расшатаны ее нервы. – Назовите любую сумму…

– Миллионерша нашлась, – усмехнулась Лена. – Пару раз за неделю пропылесосишь – вот и вся плата. Я разрешаю тебе пожить у меня исключительно из жалости к тебе и понимания. Хотя, согласись, я и сама демонстрирую тебе полное отсутствие главных житейских принципов – впускаю в дом постороннего человека.

– Я могу показать паспорт.

– А вот это будет нелишним. Покажи.

Оля с готовностью достала из сумочки паспорт и протянула его Лене.

– «Ольга Николаевна Нечаева, 1985 года рождения», а вот и адрес… Да уж, далековато от Собакина ты живешь…

Про себя Лена подумала, что правильно сделала, взглянув на паспорт своей необычной жилички. Но вечером, когда Оля уже закрылась в отведенной ей маленькой комнатке, служившей Лене гардеробной, где, правда, стояла узкая кушетка, на которой время от времени спали оставшиеся на ночь гости, Лена собрала в одну коробку все свои золотые украшения и деньги и спрятала в тайник, расположенный за спинкой кровати, в стене. Дмитрий уехал в командировку, а потому звонить ему только для того, чтобы рассказать, что у нее остановилась родственница, было нелепо. Хотя услышать его голос хотелось. Лена посмотрела телевизор и легла спать. Сначала она думала о том, чем занимается сейчас Оля. Как она и предполагала, ее квартирантка прихватила с собой маленький театральный бинокль, а потому половину ночи сумасшедшая девочка наверняка проведет у окна. Это, в сущности, ее дело.

Лена уже закрыла глаза и стала погружаться в спокойный, затягивающий сон, как вдруг раздался телефонный звонок. Это мог быть только он, Дмитрий.

– Слушаю… Ты? Я уж думала, что не позвонишь… – Она тотчас вынырнула из полусна и теперь сидела на постели, прижав к уху телефонную трубку изо всех сил, боясь пропустить хоть слово. – Как дела? Когда приедешь? Дома?.. Ты уже дома? Приедешь за мной? Дима… Вот это подарок… Конечно, через пять минут буду готова…

Она дрожала, когда встала. Ее колотила приятная, нервная дрожь. Он только что прилетел и теперь, должно быть, мчится на машине по ночному городу сюда, за ней… А что, если он захочет остаться у нее? Может, он голоден? Ну и что! Поужинает здесь, а потом они поедут к нему. У нее же родственница остановилась, ничего особенного, он же умный, все поймет и простит. Хотя тут и прощать нечего. А Олю она предупредит, чтобы та пока не выходила из своей комнаты, чтобы они с Дмитрием не встретились… Ни к чему это. Чего она боялась? А вдруг он заметит неестественный блеск в глазах ее родственницы? Вдруг Оля выдаст себя, сказав что-то такое, что насторожит Дмитрия? Нет уж, пусть сидит в своей комнатке, как мышка, и смотрит в окно. Кажется, ради этого она здесь…

* * *

Она захлопнула ноутбук. Нелегко признаваться себе в том, что ты постоянно ошибаешься в людях, что ты – близорукая, глупая, доверчивая и живущая по каким-то своим, дурацким законам особа. Что тебя обмануть так же легко, как только что народившегося щенка, который во всем видит лишь интересное, смешное, радостное. Но ты такая, какая есть, и что теперь делать? Одно радует: то, что произошло с тобой, – просто недоразумение, тебя с кем-то спутали. Видимо, так должно было случиться, чтобы это несчастье помогло тебе понять, с каким человеком ты собиралась связать свою жизнь. Так спланировали на небесах, чтобы ты по дурости своей, по деликатности не посмела обратиться за помощью к мужчине, которого ты идеализировала до болезненности, до ненормальности, оставив его надолго одного. А как еще можно было расстаться? Просто уехать? Нет, нужна была, очевидно, какая-то существенная причина, заставившая вас расстаться. Ты плакала, закусив и без того истерзанные губы и давясь слезами в клинике доктора Русакова, в то время, как он, твой возлюбленный, переживал за тебя сначала в одиночестве, а потом и в обществе твоей лучшей (во всяком случае, ставшей такой) подруги. И подруга не растерялась. Или Бессонов проявил инициативу и общее несчастье сблизило их? Как ловко жизнь сыграла с вами троими шутку! Когда порезали тебя, ты не посмела обратиться к Дмитрию, не могла показаться перед ним в таком виде, с разорванным ртом. Когда же (и ты узнала об этом последняя и, главное, поздно!) твоей лучшей подруге… Нет, сейчас нельзя вспоминать это. А тем более признаваться в своих ошибках. Что было, как говорится, того не вернешь. И это электронное письмо, эта попытка еще одной подруги, только теперь уже подруги по несчастью, как-то облегчить твои страдания и рассказать о том, что она видела твоего любимого мужчину с твоей лучшей подругой, но что он выглядел несчастным, – это ли не садизм в чистом виде? Зачем вообще вспоминать его? Он сделал свой выбор. Он – дизайнер, он рисует, а затем воплощает в жизнь. Но здесь и рисовать-то не пришлось. Достаточно было взять за руку и отвести от окна женщину, чей рассудок находился на грани помешательства. От окна до кровати – несколько шагов. Что он сказал ей перед тем, как взять за руку? Или, быть может, это она попросила его о помощи?

Принесли обед. Игрушечный, смешной, в пластиковых коробочках, с квадратиком замерзшего сливочного масла, с картошкой и мясом на горячее, каким-то рыбным салатом, заправленным густым оранжевым майонезом. Еще круглая булочка, которую требовалось разрезать белым пластиковым, с зазубренным краем, ножичком (ну чем не детская игра?), намазать обе половинки маслом, положить на одну нежный, розовый кусочек ветчины, а на другую – клубничный душистый джем. Потом яблоко или апельсин. Да все равно, но яблоко проще, его не надо чистить, как апельсин, после которого пальцы в жирном оранжевом масле и тебе придется отправляться в тесный туалет, чтобы вымыть их…

Обед в самолете – это убийство времени в полете. Приятное, надо сказать, убийство. Если, конечно, у тебя нет с собой хорошего детектива или иллюстрированного журнала вроде «Каравана историй». Одна захватывающая история сменяет другую, третью… Хочется жить яркой, полной жизнью без оглядки, чтобы голова кружилась от событий, впечатлений и страстей… Вот такой журнал.

Рядом сидит господин Х. Тоже ест, очень аккуратно, стараясь не производить звуков. Словно он не человек с присущими ему физическими качествами, а плод ее воображения – слишком уж импозантен, хорош собой, спокоен и уверен в себе. Ему под сорок. У него на коленях тоже не так давно был ноутбук. И конечно же, проверяя свою почту, он меньше всего ожидает увидеть там письмо от своего друга, который посылает ему массу горячих поцелуев и советов, как лучше провести время в Ницце, ведь они летят в Ниццу. Такие мужчины, как он, никогда не станут снимать за бешеные деньги виллу на мысе Антиб, у них они есть. Возможно даже, это она, наивная русская дурочка, ведомая авантюристом в самом хорошем смысле этого слова, доктором Русаковым, и снимет виллу, принадлежащую именно этому господину. Такие мужчины, как он, не знают, что такое зализывать душевные и физические раны, отправляясь подальше от своей страны, потому что этих ран у них просто не бывает, а если и бывают, то они очень быстро забывают о них. Стараются не думать. Они это умеют. Или же она ничего не знает о таких господах, как этот…

Пококетничать, что ли, с ним? А вдруг он заметит толстый слой пудры на ее лице? Швы стали незаметными, но они остались у нее в памяти, и она пока еще не может избавиться от ощущения, что ее лицо рдеет яркими, делающими ее рот распаханным до ушей, линиями. Русаков сказал, что ей надо будет прекратить пользоваться крем-пудрой и жить со своим обновленным лицом спокойно, подставляя его солнцу, морскому ветру, да и купаться в море можно с утра до вечера…

Как-то встретит ее вилла «Алиса»?