Текст книги "Я здесь не женщина, я фотоаппарат. Фронтовые дневники"

«Мишеньку моего убили»

В январе 2017 года я ехала автобусом Луганск – Кировск. Я тогда полностью вросла в местный быт, снимала квартиру с бабушкиным ремонтом, передвигалась на скрипящих медленных автобусах – мне далеко было до «федералов», журналистов с личными авто и проживанием в гостиницах. Я ехала к Доброму, чтобы сделать давно обещанное интервью. По дороге на Кировск автобус притормозил у поворота на Славяносербск, один человек вышел. Автобус поехал дальше. Когда я приехала, узнала, что отца этого человека убили. Мы с Добрым поехали на место.

Михаил Кондратьевич, пенсионер 1950 года рождения, поехал на своей старенькой «Ниве» подобрать с автобусной остановки сына.

Сын подошёл к машине, открыл дверь и забросил туда сумки. В этот момент в машину прилетела ПТУР.

С места убийства просматривалась зелёнка, иначе говоря, лесонасаждения, где располагалась 14-я бригада ВСУ и входящий в неё тербат «Волынь».

Снаряд прилетел именно с той стороны: автомобиль стоял задом к зелёнке, и попадание тоже сзади. ПТУР прилетела старенькой «Ниве» в багажник. Сына отбросило взрывной волной, контузия. Ему очень повезло, потому что сесть в машину он не успел. А машина загорелась сразу, занялся топливный бак. Выйти Михаил Кондратьевич не смог. Сгорел заживо.

Не сразу было понятно, что эта чёрная бесформенная масса была живым человеком. Выделялись только зубы.

Жена, плачущая старушка, объяснила, что он ездил по этой дороге каждый день. На этой машине.

Она говорила:

– Если они смотрят, наблюдают, кто здесь ездит, так, наверное же, знали уже?

Она спрашивала у приехавших сотрудников ОБСЕ:

– Почему они стреляют? Почему вы не можете это прекратить?

Приносивший женщине соболезнования мужчина в униформе ОБСЕ тихо отвечал:

– Понимаете, ну мы не можем на них повлиять. Мы приезжаем – они перестают стрелять. Мы уезжаем – они стреляют за нашими спинами.

К телу сначала нельзя было подойти, потому что обстрел продолжался. Затем сотрудники ОБСЕ по телефону договаривались с командованием ВСУ, чтобы те дали им «зелёный коридор».

Не сразу дали. Долго стояли, кому-то звонили, а плачущая старушка всё спрашивала:

– Когда мне можно будет к нему пройти уже?

И звонила:

– Лена! Лена, это Таня! Мишеньку моего убили! Сгорел Миша. Я жива, Лена…

Она тогда ещё не видела это жуткое обуглившееся тело.

Другая женщина курила и говорила тихо и зло:

– Суки. Такая у них трагедия, когда их солдаты погибают. А наших детей, значит, убивать можно? Нас можно убивать, да? По мирным стрелять? Им нормально?!

И худенькая злая дочка кричала:

– Что вы тут с фотоаппаратом ходите? Потом напишете, что мы тут, сепаратисты, сами себя обстреляли, да?!

И сын сидел на корточках, обхватив голову руками, и курил.

Людмила Сергеевна

К зиме 2017 года ситуация в Донецке обострилась. ВСУ полезли в атаку со стороны Авдеевской промзоны. То и дело летело по домам Киевского и Куйбышевского районов, которые выходили на ту сторону Донецка. Не успевала я приехать с одного обстрела и съесть горячего борща в «Легенде» – так называлось кафе, где собирались все военкоры ещё с лета 2014 года, – как приходилось ехать на новый.

Перед глазами пестрели кадры, кадры, кадры. Прилёты, выбитые окна, покалеченные дома. Людей тогда на улицах не было. Люди прятались в подвалах.

Мы с моим коллегой Сергеем Белоусом были на одном из этих выездов, когда нам позвонили и сообщили, что буквально в километре был прилёт. Поскольку мы уже отсняли всё необходимое, мы порулили в указанное нам место.

Это был частный дом. Уютный, ухоженный частный дом. Снаряд лежал во дворе, воткнувшись в палисадник. Мы подошли к дому. В выбитое окно было видно, что, склонившись на диван (как сидела, так и прилегла), лежит старушка. Почти как живая, только со струйкой крови на шее.

Осколок убил её, когда она вязала. Комната была аккуратной, со всеми этими вывязанными салфеточками, иконами, старенькой, но крепкой мебелью. Диван стоял у стола, тут она и вышивала. Снаряд разорвался во дворе, осколки выбили стекло – и один из них попал старушке в шею.

Её звали Людмила Сергеевна Третьякова, ей было семьдесят восемь лет. Её сын был дома, он не плакал, этот огромный мужчина в чёрном пальто. Он сказал, что звонил ей за полчаса до её смерти. Она всё так же вязала носки и продолжала их вязать, когда её убили.

Сергей сыпал проклятиями в адрес украинской власти. Его мать тихонько лежала на диване. Скорая и ОБСЕ не могли приехать.

Продолжался обстрел.

Виктория Зуева

Журналисты тоже иногда попадают под обстрел. Так получилось и через несколько дней, но не в частном секторе, а среди многоэтажек. Они бросились искать открытый подъезд, чтобы пересидеть обстрел в безопасном укрытии, но все двери были закрыты. Местная жительница Виктория Зуева выбежала, чтобы открыть им подъездные двери, но сама попала под обстрел.

– Услышала голоса ребят, что им некуда прятаться, все подъезды закрыты, – рассказывала она. – Я выскочила открыть им подъезд. Открыла и с ними была в подвале. Когда прекратилось немножко, побежала к дочке на третий этаж, она была в коридоре с мамой. Не получилось добежать… Напротив кухни как раз упало. Кричала сильно. Чтобы сосед и мама вышли и затянули меня хотя бы в коридор.

Получила серьёзные ранения – вырваны мягкие ткани, трещина в подвздошной кости.

– Сказали, месяц лежать вот так, не поднимаясь, а потом, не напрягая ногу, ходить на костылях, – сказала она. – Разрезан полностью живот, куда вошло, куда вышло.

Родные были в квартире, ждали Викторию. Её ранило на глазах у двенадцатилетней дочери Алины и пожилой матери.

– Я почему кричала, – как бы оправдываясь, объясняла она, – я же поняла, что это ещё не всё. Уже когда меня затащили в квартиру, когда я боком лежала, начался сильный обстрел. В кухне повылетали окна – и все осколки, всё это в коридор посыпалось. Ну, сидели все в коридоре. Потом первую помощь мне оказал парень из МЧС. Он сделал укол, обмотал раны, противошоковое – или как это называется? Потом приехала скорая, и меня отвезли в больницу. Тут мне сразу сделали операцию… Ну, теперь лежу.

Она честно призналась: как теперь будет выживать семья, состоящая из пенсионерки, неходячей Виктории и ребёнка, они не знают.

– На мою пенсию, наверное, будем жить, – сказала мать Виктории.

Работать, как раньше, дворником Виктория на костылях не смогла.

7 февраля Министерство чрезвычайных ситуаций вручило Виктории медаль за спасение людей. А она лежала на больничной койке с цветами и медалью. И пила кефир потому, что больше ей пить ничего нельзя было.

Трудовские

Пахло влажной весенней землёй и гарью. Дом напротив сгорел этой ночью, попала мина, прилетела со стороны Марьинки, загорелась крыша.

Это – посёлок Трудовские, пригород Донецка. Совершенно постапокалиптический пейзаж: больше половины домов стоят заколоченные, разрушенные, повреждённые.

– Здесь что, кто-то ещё живёт? – удивился таксист.

Живёт. Мы заехали по первому адресу попадания. Мина угодила не в дом, а в огород, так что хозяин, несмотря на предпенсионный возраст, представившийся Толиком, обрадовался: всего лишь побило окна и перебило провода. Но провода уже починили.

– Свет хоть наладили, – улыбнулся он. – А то раньше по нам били, так полмесяца света не было.

Обстрелы на Трудовских происходили и до сих пор происходят каждый день. Начинаются около одиннадцати вечера и продолжаются до четырёх – шести часов утра. Иногда днём тоже стреляют.

Следующее попадание оказалось чуть дальше в сторону Марьинки. Улица Марка Озёрного, 83. Проходящая мимо женщина подтвердила: да, сегодня сюда прилетело. Но хозяева давно здесь не живут, съехали в Донецк. В дом уже попадало, и старые повреждения сложно было отличить от новых. На подоконнике была бережно сложена стопка книг, которые словно надеялись на возвращение хозяев. На обломках было крупно написано: «World of Tanks». Это компьютерная игра. Понятие «ролевая игра живого действия» приобрело новый смысл. Ребята из ВСУ играли в «World of Tanks» в реальном мире.

Третий сгоревший дом. Это было по соседству. Когда я постучалась в ворота, в будке залаяла собака, но никто не вышел. В соседних домах, тоже посечённых и искалеченных, было пусто. Но кто-то ведь жил. По крайней мере, кормил привязанную на цепи собаку.

Витя Артемьев

12 июня, в День России, Донбасс снова обстреливали. Погибли двое мирных жителей. Герой Афгана и его престарелая мать.

Я приехала на место.

– Бронежилеты надевайте, – сказал уставший офицер. – Нет, надевать обязательно. И каски тоже.

Мы были на Трудовских. Этот посёлок все годы войны на Донбассе был практически прифронтовой зоной. Разрывы снарядов невдалеке слышны были уже сейчас, днём. А ещё здесь жили люди. Много людей. С детьми. Как не боялись? Ну вот как-то так. Не хотели покидать свои дома.

– Черешня созрела, – произнёс молодой солдат.

Мы шли по улице Луговской. Она простреливалась, поэтому мы получили традиционный инструктаж: в случае обстрела ложиться вон в ту канавку, грязи бояться не надо. Я запуталась в ремешках каски (терпеть её не могу – сужает угол обзора), офицер поправил мне её, ворча под нос: «Ох уж эти военные девочки».

Двадцать пятый дом, где накануне произошла трагедия, с улицы не выглядел таким уж искалеченным. Если привстать на цыпочки, была видна воронка во дворе и выбитые окна. Ворота были замотаны тряпкой. Я предложила войти.

– Нет, мы как-то в чужой двор входить не имеем права, – сказал офицер.

– Там собака большая, – отозвался мужчина лет пятидесяти, выходя из дома напротив. – А вы что, журналисты? Вам показать?

Его звали Роман. Виктора Артемьева и его мать Лидию Владимировну Артемьеву он знал много лет. Он их и нашёл утром. Точнее, нашёл Виктора. На Лидию Владимировну он смотреть не стал. Попросил у вызванной им полиции разрешения не участвовать в опознании. Сердце прихватило.

Обстрел начался в одиннадцать вечера. 12 июня.

– А вы где были?

– Я в доме.

– Не в погребе?

– Да нет… У нас часто стреляют, не набегаешься.

У Виктора с Лидией Владимировной погреб был в летней кухне. Туда они и пытались дойти, когда украинский снаряд упал в их дом. Виктор лежал на пороге кухни, Лидия Владимировна в коридоре.

…В шестьдесят третьем году родился в Донецке Витя Артемьев. Говорят, добродушный был всегда, даже Афган его не сломал, хотя, когда вернулся – выпивать начал время от времени. Была причина: из Афгана приехал на костылях, одна нога не сгибалась, неходячая была практически, с трудом её собирали. По кусочкам…

Так его и нашли – с костылями, лежащим около входа. Костыли до сих пор лежали возле кухни. Аккуратно сложенные. Забрызганные кровью.

– А откуда стреляли? – задала я традиционный вопрос.

Я тогда ещё надеялась скрупулезной фиксацией показаний мирных жителей убедить каких-то украинцев в том, что их страна убивает мирных людей.

– А вы видите, где воронка? Направление – Высоковольтная. Украинский блокпост, вон там, прямо напротив нас.

Роман размотал тряпку на воротах, мы вошли во двор. Явно прилетало сюда не в первый раз: часть окон была выбита и кое-как заделана. Яма от мины виднелась прямо под стеной дома. Двор был чистый, в нём цвели розы. В глубине сидела большая собака. Ждала…

…У Виктора был сын. Артём. Виктора в 2014 году в ополчение не взяли, ну кто его возьмёт, на костылях. А сын Артём пошёл. У него к тому времени уже свои дети были, двое. Два года воевал. А потом, в 2016 году, Виктор его хоронил. Артём погиб под Саханкой. Семья его, жена и дети, там, на юге, и остались до сих пор…

Виктор жил с матерью и сестрой Любой. Любина дочка училась в университете, живёт поближе – в общежитии. А сама Люба – тут. Накануне ей повезло: по работе сорвалась в срочную командировку в Торез. Благодаря этому и осталась жива…

– Вы не задерживайтесь. Слышите, уже шумно становится! – занервничал офицер.

Разрывы мин действительно становились все громче и громче. Но Роман спокойно стоял рядом с нами. Показал: вот здесь Виктор лежал. А вот тут до сих пор его костыли.

Они всю войну прожили здесь. Все три года. А в эту ночь не успели дойти до спасительного убежища. Да и не было практически шансов: Виктор – на костылях, Лидия Владимировна – с палочкой.

Где-то там ему уже не нужны костыли. А восьмидесятилетней старушке, заставшей ещё Великую Отечественную, не нужна палочка.

Где-то там они вместе, и погибший за Донбасс Артём, сын Виктора, тоже с ними вместе.

Разрывы звучали все громче.

Созрела черешня.

Интерлюдия

Из депрессии меня вытащил итальянец.

То есть я к тому времени более-менее освоилась в Донецке, работала на свои 12 тысяч рублей, даже пошла в фотошколу, но тоска по Журавлёву меня не отпускала. И тут я встретила одного из самых жизнеутверждающих людей, которых подбрасывала мне жизнь.

Я приехала к Доброму в «Призрак» делать репортаж об иностранных добровольцах. Их было четверо: испанец Лаки, бразилец Эди (потом, уже на СВО, он погиб), Карлос из Чили и этот итальянец Немо. Они воевали в «Интербригаде» – специальном подразделении «Призрака» для иностранных добровольцев.

Карлос в мирной жизни был журналистом, приехать на Донбасс решил после событий в Одессе. Его поддержала жена, в своё время участвовавшая в герилье.

Лаки приехал в самом начале 2014 года, успел вернуться в Испанию, немного посидеть там за терроризм, но был выпущен, когда поднялся шум в СМИ. Это испанца не остановило, и он снова приехал на Донбасс. Он антифашист, и когда увидел ролики с нацистскими маршами в Киеве, решил сражаться с этим.

С Эди мы не поняли друг друга. Вообще говоря, мой английский был чудовищным. Но заговорив с Немо, я как-то сразу вспомнила даже то, чего не знала, и записала с ним интервью.

Его звали Альберто, он был экономистом и известным левым активистом, а ещё успел выпустить несколько книг. Собственно говоря, это оказалась не первая его война: до этого он воевал в Югославии на стороне сербов.

– Мы просто отступали шаг за шагом к Белграду, а потом всё закончилось, – ёмко описал он эти события.

Ему тогда было двадцать лет, и он попросту приехал на машине из Италии в Сербию.

Он был воинствующим коммунистом, но считал, что коммунистические организации слишком пассивны. Впрочем, возможность мировой революции не отметал.

Как и многие, Немо занимался в основном рытьем окопов – такая странная тогда была война. Отношения с товарищами вне «Интербригады» не складывались. Его искренне считали чудаком, который бросил прекрасную жизнь и приехал в холод и грязь, чтобы менять мир. К тому же, мешал языковой барьер. По-русски он знал всего слов пятьдесят. Вообще все эти иностранцы русского практически не знали, вращаясь преимущественно в своей среде. От нормальной жизни он отказался: не ходил в кафе и рестораны, не брал отпуск. Немо считал, что эти вещи отвлекают от войны и политики, которой он продолжал заниматься, и что после них становится только грустнее.

И тем не менее Немо заражал своей уверенностью в победе. Мы сидели в располаге «Призрака», я судорожно вспоминала английский, и мне хотелось верить, что действительно, наступит перелом и скоро что-то изменит ситуацию. Правда, Немо это видел через путь 1917 года в России, но это и понятно было с его политическими взглядами.

Вскоре после выхода интервью я познакомилась с ещё одним итальянцем, на этот раз правым активистом. Его звали Андреа Палмери, он был футбольным фанатом – и он оказался полной противоположностью коммуниста Немо, ненавидевшего футбол. Андреа по-русски как раз говорил неплохо, успел повоевать в 2014-м, затем осел в Луганске. Он открывал итальянский центр, и на открытие его медийщики вытащили Немо, узнав, что в ЛНР есть ещё один иностранец.

Чуть не дошло до драки.

Мы виделись ещё несколько раз. На открытии того самого итальянского центра, с которого Немо довольно быстро ретировался и отправился гулять со мной по морозному Луганску, затем я ещё раз приезжала в «Призрак». Как ни удивительно, мы вели долгие беседы в «Телеграме». В реальности общение выходило более скомканным, а при переписке есть опция гугл-перевода речи собеседника. Он даже поделился со мной любимым стихотворением. Это было что-то из д’Аннунцио в переводе Ахматовой, который он специально нашёл.

Правда, в начале 2017 года началось обострение в Донецке, и я пропала со связи. Мне до сих пор жаль, что я так оборвала это общение: оно заставляло меня напрягать мозг, но было утешительным.

Насколько я знаю от общих знакомых, Немо через какое-то время вернулся в Рим, чтобы возобновить политическую борьбу подальше от морозного Донбасса. Вряд ли что-то заставило его вернуться. Когда началась СВО, уже не было командира Доброго, такого же последовательного коммуниста, как и Немо, не было «Интербригады», состоящей из иностранцев. Скорее всего, он так и пишет книги.

Тарпан

Я, когда к ним ехала, видела террикон. Красно-коричневый, весь изрезанный ветрами, – такой он был. И лицо у этого немолодого человека с очень светлыми глазами было – как террикон: загорелое, с рельефными, глубокими морщинами, делающими из него старика. Хотя ему вроде бы немного было – лет шестьдесят, что ли. Может, меньше.

Вокруг были цветущие абрикосы. Маленькие домики, такие хрупкие, так легко ломающиеся, если в них попадает снаряд: одни целые, заросшие цветами и зеленью, другие – схлопнувшиеся. И везде следы от осколков.

И этот человек-террикон. Смотрел он на меня насмешливо, мол, видали мы вас, столичных журналистов, которые приехали поснимать на передовую, пощёлкаете да уедете, ничего не поняв. И мне, в общем, нечего было ему возразить.

Его звали Тарпан.

– Почему Тарпан? – спросила я.

– Это конь такой дикий. Необузданный, – усмехнулся он. – Вот и я, как тот конь, бываю.

Он представился сотрудником правоохранительных органов, попросил не уточнять детали, дальше у меня сложились некоторые предположения о специфике его работы; но что ж – не хочет человек озвучивать их, значит, не хочет. Приехал в 2015 году из Москвы, служит в «Призраке» уже четыре года.

Быт вокруг солдатский – печка, на печке гречка, чай, дешёвые сигареты вминаются в пепельницу крепкими пальцами, окна крест-накрест заклеены скотчем, рядом развалилась овчарка.

– Бывает ли жалко врагов? – спрашиваю я, не зная, как подступиться к этому человеку с насмешливым светлым взглядом.

– Не думал, – пожимает плечами Тарпан. – Думать вредно человеку, который смотрит из окопа.

– А что тяжелее всего?

– Затишье. Затишье – это самое тяжёлое. Не могу понять, что дальше. Раньше, в 2015–2016 годах, было понятно. Сейчас это всё подзатянулось.

Несколько дней назад от него ушла – я так поняла, может, просто уехала – женщина. Москвичка. Она иногда приезжала к нему на несколько дней, готовила для солдат, жила – потом уезжала. Наверное, не выдержала неопределённости. А может, ещё приедет, снова будет здесь готовить, в маленьком домике, где стоит замазанная глиной печка.

– Что там о нас говорят в России? – спрашивает он.

– Вы так говорите – Россия, – отвечаю я. – При этом вы сам гражданин России, но для вас «мы» – это здесь. Да?

– Да! – внезапно кричит он.

Нагибается над столом, кричит, страшно кричит матом: Россия – это те, кто бросил его и его пацанов здесь, Россия – это те, кто поманил и обманул.

Лицо страшное, перекошенное, злое.

– А всё равно Россия – это мы, – устало добавляет он в конце этой горькой матерной тирады.

Я записываю в блокнот, так и не поняв, к чему он это сказал. Теперь я верю, что он бывает пугающим.

– Самое страшное, – говорит он, вбивая сигарету в пепельницу, – это приказ «не стрелять». Тяжёлый приказ.

Я уже много раз это слышала, много раз жаловались эти строгие люди в потёртом камуфляже: им тяжело даётся приказ «не стрелять».

Именно об этом приказе говорит человек с лицом, похожим на террикон.

– Нам запретили стрелять. Они подходят всё ближе и ближе, а мы ничего не можем сделать. У нас запрет открывать огонь. Если враг не подходит ближе трёхсот метров – нам нельзя стрелять.

Включается рация:

– Сработала растяжка, – говорит голос в рации, дальше называются непонятные координаты и цифры.

– Растяжка сработала – это что значит? – спрашиваю я.

– Это значит, кто-то там ходит, – объясняет Тарпан. – Может, заяц или косуля, а может и нет.

Замолкает.

– А они, – мотает головой куда-то в сторону, видимо, врага, – они за последнее время продвинулись метров на пятьсот. Неподалёку, на железнодорожной насыпи, готовят три прохода для тяжёлой техники.

Разрешения на огонь всё ещё не дают.

– Многие тут уже расслабились. Привыкли к войне. Оно и понятно: каждый день всё летит. Непростреливаемых мест нет, кроме окопов кое-где. Поэтому мы копаем. Копаем и копаем, всё время копаем. Стрелять запрещают – остаётся копать.

Он объясняет, что здесь тяжело. У бойцов батальона территориальной обороны нет ротации, они постоянно на передовой. Три выходных в месяц – вот и всё.

Я спрашиваю: если всё так безнадёжно – не проще ли уехать? Он-то не местный, ему есть куда возвращаться. Не возникала такая мысль, спрашиваю.

Отвечает его товарищ:

– А уйдём – и здесь будет концлагерь. Местным жителям украинские войска всё припомнят.

Тарпан кивает.

– Я не собираюсь уходить на отдых.

Помолчав, добавляет:

– Но у людей есть предел прочности.