Текст книги "Пособие для внезапно умерших"

Тайна Чарана

Лейла ушла. Она выглядела жалкой и потерянной. Обещала позвонить завтра, но Чаран напрасно ждал ее звонка. Безрезультатно промаявшись неделю, он попытался связаться с ней сам. Ее автоответчик проинформировал, что ее нет. Она находится на лечении и свяжется со всеми заинтересованными лицами, когда вернется.

Чаран пытался забыться в своих привычных занятиях бизнесом, спортом, но ничто не отвлекало его от навязчивых мыслей об этой женщине. После нее были сотни других, но никогда, никогда ему не дано было снова полюбить.

Вероника. Неожиданно я просыпаюсь

Неожиданно я просыпаюсь. По крайней мере, открываю глаза.

Ну почему в этом таинственном и святом месте все мои грезы носят такой постыдно-эротический характер? В Иерусалиме этакого даже и близко не было. И тут я понимаю, что это не фантазия. Оно случилось со мной, произошло в реальности, а я задвинула это куда-то далеко-далеко. Ну, почему мне так стыдно? Почему я до сих пор не смогла избавиться от стыда за свои желания? Ведь климакс на носу, а я все как воспитанница монастырского пансиона в дортуаре, когда входит строгая монахиня, откидывает мое одеяло и видит, что я что-то делаю руками у себя между ног….

Оказывается, прошло совсем немного времени. Наш замечательный предводитель Саша предложил подняться в монастырь Селунг – ворота внутренней коры. Во внутреннюю кору можно пускаться, только тринадцать раз совершив внешнюю. Но русских туристов местные обычаи еще никогда не останавливали.

– Всего 4 километра, – уговаривал Саша, не предупредив, что это 4 километра крутого подъема по узкому каменистому руслу ручья. И я зачем-то с ними со всеми потащилась. В результате они доползли за два часа, а я за три. Наш предводитель Александр почувствовалсебя обязанным просветить нас. «Это буддийский монастырь», – торжественно произнес он.

В этом монастыре служило всего четверо монахов. Один из них, наверное настоятель, в старом-престаром мормотовском свитере (может быть, пожертвованном кем-то из паломников) поверх красно-оранжевого буддистского одеяния и в раздолбанных кроссовках, так ласково нам всем улыбался, что мне захотелось остаться в этом монастыре. Не выходить обратно под пронизывающий ветер, поговорить с этим монахом. А еще – чтобы он положил свои руки мне на голову.

Он, словно почувствовав мое движение, подошел ко мне и на чистейшем английском сказал: «Очень скоро тебе станет легче». Потом подумал и добавил: «Мы еще увидимся с тобой». У меня не возникло и тени сомнения в том, что он знает, о чем говорит, и к тому же совершенно пропало желание тащиться по пути коры вместе со всей группой и ночевать в гестхаузе на голых досках.

– Нельзя ли мне побыть с вами еще немного? – с надеждой спросила я, и добавила: – Учитель.

«Учитель» по-тибетски будет «Муршид». Его глаза смотрели на меня с сочувствием, он жестом пригласил меня сесть на циновку рядом с ним. Я, обрадовавшись, решила продемонстрировать, что тоже немного продвинута, и села в «лотос». Он улыбнулся, видимо, мое намерение его позабавило, и сказал:

– Хорошая девочка. Как ты думаешь, зачем тебя сюда привели?

Ох, какая это была странная и тревожащая фраза.

Тут к нам подошел Вадим. Монах очень внимательно посмотрелна него. Что-то мелькнуло в его глазах… И, хотя мне очень хотелось спросить, кто меня привел, но в присутствии Вадика продолжать этот разговор было не с руки.

Вадим, почувствовав, что происходит нечто интересное, решил поучаствовать в разговоре: «А кто может стать монахом?»

– Тот, кто готов, – коротко ответил учитель. Он так и не пригласил Вадима присесть с нами, и Вадик обиженно отошел. Зря.

А я поняла, что у меня язык не поворачивается рассказать этому продвинутому монаху про свои мелкие девичьи проблемы.

Тем более что он, судя по всему, и так все понял. Но при этом мне очень хотелось оставаться рядом с ним. Такого покоя я не испытывала давно.

– Конечно, оставайся сколько хочешь, – продолжая улыбаться, Учитель прикрыл веки и погрузился в медитацию. Я готова была поклясться, что губы его не шевельнулись. Но это уже было неважно по сравнению со всем происходящим. Я тоже прикрыла глаза и почувствовала, что он слегка шлепнул меня по груди над сердцем.

И в тот же момент с дыханием моим что-то случилось, тело как будто омертвело, но еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой живой. Ощущение собственной личности не было больше ограничено телом, и я с закрытыми глазами видела всех паломников, бредущих вокруг горы, и нашу группу, спускающуюся от монастыря по руслу ручья… Я воспринимала все одновременно, и горы совершенно не были препятствием для моего нового панорамного зрения. А потом возник солнечный свет, который залил всю картину, и она растворилась в этом сиянии, как кусок сахара растворяется в стакане с кипятком. Водопад счастья обрушился на меня, оглушив, и я поняла, что я и космос – одно целое, что блаженство – в слиянии с космосом, во всепроникающей и созидающей любви, которая и есть свет.

Внезапно дыхание возвратилось в легкие. С почти невыносимой мукой я осознала, что необъятность и слияние утрачены, а я снова нахожусь в смирительной рубашке своего тела.

Тайна Чарана

Чаран вышел из монастыря и остановился. Ему было предельно ясно, что никакого раскаяния по поводу произошедшего в тот последний раз с Лейлой он никогда и не испытывал, а местами и горько сожалел о том, что остановил старика-мага.

Чарана раздирало на части. Где-то глубоко внутри звучал голос души. Она, его душа, скорчившись от ужаса, наблюдала за тем, что вытворяет его эго, и не находила средств остановить все.

И еще этот монах. После того как ты посмотрел ему в глаза, уже невозможно было продолжать думать по-прежнему. Его взгляд словно выявлял смысл поступков, приводил все к единому знаменателю.

Чарана била крупная дрожь, совсем как тогда у старика-колдуна, когда тот велел ему самому читать заклинание.

Вероника. День выл тяжелым

День был тяжелым. Но заснуть в холодной палатке невозможно.

Мозгу не хватало кислорода. Многих из нас охватила какая-то ненормальная активность. Вот появился Вадим со странным выражением лица и предложил поговорить. После посещения монастыря наши отношения существенно осложнились. Конечно, ему было неприятно, что монах счел его к чему-то не готовым. И, видимо, он хочет основательно все выяснить. Да, но для меня все изменилось, и мне совершенно не хочется обсуждать, кто прав, а кто виноват. Если бы удалось показать ему это состояние вселенской любви… Если бы мне самой еще раз в нем побывать…

Говорят, здорово медитировать на плато 84 махасиддх. Это на самом деле не что иное, как огромное кладбище продвинутых лам и йогинов. Они за честь почли окончить свой земной путь в этом священном месте и быть разодранными птицами и собаками. «Смерть на небо» это называется. Может на этом плато мне удастся еще разок попасть туда, куда Учитель меня отправил.

Но идти туда сейчас опасно. Там рыскают стаи тех самых собак, которые уже пробовали вкус человеческого мяса. Два дня назад они напали на члена-корреспондента, и он три часа отбивался от них палкой. А в это время наш предводитель Александр безмятежно спал в палатке, отключив рацию, по которой злосчастный член-корреспондент пытался с ним связаться. Впрочем, Вадим уверен, что идти туда вдвоем абсолютно безопасно, а мне так хочется поделиться с ним всем тем, что я поняла, почувствовала… Но это невозможно выразить в словах. Если бы только он смог войти в это состояние, если бы я смогла ему помочь…

Фонарь нам практически и не понадобился. Полная луна на безоблачном звездном небе освещала местность, которая ночью выглядела совершенно марсианской. Жаль, мы не взяли фотоаппараты. Такие бы панорамные снимки получились…

Мы сели на свои коврики, закутались в спальники. Я попыталась ему рассказать про монаха и про то, за чем на самом деле мы сюда пришли. Но Вадим, как только услышал про монаха, меня перебил и сразу начал говорить о чем-то своем, о том, что, видимо, мучило его все эти месяцы, что не давало покоя его самолюбию.

Он снова вытащил на свет всю эту историю с Германом и деньгами. Он успел обсудить это с Алексом, получил его компетентное мнение и по этому вопросу тоже. И конечно, Алекс ему глаза открыл на то, чем я на самом деле с Германом занималась.

Вадим продолжал говорить, но я больше не могла следить за ходом его мысли, почти сразу же опять зависла и начала видеть жизнь свою сверху. На этот раз со всеми развилками и поворотами, в которых участвовали и другие люди, не только Алекс. Только я не сразу поняла, на чем надо фокусироваться, что по-настоящему важно.

Поэтому сначала меня занесло, конечно, посмотреть, что мой любимый, который сейчас неподалеку в спальнике сидит, поделывал, пока меня рядом не было.

Картинка приблизилась, и я обнаружила себя рядом с Вадимом, в его маленькой квартире на Соколе. Он, стоя у плиты, варил кофе в турке. За кухонным столом сидела молодая женщина, и я поняла, что они близки. Они о чем-то весело болтали. Я пыталась вслушаться, но не могла ухватить нить. И вдруг, как будто включили звук, я услышала их разговор. Они говорили обо мне. Вадька рассказывал, как о чем-то очень забавном, про одну свою знакомую, которая любила, чтобы в постели ее били по лицу.

– Представляешь, – и его глаза искрились весельем, – она такая богатая, взбалмошная тетка, правда, симпатичная, но абсолютно безумная…

Мне почему-то стало скучно и захотелось покинуть это место.

И я мгновенно оказалась далеко, далеко, на даче, в детстве. Я отчетливо увидела рядом с собой Иринку, мою закадычную дачную подружку. Она была точно такая же, как и тогда, в тот летний день, когда все и случилось. Ей было семь лет, а мне – шесть. Я еще не ходила в школу. Я почувствовала, как ко мне возвращается радость и запахи.

Мы с Иринкой вышли на берег озера. На даче было много гостей, родители развлекались, и на нас никто не обратил внимания, когда мы просочились через дырку в заборе. Мы прошлись по берегу, болтая о том о сем. К нам подплыла лодка, в которой сидел мужчина. Он предложил нам покататься. Я не помню, сколько ему было лет, но это был именно мужчина, а не парень. Мы с радостью согласились, и, разувшись, запрыгнули в лодку. Это был такой неожиданный праздник. Я не помню, о чем мы разговаривали, лодка отплыла уже на середину озера. В это время на берег выскочили мои родители и бабушка, стали кричать и размахивать руками. Отец побежал на лодочную станцию, чтобы взять лодку и нагнать нас. Но наш лодочник, видимо, и так все понял, развернулся и причалил к берегу, чтобы нас высадить. Чудесное путешествие закончилось.

Не обращая никакого внимания на Иринку, мама с бабушкой схватили меня и потащили домой. Я совершенно не понимала, что происходит и почему они обращаются со мной так жестоко. Я кричала и отбивалась как могла, но они протащили меня мимо изумленных гостей и, продолжая лупить, связали руки и заперли в дальней комнате. В дом вошел отец, и я слышала кусок разговора между ним и женщинами. Отец сказал: «Надо ей все объяснить, чтобы она больше так не делала», но бабушка что-то резко возразила. Я расслышала только: «Чтобы она запомнила на всю жизнь». Папа махнул рукой и пошел играть в шахматы с соседом. Меня оставили в темной комнате до утра, и еще два дня со мной никто не разговаривал, видимо, я очень сильно всех напугала.

Мир в очередной раз рухнул. Я задыхалась от обиды и несправедливости, и странные мысли крутились в моей бедовой голове, пока я не заснула той ночью. Я думала о том, что они меня совсем не любят. Что бабушка с мамой не любят, я и раньше догадывалась – они меня часто били. А вот что папа тоже – это было откровение. Его любовь всегда казалась мне надежной как скала. К ней можно было причалить, когда все в жизни становилось уж совсем мрачно. А сейчас он дезертировал. Не стал связываться, предатель! И теперь мне не на кого больше опереться. Все они были заодно и против меня. Почему, почему он не встал на мою защиту?

И вдруг меня осенило. Он их тоже боится. Значит, он слабее? Нет, все-таки их двое, а он один. Ну и что, все равно, он должен был. Моя мысль билась в этих тисках, не находя выхода. Получалось либо он слабый, либо он меня не любит. И то и другое было невыносимо. Но все-таки «не любит» звучало ужаснее.

Господи, это всегда у меня так. Либо мужчина слабый, либо меня не любит. Так вот оно что. Всю жизнь я выбирала таких же слабых и пыталась сделать из них сильных, потому что только сильный может защитить. А выбрать изначально сильного нельзя, ведь это означает, что он «не любит», – да и мало их, сильных.

То ли эра поменялась, то ли в этой отдельно взятой стране революции с войнами и террором истощили мужской генофонд, – некому нас, болезных, защитить. Дальше каждая выбирается из этой ситуации как может. Кто-то предпочитает сугубо мужской путь, делает карьеру, принимает решения, содержит молоденьких любовников. А у меня сносило крышу от ощущения этой мужской слабости, и я пыталась строить декорации, в которых любой мужчина казался бы мне сильнее меня, пусть даже и чисто физически. Когда я лежала привязанная в кровати и он мог сделать со мной все что угодно, он точно был сильнее, и он точно никуда не мог смыться, потому что куда ж денешься от такой-то замечательной перспективы. И, значит… Мне казалась, что я что-то поняла, ухватилась за кончик нити…

Но оставалась еще что-то. Я подошла уже так близко к разгадке, но наткнулась на привычную стену. Всей силой своего желания, всем накопленным отчаянием я ударила по этой стене… и плотину прорвало.

И я поняла, кто были те две страшные тени из моего сна и что они со мной сделали. Я все вспомнила. Это было похоже на молнию в темную грозовую ночь, осветившую на мгновение ландшафт, так что стали видны мельчайшие детали.

Откуда-то издалека до меня доносился лай собак. И я вспомнила, где я слышала этот лай. Я вспомнила овчарок, бегущих к маленькой женщине, кулем лежащей на земле. Они все ближе, но никак не добегут… Время растянулось…

И меня вдруг вынесло обратно в холодную тибетскую ночь, в тело.

Я услышала конец Вадькииной фразы: «…все время унижала меня, ты спала с Германом, а говорила, что любишь меня…», увидела его искаженное гневом лицо.

Через мгновение я испытала самую страшную боль в своей жизни. Меня окружали горящие зеленые глаза и оскаленные смрадные пасти. Два пса из стаи набросились на меня и повалили на землю: один вцепился в горло, другой в грудь. Пока были силы, я боролась за жизнь, пыталась разжать пасть, крикнуть, позвать Вадима, но вдруг поняла, что он все видит.

Он сделал движение ко мне, а потом отпрянул назад. На лице его застыло странное выражение нерешительности. А потом он повернулся и побежал прочь. Совсем как Андрей тогда, в школьном туалете. Наверное, он хотел позвать на помощь. В одиночку с этой сворой он бы не справился.

Я больше не могла дышать. Из разорванного горла хлестала кровь. Я отчетливо поняла, что спасения нет, и ужас сковал меня. Я чувствовала, как в последней попытке донести кислород колотится сердце, моему сознанию оставалось жить несколько секунд, и мне уже не хотелось тратить эти секунды на бессмысленную борьбу. И только один единственный вопрос «зачем?» имел теперь смысл Я, как Жанна д'Арк в распятие, вцепилась в образ моего любимого, но это не было ни ответом, ни облегчением.

Наконец, я снова вылетела. И видела, как собаки рвут теперь уже не нужное, но все еще такое любимое тело, которое так долго было моим. Страх почему-то прошел. Тонкая серебряная нитка оборвалась, и теперь я была свободна. Но все же у меня было ощущение, что я что-то не доделала. Что-то очень важное… И поэтому меня, как мотылька, влекло на свет двух перевитых красных свечек. Больше я ничего не помню.

Чаран Гхош

Чаран вышел из монастыря и остановился. Ему было предельно ясно, что никакого раскаяния по поводу произошедшего в тот последний раз с Лейлой он никогда и не испытывал, а местами и горько сожалел о том, что остановил старика-мага.

Чарана раздирало на части. Где-то глубоко внутри звучал голос души. Она, его душа, скорчившись от ужаса, наблюдала за тем, что вытворяет его эго, и не находила средств остановить все.

И еще этот монах. После его глаз уже невозможно было продолжать думать по-прежнему. Этот взгляд словно выявлял смысл поступков, приводил к единому знаменателю.

Чарана била крупная дрожь, совсем как тогда у старика-колдуна, когда тот велел ему самому читать заклинание-ключ.

Неподалеку от монастыря возвышалось плато 84 махасиддх – именно здесь происходят ритуальные «похороны на небо». В Тибете невозможно закапывать умерших, их расчленяют на части, а собаки или хищные птицы, всегда дежурящие неподалеку, расклевывают останки и, улетая, уносят их на небеса.

Паломники считают Кайлас самым удачным местом, для того чтобы их душа легко перешла в Бардо[10]10
  Бардо – понятие тибетского буддизма, дословно «между двумя». В европейской традиции трактуется как состояние между смертью и перерождением. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Не Бордо, французский город, и не марка вина. Так называется место (своего рода чистилище), где после смерти человека его душа ожидает получения нового тела.

На это плато и отправился в отчаянии Чаран, желая погибнуть и быть съеденным. Вообще-то здесь ему было совершенно не по ранжиру. Там расчленяли в основном выдающихся лам и их верных последователей.

Поэтому, когда он нахально улегся между камней, облюбовав совершенно безветренное плоское местечко, пара здоровенных орлов-ягнятников покружила над ним, а потом подалась восвояси, видимо почувствовав, что это пока еще не добыча.

А Чаран, как уже не раз случалось с ним на Кайласе, впал в странное забытье, в котором трудно было отличить реальность от сна.

К нему подошел тот самый монах вместе с какой-то женщиной. Женщина была до боли знакома Чарану, и вместе с тем он мог бы поклясться, что никогда раньше ее не видел. На ней была красная куртка по моде прошлого века, а на шее – здоровенная рваная рана, в том же месте, где у Чарана было большое родимое пятно. Кровь из раны уже не текла, а женщина улыбалась. Она протянула Чарану руки ладонями вверх, и ему очень захотелось их пожать, но, когда он попытался это сделать, женщина исчезла, а Чарана словно током ударило. Он все вспомнил. Он вспомнил зеленые глаза и оскаленные смрадные пасти голодных собак, вспомнил жуткую боль и удушье, вспомнил, зачем поехал на Кайлас в прошлый раз. Вспомнил это самое место.

Чаран вскочил. Взгляд его, обращенный вниз, наткнулся на кусок красной тряпки, застрявшей между камнями. Он наклонился и потянул его на себя. Это был кусок рукава той самой куртки, которая была на нем, вернее на ней, в ту последнюю ночь. В Тибете не то что куртка, трупы лежат годами и не разлагаются. А что для синтетики какие-нибудь сорок лет.

Вероника. Тонкая серебряная нитка

…Тонкая серебряная нитка оборвалась, и теперь я была свободна. Но все же у меня было ощущение, что я что-то не доделала. Что-то очень важное…

Чаран Гхош

– Ага, свободна, как бы не так, – подумал я. – Мы с тобой на второй год остались.

Разрозненные мысли и воспоминания наконец связались воедино – стало понятно, что мучило меня все эти годы и в какую игру я играл в безуспешной попытке выиграть у самого себя.

Мне четыре. Я сидел у мамы на коленях, и она читала мне сказку. В прихожей раздался громкий звонок в дверь. Это пришел отец. Мать сняла меня с колен и вышла из комнаты. Мне сразу стало скучно, я пошел гулять по гостиной, полной таинственных и очень интересных предметов. Не часто мне удавалось побыть с ними наедине, безделушки были, с одной стороны, ценные, а с другой – хрупкие.

Особенно мне нравилась одна ваза. Вернее то, что на ней нарисовано. Множество фигурок косоглазых людей в халатах и с мечами летело среди диковинных растений и гор по поверхности этой вазы. Я восхищенно застыл перед ней, но тут в гостиную зашли родители. Одно неловкое движение – и я сам не понимаю, как на полу оказалась куча осколков. Меня охватил ужас, я закричал. Отец разозлился и, больно схватив меня за плечо, дал шлепка. А мама не бросилась на мою защиту, нет… Она горестно запричитала о своем бесценном китайском фарфоре династии Мин.

В одно мгновение мир рухнул. Моя мамочка меня не любит. Она любит китайскую вазу. Ваза и папа дороже меня.

Меня охватила ярость. Я попытался вырваться из папиной хватки, тут же получил еще один ощутимый удар по попе. Я беспомощно барахтался в его руках, ощущая свое полное бессилие, а потом был выдворен в детскую и долго рыдал там никому не нужный, нелепый и слабый. Если бы я не был таким слабым и маленьким, мама выбрала бы меня.

С этого все и началось. Меня циклило на мысли о собственной слабости и незащищенности. По ночам мучили кошмары. Из глубин сознания выплывал не поддающийся описанию ужас, как будто земля уходит из-под ног, я проваливаюсь в бездну и падаю, падаю, падаю…

Отца я начал бояться и избегать. Мамочка теперь казалась абсолютно недоступной, хотя ничего не изменилось в ее отношении ко мне. Любимой игрой стала у меня борьба каких-нибудь двух предметов, чаще карандашей, кто сильнее.

Когда мне было двенадцать, родители решили, что я расту в слишком тепличных условиях, и отправили на лето в бойскаутский лагерь в Миннесоту.

Конечно, это был не простой бойскаутский лагерь – а лагерь для наследников многомиллионных состояний, которые, так же как и я, учились в лучших частных школах Новой Англии.

Всем известно, что чем дороже школа, тем в более спартанских условиях существуем мы, ее воспитанники. Весь распорядок школьной жизни организован так, чтобы развивать в нас, с одной стороны, чувство соперничества и индивидуализма, а с другой – умение соотносить свои интересы с интересами команды. Но все равно мы были несколько оторваны от жизни, потому что те свойства, которые куются на бейсбольных матчах между закрытыми частными школами, годятся для оранжереи, а не для жизни. Это еще Голдинг в «Повелителе мух» подметил. Видимо, книга в свое время произвела сильное впечатление на моих родителей, так что моя судьба была решена: я отправился в лагерь.

Там я и познакомился с любимой игрой детей всех времен и народов, которая может называться по-разному, но суть ее в том, что одни убегают, а другие догоняют. Например, «Индейцы и ковбои».

Мы разделились на две группы. Вождем индейцев стала четырнадцатилетняя девчонка, которую все за глаза звали бизонихой. И поделом. У нее были мощные плечи и грудь, привычка смотреть исподлобья, громкий властный голос. Как вождю племени ей присвоили имя Черная Ласточка, но Бизониха ей подходило куда больше. А нашим командиром, шерифом ковбоев, стал тринадцатилетний Чак Спайер – плечистый черноволосый парень, выглядевший на все пятнадцать. Он считался признанным лидером, потому что был капитаном своей школьной команды по бейсболу, хотя после того, как он поступил тогда, я до сих пор считаю, что он просто вонючка.

Чак предложил разделиться на две группы, чтобы окружить индейцев и захватить их врасплох. Но сначала надо было выяснить, где они спрятались. Чак Спайер и еще один мальчик по имени Билл Смит решили пойти в разведку, чтобы найти их следы. Мне тоже очень захотелось с ними. К моему удивлению, они меня взяли.

Мы шли по опушке, внимательно подмечая, где сломана ветка, а где примята трава, – и чувствовали себя настоящими следопытами. В общем, настроение у нас было отличное, и, может быть, поэтому индейцы застали нас врасплох. Они нарушили правила. Ведь это они должны были убегать и прятаться, а мы их догонять. Они напали на нас неожиданно, и буквально через несколько минут мы стояли со связанными за спиной руками перед их вождем – Черной Ласточкой.

– Ну и что мне с вами делать? – злорадно спросила она.

В тот момент мне совершенно не было страшно. Потому что рядом были Чак и Билли, а уж вместе мы всегда могли что-нибудь придумать.

А Черная Ласточка между тем продолжала.

– Свяжите-ка их хорошенько, – скомандовала она, – и дадим им полчаса, если сумеют развязаться и убегут, значит, их счастье, а если нет… я знаю, что я с ними сделаю, – и она многообещающе улыбнулась.

Индейцы ушли, бросив нас связанными на опушке. Чак подполз к Билли и зубами стал разгрызать его веревки. Они были синтетические и не поддавались. Между тем время шло. Они провозились минут двадцать пять, прежде чем развязали Билла. Билл попытался освободить Чака, но не тут-то было. Его связали каким-то специальным узлом, а у нас, как назло, не было ничего острого, потому что индейцы отобрали ножи. Наконец Билл догадался взять тлеющую головешку от костра, оставленного индейцами, и попросту пережечь веревку.

Наше время истекло, послышался шум голосов, и Чак с Биллом бросились бежать, оставив меня на опушке. Когда индейцы во главе с ужасающей Черной Ласточкой вышли из леса, их уже и след простыл. Я знал, что ничего страшного «индейцы» со мной не сделают. Но предательство друзей… и даже не предательство, они про меня просто забыли, настолько я был для них не важен, маленький и никому не нужный.

Я не отрывал глаз от лица Черной Ласточки, надеясь прочитать на нем, что все это всего лишь игра. Но то, что я там увидел, напугало меня до полного оцепенения. Так чувствует себя кролик, которому посчастливилось остаться наедине с удавом. Так ощущает себя парашютист, у которого не раскрылся парашют.

– Смотри-ка, бросили своего, ай да Чак! Я от него ничего другого и не ожидала, – с удовлетворением произнесла Черная Ласточка, которая в Чака была безответно влюблена и поэтому искала повода поиздеваться над ним. А может быть, она была раздосадована тем, что он сбежал, может быть, ей хотелось полапать его, связанного.

– Придется тебе отдуваться за них. Положите его на траву и снимите штаны, – приказала она, и два индейца тут же с удовольствием это выполнили. А Черная Ласточка сорвала крапиву и отстегала меня ею по заднице.

Я знал, что плакать нельзя, но унижение было слишком сильным, и предательские слезы градом катились из глаз. Я опять почувствовал себя таким же слабым и беспомощным, как и тогда, в детской. И во всем была виновата она, Бизониха, ну и еще, конечно, эти засранцы Чак и Билли, бросившие меня на произвол судьбы.

Потом индейцы меня отпустили, и я поплелся искать своих, хотя мне хотелось умереть.

Когда я подошел к нашему лагерю, уже стемнело. Я не знаю, какую историю придумали Чак и Билли, чтобы оправдать мое отсутствие, но только на меня никто не обратил внимания. Жаловаться было некому.

На следующий день все наши ковбои во главе с шерифом вышли на тропу войны. Мы нашли беспечных индейцев купающимися в речке. Напали на них неожиданно, и поэтому нам удалось поймать нескольких и увести в плен. Это были девочки. Они не успели одеться, и в плен попали прямо в купальниках.

Они стояли спиной к спине, почти голые, со связанными сзади руками. Конечно, никто не собирался причинять им никакого зла. Но их надо было где-то держать, и мы выбрали для этих целей одну из спальных палаток. И я вызвался их караулить вместе с Джимом, мальчиком из моего отряда.

Мы прохаживались вокруг палатки, когда одна из них, Джеки, попросилась пописать. Но для этого надо было развязать ей руки, что давало ей прекрасную возможность сбежать. Тогда я сделал из нейлонового тросика петлю и накинул ей на шею. Так на поводке мы и пошли с ней за кусты. Ну а там мне уже ничего не оставалось, как все-таки развязать ей руки. Она сказала: «Ты что, так и будешь смотреть, как я делаю это?» – я вынужден был отойти и отвернуться.

Вдруг я почувствовал, как тросик сначала натянулся у меня в руках, а потом ослаб. Коварная Джеки аккуратно стянула его через голову и была такова. Я бросился вдогонку. Честно говоря, шансов поймать ее у меня было маловато. Джеки занималась легкой атлетикой и бегала чрезвычайно быстро. Однако, минут через пять, запыхавшись, я выбежал на поляну и увидел ее, сидящую под огромным дубом. Я подбежал к ней, повалил, перевернул на живот и снова связал руки. Конечно, при этом я не мог не касаться ее тела, ее намечающихся грудочек, а когда я связывал ей руки, я просто сел на нее верхом. И еще мне показалось, что ей тоже приятно. Я не торопился вставать с нее, внизу живота у меня разливалось что-то сладкое, тягучее, я никогда не испытывал ничего подобного.

– Тебе не больно? – спросил я. Она ничего мне не ответила. Она улыбалась. Тогда я наклонился и, сам не понимая, что я делаю, дотронулся губами до золотистого завитка у нее на затылке. Сердце гулко стучало в груди. Господи, неужели это делаю я? Я провел рукой по нежной впадине посередине ее спины. Спина ответила мне легким подрагиванием. Моя рука спустилась ниже и, отодвинув ее связанные руки, легла на ее маленькую попку. Как будто кто-то действовал вместо меня. Я спустил вниз ее трусики.

И тут словно молния мелькнула перед моими глазами, я вспомнил вчерашнее. Как Бизониха била меня крапивой. И тогда вместо того, чтобы гладить эту нежную белую попку, я со всей силы шлепнул ее. А потом еще и еще. Жаль, что крапивы под рукой не было. Джеки вскрикнула от неожиданности и попыталась вырваться. Но не тут-то было. Я сел на нее верхом и как следует отшлепал ее.

– Это тебе в наказание за то, что пыталась меня обмануть, – закончил я экзекуцию, а потом снова стал гладить ее. Еще я неумело поцеловал ее в губы. Джеки прижималась ко мне и… в общем, так здорово я не чувствовал себя никогда: сильным и любимым.

Мы оба понимали, что об этом никто не должен знать. И поэтому, когда возвращались в лагерь, я шел позади, держа в руках конец веревки, которым были связаны ее руки.

Через несколько дней игра в индейцев и ковбоев закончилась. Мы с Джеки продолжали встречаться тайком от всех в лесу. Мы болтали о разных разностях, ласкали друг друга и целовались. Но дальше этого у нас никогда не заходило: мы здорово стеснялись друг друга и того, что произошло между нами. В двенадцать лет близость с девочкой кажется чем-то запредельно желанным и недостижимым. Наверное, поэтому я никогда и не проваливался в возбуждение так сильно, как тогда, в первый раз, когда Джеки сбежала. Словно какой-то ограничитель включался и спускал все на тормозах.

Я больше никогда ее не шлепал, но однажды она попросила меня снова связать ей руки. Мне, честно говоря, и самому давно хотелось это сделать, но я не решался ей это предложить.

Когда я ощутил, что это стройное, похожее на эльфа, существо, с кудрявыми золотистыми волосами и такими чудесными маленькими грудочками, снова полностью находится в моей власти, я испытал щемящую нежность и вместе с тем упоение всемогущества: я больше не был двенадцатилетним черноволосым мальчиком сомнительной внешности, я стал богом. Когда я накрыл руками ее грудь, в моих ладонях лежал весь мир. Ее золотистая кожа была шелковистой и очень тонкой, сквозь нее на шее проступала голубая жилка. Я чуть сжал ее горло и почувствовал биение пульса в этом месте. Она закрыла глаза. Я понял, что теряю контроль над собой, и у меня хватило сил быстро убрать руку.