Текст книги "Я здесь не женщина, я фотоаппарат. Фронтовые дневники"

Дядя Вова

– Устаю, – сказал. – Ножки тоненькие, слабые, пять лет на них до дома иду – не дойду.

А голос был весёлый и глаза хитрые.

Дом у него был на той стороне линии разграничения – на украинской. Вот и шёл, шёл, всё никак не мог дойти.

– Абы сказали: отам нимець стоить, делай что хочешь, – он ужасно легко переключался с украинского на русский, – я б дошёл. А то запрещают.

– Он бы дошёл, – подтвердил его товарищ. – Как там про тебя сказано? «В плен не брать, особо опасен, владеет всеми видами холодного и огнестрельного оружия».

– Действительно владеете? – уточнила я.

– Та шо, я такой дурачок? – удивился дядька Вова.

Движения у него были лёгкие, совсем не сочетающиеся с остальным обликом – на вид ему было лет шестьдесят. Он не сидел на месте: то складывался пополам, словно длинные ноги у него телескопические, то распрямлялся. Я такую пластику видела однажды у тренера по йоге.

– Владеет, владеет, – подтвердил товарищ.

– Та не, я на старости лет с хворостинкой, – заверил дядька Вова.

Хворостинка – это даже не автомат. Дядька Вова предпочитал пулемёт. Недавно он попал в украинский блиндаж из крупнокалиберного пулемёта «Утёс».

Я смотрела, как он легко покачивался на носках, сидя на корточках, а под пяткой у него лежала граната. Я показала на неё, мол, осторожно.

– Да ты не бойся, она ручная, – засмеялся дядька Вова, укладывая гранату в карман. – Всегда её с собой ношу. Цэ тришечки для сэбэ. Хотя нет, не всегда, вру. И хорошо. В ноябре мина рядом легла – мне осколками лицо посекло. Не было лица. Сплошное месиво. Смотрю и не вижу. Думал, ослеп. Хорошо, что гранаты рядом не было, а то бы подорвался – кому я нужен, старый, слепой, на чужбине.

– Но всё обошлось? – зачем-то уточнила я, хотя было и так понятно.

– Обошлось, – кивнул дядька Вова. – Было абсолютное зрение, теперь на одном глазу единица, на втором – 0,9. Обошлось.

Он мог бы быть пенсионером, спокойно жить в своём доме, держать на руках внуков, но пенсия не пригодилась, а внуки родились уже после того, как он покинул дом.

– Домой хочу. Мне бы на рыбалку. Помню первый свой день войны. Я на рыбалку пошёл, перемёты проверил – два сома. Один вот такой, – показывает от земли до пояса. – Другой вот такой, – показал от земли до плеча. Достал их. И тут БТР начал работать. О, думаю, началось. Тогда окружили их, разоружили, БТР забрали. А сомы так и остались. Не повезло.

В 2014 году его оставили в Лисичанске, из которого уходили войска ополчения. Не забыли, как это случилось со многими другими, а оставили, выдав боекомплект и медикаменты, – чтобы партизанил.

Тогда верили, что скоро ополчение вернётся в Лисичанск.

Несколько дней дядька Вова с наспех собранной группой вёл партизанскую борьбу – налетал на украинские блокпосты, обстреливал, уходил. Выкопал у себя на огороде винтовку, зарытую там в девяностых и пролежавшую семнадцать лет, – пригодилась. Потом стало ясно, что продолжать дальше бессмысленно – и этой безумной группе удалось вырваться из Лисичанска и пробиться к Стаханову.

– Потом я вместе с Бэтменом воевал, – мечтательно продолжил дядька Вова. – Тогда лучшее время было. Война… Набирали группы шалунов на ту сторону ходить, я и попал.

Да кто он вообще такой?

– Мамка говорила: «Ноги выросли, а ум нет». Говорила: «Если на другом конце земного шара бахнуло, ты уже туда бежишь».

Дядька Вова был профессиональным военным, разведчиком, с восемнадцати лет воевал. Действительно особо опасен, действительно владел всеми видами холодного и огнестрельного, предпочитал пулемёт. Назвали ещё несколько стран, где он воевал. И правда – по всему земному шару. Профессиональный разведчик без родины, без флага.

– А у нас блинчики на позиции с утра приготовили, – весело рассказал дядька Вова. – Укропы нюхают, завидуют. По вечерам варенички варят. Полный пансион. Я ещё семечки люблю. И леденцы – дюшес там, барбарис.

Чуб под козырьком светлый, лёгкий, как пух.

– Сколько человек из моего села пошло, никто домой не вернулся. Что я буду их мамкам говорить? Хоть не возвращайся…

В рации трещали переговоры: где-то сработала растяжка.

– Это трава молодая вверх лезет, растяжку подняла, она и сработала. Не те, что на той стороне. Там дети сейчас стоят. Они даже стрельнуть лишний раз боятся. Я ночью вышел, думал, на живца их, чтобы стрелять начали. Так они молчат.

Лицо у него было коричневое, изрезанное морщинами, доброе. Наверное, только такие лица и бывают на войне у тех, кто убивает очень давно.

– Косуля к нам зачастила, не шлёпните её. У неё козлик один. Я уж думал, наступление. Я в жизни не обидел ни одного зверя, ни птички. Косулю я берегу. Пусть лучше она при мне будет. Надену на неё каску, броник. Зайчик ещё со мной ходит с ногой простреленной. Я ему хлебушка накрошу.

Я замотала головой.

– А тех – не жалко?

Дядька Вова совершенно не удивился вопросу.

– Жалко, конечно. Но если не я его убью, то он меня. А так всё живое жалко.

Богатырь

Привезли меня к ним утром. Позиция называлась «Игла» – посреди цветущих вишен и абрикосов, изрезанная-изрытая окопами. Два щеночка неуклюжих путались в собственных лапах. Пчёлы начинали гудеть. Домик такой славный, «садок вишнёвый коло хаты». Пулемёт под навесом.

Роман был командиром этой позиции. Форма пиксельная, чистая, как положено. Нашивка «Богатырь» – это позывной. Лицо голливудское совершенно, положительный киногерой как есть: загорелое, прямой нос, волевой подбородок – ну правда, хоть сегодня на съёмочную площадку; только видно, что не пойдёт. Была в нём местная, какая-то шахтёрская неторопливость, основательность, несуетность, отсекающая лишнее.

Впрочем, до войны он был совсем не шахтёром. Роман работал в Луганске на предприятии по производству пластиковых окон – «не последним человеком».

– Всё у меня было. Поверь, всё, – сказал и скупо улыбнулся.

По нему, впрочем, было видно.

Как и многие, в ополчение он пошёл после 2 мая в Одессе. Когда националисты сжигали людей в Доме профсоюзов, им удалось задушить сопротивление в Одессе, запугать радостный приморский город, – но, с другой стороны, очень многие люди в разных концах бывшего Союза внезапно решили, что им надо в донбасское ополчение. Так решил и Роман. Он записался в «Зарю» – батальон, который тогда возглавлял Игорь Плотницкий.

– Я работал в городе. Ловил диверсионно-разведывательные группы, – объяснил он.

Вспомнил один из выездов. От района авторынка идёт глубокая балка (он показал руками). Оттуда по городу работал миномёт. Выехали, арестовали миномётчиков. Припомнил, что те были совсем мальчишки – лет до двадцати.

– После того Луганска, что я видел в 2014 году, убивать людей становится очень просто. Ни страха, ни жалости. Интересно, пожалуй, это да, – задумчиво сказал он.

Летом 2014 года Луганск был в блокаде. Несчастный этот город, ранее прибитый к земле бомбами, падавшими с украинских самолётов, оказался в кольце. Не было света, не хватало еды, не хватало – особенно! – воды. И было очень много смертей.

– А впервые я увидел, как убиваю человека, во время Дебальцевской операции, – говорил Роман, раскуривая дешёвую сигарету. – Очень плотный был огневой контакт. Мы штурмовали посёлок Октябрьский, приступами. Они сидели там в укрытиях. Мы три раза поднимались на высоту. Когда поднимались в третий раз, нас было восемнадцать. Спустилось восемь. Тогда я и увидел, как падает человек, в которого я стреляю из автомата.

– Страшно было? – спросила я.

Он пожал плечами.

– Не помню. Испуг потом приходил. Воспоминания, они притупляются. Помню, что тогда же первое ранение было – контузия. В госпиталь не ложился. Обкололи лекарствами, и я побежал дальше.

Трещала рация, облетали абрикосовые лепестки. Война стала привычным делом, которое у него хорошо получается. Сначала ему тяжело было соблюдать приказ «не стрелять». Потом привык. Я так поняла, научился обходить иногда.

Ещё я спросила:

– Не хочется на «гражданку»?

Роман пожал плечами.

– Бывает иногда. А приду домой – и хочется обратно. На войну.

Интерлюдия

В феврале 2017 года я приехала к Мурзу, чтобы он починил мне ноутбук. Мурз в то время жил в квартире Физика, добровольца из Киева, в Киевском районе Донецка, и в этой старенькой однушке все время происходило какое-то движение. В тот вечер, по-весеннему тёплый, у Мурза обитал высокий черноволосый парень. Совсем молодой, как мне показалось. На деле оказалось, что ему уже тридцать семь.

Его звали Андрей, позывной был Скрипач.

– О, Анечка, – торжественно и, как обычно, неторопливо обратился ко мне Мурз. – Это тот самый человек, для которого я просил тебя подписать книжку.

Я вспомнила, что для кого-то с таким позывным действительно подписывала.

Мурз ковырялся в моём ноутбуке, а я общалась со Скрипачом. Он оказался снайпером, гитаристом и бывшим ролевиком. То есть в незапамятные времена бегал по лесу в плаще из занавески и ещё не забыл, каково это. Надо сказать, это добавило сразу сотню очков ему в моих глазах. А гитаристом он подрабатывал до войны, играя в одесских кабаках в свободное время от работы верхолазом.

Это было ужасно романтично.

Мурз не справился с починкой ноутбука, и у меня назрела необходимость ехать в Луганск на старую квартиру, чтобы забрать вещи, которые там лежали, в том числе и старый ноут. Выяснилось, что Скрипачу примерно в том же направлении – в Алчевск, на старую располагу, и тоже за вещами.

– Мои друзья могут на машине отвезти нас до Дебальцево, а там мы сядем на автобусы и поедем дальше, – внёс предложение Скрипач, и предложение показалось мне заманчивым.

Автобус от Донецка до Луганска шёл от четырёх до пяти часов, машина же справлялась за три. В данном случае, конечно, половину пути предлагалось проделать на автобусе, но половину всё-таки весело, в компании и на машине!

На следующий день Скрипач внезапно позвонил мне и предложил зайти в гости со своими друзьями, теми самыми, которые должны были ехать в Дебальцево. Я спешно прибрала беспорядок и была готова встречать гостей.

Одного из них звали Серега Ковакс, и он был гуманитарщиком из Москвы. Второго не помню, но, кажется, машина принадлежала как раз ему. Он тоже был москвичом. Так они и заявились ко мне под вечер, уже изрядно выпившие.

Скрипач, выяснив, что мои окна выходят на горадминистрацию, тут же принялся прикидывать, как оборудовать снайперскую точку. Он терпеть не мог главу ДНР и вообще всех, кто мешал ему, по его мнению, воевать.

Потом Скрипач лёг на пол и начал подползать к моему коту.

– Они не любят, когда над ними доминируют сверху, – пояснил он. – Я попробую пообщаться с ним на равных.

Кот изрядно офигел от поползновений и с громким вяком отскочил. Это не разочаровало Скрипача.

– Надо же! Он такой большой, и я думал, что у него толстый мяк, а у него такой тоненький скавуль.

Слово меня восхитило. Уже позже я узнала, что «скавулити» по-украински означает «скулить», тогда же мне это показалось чудесным неологизмом.

Вообще, мне казалось довольно восхитительным всё, что делает Скрипач, несмотря на его лёгкую поддатость.

На следующее утро мы выехали. В руке у меня был энергетик (у Скрипача – пиво), на улице было тепло, и жизнь казалась прекрасной. Мы доехали до Дебальцево, пошли на поиски автостанции. Автостанцию мы нашли, а вот автобусов до Луганска и Алчевска не нашли.

– Ничего, – сказал Скрипач. – Пойдём автостопом.

Тут надо объяснить, что Алчевск находится как раз на трассе Донецк – Луганск, не доезжая 30 километров до Луганска. Я с восторгом согласилась пройти со Скрипачом до Алчевска, а там уже сесть на автобус, который идёт до Луганска. Вообще говоря, я прошла автостопом более 80 тысяч километров, в основном, одна. Но по дорогам Донбасса в те годы я не рисковала ездить. Велик был шанс просто не уехать и ощутим шанс – нарваться на неприятности.

Но со Скрипачом было не страшно. Он вышел в своей военной форме на трассу, поднял руку и довольно быстро застопил парочку каких-то пенсионеров. Пенсионерам была прямая выгода его подобрать: машины с военными не досматривали на блокпостах.

Так мы и домчали до Алчевска, обнялись и разошлись.

По возвращении мы снова встретились у Мурза. Смотрели какой-то фильм, потом, когда Мурз отвалился спать, ушли на кухню беседовать. Начали целоваться. Не откладывая дела в долгий ящик, Скрипач предложил мне стать его женой.

Я согласилась.

Мы жили, как в романе Ремарка, которого он обожал. Четыре дня он проводил на передовой, на снайперской точке, два – дома. В соседской кафешке даже продавался кальвадос, и мы, чтобы не выбиваться из образа, заказывали по рюмке. Благо, как раз к тому времени я устроилась на питерский Пятый канал и начала зарабатывать сумасшедшие деньги – тридцать шесть тысяч в месяц. На двоих хватало, мы оба привыкли жить скромно. Почему на двоих? Потому что Скрипач отдавал все свои деньги.

Его друга, Петьку из Огульчанска, с которым он успел повоевать некоторое время и который уволился на гражданку, взяли за торговлю травой. У него в сарае нашли крупную партию. Траву Петька косил рядом со своим домом и, по словам Скрипача, не продавал её, а бесплатно делился. На то, чтобы вызволить Петьку, потребовалась взятка. Скрипач занял денег и заплатил. Вся его зарплата в пятнадцать тысяч рублей уходила на погашение долга.

Летом у нас завелся Мурз. Тогда я сняла уже двухкомнатную квартиру, потому что могла себе это позволить и потому что тесная однушка мне надоела. Двушка же стоила семь тысяч рублей и была вполне мне по силам с новой зарплатой.

Мурз жил на диванчике в гостиной, как раз под кондиционером. Он приехал в Донецк решать дела по гуманитарке, да и завис. Он так и прожил у нас полгода.

Омрачало эту ремарковскую идиллию одно: я устала от Донбасса. Устала ездить на обстрелы, где всё чаще не просто разрушались дома, а погибали люди. Я поняла, что больше не вывожу эту работу после… тапочки.

Тапочка лежала на крыльце полуразрушенного одноэтажного дома. Синяя и с запекшимися каплями крови. Очередная пенсионерка попыталась выскочить из дома во время обстрела, и снаряд прилетел как раз в крыльцо, где она находилась. Сам дом почти не пострадал, в окна была видна аккуратная комната с белыми кружевными салфетками на столах. Тело уже увезли к тому моменту, когда приехала я.

Я стояла, смотрела на эту тапочку и понимала, что больше не могу. Мне надо возвращаться в Петербург – в мирную жизнь. Мне казалось, что война не кончится никогда, что так и будет – мёртвые старухи в разбитых домах, день за днём. И я не хотела связывать свою жизнь с этим.

Скрипач же, наоборот, не хотел в мирную жизнь. Он пробовал в 2015 году вернуться, у него ничего не получилось – снились погибшие товарищи, тянуло на войну. И он приехал снова. Больше не хотел пробовать.

Трагедия наших отношений заключалась в том, что с ним я перестала считать, что моя жизнь окончена. На Донбасс я приехала умирать, а с ним мне захотелось жить. Но Донбасс был для меня местом, подходящим не для жизни, а исключительно для умирания. Когда Скрипач вернул мне жажду жизни, меня неотвратимо потянуло в Петербург.

В начале 2018 года я уехала.

Скрипач после моего отъезда встретил другую девушку, у них всё сложилось хорошо. Правда, развелись мы только летом 2019 года: ему всё время что-то мешало. Через два месяца после развода его застрелил сослуживец во время ссоры.

Света Агабабьянц

Ясный весенний день. Передо мной на лавочке сидел улыбчивый полный пожилой человек. Кивнул на молодую мать с коляской, проходящую мимо:

– Смотри, жизнь-то налаживается.

У этого улыбчивого Владимира за пять лет до этого погибла внучка. Ей оторвал голову осколок снаряда, прилетевшего во двор.

Её звали Света Агабабьянц, ей было одиннадцать лет. 5 ноября 2014-го она была во дворе своего дома с бабушкой Ириной Горячевой – и их обеих убило. Это было в Кировске, в маленьком прифронтовом городке, где теперь происходила оглушительная весна и мы сидели с дедушкой, похоронившим внучку.

– После этого я и отправил внуков – кого в Россию, кого на Украину, – бесхитростно сказал он. – А сам остался. Тут же люди моей профессии нужны были.

Он был эмчеэсовцем. Газовщиком. Из вот тех самых супергеройских ребят, которые приезжали на обстрелы и прямо под огнём заделывали дыры в газовых трубах, которые здесь почти везде идут по поверхности.

Владимир совсем не был похож на супергероя. У него была полосатая футболка под синей форменной курткой, седые короткие волосы, он щурился на солнышке и улыбался.

– Бывает, стреляют, разобьют газовую трубу; поначалу, когда по городу стреляли, то осколки везде летели, хаотично. Ну и мы приезжаем. Иногда сразу после обстрела, иногда так получалось, что обстрел ещё не закончился, а мы уже приехали. Но больше полусуток город без газа никогда не оставался, – рассказал он.

Их тогда – эмчеэсовцев – в городке было человек двадцать всего.

– Было так, что военные кричали: уезжай! Приходилось быстренько чинить.

О работе он говорил с улыбкой.

Когда о внучке – голос становился свинцовым, тяжёлым, и лицо тоже свинцовым.

– Да что вы из меня героя делаете? Я же не боевой командир. Моё дело быстренько трубу починить и уехать.

– Вы верите в лучшее? – спросила я.

Усмехнулся.

– Без веры человек не может жить. Будет лучше. Хотя для молодежи, наверное, тяжело – она вернулась, молодежь… Вообще, война – это тяжело. К войне все плохо относятся. А уехать… Мне вот уже поздновато уезжать. В девяностых на заработки уезжал в Россию. Сейчас уже, наверное, никуда не поеду.

– Даже если Украина зайдёт? – уточнила я.

– Даже если Украина… Нет, ты не думай. Мы с ними никогда не помиримся. Мы ведь детей хоронили. И они тоже. Этот народ разъединился уже точно.

Он снова стал весь свинцовый.

– Когда ребёнка хоронишь без головы – а мы её без головы хоронили, я голову так и не нашёл, – телевизору уже не веришь. Не веришь их пропаганде – мол, один президент хороший, другой плохой. Ничему не веришь.

– А если Россия вас бросит? – снова спросила его я. У меня такая профессия – задавать гадкие, неудобные вопросы. – Что тогда?

Этот пожилой улыбчивый эмчеэсовец отмахнулся.

– Да никто нас не будет бросать.

Он много жаловался – на цены в магазинах на продукты, непосильно высокие, «московские», говорил он; на газовый котёл, который стоит сорок тысяч рублей; на маленькие зарплаты. Россию он в этом не винил, только местные власти. Его запаса доброты и всепрощения, наверное, хватило бы, чтобы нагревать Кировск, если бы всё-таки сломались зимой все газовые трубы.

– Война прекратится рано или поздно, – сказал он. – Либо мы победим, либо как-то договорятся мирным путём.

– Сколько человек – ну, гражданских – погибло за пять лет войны в Кировске (в этом маленьком цветущем Кировске)? – задала вопрос я.

– Сорок пять, – ответил он.

Добрый

С Лёшей Марковым, командиром «Призрака», я была хорошо знакома, но писать о нём почему-то не получалось. За все годы нашего общения я сделала всего одно интервью с ним, и то теперь перечитываю – ни о чём толком не поговорили.

Сибиряк по рождению, из Омска родом, он жил в Москве. По образованию был физиком-ядерщиком. Работал начальником IT-отдела. Был коммунистом. В мае 2014 года возглавил Координационный центр помощи Новороссии, который занимался поставками гуманитарки для военных. Осенью прибыл в «Призрак», которым тогда командовал Мозговой, влился в состав Добровольного коммунистического отряда. Начинал с рядового бойца, дослужился до командира.

Я спросила его как-то, не скучает ли он по московской комфортной жизни – здесь, где он спал по три часа, зачастую не имел возможности нормально поесть и помыться.

– Когда ехал сюда, у меня было такое опасение, – ответил он. – Я человек все-таки городской, я привык к определённому уровню комфорта. Причём не бытового комфорта, а комфорта интеллектуального. Мне хочется вечером сесть на диван, хорошую книжку почитать, доступ к интернету иметь, потому что у меня вся работа с этим делом связана. Ехать на войну, зная, что жить придётся в лучшем случае в каком-то блиндаже, питаться чем придётся, носить то, в чём приехал… Я думал: а смогу ли я выдержать? А не будет ли для меня это слишком тяжело? Да и просто – не испугаюсь ли я? Я себя прекрасно знаю, и я себя к героям вообще никак не отношу. Поэтому я очень переживал, что тупо буду бояться. Испугался собственного страха. А на деле получилось даже наоборот: очень быстро, практически моментально привык к условиям, в которых приходилось жить. Меня даже больше стало пугать другое. Я ведь себя считаю пацифистом, гуманистом, и вообще войну я ненавижу, к оружию равнодушен…

В первый раз ему стало страшно, когда вытаскивали трупы из-под Дебальцево. Он в процесе этого был совершенно равнодушен.

– Собираешь эти запчасти там, закидываешь на мотолыгу и думаешь только об одном: чтобы во время прыганья по полю под огнём все это дело у тебя не разлетелось в разные стороны. Потому что лазить по полю, по которому лупят миномёты, и собирать запчасти от мёртвых – удовольствие ниже среднего. И когда мы уже доехали, я поймал себя на мысли, что это же ненормально совершенно – я должен был испугаться, как любой нормальный человек, мне должно было быть не просто страшно, а противно. Хотя бы не по себе. А мне было все равно. И вот это меня и испугало, потому что я-то себя считаю нормальным человеком, а нормальному человеку в такой ситуации не может быть всё равно.

Дома у него было три кота. Он оставил их с бывшей женой. Там они и жили. Когда Добрый ненадолго наведывался в Москву, коты поначалу на него недоумённо шипели, не узнавая этого странного человека, пропахшего войной.

Зачастую он ходил в разведку сам, не поручая это бойцам. Отправлять группу в неизвестность ему было страшнее, чем идти самому. И он шёл вдвоём с кем-нибудь из командиров, максимум оставляя одного бойца в прикрытии.

– Отправить бойцов куда-то в неизвестное место – это нужно давать людям приказ, зная, что они рискуют своей жизнью. И я не знаю, как дальше жить, если приказ оказался неправильным. Совсем другое, когда ты вышел на это место, покрутился, все осмотрел: ага, тут есть проход через минное поле, вот здесь аккуратно за ямочку переступили, пометили веточкой, сюда вышли, здесь ничего не видно – всё, нормально. Вот туда по своим следам ты уже можешь спокойно отправлять бойцов, зная, что там есть проход, что там сравнительно безопасно.

Воевал он, по его словам, за присоединение Донбасса к России. Либо за ещё лучший вариант – освобождение территории Украины хотя бы по Днепр и создание здесь независимого, но дружественного России государства. Пока что его цели реализуются. Хотя тогда, в 2019 году, когда мы разговаривали, мне оба варианта казались нереалистичными. Он, впрочем, тоже так считал и добавил, что в реальности это будет ситуация как с Южной Осетией и с Абхазией – когда непризнанные республики жили 15 лет сами по себе и только в результате войны 2008 года были признаны со стороны России.

Я спросила:

– Вы продержитесь, если начнётся наступление?

– В любом случае за нас отомстят. Нам это обещали, – усмехнулся он.

Но он погиб не в бою. В 2020 году его машину, гнавшую с одного совещания на другое, занесло на трассе. Он погиб вместе с женой Мариной.