Текст книги "До свидания, мальчики, до свидания, девочки.."

Обессиленные пехотинцы  предприняли попытку  отступить севернее Сталинграда, чтобы подойти к Волге и соединиться со своими частями. Но недалеко от города Калача немцы навязали измотанным остаткам пехотных войск бой. Измученные и израненные, они вырыли узкие щели, засели в них. Обороняться было нечем. Бронебойных пуль – и тех не осталось в запасе.

Враг окружил стоявших насмерть  советских воинов бесчисленными танками, автоматчиками, бил и забрасывал минами. Попавшие в окружение пехотинцы  потеряли связь с частями Красной армии.  Немец навалился со всех сторон. Кольцо врагов сжималось. Но признавать себя окруженными никто не хотел.

 Мина, шурша, перелетела через Василия, укрывшегося в окопе, и разорвалась где-то  рядом, засыпав его землей и песком. Вася уткнулся лицом в землю, обхватив голову руками, закрыл глаза, и вся его короткая восемнадцатилетняя жизнь в одно мгновение пронеслась перед ним. Он вспомнил печальные, словно с иконы, заплаканные глаза матери, сразу осунувшейся и  постаревшей, на перроне у  вагона с новобранцами в минуту прощания, вспомнил Евпаторию, свой маленький, милый сердцу  уютный городок с цветущими садами и теплым ласковым морем. Тогда, покидая родные места, он дал первую в своей жизни мужскую клятву – защитить  свою Родину, которая вся состояла из множества таких родных для каждого солдата мест, олицетворяя собой одну великую страну! Он знал, что для этого может понадобиться его жизнь, и он готов был отдать ее. Осознав  в один короткий миг, что это может случиться в любую минуту,  все его молодое тело запротестовало против смерти. Слишком мало еще он прожил. Слишком мало еще любил и даже не успел сказать самых заветных  слов своей любимой. Целая большая непрожитая жизнь, словно розовый рассвет, пронеслась перед его глазами, засыпанными песком. И в нем поднялась тяжелая злоба против непрошенного врага, пришедшего убить, отнять  жизнь у него, у его товарищей и, может быть, у самых родных и близких ему людей, у его любимой девушки, которую он успел-то всего один раз робко поцеловать на прощание…

Через несколько мгновений бойцы поредевшей роты Василия Попова с заросшими щетиной, черными обветренными лицами поднялась по команде из укрытия и  сделали отчаянную попытку передвинуться по лощине. Впереди Василия разорвалась мина. Василий смог только увидеть столб черной земли и пыли. Осколок мины пробил ему каску, второй – попал в правую руку.

Вязкая, липкая тьма навалилась тяжелой массой,  поглотила бойца, придавила к земле.

По улице Свердлова вдоль  уцелевшего  каменного забора, густо заросшего плющом,  торопливым шагом, стуча сапогами, шла худенькая темноволосая девушка-сержант в военной форме. Девушка очень спешила.  Она шла из военкомата, где ей выдали справку о демобилизации для получения паспорта и других необходимых документов в евпаторийское отделение милиции. Послевоенная Евпатория представляла собой печальное зрелище. То тут, то там попадались развалины домов, а уцелевшие здания были изрешечены пулями и осколками снарядов. По дороге попадались военные машины, грузовики, спешили куда-то люди с суровыми озабоченными лицами,  лошади тащили повозки с  узлами и скарбом. На всем сквозил отпечаток недавних событий, перевернувших всю жизнь горожан. Не было ни одной семьи, по судьбе которой не прошлась бы война своими страшными стальными гусеницами.  Почти третья часть населения довоенного города была расстреляна. Две с половиной тысячи евпаторийцев погибли на фронтах Великой Отечественной войны. Да и сам город был почти полностью разрушен. Портовые причалы взорваны. Из тридцати шести здравниц Евпатории ни одна не уцелела полностью. Пляжи были изуродованы воронками, окопами, дотами. Немцами были взорваны электростанция, морпорт, все  причалы. Промышленные предприятия, транспорт, коммунальное хозяйство – все было искорежено и уничтожено. Некогда пышно цветущие парки и скверы довоенного курорта – гордость Евпатории – были искалечены до неузнаваемости,  на месте многих из них зияли пустыри и воронки. За годы пребывания  на евпаторийской земле фашисты  вырубили ценнейшие  породы деревьев и кустарников. Так выглядела Евпатория в тот первый послевоенный год. Такой она встречала  бывшего комсорга 10-Б, гвардии сержанта зенитно-пехотного полка, комсомолку Раису Штейнберг, вернувшуюся с полей сражений и фронтовых дорог в родной город.

В паспортном столе, куда прибыла девушка, отыскав уцелевшее административное здание, было не протолкнуться. Люди сидели на подоконниках, стояли вплотную в коридоре. Длинная очередь растянулась вдоль лестницы и заканчивалась на улице у входа. Многие из присутствующих были увечные, перевязанные, на костылях, почти все – военные, бывшие фронтовики, вернувшиеся с войны. Раиса заняла очередь и приготовилась к многочасовому ожиданию. В то время, когда она разговаривала с одной из знакомых женщин, ее окликнули по имени. Голос принадлежал высокому, невероятно худому слепому парню с металлической тростью в руке:

– Рая? Рая Штейнберг?.. Это ты?.. Я узнал тебя по голосу. – Рая обернулась на оклик. В  лице этого парня, изборожденном ранними морщинами, она уловила какие-то знакомые черты. Но так и не смогла узнать, кто это.

– Я – Вася, Вася Попов, твой одноклассник…, – тихо проговорил парень и весь подался вперед. По его худому, изможденному лицу пробежало нечто вроде улыбки. Невидящие потускневшие глаза  смотрели мимо Раи.

Рая глядела на парня непонимающими глазами. Когда он назвал себя, она вздрогнула.  Мгновение – и она,  протянув  руки, со слезами бросилась ему на шею, крепко обняла.

– Вася, Вася, Василек!.. Неужели это ты?..

Вся очередь повернулась лицом к парню и девушке. Мужчины нервно закуривали. Женщины вытирали слезы. Встретившиеся одноклассники  гладили друг друга по волосам, вытирали глаза.  И снова крепко обнимались. Обнимались и плакали.

– Призвали меня в ВВС, – коротко по-военному начал свой рассказ Василий, когда они с Раисой примостились на одной из уцелевших скамеек в скверике Коммунаров. – Привезли нас  в Майкоп – в летное училище. К этому времени положение на фронтах складывалось критическое. Минск пал. Шли тяжелые бои под Смоленском. Наши войска терпели поражение, отступали, сдавая один город за другим. Учить нас было некогда и нас перевели в наземные войска. Наш курсантский корпус влился в морской, который стоял под Ростовом. Здесь мы приняли сражение. Потеснили немцев, заняли Ростов.  Под Таганрогом в боях впервые  я получил ранение, после лечения в Краснодарском госпитале был направлен в Северную Осетию в город Орджоникидзе, во 2-е командное училище, где после кратковременного обучения получил звание младшего лейтенанта. На Кавказе тогда шли тяжелые бои.  К этому времени немец пошел в наступление со стороны Ростова в направлении на Сталинград, и нашу часть перебросили туда. В районе станицы Пролетарская через реку Маныч пролегала железная дорога. Здесь мы стояли насмерть. Наша задача была держать оборону, не пропустить врага через дамбу на Краснодар. Бои здесь шли тяжелые. Попали в окружение. В этом бою был ранен, контужен, попал в плен…

Вася говорил отрывисто, коротко. Каждое слово давалось ему с трудом. Нелегко было делиться тяжелыми воспоминаниями. Достал горсть махорки, свернул цигарку, чиркнул спичкой, закурил.

– Не помню, сколько времени я пролежал без сознания. Когда открыл глаза – увидел вокруг себя фашистов в серых касках и с автоматами. Пошарил вокруг себя руками. Около меня не было ни пистолета, ни винтовки, ни гранаты. «Вот сейчас все кончится», – подумал я и решил принять смерть стоя – как достойно русского солдата. Из последних сил на дрожащих ногах поднялся я во весь рост и взглянул своей смерти в глаза. Они окружили меня. Что-то залопотали, расхохотались. – Стреляй, в душу мать!.. – не выдержал я. Один из них ударил меня прикладом по голове, я пошатнулся, но устоял. Другой ткнул дулом автомата, указывая на дорогу: «Форвертс!»

Я пошел. По лицу моему сочилась кровь, я кашлял и плевался кровью, правая раненая рука висела плетью, и рукав был пропитан кровью и уже высох. Но я шел, не чувствуя боли, ожидая, что вот-вот все это кончится в одно мгновение. Выстрелом в голову сзади.

Возле оврага нас всех, попавших в плен, собрали и построили. Большинство из нас были раненые. Многие не могли встать и их тут же пристреливали из автоматов. Затем  из строя были отобраны  командиры, комиссары и  все, кто по внешности походил на евреев. Их оказалось человек двадцать. Всех расстреляли на наших глазах.

Под конвоем, в походной колонне под проливным дождем погнали нас по дороге. Несколько раз звучала команда «бегом». Многие из тяжелораненых не выдерживали, падали, и тогда раздавалась автоматная очередь. Меня лихорадило, трясло, я задыхался, нестерпимый кашель мучил меня, ныла рана на руке, которая плетью висела вдоль туловища. Несколько раз у меня темнело в глазах, и я проваливался в какую-то красную бездну, но рядом идущие товарищи не давали мне упасть. Не помню, сколько времени прошло, но пригнали нас в открытое место, огороженное колючей проволокой возле какой-то деревеньки. Это был лагерь-распределитель под открытым небом. Три дня не кормили вовсе, давали только  мутную воду. То тут, то там умирали тяжелораненые, многих из них пристреливали. Затем нас отсортировали и таких, как я – «нетяжелых», переправили  в Житомир, в госпиталь для военнопленных. Военврач третьего ранга – из пленных – осмотрел меня и поставил неутешительный диагноз:  разрыв легких, туберкулез. Он посоветовал мне не говорить об этом, иначе меня «отправят туда, откуда  не возвращаются». «Нечем мне тебе помочь, – тяжело вздохнул он, – но ты – сильный, молодой, ты должен жить. Теперь все зависит только от тебя. Если захочешь – будешь жить! Борись!» И научил меня лечебной гимнастике. Не знаю, как мне удалось победить болезнь и выжить. Сказалось мое спортивное прошлое, я не хотел умирать, воля к сопротивлению у меня была велика. К тому же я ни на минуту не переставал думать о побеге –  надежда придавала мне силы и веры в себя. Из последних сил выполнял указание врача, хотя какие тут  силы при тяжелом каторжном труде по 20 часов в сутки и  суточном пайке в 300 граммов сырого мякинного хлеба и бурды с гнилыми овощами. Но организм выстоял. Лихорадить меня перестало. Затянулась рана на руке – пуля прошла навылет, не задев кости. К этому времени нас уже перебросили этапом в лагерь для военнопленных под Нюрнбергом. Это был большой международный лагерь, в котором пребывали пленные из разных стран: американцы, чехи, поляки, англичане. Нас, русских, держали отдельно. Лагерь находился на окраине города, был огорожен в несколько рядов колючей проволокой.  Спали мы в бараках – бывшей свиноферме – на голом каменном полу, посыпанном кое-где прелой соломой, сбиваясь в кучу, чтобы теплее было. Тяжкий изнурительный труд, голод, постоянные побои и унижения – все это было причиной постоянных смертей. Автоматные очереди слышались то там то здесь. Пристреливали «недисциплинированных», «ленивых», «строптивых», больных и просто под настроение для забавы. Трупы свозили в груды и закапывали в одной общей яме.

 На тот момент сдружился я с тремя товарищами: один из них с Урала, другой  с Черниговщины  и третий – сибиряк. Задумали вместе бежать. Один из ребят оказался военным инженером. Он-то и продумал план побега. В нескольких метрах от барака, возле самой ограды из колючей проволоки, упираясь в нее, стояла скамья. Наш товарищ рассчитал, что под тяжестью давления она прогибается и образуется небольшой проем. Вот через этот проем мы и отважились бежать в одну из дождливых туманных ночей и в отсутствие на этот момент охраны на этом участке. Сначала нам сопутствовала удача – в ту ночь туман стоял густой, как молоко, особенно в низинах. Где ползком, где, сгибаясь, проскочили мы самый опасный участок и двинулись по полю под прикрытием непогоды. Держались низинки, чтобы не обнаружиться.  Только сил-то своих не рассчитали. Нам бы побыстрее двигаться, чтобы за ночь побольше пройти, но мы были настолько слабыми и истощенными, что передвигаться могли только рысью кое-как. От голода нас шатало в разные стороны.  Запастись мы смогли лишь только несколькими горстями подсолнухов, а в деревни заходить боялись –  чужая земля, враг кругом. К вечеру залегли в кустах возле оврага и тут слышим – лай собак и треск мотоциклов все ближе и ближе. Собаки сыскные вышли на наш след, а уйти по немощи своей далеко мы не смогли. И вот они показались из-за пригорка. На одного из наших товарищей спустили разъяренных псов, и они на глазах у нас в один миг разорвали его в  клочья. Нас, оставшихся, дали им волю покатать по земле, а потом в последний момент оттащили. И все это время гнилье фашистское гоготало и улюлюкало, забавляясь этим кровавым спектаклем.

Приволокли нас в лагерь окровавленных, оборванных, грязных, бросили в сарай, а на другой день  для устрашения  всех  устроили показательный суд над нами. Поставили садистское условие: кто сумеет дважды пройти перед строем, осыпаемый ударами плетей верзил из лагерной охраны, останется жить. Вконец избитый, первый из оставшихся в живых участников побега, упал. Считали до десяти. Из последних сил мой товарищ пытался подняться, но потерял равновесие. Его тут же пристрелили. Мне выпало идти вторым. В одну сторону удалось пройти, шатаясь, до крови прокусывая губы, чтобы не закричать, не потерять сознание. В конце отмеренного пути я почувствовал, что теряю равновесие, земля стала раскачиваться подо мной и я, повернувшись в обратную сторону, упал. Я захватил руками горсти земли, уткнулся головой в мягкую грязь и почувствовал, что мне хорошо лежать, и пусть уже будет, что будет. Но тысячи горящих глаз моих  товарищей с надеждой и верой  смотрели на меня и поднимали с земли. «Фюнф, зекс, зибен, ахт…». Я собрал  остаток всех  своих сил и невероятным усилием воли заставил себя подняться на подгибающихся ногах. Плети со свистом опускались на мою спину, но я дотянул до конца этого ряда. Расстрел мне заменили каторгой на электродной фабрике – Кондратии. Такая была полувоенная фабрика, на которой работали одни военнопленные. Все, кто работал в этих вредных цехах, были обречены. На фабрике выпускали электроды для прожекторов и подводных лодок. Особенно тяжело было тем, кто работал в горячих цехах. Гарь, смола, угольная пыль – все это смешивалось с парами сернистого газа. Людей в такой обстановке невозможно было разглядеть. Мне повезло – я попал в упаковочный цех. После этого я снова предпринимал несколько попыток побега, однажды даже раздобыл карту местности, но карту обнаружили, и я отделался двадцатью сутками лагерной тюрьмы и тяжелыми побоями, в перерывах между которыми я падал – таким образом давая себе передышку, чтобы отдохнуть…

Василий прервался, чтобы снова закурить. И это была уже четвертая папироса, которой поделилась с ним Раиса.

– Освобождали нас американцы. Они же и удружили нам тогда «технаря», которого мы, живые скелеты, напились на радостях в честь освобождения. Тогда американским техническим спиртом отравилось около двух тысяч человек насмерть, и только небольшая часть осталась увечными – такими вот, как я.

– А что говорят врачи? Неужели никакой надежды?

– Атрофия зрительного нерва. Диагноз окончательный – полная потеря зрения. И туберкулез в открытой форме, – с грустью добавил Василий, закашлявшись.

Они помолчали, затем Рая рассказала о себе и все, что ей удалось узнать о своих одноклассниках. Каждый из них дополнил печальную, сложившуюся статистику: в живых осталось лишь несколько ребят, о ком им было известно. Остальные погибли на полях сражений, пропали без вести, были расстреляны в страшные дни оккупации после высадки десанта. Узнала Рая  от Васи грустную историю семьи Пашки, о которой ему поведала младшая сестра Надежда. Во время  неудачной высадки десанта в январе 1942 года  Пашка Солонарь вместе с младшими братьями и отцом несколько дней прятали у себя в погребе двух раненых моряков. Пашке удалось увести и спрятать одного из них в более надежном укрытии, оставив на братьев тяжело раненного моряка, который не мог идти.  В отсутствие Павла в  их дом ворвались каратели, обнаружили раненого, пристрелили на месте, а  всю Пашкину семью выгнали штыками на двор и расстреляли, не пощадив даже маленького братишку. После этих тяжелых событий Пашка ушел добровольцем на фронт, скрыв свой возраст – ему на тот момент еще не было восемнадцати. Погиб в первом же бою. Похоронку получили соседи.

Под депортацию попала семья Камилы Гайнутдиновой и ни о ней, ни о ее близких никто ничего не знает. Известно лишь то, что двое старших братьев Камиллы погибли на фронте.

– Васенька, поешь, поешь, сынок! Тебе надо хорошо питаться. Я сварила куриный супчик. Ведь ты так любил его.

Мама придвинула табурет с тарелкой к кровати сына, сунула ему ложку в одну руку, в другую – ломоть хлеба. Вася нехотя поднялся, нашарил  ложкой тарелку, откусил от ломтя и  стал равнодушно жевать. Зачерпнув два раза, отложил ложку в сторону.

– Сынок! Ну нельзя же так!.. – со слезами в голосе произнесла мать. – Съешь хотя бы яблоко. Тебе нужно хорошо питаться. Так сказал твой доктор! Но Вася не слушал ее. Он снова откинулся  на подушку и закрыл невидящие глаза. – Давай почитаем, сынок, – просящим голосом сказала мама и потянулась за книгой «Как закалялась сталь» Николая Островского. Она убрала закладку и начала читать с новой строки тихим голосом, но Вася не слушал ее. Он сделал вид, что заснул, и мама, прочитав несколько страниц, закрыла книгу и положила на этажерку. Она вздохнула, поправила уголок подушки и вышла из комнаты. Вася открыл глаза, прислушался. В открытое окно доносился шум с улицы. По запаху он определил приближение грозы, по шороху занавески – шум нарастающего ветра. Первые крупные капли дробно зашлепали по листьям, запахло прибитой дождем пылью, в небе заворочался и загромыхал гром. Часы пробили семь. Вася сидел какое-то время, прислушиваясь к заполняющим  пространство шорохам и звукам. Мир, утративший  для него однажды и навсегда свет, очертания, форму, краски  в одночасье превратился  в одну сплошную ночь, к которой он все никак не мог привыкнуть. Ночь была и утром, и полднем, и вечером, и ночью, заполненная новыми разными дополнительными   звуками, запахами, на которые раньше он  не обращал внимания. Звуки и запахи сигналили ему о времени суток, предупреждали об опасности, ориентировали его в пространстве, но никак не заполняли пустоту его жизни, его бесцельное теперь в ней, как ему казалось, существование. Ему говорили – поешь. Он ел. Ему говорили – иди.  Он шел на ощупь. Он что-то говорил, куда-то двигался, но делал все это для кого-то – не для себя. Жизнь словно спряталась от него,  оставшись в том  дне, когда он в последний раз видел солнце. Оно закатилось, и жизнь закатилась вместе с ним, погасла. А все, что после этого стало происходить с ним, он не воспринимал как явь и равнодушно ожидал какой-то развязки, которая освободит его  однажды от тяжелого и непосильного бремени. И ему было все равно, когда это произойдет с ним.

Гроза прошла мимо. Вася ощутил тепло  – это закатный солнечный луч, освободившись от дождевого  плена, заскользил по подушке и, словно пушистый теплый котенок, пристроился на его плече. Вася приподнялся, сел, нашарил трость, обулся и тихонько вышел из дома. Он шел по уже привычной для него дороге в сторону моря. Встречающиеся на пути прохожие переводили его через проезжую улицу. Солнечные лучи закатного солнца пригревали справа, значит, он шел в нужном направлении. Такие прогулки он совершал самостоятельно уже не первый раз.  По людским голосам, по привычному шуму и звукам, по запахам он без труда находил набережную, спускался к самому морю и долго бродил по песку, прислушиваясь к шороху накатывающихся на берег волн. Здесь он успокаивался душой на какое-то короткое время. Эти привычные, такие родные для него звуки и ароматы соленой морской волны, смешанные с запахами рыбы и водорослей, напоминали ему о его детстве и юности, о том, что уже никогда не вернется, о коротком счастливом времени, погасшем с последним  солнечным лучом.

Вася сел на песок и так просидел несколько часов, подставляя лицо влажному ночному  бризу. Над миром царила теплая августовская  ночь. У С. Фитцджеральда есть известный роман «Ночь нежна». Это выражение как никогда подходит к евпаторийской ночи. Тихая, дышащая нежным теплом, она как бы обнимает тебя всего, погружает в негу и покой, вызывая ощущение полной нирваны, насыщения души мощной космической энергией. Вряд ли можно отыскать на земле еще один такой уголок, где можно в такие часы вдыхать столь целебный коктейль из ароматов дыхания моря и степных цветов и трав под неумолкаемый звон цикад, сверчков и кузнечиков. В такой момент  вдруг начинаешь  всем своим существом ощущать, как очищается, освобождается от всего негативного, скверного  и ненужного твоя душа. И ты становишься тихим и спокойным, как только что появившийся на свет младенец.

Вот уже несколько часов Вася сидел не шевелясь, слушая ночь, наслаждаясь ее покоем и тишиной, наполненной  непостижимыми тайнами. Волна равнодушия ко всему, овладевшая им в первые мгновения, постепенно сменилась на ощущение тихого  умиротворения. С набережной еще доносились песни, разговор и смех запоздалых отдыхающих курортников. Постепенно звуки стали убывать, стихать, и вдруг совершенно неожиданно откуда-то извне  над землей и над морем полилась необыкновенно прекрасная музыка. Мелодия была незнакомой, но настолько прекрасной, что все остальные звуки затихли, поглощаемые ею. Постепенно она заполнила собой все вокруг, обволакивая и увлекая за собой. Словно завороженный, Василий встал и пошел на эти  торжествующие над миром звуки музыки, льющейся, словно с небес.  На набережной, под фонарем на саксофоне играл немолодой музыкант. Музыкант играл Summertime («Летний день») Джоржа Гершвина – «Рапсодию в блюзовых тонах». Рядом с музыкантом лежала  старая фетровая шляпа, о которую споткнулся Вася. В ней находились несколько смятых  купюр и горсть монет. Но музыкант был равнодушен  к звону рассыпавшейся мелочи. Он весь отдался вдохновенной игре, которая увлекла его далеко за пределы сознания, в какие-то ему лишь одному ведомые миры. Вася подошел поближе, присел рядом и долго слушал мастерскую игру музыканта. Все лучшее, что укрылось и опустилось на дно его измученной души, разом всколыхнулось в сознании молодого человека. Захотелось любить и радоваться, надеяться и жить. Трудно было ему самому понять в тот миг, что происходило с ним. Какой переворот совершила в нем эта необыкновенная игра и эта волшебная ночь, но он почувствовал, как что-то прекрасное, жизнеутверждающее вливало в него новые, свежие, молодые  силы, убеждая, что жизнь не закончилась, а только лишь остановилась возле поворота, за которым есть продолжение. И надо поворачивать и идти.  Идти навстречу своей судьбе, вновь обретая надежду  на  счастье.

И счастье не заставило себя долго ждать. У счастья были ласковые, добрые, крепкие маленькие руки, густые непослушные волосы, нежный, словно весенний ручеек, голос и верное любящее сердце. Счастье носило имя от названия самого красивого на свете цветка – розы.  Роза ворвалась в его жизнь как свежий порыв  ветра, насыщенного ароматами  цветов и трав, дождя и моря. Это была удивительная девушка, решительная, жизнелюбивая, целеустремленная. Она стала его судьбой, его глазами, его надеждой, его весной – его женой. Роза заполнила пустоту в его жизни, залечила его душевные раны, вселила в него  уверенность в завтрашнем дне, заставила вновь поверить в себя. Любовь двух молодых сердец победила болезнь, поломала все преграды, возникающие на их непростом  жизненном пути. Жизнь наполнилась смыслом, дом – тихим семейным уютом и счастьем, заявляющим о себе звонкими голосами и радостным смехом троих, родившихся друг за другом  детей. Любовь – она на то и любовь, чтобы творить чудеса, оживляя, возрождая  и раскрашивая мир в самые чистые, самые яркие и  самые радужные краски!

*   *   *

Поезд набирал скорость. За окнами вагонов мелькал огромный, сверкающий миллионами огней мегаполис. Пассажиры раскладывали вещи, стелили постели, шуршали пакетами, раскладывая на столиках еду, неспешно переговаривались между собой, знакомились.  Сережа осторожно заглянул в купе – мама отправила погулять по коридору, чтобы он не мешал взрослым устраиваться и располагаться.

– Заходи, малыш, сейчас будем ужинать, – приветливо позвала Сережу соседка по купе. Она уже успела познакомиться с его мамой, и они о чем-то тихонько разговаривали, раскладывая на столе продукты. Проводник вежливо постучал в дверь, предложил чай. Соседка по верхней полке – дочь маминой новой знакомой – листала журнал и время от времени выглядывала в окно. Город продолжал мелькать огнями, которых становилось уже не так много.  Когда поужинали, мама предложила Сереже влезть на верхнюю полку, и только тогда новая знакомая Светлана заметила, что Сережа как-то неуклюже для его возраста взбирается наверх, подтягивая правую ногу. Мама встала и попробовала помочь сыну, но тот категорически отказался и быстро взобрался на полку. Мама Сережи перехватила взгляд Светланы и пояснила:

– Ну, теперь-то мы – герои. А ведь два года назад Сереженька совсем не ходил. После перенесенного в раннем возрасте полиомиелита врачи вообще нам прогнозировали пожизненную коляску. Спасибо нашему доктору, его доброму сердцу, его золотым ручкам! Дай Бог ему здоровья! Он сотворил чудо – Сережа не только пошел, он почти не хромает. Мечтает футболистом стать. Вот везу его опять к нашему Василию Петровичу в Евпаторию. Записались за полгода вперед. А ведь узнала об этом чудо-докторе от своей подруги из Германии. Мы с ней когда-то учились в одной школе, а потом она вышла замуж за немца и эмигрировала в другую страну. Там в Германии хорошо знают о нашем Василии Петровиче Попове. К нему со всего мира едут лечиться из Польши, Казахстана, Италии, Белоруссии, Испании, Франции, Англии, Израиля. Он работает в Центральной курортной поликлинике Евпатории, принимает и на дому. К нему трудно попасть, надо записываться заранее. Летом Василий Петрович работает в Евпатории, а зимой выезжает по приглашению в другие города. Наш доктор разработал свои методики, аналогов которых нет в мире, и своими руками творит чудеса. Исцеляет людей массажем, ставит на ноги не ходячих.  А сам – незрячий, говорят, с войны таким вернулся. Героической судьбы человек.

Светлана с интересом слушала свою собеседницу, записывала что-то в записную книжку. Они еще долго о чем-то разговаривали, а Сережа незаметно заснул под монотонный стук колес, и приснилось ему море – синее, искристое, с белоснежными чайками, снующими в стремительном полете над пенистой волной  и контуром кораблика на горизонте. Сережа гоняет  мяч по золотисто-желтому песку. Небо такое же синее, как море. Солнце – такое же золотистое,  как песок. Хорошие, добрые, цветные сны, похожие на праздник, в детском возрасте могут не только сниться, но и  имеют чудесную особенность сбываться.

Если этого очень сильно захотеть.

Урок, который нельзя отменить

Вместо предисловия

Евпаторийское лето 2011 года начиналось необычно, по какому-то установленному сценарию: с утра светило яркое летнее солнце, но уже к обеду откуда ни возьмись поднимался ветер, набегали тучи и молнии, сопровождаемые оглушительными раскатами грома, рвали и кромсали небо на клочки, вспарывая его со всех сторон ослепительными ножницами. Затем начиналось низвержение неистового водопада с воспаленных небес, сопровождаемое треском ломающихся в щепки многолетних деревьев. По улицам устремлялись потоки мутной воды, сбивающие прохожих. Останавливались трамваи, машины превращались в маленькие катера, а некоторые – даже в подводные лодки…

Такая гроза пировала за нашим окном несколько часов, и мы с моей собеседницей некоторое время сидели, прислушиваясь к грохоту и шуму дождевого водопада. Ветер трепал занавеску, поднимая ее к самому потолку. Гроза демонстрировала нам свою необузданность, силу и мощь. И я неожиданно поймала себя на мысли о том, что разыгравшаяся за окном стихия служит своеобразным звуковым оформлением для нашей беседы.

Моя собеседница Раиса Абрамовна Холомянская – женщина преклонных лет. Несмотря на возраст, она по-прежнему красива: у нее правильные черты лица, смелый, прямой, открытый взгляд, в котором сквозит решимость, воля, независимость. Она живо интересуется всем, что происходит в мире, в нашей стране, в нашем городе. О чем бы она ни высказывалась – о политике, экономике, воспитании подрастающего поколения, культуре, искусстве, – на все у нее свой взгляд, своя точка зрения. Это человек сильного характера и воли. Такой я увидела героиню моего повествования Раису Абрамовну Холомянскую в день нашего первого знакомства. Такой я себе ее и представляла.

Наша беседа продолжалась. И, несмотря на то, что воспоминания, которыми Раиса Абрамовна делилась со мной, давались ей нелегко, она умела справляться со своими эмоциями, называя имена, события, места боев, города, населенные пункты, военные эпизоды, исторические факты и даты. И лишь тогда, когда речь зашла о погибших и ушедших навсегда друзьях и подругах, о великой Родине, исчезнувшей в одночасье, Раиса Абрамовна не выдержала и расплакалась. «Немцы все просчитали, но не учли нашего национального духа. Патриотизм – не рыночное понятие. Он не покупается и не продается. Патриотизм не прививается, а проживается. Пока сам не прочувствуешь, что значит защищать свою Родину, любые пропагандистские кампании бесполезны. Любовь к Родине – это не любовь к какому-либо политическому режиму. Это любовь ко всему, с чем вырос, то, ради чего живешь, что составляет твою жизнь и суть. Мы защищали свою советскую Родину, мы любили ее!.. Родина, как мать – двух не бывает», – горько подытожила она.

В ответ мне нечего было ей сказать…

Глава 1

Командировка на войну…

Ах, какой ослепительно яркой, ароматно-цветущей была эта последняя школьная весна! Как беззаботно весело, идя по набережной с дружной ватагой друзей-одноклассников, подставлять под горячие солнечные лучи загорелое лицо и позволять весеннему степному ветерку трепать шелковистые девичьи косы!.. И даже мысль о предстоящих экзаменах не портит хорошего настроения, а гора учебников на столе не кажется такой уж непреодолимой! Грустно расставаться со школой, но за ее порогом так много волнующего и неизвестного! И почему бы не помечтать…