Текст книги "Крюк, или Анданте для одной молодой женщины, двух мертвых бабочек и нескольких мужчин"

Анна Дубчак
Крюк, или Анданте для одной молодой женщины, двух мертвых бабочек и нескольких мужчин

– Я же тебя просила, – сказала она с дрожью в голосе, – я просила тебя сделать одну-единственную вещь: прибить крюк! Хорошо, если так, то я сделаю это сама, без твоей помощи…

Ольга швырнула сумки в угол прихожей, сняла туфли и полезла на антресоль за молотком. Но молотка на антресоли не оказалось, как не оказалось ни гвоздей, ничего… Она с ненавистью посмотрела на лежащего на диване мужа и в бессилии сжала кулаки. «Если бы я сейчас нашла молоток, я бы, пожалуй, смогла бы его убить… Тюкнуть по голове разок, и все. И кончились бы сразу все мои унижения, просьбы, скандалы, все кончилось бы… Атруп спрятала бы так, что ни одна живая душа на всем белом свете не разыскала… Закопала бы на клумбе в городском парке… Просто надо все хорошенько продумать…»

Представив холмик на засаженной розами клумбе, она передернула плечами и ушла на кухню. Потом вспомнила, что сумки остались в прихожей, и вернулась. Муж к этому времени уже поднялся с дивана и полез под него в поисках тапочек. Он вообще странный человек, этот муж: постоянно делает совершенно бессмысленные механические действия, а потом сам же и расплачивается за свою бестолковость. К примеру, эти же тапки, будь они неладны! Он снимает их всегда в одном и том же месте, потом почему-то в носках подходит к телевизору, включает его, а когда подходит к дивану, то машинально зашвыривает их далеко к стене, чтобы потом ползать в пыли под этим самым диваном… Тьфу!.. Хорошо еще, если рука дотягивается, а если нет, то он идет в носках на кухню за бельевыми щипцами и корячится с ними… Противно смотреть!

Муж достал тапки, надел их и подошел к Ольге. Он уже раскрыл рот, чтобы что-то сказать, как услышал:

– Нет! Вот только этого не надо! И не говори мне ничего, пожалуйста, про Киселева! – Ольга зажала ладонями уши. – И слышать ничего не желаю! Я тебе еще в прошлом году твердила: не можешь с ним сработаться – увольняйся к чертовой матери! Все! И кроме того, – она бросила на мужа презрительный взгляд, – ты – совершенное ничтожество, и я каждый вечер собираюсь тебе сказать об этом.

– А почему, собственно, именно вечером? – муж смотрит куда-то в пространство; думает о чем-то своем; он постоянно думает, словно ему больше делать нечего.

– Потому… да потому, что ты мне утром еще противнее, чем вечером… Я ненавижу тебя, твою зеленую пижаму, твои вечно теряющиеся очки, твои тапки, за которыми ты ползаешь, как идиот, твой куцый берет… Я устала, я не хочу жить так, понимаешь?! Не хочу!!! Когда я была еще совсем девочкой, – начинает она свою обычную вечернюю песню, – я мечтала о том, как мы вместе с мужем будем слушать Моцарта, ходить на концерты, выставки, как мы будем любить друг друга… Ты действительно меня не понимаешь?

Он отвечает: «Нет», – и уходит обратно в комнату, ложится на диван, потом, вспомнив, включает телевизор и зашвыривает тапки под диван.

Она входит следом и опускается рядом:

– Почему ты не подошел, когда я звала тебя с улицы? Тебе что, трудно было подойти к балкону и послушать? Я тащила на восьмой этаж эти тяжелейшие сумки, а ты в это время валялся!

– Извини, но я действительно ничего не слышал.

В ванной, оставшись наедине с собой, она обматывает голову белым вафельным полотенцем и принимается смывать с себя городскую пыль, копоть, грязь, пот и все то, что въедается в кожу, стоит только высунуть нос из дому. Особенно в автобусе, где все вокруг чихают, сморкаются, дышат, наконец… Где в единственное открытое окно вместо чистого воздуха врываются бензиновые пары и грязь, летящая из-под колес проходящего мимо транспорта.

Она срывает с себя тесный пояс, прозрачные, совсем новенькие утром и уже порванные чулки, расстегивает кофту, стягивает юбку и запихивает все это в стиральную машину. Почувствовав рукой, как теплеет в кране вода, она, не дожидаясь, пока ванна наполнится, забирается в нее и, сладостно покрываясь приятнейшей гусиной кожей, млеет от тепла, от предчувствия близкой чистоты и свежести.

Мокрой рукой она снимает с полки журнал комиксов, неизвестно, как вообще оказавшийся в квартире, где никогда не было детей, и начинает вслух декламировать какие-то бредовые стишки пятилетней Оксаны Петровой из Кишинева. Вода постепенно обволакивает все тело; забывается собственный монолог, звучавший еще совсем недавно в прихожей и свидетельствующий о том, что она уже вернулась с работы, и что жизнь не стоит таких усилий, какие она прилагает к тому, чтобы в результате получить… Нет, стоп, пора остановиться. Это может продолжаться до бесконечности. Итак, сейчас она полежит-полежит да и пойдет на кухню готовить ужин. Сергей сделает вид, что он ничего не слышал, забудет, что он подлец и негодяй, каким только что выступал в ее монологе, и все наладится. Они мирно съедят вдвоем полкило селедки с луком, картошку, запьют свой нехитрый ужин чаем и расползутся по одной-единственной комнате в поисках уютного местечка, куда можно завалиться с книжкой или просто отдаться мелькающему экрану…

Ночью, повернувшись друг к другу спиной, они сначала будут долго ворочаться, что-то шептать-бормотать, а потом, конечно, уснут. Куда же им деваться-то на самом деле?…

– Я же тебя просила, – сказала Ольга уже за столом, но уже более миролюбивым тоном, – неужели так трудно прибить крючок для сумок? Не могу я каждый день, каждый раз ставить сумку на пол, он не всегда чистый. А вот был бы крючок помассивнее – ты же знаешь, с какими сумками я всегда возвращаюсь – глядишь, и сумка была бы чище, и не так бы трепалась от стирок, а то к осени опять новую придется покупать…

Она говорила и понимала, что даже движение ее губ, сам процесс разговора не стоит усилий: все бессмысленно, все, как в песок, уходит в пустоту…

– Тебе действительно это так необходимо? – спросил вдруг Сергей.

– Во как! – и Ольга провела ребром ладони по горлу.

Вечером следующего дня она напрочь забыла о крючке. Вернее сказать, она просто о нем не думала. Дело в том, что она познакомилась в автобусе с молодым симпатичным мужчиной и дала ему свой рабочий телефон. Теперь она жалела об этом. И не потому, что ее мучили угрызения совести. Нет, просто она вдруг представила себе, что рано или поздно ей придется идти на свидание с этим незнакомцем, с этим потенциальным любовником, а у нее и надеть нечего – все штопано-перештопано… А духи? Сейчас бы сошла и пошловатая, претенциозная «Маже нуар» и даже приторный «Пуазон», но где их взять? На что можно рассчитывать, так это на единственный, на все случаи жизни, серый костюм в полоску да белую блузку с кружевами. Все. Кроме того, если учесть, что она вечно опаздывает, то придется брать такси, а это уже стольник. Вот и спрашивается, зачем она дала этому типу свой рабочий телефон? Потому что дура. И вообще, надо будет предупредить завтра Татьяну, чтоб всем, кто будет ей звонить, отвечала, будто ее нет и не будет в ближайшие два года… Может, отвяжется?

Но это она сейчас рассуждала так легко, хотя и несколько истерично о предстоящем романе. На самом деле, ни одного романа с тех пор, как она надела белые свадебные перчатки, не было. Пожалуй, это была та единственная граница, которую она так и не смогла перейти. Воспитанная на вежливости, в семье, где бранное слово можно было услышать разве что от случайных гостей или соседей, Ольга за три года замужества научилась злобно дерзить, отчаянно материться и открыла в себе талант строить мелкие козни почти на уровне гениальности, как она сама считала. Но нельзя сказать, что это приносило ей хоть какое-то удовлетворение. Нет! Как раз наоборот. Но – слово было сказано, дело сделано, негодяй наказан – назад ничего не вернешь. В музыкальной школе, где она работала, никому бы и в голову не пришло, что за внешне очень спокойной и уравновешенной молодой женщиной скрывается такое пакостное существо (какой она сама себя откровенно признавала). Она упорно продолжала изводить своего молчаливого и незлобивого мужа до тех пор, пока сама, наконец, не поняла: все, что она сейчас говорит и еще скажет, – форменная глупость, ничего серьезного за этими словами не стоит, и вообще – не такой уж он и «бездельник», «теленок» и «ничтожество». Словом, есть мужья и похуже…

Поэтому иногда, параллельно с битьем посуды, судорожными всхлипываниями по поводу неудачного замужества, она вдруг вспоминала, каким прекрасным и нежным бывал раньше ее Сергей. Пожалуй, есть немало женщин, которые, пожалуй, бросили бы целый выводок детей, дом, машину и дачу, чтобы только заполучить его себе в мужья. Этот странный и неожиданный процесс слияния оскорбленной и внезапно нахлынувшей любви она приписывала своей неуравновешенный натуре, склонной к истерии…

Так вот, об этой самой границе, которую она так и не перешагнула. Почему? Не хотела, вот и все. Ей казалось, что после того, как она изменит Сергею, ее жизнь вообще потеряет всякий смысл. Ведь жить без мужа и довольствоваться свиданиями с разными мужчинами может далеко не любая женщина. А для нее это будет конец – она потеряется в пестрых, воспаленных анфиладах собственных страстей и жалости, она обескровится и побледнеет, отдав каждому любовнику часть себя; она забудет, что на свете настоящее, а что – нет; она привыкнет ко лжи чужой и ко лжи собственной; ей некому будет поплакаться «в жилетку» и некому ей будет поставить горчичник или просто забинтовать палец; она станет общей, общественной, а, значит, ничьей. Участь таких женщин представлялась ей именно такой, и поэтому, что бы она ни говорила в запальчивости своему мужу, изменять она ему не собиралась (во всяком случае, практически). А уж что было (и кто был) в ее фантазиях – принадлежало только ей.

То же касалось и ее снов. Иногда утром, после совершенно безумной ночи, проведенной во сне с каким-нибудь бесплотным мужчиной, она со страхом и ужасом вглядывалась в спокойное лицо Сергея в надежде убедиться – вот он, муж, находящийся все это время в каких-то пяти сантиметрах от нее… Скорее всего, он ничего не слышал, но, для пущей убедительности, она все-таки спрашивала его: «Скажи, я не разговаривала сейчас во сне?» Он всегда отвечал приблизительно так: «Нет» или: «Ты просила меня отодвинуться, потому что я закрываю тебе вид на остров». (Ох, эти острова… Она улыбалась во сне, когда видела острова. И что это за острова? Никто не знает…) Она не верила ему и хмыкала в ответ: «Это, наверное, ты задел меня своим костлявым локтем». И тогда он спрашивал, глядя в ее зеркальные, с глянцевой черной лужицей посередине, глаза: «Что с тобой, Оля?» И она отвечала: «Я не выспалась. Отстань от меня…» И ей хотелось плакать.

Когда начался весь этот ад? Она уже и не помнила. Ей казалось, он длится уже всю жизнь и никогда не прекратится. Однажды она спросила Сергея: «Как ты думаешь, изверг, Бог заберет меня в рай за все муки с тобой? Или он такой же, как ты, и отправит меня в ад жариться в собственном соку на сковородке, считая только меня виноватой в нашей междоусобице?» Он мог бы ей, конечно, ответить, что она просто-напросто не поместится на сковородку (хотя, кто знает, какие в аду сковородки?), но он уверенно, не задумываясь, ответил: «В рай! Конечно, в рай. Но так будет, слава Богу, не скоро». Но вот с каким выражением он это сказал – с сожалением или наоборот – она не поняла…

Она поднималась по лестнице, волоча за собой видавшую виды хозяйственную сумку, нагруженную продуктами: банка клубничного джема, редиска, салат и пакеты с молоком. Ей уже не хотелось вспоминать о своем новом знакомом, которому она дала телефон, и, задумавшись на минуточку перед дверью обо всем сразу, она открыла дверь своим ключом.

Сначала она ничего не поняла, а когда поняла, было уже поздно – каблук плотно застрял на пороге между кривыми зубьями прибитых прямо к паркету, очень часто, металлических крючков. Да, весь пол был утыкан крюками. Так же садистски ощетинились и стены. Ольга задрала голову к потолку и увидела высоко над дверью огромный, должно быть чугунный, крюк. Он был совсем новый и поблескивал в полумраке свежей смазкой. Ольга с трудом выбралась за порог и, бросив на бетонный пол подъезда сумку, захлопнула дверь…

…Она открыла глаза. Ослепительное солнце заливало скамейку в городском парке. На скамейке сидела она, Ольга. Но, странное дело – Ольга чувствовала себя одновременно сидящей на этой скамейке и видевшей себя со стороны, откуда-то сверху. Эта двойственность ее совершенно не удивила. Наоборот, ей казалось очень приятным вот так посмотреть на себя со стороны. Серое легкое платье из матового шелка, маленькие черные замшевые туфли, волосы, сколотые сбоку черной же искусственной жемчужиной. Вид отдохнувший, вполне здоровый. Она понравилась себе. Да! Еще две серые перламутровые бабочки вместо серег… Как интересно…

– Они настоящие? – подумала она вслух.

– Настоящие. Из краеведческого музея, – был ответ.

– С кем имею честь разговаривать?

– Просто мужчина. Хожу, вот, гуляю, дышу, так сказать, свежим воздухом…

– Почему же я вас не вижу?

– Вы видели меня сотни раз. Я похож на всех мужчин разом, такой, как все. Да и вообще, меня не обязательно видеть.

– А откуда вы знаете, что бабочки настоящие?

– Я как раз был на той выставке, на прошлой неделе… Вы тогда еще остановились перед стендом с тропическими бабочками и сказали, что все живое в природе обладает хорошим вкусом…

– Что, прямо так и сказала?

– Да – обладает хорошим вкусом. И что при выборе цветовой гаммы для своего следующего платья вы обязательно используете естественную окраску бабочек.

– Но при чем же здесь эти бабочки? – она тронула мочки ушей и убедилась, что это не мираж. Потом посмотрела на кончики пальцев: на них остался след серебристой пыльцы.

– Вы просто разбили витрину и взяли пару приглянувшихся вам бабочек, – продолжал между тем незнакомец.

– Да? И меня никто не задержал?

– Музей был пуст. Туда редко кто ходит.

– А как же смотрительницы?

– Они уволились – там платят мало.

– Какая грустная история.

Глубокий вырез платья позволял горячим лучам ласкать кожу.

– Я слышу музыку, – встрепенулась Ольга. – Это «Анданте» Моцарта. Боже мой, как хорошо, тепло… Вы меня слышите?

– Слышу. С чего вы взяли, что это Моцарт?

– Сама не знаю – просто сказала, и все… И не придирайтесь. Бог мой, какая длинная аллея и все кругом в цвету… Скажите, это рай? Мне снится рай?

– Это «Анданте для одной молодой женщины, двух мертвых бабочек и нескольких мужчин».

– По-моему, вы сумасшедший. Разве может быть такое название у Моцарта?

– А вы спросите у него самого.

– Я еще пока в своем уме: его, к сожалению, уже давным-давно нет. Бог его прибрал, когда он был еще совсем молодым… Хорошие люди почему-то очень мало живут.

В то же мгновение музыка стала чуть громче, а парк словно пробудился, ожил, зашелестел листьями и лепестками цветов. Звонче зажурчал фонтан, слышнее стало пение птиц: ПО АЛЛЕЕ ШЕЛ МОЦАРТ!

Голубой пышный парик его отливал золотом, солнце буквально купалось в его завитой шевелюре. Светлый атласный костюм, сафьяновые башмаки с серебряными пряжками, шелковые чулки; дерзкая улыбка и рассеянный взгляд немного косивших глаз. Увидев Ольгу, сидящую на скамейке, он хлопнул себя по бедру, остановился, сделал приятно удивленное лицо, так, словно повстречал свою старую приятельницу, и галантно поклонился. В прозрачной тишине аллеи раздалась немецкая речь. Моцарт явно обращался к Ольге, но она не могла ничего понять…

– Послушайте, я вас умоляю: во-первых, не исчезайте! А во-вторых: раз уж вы появились вот так, запросто, то не могли бы вы поговорить со мной на моем родном языке? – поспешно заговорила Ольга, подвинувшись и приглашая жестом Вольфганга Амадея присесть рядом. Голова у нее приятно закружилась…

Моцарт всплеснул руками, всем своим видом, очевидно, желая сказать – извините, я вас не понимаю!

– А вы? – вспомнила Ольга голос сверху и подняла голову, где, как ей казалось, должен был находиться ее недавний собеседник. – Вы не могли бы перевести то, что он сказал?

– Зовите меня просто Сизов, – спокойно ответил голос. – Мне, знаете, как-то неловко переводить то, что сказал вам Моцарт. Боюсь вызвать ваш гнев.

– К черту неловкость! – закричала Ольга. – В кои-то веки судьба послала мне эту встречу, а вы еще церемонитесь! – Но тут она почувствовала, как Моцарт, быстро оглянувшись и словно бы проверяя, не видит ли их кто-нибудь, обнял ее и принялся осыпать ее обнаженную шею поцелуями. Она могла бы поклясться, что от него пахло сладкими духами или пудрой, а дыхание было теплым, почти горячим – значит, не призрак…

– Уже можно не переводить? – сыронизировал сверху вездесущий Сизов.

– Как вам не стыдно… – Ольга совершенно не сопротивлялась, когда Моцарт, подхватив ее на руки, углубился в заросли жимолости. Они упали на траву. С композитора свалился его пышный голубой парик, и тонкие светлые пряди собственных волос упали Ольге на грудь.

– Пошли вон, Сизов! – только и успела простонать она, обнимая Моцарта и целуя его в сухие и горячие губы. – Я же чувствую, что вы подсматриваете за нами… Вольфганг, – прошептала она нежно, отвечая на его ласки, – Амадей… Что же это такое? Боже, Боже, сделай так, чтобы он не исчезал!..

Моцарт шептал ей что-то на своем немецком, и Ольга чувствовала, что сейчас расплачется, не в силах понять его слова. Ей было обидно, как никогда. Хотя, конечно, подобный лепет, этот любовный горячечный бред на всех языках мира звучит примерно одинаково…

– Я тоже, – задыхаясь, произнесла она, закрывая глаза и погружаясь в неизъяснимое блаженство, – я тоже… Теперь я тебя тоже понимаю… – Ее пальцы теребили атлас его камзола, а зубы покусывали нежные кружева его рубашки. Но вдруг она встрепенулась: – По аллее кто-то идет! Слышишь? Какие-то люди с колясками…

Она быстро поднялась с травы, приводя в порядок платье. С трудом нашла туфлю, закатившуюся под густо переплетенные ветви орешника. Поправила прическу.

Моцарт, в свою очередь, нахлобучил на голову измятый парик, застегнул камзол и помог Ольге. Он привлек ее к себе и сказал несколько ласковых слов на ухо.

– И я тебя, – прошептала она, чувствуя, как ее бьет дрожь. Слезы хлынули из глаз: она знала, что сейчас произойдет неизбежное. Действительно, МОЦАРТ ИСЧЕЗ.

Налетел ветер, ей стало холодно; над головой трижды сверкнула молния; глухо, словно кто-то похрустел гигантским небесным пергаментом, прогремел гром; первая капля дождя мазнула по щеке…

– Моцарт, – рыдала Ольга, дрожа всем телом, – ты куда?… Я же забыла тебя спросить об «Анданте»! Моцарт! Не уходи!..

Вдруг она увидела, как в траве что-то сверкнуло. Она наклонилась и подняла… пряжку, его серебряную пряжку!

– Сизов! – радостно позвала она, оглянувшись, сердце ее забилось сильнее. – Сизов, он оставил мне на память пряжку!..

– Он еще вернется за ней, – довольно спокойно, но, как показалось Ольге, злобно отозвался откуда-то сверху Сизов.

– Значит, я еще увижу его?

– Да, – тяжко вздохнул Сизов. А Ольга просияла.

Лил дождь. Платье вымокло, туфли разбухли и стали походить на калоши. Настроение Ольги менялось, как порыв ветра.

– Сизов, не злись, – заворковала она, – Моцарт ушел и теперь, наверное, не скоро вернется… Ты не думай, я о тебе не забыла. Скажи лучше, где здесь можно согреться? Яже простыну, заболею и умру, с кем ты тогда будешь говорить о бабочках и прочей чепухе?… – Она машинально проверила, на месте ли бабочки, и убедившись, что они здесь, вздохнула полной грудью. – Какой воздух, Сизов! Как давно я мечтала подышать вот таким свежим воздухом!..

– Выходи на аллею, – сухо произнес Сизов. – Тебя там ждут…

Ольга, спотыкаясь, выбралась на аллею. Мокрые деревья роняли на землю последние капли дождя. Где-то далеко, за ажурной парковой оградой блеснул первый луч солнца. Рядом кто-то плакал, вероятно, ребенок. Ольга обернулась и увидела на скамейке девочку. Несмотря на недавно прошедший дождь, она была в совершенно сухом клетчатом красном платье, белых гольфах и темно-красных лакированных туфельках.

– Ты чего ревешь? – спросила Ольга и взяла девочку за руку. Ей было лет десять; в общем, довольно взрослая уже девочка, а плакала, как маленькая. Вот об этом Ольга и намеревалась ей сказать.

– Она подарила ей Катю, – безутешно рыдала девочка, размазывая по щекам слезы.

Солнце выкатилось из-за туч, и парковая аллея теперь сверкала в его лучах, ослепляя до слез.

– Какую Катю? Кому? – ничего не понимала Ольга. И вообще, она не совсем осознавала, что происходит.

– Ларисе! – вдруг возмущенно взвизгнула девочка и разрыдалась безутешными слезами. Ольгу эти слезы словно привели в чувства, она тряхнула головой, пытаясь сосредоточиться.

– Кто такая Катя? Давай по-порядку… Так кто такая Катя, чтобы ее можно было кому-то дарить?

– Это моя кукла. Я была в школе, когда они пришли, и мама подарила этой девочке мою Катю.

– Боже, я вспомнила, – взволнованно прошептала Ольга и вся покрылась мурашками. – Я вспомнила… Ведь ты никогда не расставалась с Катей, ты и спала с ней, и шила на нее платья, я очень хорошо помню ее… Так отбери ее! Пойдем, – она взяла ее за руку, – пойдем, я помогу тебе.

Они встали со скамейки и быстро пошли по аллее. Через мгновение за деревьями запестрели зонты аттракционов.

Маленькая Лариса сидела на карусели, оседлав круглого, как поросенок, слоника с отбитым хоботом, и качала ножкой в нетерпении. Рядом, под расписным шатром на желтой скамеечке сидела ее мать. («Тетя Вера», – вспомнила Ольга.) Карусель должна была вот-вот начать свое кружение. Тут Ольга и девочка, которая уже перестала плакать, одновременно увидели куклу Катю – рыжую, страшненькую, с выколотыми глазами и проломленной головой. («Трепанация черепа», – продолжала вспоминать Ольга свои детские садистские игры, свои изощренные операции над несчастной Катей.)

Они подскочили к Ларисе, выхватили из ее рук куклу и едва успели убежать, как карусель пришла в движение.

– Мама! Мама! Они украли Катю! – кричала теперь уже Лариса. Но Ольге было совершенно не жалко ее. И даже напротив…

Девочка поцеловала на прощание Ольгу и… исчезла.

– Сизов? – окликнула Ольга в растерянности; ей почему-то снова захотелось плакать. – Почему они все исчезают? И Моцарт, и эта девочка?… Ведь я их люблю, и всегда любила!

– Они будут возвращаться, – прозвучал грустный голос Сизова. – Но всегда неожиданно, когда не ждешь…

– Скажи, а кто была эта девочка? Я даже не спросила ее имени.

– Разве ты не узнала? Это же была ты, – с придыханием ответил Сизов. – У тебя в руке осталась игрушечная туфелька. Спрячь ее туда же, куда ты спрятала пряжку Моцарта, – она тоже вернется за ней.

Ольга бережно спрятала рядом с пряжкой маленькую пластмассовую туфельку.

– А что же будет сейчас? – спросила она, готовясь к самому невероятному. Она бросила рассеянный взгляд на качавшиеся на воде голубые деревянные лодки. – Неужели покатаемся? – догадалась она с восторгом.

Они заплыли в самый дальний уголок пруда. Ольга сидела на веслах, Сизов невидимо присутствовал. Он был неподражаемым собеседником – все знал и понимал.

– Расскажи мне что-нибудь обо мне. Как я здесь оказалась? Что было со мной раньше? Я ведь ничего не знаю и не помню…

– А свои желания? – голос Сизова зазвучал на воде так звонко, что, казалось, он слышен во всем парке. – Каждый человек помнит, чего он хочет.

– Желания? – Ольга на минуту задумалась. – Да, свои желания, по-моему, помню. Мне чего-то недавно явно не хватало.

Она закрыла глаза и напряглась, вспоминая.

– Вспомнила, – прошептала она, не открывая глаз. – Вспомнила – тишины, покоя… вот этого самого парка, пруда, лодки… – Она открыла глаза и заговорила громче, быстрее: – Да, мне не хватает всего этого, а еще божественной музыки… Ты слышишь? Это опять она… От этого «Анданте» кружится голова и хочется плакать и плакать. Музыка звучит постоянно, везде, во всем парке, во мне… Это Моцарт, но раньше я никогда не слышала этой музыки… А ведь я изучала его, а люблю его…

– Он написал «Анданте» после своей смерти, – услышала она бесстрастный голос Сизова. – По Ту Сторону Жизни. Ты же сама говорила, что он умер совсем молодым. Очевидно, Бог счел вполне достаточным ту музыку, которой Моцарт при жизни одарил человечество. Недостойное человечество. Ведь люди сами не сберегли Моцарта, не оценили… Людские пороки, собранные воедино в лице его врага, убили великого маэстро. Пороки человечества убили его тело, но не душу. Его труп бросили в общую могилу, худшего и быть не могло… Но ты и представить себе не можешь, сколько еще божественной музыки молодой гений напишет еще!

– Значит, он продолжает сочинять? Он жив? Но погоди, дай собраться с мыслями… Я что-то хотела спросить… А, вот: название этого самого «Анданте» ты придумал сам, сознайся?

– Что ты?! Кто я такой, чтобы придумывать названия для музыки Моцарта?

– Тоже верно. Тогда давай продолжим наш разговор о желаниях. Хотя, если сказать по правде, у меня очень много самых гнусных желаний, и мне просто стыдно о них рассказывать.

– Думаю, что ты вспомнила сейчас Лидию Николаевну?

– Да! – опешила Ольга. – Но как ты догадался об этом?

– Сейчас самое время для болезненных воспоминаний, – с такой грустью сказал Сизов, словно это доставляло ему физическую боль.

– Когда начинался урок истории, – с жаром, яростно жестикулируя, начала Ольга. От ее резкого движения чуть не опрокинулась лодка. Тяжелая сумка с продуктами накренилась, из нее посыпалась редиска.

– Осторожнее, – предупредил Сизов. – Осторожнее, прошу тебя…

– Так вот, когда начинался урок истории и она входила в класс, почему-то останавливаясь в дверях. Историю у нас всегда ставили после физкультуры, когда мы были особенно возбуждены. Мы приветствовали нашу историчку стоя, но не переставали перешептываться. Энергия из меня, например – а я была вообще-то тихоней и черепахой – так и выплескивалась… Будто во мне какой-то моторчик работал. Нас было сорок, таких моторчиков; мы никак не могли угомониться после физкультуры, и тогда Лидия Николаевна говорила свое коронное: «Сесть!» Мы бухались на стулья, но тут же звучала команда: «Встать!» И так: «Сесть. Встать. Сесть. Встать. Сесть…» Мы ненавидели ее в такие минуты. Все знали, что у этой умной, молодой и красивой женщины муж страшно пьет. Но при чем здесь мы? Матросов, мой одноклассник, говорил, что ей мужика не хватает. Алферов ему на это отвечал, что он и сам бы не прочь удовлетворить историчку. И мы страшно смеялись таким грубым шуткам, а между тем эти «сесть-встать» выматывали силы. Хотелось просто, чтобы она…

– Ну? Чего хотелось? Смелее!

– … чтобы она умерла, – прошептала Ольга. – Я как-то спросила свою соседку по парте, Сквозникову: «Ты хочешь, чтобы Лидию Николаевну сбила машина?» И знаешь, что она мне ответила? «Хочу. Очень хочу. Она обращается с нами как фашистка». Аведь мы считались примерными ученицами.

Правда, это настроение скоро проходило. Потому что бывали такие дни, когда Лидия Николаевна входила в класс в черном строгом платье, накрашенная, надушенная. На нее было приятно смотреть. И тогда Алферов снова начинал строчить Матросову записочки. Но это все, конечно, чепуха, главное – она улыбалась. Значит, опроса не будет, и Лидия Николаевна расскажет что-то интересное, хотя и на темы урока, но ярко и эмоционально, с подробностями из жизни русских царей или египетских жрецов… Мы любили такие уроки. Она была в такие минуты просто потрясающей, и мы прощали ей ее «фашистские» штучки, прощали великодушно, по-детски…

Спустя пять лет после окончания школы явстретила ее в женской консультации. Она была шикарно одета и почему-то казалась пьяной. «Я вышла замуж, Олечка, – как своей приятельнице, сказала она мне. – Ты понимаешь меня? Со мной творится Бог знает что…» Я тогда порадовалась за нее. А еще через два года я встретила ее с коляской, в которой она везла своего толстого внука. Тогда она показалась мне совсем старой. «Я развелась, – вздохнула она, отвечая на мой немой вопрос. – Он оказался негодяем – сошелся с официанткой…» Она заплакала, но потом быстро взяла себя в руки: «Теперь я просто бабушка. Я и платья все свои продала… Не хочу! Ничего больше не хочу!» И я подумала: хорошо, что она на пенсии и уже не преподает в школе.

– Когда ты была на середине пруда, ты помнила ведь только ее «встать-сесть», так? Ты хотела, чтобы она утонула здесь, в самом глубоком месте, – тихо напомнил Сизов.

Ольга покраснела:

– Ну да, я думала, как тогда, в те годы… Мы тогда, кажется, с этой же Сквозниковой катались здесь и вспоминали нашу историчку… А сейчас мне ее жалко.

– Ты успокоилась?

– Да. И хочу спать.

– Осторожнее, здесь ступенька, – сказал Сизов откуда-то издалека. – А ты на каблуках…

– Какая еще ступенька? – пробормотала Ольга, озираясь по сторонам. – Ты что, Сизов, сошел с ума? Какие могут быть ступеньки в лодке? – Она окончательно открыла глаза и увидела себя в темном коридоре.

Она стояла, уткнувшись носом в окно. Унее почему-то слезился глаз и сильно тошнило. В руке она сжимала полурастаявший ломтик шоколада. Прямо у нее из-под ног уходила вниз крутая лестница.

– Ты на дне рождения Виолетты, – напомнил Сизов.

Но ей не надо было напоминать.

– Мне страшно, – прошептала она, закрывая ладонью рот, чтобы ее не стошнило. – Там, в комнате, голоса… мужские… И Виолеттин… Они пьют шампанское, мешают его с водкой, их двое, оба бородатые, с виду приличные, но на самом деле…

– Знаю: ты сказала, что тебе соринка попала в глаз, ты успела взять сумочку, а в ней всего три рубля – не хватит, чтобы добраться до дома на такси. Сумочка у тебя на плече, ты чувствуешь ее?

– Да! Ты со мной? – У Ольги дрогнул голос, ей захотелось прижаться к надежному плечу Сизова. Ее колотило от страха. – Ты же не бросишь меня здесь, одну?

– Успокойся, я с тобой.

– Я пойду, загляну в комнату?

– Как хочешь. В тот раз ты так и поступила.

Ольга приблизилась к чуть приоткрытой двери и заглянула внутрь. Ее словно ударило током.

– Сизов, – позвала она сдавленным голосом. – Она одна, а их двое… Посмотри, что они придумали… Я не хочу! Я боюсь! – закричала она, но не услышала своего голоса.

– Не кричи! – приказал Сизов. – Все уже позади. Лучше скажи: зачем ты с ними поехала?

– Ты считаешь меня гадкой? Как ты можешь, если ты совсем меня не знаешь?! Пойми, я никогда и ни с кем раньше не встречалась. Мне тогда казалось, что все меня должны любить… Я думала, что насилуют только на страницах уголовной хроники или в кино; Виолетту я узнала недавно, она показалась мне хорошей и доброй девушкой. Мы ходили с ней в кино, в кафе, она знакомила меня со своими приятелями… Знаешь, даже моя мама относилась к ней неплохо. Сизов, ты меня слушаешь?