Текст книги "Ружья еретиков"

5. Лейтенант Чейз Китт, сотрудник Имперского Разведывательного Управления

Потом Еретик часто вспоминал этот самый первый увиденный им вечерний сеанс, хотя завел привычку присутствовать на каждом и повидал их в общей сложности немало. В тот раз профессор Шеклу провел лейтенанта Китта в пункт наблюдения, вежливо кивнул технику, возящемуся с аппаратурой, и указал Еретику на стул перед мониторами:

– Присаживайтесь, господин лейтенант, с минуты на минуту начнется. Экранироваться от излучения невозможно, но поскольку мощность излучателя небольшая, то граница волны, определяемая, кстати, довольно четко, находится далеко за пределами наших лабораторий… Как вы помните из документов, все испытуемые содержатся в комплексе «Луч», это удаленная секция нашей Зоны 15, для чего она использовалась ранее, я не знаю. Это довольно большая секция, но мы используем не более десяти процентов от ее общей территории – только помещения, в которых содержатся испытуемые, и еще станция… Если будет интересно, старшина Унару покажет вам план, сейчас не будем отвлекаться. Сколько у нас еще времени? Да-да… Сообщение с комплексом идет по монорельсовой дороге, наблюдение осуществляется через видеокамеры. Как видите, помещение просматривается с пяти точек, зона наблюдения каждой камеры чуть перекрывает зону другой, таким образом, не остается слепых пятен и мы можем каждое мгновение контролировать поведение наших… мм-м… добровольцев. И корректировать это поведение, если оно идет вразрез с нашей задачей.

В комнате, похожей на большую больничную палату, было семеро. Подсознательно Еретик ожидал увидеть людей уставших, изможденных, если не больных, но на вид облучаемые были вполне здоровы и не высказывали ни тревожности, ни страха. Кто-то читал, двое играли в карты, кто-то дремал, кто-то переговаривался со смехом.

– Выглядят хорошо, – отметил Еретик.

– Да, мы заботимся о физическом состоянии наших подопечных. Вот их дневное расписание, – профессор передал Еретику документ, заверенный несколькими подписями. – Там же режим и состав питания. И еще расписание сеансов. Обычно мы проводим два активных сеанса, утром и вечером, но, конечно, бывают и внеурочные, в активном режиме, который мы называем «внимание». Активных режима, таким образом, получается три, каждый со своими, так сказать, симптомами…

– Да, я понимаю, – перебил Еретик, – а что с пассивным облучением?

– Оно действует постоянно. Выключается только в экстренных случаях, когда в секцию прибывает кто-то из персонала лаборатории, например провести ремонтные работы. Если бы была возможность, мы бы, конечно, проводили четыре разных исследования на четырех разных группах, но эта война… Нет возможности испытывать отдельно только «энтузиазм», только «депрессию», только «внимание» и только пассивное излучение. К тому же излучатель всего один, а время не ждет.

Шеклу словно оправдывался, и Еретик уже хотел уверить профессора, что он прекрасно понимает, в каких непростых условиях проводится эксперимент, как вдруг на экранах начало что-то происходить. Испытуемые вскочили с мест, тот, кто дремал, отвернувшись к стенке, буквально скатился на пол со своей постели и, кажется, сильно ушибся, но, не обращая внимания на боль, поднялся на ноги, и все семеро вдруг запели. Они орали имперский марш с таким воодушевлением, с таким восторгом и так искренне, что Еретик долгое время не знал, что на это сказать и как прокомментировать. Да, он читал отчеты и донесения, он просмотрел не один десяток графиков, но увидеть своими глазами то, что скрывалось за формулировкой «взрыв энтузиазма», было для лейтенанта потрясением.

– Как долго продолжается сеанс, профессор? – спросил Китт, когда кто-то из испытуемых начал срывать голос.

– Как и указано в расписании, «энтузиазм» и «депрессия» длятся стандартно – по двадцать минут. Но время «внимания» и внеурочных сеансов сокращено до десяти минут.

– Но почему они поют именно марши? Поймите меня верно, профессор, я считаю, что это прекрасная точка приложения этого «взрыва энтузиазма», но почему они не поют, скажем, песен о бессмертной любви или кричалок с игры в мяч?

– О, а это действительно хороший вопрос, – профессор уменьшил звук и показал что-то на мониторе. – Взгляните, господин лейтенант. Видите? Это экран. Мы шесть часов в сутки транслируем в комплекс «Луч» агитационные фильмы, выпущенные Отделом пропаганды. Если помните, пассивное излучение действует постоянно, ну и…

– Постойте, – Еретик жестом прервал речь профессора Шеклу, – получается, что вы дей-ствительно можете это контролировать?

– Получается, что можем. Идею подал мой будущий, как я рассчитываю, преемник – молодой Дасаи, весьма смышленый юноша. Он высказал предположение, что раз во время сеанса «энтузиазма» испытуемые практически перестают контролировать себя, то вполне могут что-нибудь разрушить или покалечить себя или соседа, так как этот бессмысленный восторг выуживает из них некое… так скажем, бездумное, почти звериное начало. И он предложил дать им смысл для восторгов, как вы верно выразились, «точку приложения» – патриотизм. Патриотический энтузиазм в самом чистом и незамутненном его виде – когда люди не сомневаются в правильности политического курса Империи, вообще не задумываются об этом. Они не размышляют. Наблюдение ведется непрестанно, каждые сутки мы проверяем испытуемых на детекторе лжи, отслеживая динамику. Все верно, они полностью доверяют всему, что мы показываем, они искренне и безудержно верят, что Империя нуждается в них, и с восторгом и радостью готовы буквально на все ради Его Величества Императора и своей родины. Поэтому сами себя они величают исключительно добровольцами. – Голос профессора звучал неожиданно сухо.

– Кажется, сами вы от их восторга не в восторге, профессор.

Шеклу вздохнул:

– Представьте себе нашу славную армию, облучаемую энтузиазмом. Армию, мечтающую с именем Императора на устах броситься на врага и растерзать его. Это ведь будут не люди, это уже стая. Они будут погибать с тем же восторгом, с каким сейчас поют марши. Я старый человек, господин лейтенант, можно сказать, старорежимный. И для меня – дикость даже представлять себе такое. Я легко могу оправдать использование депрессионного излучения, применительно к врагу, иного-то применения ему все равно нет, но облучать своих же сограждан этим яростным «энтузиазмом», делать из них этакое зверье…

– Но, как я понимаю, в группе есть те, кто считает иначе?

– О, безусловно, – Шеклу поджал губы. – Вынужден предупредить, вы еще наслушаетесь этих речей, господин лейтенант.

Шеклу был прав, за неделю, что Чейз провел в Зоне 15, рассуждений о том, правомерно ли и этично ли облучать собственную армию, он наслушался предостаточно. Собственно, если не обсуждали технические детали исследования, то говорили либо о том, как жилось до войны, либо о том, как прекратить войну. Единственными, пожалуй, кто не принимал участия в этих бесконечных обсуждениях, были профессор Шеклу, доктор Фешсу, Ким Дасаи, умудрившийся подхватить насморк и содержащийся в лазарете, так, что к нему не пускали посетителей и познакомиться с ним пока не удалось, старшина Хрег Унару и сам лейтенант Китт. Только раз Шеклу высказался насчет облучения, когда за ужином один из халатиков зашел совсем уж далеко в своих мечтах.

– Вы посмотрите, – воскликнул молодой черноусый мужчина, чье приятное лицо с припухшими от недосыпа веками обрамляла неуместно реденькая бородка, – ведь же это идеальная уравниловка! Уязвимость к излучению не зависит ни от пола, ни от возраста, ни от образования, ни от каких-либо иных параметров. Это исключительно физиология, чистая человеческая физиология, никакого социального элемента…

– Социалист что ли? – поинтересовался у собственной тарелки старшина Хрег Унару, не переставая жевать.

– А если и социалист! – с вызовом произнес халатик, но поскольку всем это было безразлично («Массаракш, социалист. Главное, чтоб не глист!» – срифмовал вполголоса старшина Унару и безобразно заржал), то он продолжил рассуждать об «уравниловке». – Пассивное излучение даст возможность внушить человечеству – каждому человеку – верные, нужные идеи! Массаракш, вдумайтесь, друзья и коллеги! Каждому и любому человеку, от рабочего до дворянина! Воспитать их в любви к ближнему, в любви к труду, в любви к знанию. Тогда различий не станет, тогда не будет никакого неравенства и каждый, вне зависимости от класса…

Шеклу ударил кулаками по столу, и в помещении воцарилась не то что мертвая, но изначальная тишина. Абсолютная. Черноусый халатик-социалист замер, не сводя обескураженного взгляда с профессора, и часто заморгал, словно пробуждаясь от транса.

– Что б я больше этого не слышал, – проговорил Шеклу, не разжимая рук и глядя вниз. – Что же вы говорите? Юноша, что вы говорите? Мы – ученые, элита человечества, но мы в первую очередь люди. И должны всегда оставаться людьми! В лаборатории – оставаться людьми! На войне – оставаться людьми! Поймите же одну простую истину – наше состояние определяется не тем, чем мы владеем, не нашими ресурсами, не нашими возможностями. Наше состояние определяется выбором, который мы делаем. Выбором – как распорядиться этими ресурсами. Вы, юноша, только что выбрали страшный и тупиковый путь для нашей Империи и для всего мира. Не просто путь, дающий абсолютную власть над сознанием человека, а ведь всегда власть притягивает несправедливость, но именно тупиковый. Кто будет решать, что есть «верные, нужные идеи»? Я? Вы? Эта ваша «уравниловка» для меня, старого империалиста, звучит как явное, несомненное зло, ведь я-то знаю, что люди никогда друг другу не равны!

Профессор замолчал, едва не сорвавшись на крик, и вдруг ссутулился и сразу как-то постарел. Руки его беспомощно разжались, побелевшие от напряжения фаланги не спешили принимать здоровый цвет, только на подушечках пальцев горели розовые пятна, да на ладонях были заметны полукруглые следы от ухоженных ногтей.

– Чтоб я не слышал более подобных разговоров. Обсуждение использования пассивного излучения в моем присутствии запрещено. Я не могу заставить вас думать по-другому и не могу запретить обсуждать эту тему вовсе, но при мне – не смейте. И никаких исключений, никаких «теоретических выкладок, профессор», никаких «исключительно на благо Родины». Можете планировать, как вы сделаете из нашей армии сборище радостных полуидиотов, с песнями и плясками идущих на смерть, но не смейте…

Шеклу махнул рукой, тяжело поднялся из-за стола и вышел в коридор. Вслед ему пристально смотрел доктор Фешсу.

После этого случая профессор еще несколько дней ходил сам не свой, молчаливый и рассеянный, а затем вызвал Чейза в свой кабинет и многословно извинялся перед ним за инцидент и собственную несдержанность. Еретик, понимая, что Шеклу извиняется не столько за то, что вспылил тогда, сколько за то, что вообще допустил такую ситуацию, как мог уговаривал Старика, что он не несет ответственности за бредовые идеи молодых дураков, но Шеклу только качал головой:

– В том и дело, Чейз, мой мальчик, в том и дело, что эти молодые – не дураки. Именно это поколение, именно они наше будущее. Он ведь ваш ровесник, этот мальчик, ему чуть больше тридцати. И он – жизнь этого мира, а я – вымирающий вид. И, конечно, я в ответе за этих людей, я же не просто представитель старшего поколения, я и учитель им, воспитатель. Я – педагог в старом значении этого слова, которое вовсе не тождественно простому «преподаватель наук». Я их научный руководитель, в конце концов. Более того, это ведь вовсе не бред, я ведь тоже всего лишь человек… Я понимаю всю завлекательность таких мыслей. Но я вижу и все их коварство, а этот мальчик не видит. Это и страшно…

Обо всем происходящем Еретик своевременно докладывал полковнику Мору, уделяя особое внимание мелким деталям, в ответ получил по официальному административному каналу одно лишь сообщение: «Продолжайте работать». Вполне в духе полковника.

Но были и приятные моменты. Во-первых, Еретику удалось сблизиться со старшиной и, пожалуй, даже сдружиться с ним, что было не слишком просто. В большинстве случаев поддерживать беседу старшина Унару способен только на две темы – кулинария и прекрасный пол, или, как он говорил он сам, – «жратва и бабы». Именно поэтому со старшиной Унару было бы, вероятно, особенно тяжело в дальних походах. Сам старшина готовить не умел, вершиной его мастерства была отварная картошка, размятая с солью, заправленная растительным маслом и заедаемая маринованным луком и черным хлебом. Женат же Хрег Унару был восемь раз, матушка старшины, по его собственным словам, чуть не плача говорила, что все парни как парни, гуляют с девками да гуляют, и только ее идиоту девушки дают исключительно через Отдел регистрации актов гражданского состояния. Впрочем, о детях Унару никогда не упоминал, сомнительно, что они у него были.

Кроме еды и женщин старшина любил поговорить о своих славных предках (дедушка– горец с затертой фотографии) и величии народа горцев (на примере все того же дедушки, поскольку иных горцев старшина в глаза не видел). Зартак же – горный хребет далеко на востоке, представлялся по рассказам старшины неким таинственным и прекрасным местом, полным чудес. Сравнение с Областью Отклонений оскорбляло это место, старшина и слышать ничего не желал ни о каких жалких подделках на Зартак. Зартак был Мировым Светом на земле, воплощенным совершен-ством, ожившей сказкой, готовой принять в себя уставшего от многодневного пешего перехода путника. Зартак был сосредоточением всего прекрасного, что только может явить природа. То есть, по собственной мифологии старшины, еды и женщин.

Еда там была великолепна: остра и сочна, она продлевала жизнь, даровала невероятную силу и мужественность. Женщины там были великолепны: стройны, но приятно округлы формами, длинноволосы и молчаливы. Были они плавны движениями, синеглазы, и, конечно, все как одна изумительно готовили. В те редкие моменты, когда женщины не молчали, они пели обворожительными голосами. Те немногие мужчины, которым Хрег дозволял поселяться в стране своей мечты, были великолепны, под стать еде и женщинам: они были верными друзьями, мудрыми и немногословными охотниками, воинами и музыкантами от бога. И готовили тоже, все как один, изумительно. Так, на всякий случай, вдруг в дальнем походе не окажется поблизости ни одной женщины, чтобы приготовить мужчинам ужин. Идея превосходства горцев Зартака над всеми остальными людьми Саракша сквозила буквально в каждом слове старшины. И не удивительно, как могут сравниться эти бессердечные, бездушные и вероломные люди скучных и плоских, как глупая столешница, равнин, люди без каких-либо талантов к кулинарии с этими горными полубогами?

– Когда-нибудь, – говорил старшина, приглаживая роскошные усы, – брошу я вас, массаракш, с вашими Зонами 15, лучами, ядрами и войнами и махну в горы. Слышишь, лейтенант? На Зартак, массаракш-и-массаракш! Возьму с собой каравай хлеба, полукруг сыра, воды фляжку и уйду. Совсем. А там… Слышишь, лейтенант? Там до Мирового Света рукой подать, а воздух-то вкусный, хоть в банки его закатывай и ложкой потом ешь, хоть в брикетах морозь и так слизывай. И тут я, конечно, нахожу маленькую горскую деревню, и все жители высыпают на улицу, чтобы поприветствовать уставшего путника. И я сразу узнаю эти места, потому что здесь, массаракш-и-массаракш, именно здесь и был рожден мой славный дед! Это память крови! И местные жители тоже меня узнают, потому что мое сходство с дедом несомненно, и они приглашают меня, потомка красивого мужчины и великого охотника, быть им дорогим гостем, закатывают настоящий пир, и вино льется рекой… А потом они просят, а я соглашаюсь остаться там жить. Навсегда. Разбиваю виноградник, женюсь… Бог даст, сыновей завожу, массаракш, почему бы и не завести? Должен же я продолжить род! Кровь моего великого деда не должна стыть и тухнуть во мне, нужно дать ей новую жизнь!

Эту историю своего триумфального возвращения на землю предка Хрег рассказывал лейтенанту раз пять, и каждый раз с неизменным восторгом. В какой-то момент старшина, широкая и добрая душа, даже принялся уговаривать лейтенанта тоже бросить зоны, лучи и ядра, и тоже ехать жить на Зартак.

– А что? – говорил старшина, воодушевляясь и уже обозревая внутренним взором преображенное в соответствии с новыми планами маленькое и ни в чем не повинное горное село. – Массаракш, а почему бы и нет, лейтенант? Какая замечательная мысль! Или же я еще должен тебя уговаривать? Да любой, кому я предложил бы переселяться на Зартак, должен немедленно возблагодарить судьбу за такой подарок! Массаракш, это не подарок, это истинный дар! Подберем тебе ладную бабенку из местных, там все красавицы, выбирай на вкус. Отстроим хороший дом. Будем друг к другу в гости через виноградник ходить, ужинать.

Иных дел, кроме непрестанного питания и исполнения супружеского долга, у старшины Унару на Зартаке никогда не находилось.

Впрочем, несмотря на некоторую внешнюю ограниченность, был старшина весьма сообразителен, остроумен, а главное – весел. Это качество было особенно ценным в последнее время: теперь, когда в лаборатории все халатики друг на друга дулись и опасались сказать лишнее слово, громовое ржание и добродушные, хоть, бывало, и плоские, шуточки старшины недурно разряжали обстановку. Старик Шеклу, который душой болел за лабораторию, был Хрегу искренне благодарен, и между ними установилось наконец уважительное двустороннее перемирие, чему лейтенант по мере сил способствовал. Старшина даже иногда заходил к профессору попить чаю, и двое совершенно разных людей ухитрялись, по-видимому, находить некие общие темы для долгих разговоров. Не сидят же они по полтора часа – Еретик засекал время – молча? Иногда Еретик воображал, как профессор рассказывает затаившему дыхание старшине о высоком искусстве кулинарии, а может, и о своих шашнях с юными баронессочками во времена бурной молодо-сти… Но верилось в реальность такой картины слабо. Не было у гениального физика бурной молодости, он с пеленок в аспирантуре.

Вторым приятным моментом была капитан Сой Эштаву. Удостоверившись, что лейтенанта Китта принимают в лабораториях за своего, она оттаяла, продемонстрировала, что умеет очаровательно улыбаться, и даже несколько раз осталась на обед в лаборатории, чем вызвала ажиотаж среди халатиков – исключительно мужчин. И это тоже было замечательно, потому что все как-то расслабились, тоже вспомнили, как нужно улыбаться и шутить, и наперебой рассказывали капитану Эштаву малопонятные лабораторные анекдоты. Правда, штатный весельчак и балагур Хрег во всем этом участия отчего-то не принимал, сидел неожиданно тихо, вел себя подозрительно скромно и только посмеивался в стакан. Впрочем, и Сой Хрега положительно не замечала, так что в этом смысле было между ними некое равновесие. Зато самому Чейзу посчастливилось несколько раз поболтать с Эштаву наедине, и оба остались весьма довольны друг другом.

Третьим приятным моментом было отсут-ствие непредвиденных ситуаций. После предупреждения Шеклу о возможном саботаже Еретик был предельно внимателен и за неделю чуть не заработал профессиональную паранойю, зачатки которой есть обязательная грань души любого, кто носит серую форму работника Имперского Разведывательного Управления. Важно, чтобы зачатки не развились в настоящее заболевание, так как в словосочетании «душевнобольной агент разведки» определяющим сразу становилось слово «душевнобольной», и агентом разведки бедняга быть переставал. Но никаких технических сбоев в работе не наблюдалось, и человеческий фактор себя тоже никак не проявлял.

Лаборатория жила своей жизнью. Чейз наблюдал за утренними и вечерними сеансами активного облучения, просматривал длинные ленты с результатами проверок добровольцев на детекторе лжи и писал рапорты командованию.

В столовой, обычном месте для болтовни обо всем на свете, последние два дня обсуждалось, какие еще фильмы, кроме агиток, можно показывать испытуемым и что из этого получится. Профессор Шеклу почти все время проводил в своем кабинете и что-то читал, поэтому никто не препятствовал халатикам обсуждать пассивное излучение и строить теоретические выкладки исключительно на благо Родины.

Образовательные программы отмели почти сразу – чтобы они возымели эффект, пассивное облучение должно просто улучшать память, а не лишать способности рассуждать самостоятельно. На основании этого аргумента доктор Доов предложил крутить добровольцам религиозные передачи, чтобы затем на графиках оценить, с какой скоростью они превратятся из убежденных атеистов в ошалевших фанатиков. Доктор Фешсу как всегда отмалчивался, зато остальных эта идея захватила. Вопрос: возможно ли пробудить веру в Господа, такую интимную и частную вещь, всего лишь облучением? Все пока указывало на то, что возможно, ведь чем Господь хуже Его Величества Императора, в которого испытуемые верят с тем самым религиозным фанатизмом.

– Я считаю, господа, – вступил в дискуссию и Чейз, – что для чистоты эксперимента следовало бы теперь часть наших добровольцев, которых убеждали в лояльности имперскому режиму, убеждать в обратном.

– Начать крутить им по шесть часов в день хонтийские агитки? – спросил черноусый халатик-социалист.

– Ну, если у вас они есть в заначке, доставайте, – разрешил Китт. – Вот что интересно, господа. Потребуется ли им больше времени на перестройку с одного курса на другой? Будут ли у них какие-либо душевные терзания и метания на этот счет, или они сразу и без-оговорочно примут новые идеи? Не сойдут ли с ума от столь быстрой и радикальной смены парадигмы?

– То есть сначала мы сделали из добровольцев фанатиков, а теперь сделаем еретиков? – уточнил доктор Доов, комично приподняв белесые бровки. – Господа, да наш лейтенант Еретик не просто еретик, он ересиарх! Собирает здесь какую-то подозрительную секту… Я бы обязательно доложил об этом куратору, не будь он сам нашим куратором. Должен заметить, бессердечный вы человек, господин лейтенант.

– Я был бы бессердечным, если бы предложил еще и устроить очную ставку одной группы добровольцев с другой и посмотреть, кто кому наваляет, – возразил Китт. – Но я, заметьте, господа, этого не предлагал.

– И вообще, заметьте, господа, ни слова об этом не сказал, – с готовностью подхватил кто-то из младших халатиков.

Все рассмеялись и, убрав посуду, разошлись по местам, Еретик вернулся в свой кабинет.

Кабинет выделили маленький, на прошлом месте работы был раза в два больше. Зато на позапрошлом собственного кабинета не было вообще, приходилось делить рабочее помещение с тремя старшими офицерами и спать на подоконнике, подложив под голову свернутый бушлат. Повезло еще, что подоконники были широченные.

На Зоне 15 Еретику нравилось. Халатики были приятными людьми, работа была новая и интересная, грязи от нее не было никакой. Разумеется, в конечном итоге придется сделать вскрытия всех добровольцев, чтобы посмотреть, не произошло ли физиологических изменений в организме испытуемых под воздействием излучения, но вскрытие – пусть не слишком чистая, но привычная работа. Исследовать тела, пораженные серой чумой, было значительно страшнее… Но до завершения исследований еще не одна неделя, можно пока не задумываться.

Размышляя о том, как удачно все складывается, Еретик заполнял бланк отчета о проделанной работе. Внимание его было рассеяно, поэтому стука он не услышал и оторвался от писанины только тогда, когда дверь в его кабинет отворилась и в щель просунулась лохматая и большеглазая мальчишеская голова. Аэродинамические данные ее ушей вызывали неподдельное восхищение. Голова посмотрела на лейтенанта, улыбнулась и сказала:

– Привет, я Ким.

Еретик поднялся со стула и махнул пареньку, мол, входи, а когда Ким вошел, Еретик пожал ему руку. Ким Дасаи был невысокого роста, очень худой и очень любопытный – он мигом окинул кабинет Еретика взглядом голубых глаз, словно запоминая, где что стоит, и только затем так же внимательно с головы до ног осмотрел самого Еретика, нисколько не стесняясь так явно демонстрировать свой интерес. На свои двадцать лет он ни внешностью, ни поведением никак не тянул. Вид у него был и впрямь болезненным, Еретик вспомнил пухлый трехтомник медицинской карты мальчишки и в который раз подумал, как скупа природа на подарки – блестящий интеллект ютится в катастрофически слабом теле.

– Меня зовут Чейз Китт. Рад наконец познакомиться с тобой, Ким. О тебе здесь все очень хорошо отзываются.

– Конечно, хорошо, – согласился Дасаи. – Куда б они все без меня. Одни то исследования не завершат.

В тоне Кима не было заметно ни малейшей шутки, зато убежденности в своей исключительности и незаменимости с лихвой хватило бы на целую Зону 15.

– Присаживайся… Ну, я бы не сказал, что ты здесь самая важная персона, – Еретику захотелось немного поколебать самоуверенность мальчишки. – Профессор Шеклу – ученый с мировым именем, да и доктор Фешсу, доктор Доов…

– Чудесные люди, но старые, – определил Ким. – Они теперь слишком стабильные конструкции, факторы константы этой системы. Их разуму не хватает гибкости. Мой разум весьма гибок, так как время моей жизни невелико, а фантазия и воображение не притуплены. Зато на их стороне опыт, которого нет у меня. Поэтому я предлагаю идеи, а осуществляют их лучшие умы империи. Я – двигатель, генератор идей. Большинство из них, конечно, немножко глупые, но есть и очень полезные. Благодаря им проект все еще развивается.

Еретик ухмыльнулся:

– Пожалуй, в твоих словах есть рациональное зерно.

– Целый амбар, – с серьезным лицом кивнул Ким и рассмеялся. – На вас слишком давят авторитеты, лейтенант Китт. Давайте выпьем чаю. У вас, наверное, есть ко мне какие-нибудь вопросы?

– Ты бы пригодился мне неделю назад, когда я прибыл, а сейчас я, кажется, во всем уже разобрался самостоятельно, – Еретик развел руками и хотел еще что-то сказать, но дверь отворилась и в проходе возникла узнаваемая с первого взгляда, обширная спина старшины Хрега Унару, плавно переходящая в необъятный зад старшины Хрега Унару.

Спина вдвинулась в кабинет и начала медленно поворачиваться по оси. Так постепенно в поле зрения возникли локти старшины, прижатые к бокам, затем кончик усов старшины, затем край подноса, который старшина нес в руках. Развернувшись фронтально к замершим в благоговении Еретику и Киму, старшина некоторое время молчал, глядя на них, а затем воскликнул, обращаясь к Киму:

– Ах ты, мелкая поганка! Массаракш!

Высказавшись таким экспрессивным образом, Хрег в два богатырских глотка осушил один из трех стаканов, стоявших на подносе, сам поднос сунул в руки Еретику и с достоин-ством удалился, закрыв за собой дверь.

– Теряюсь в догадках, что сие зрелище призвано было символизировать? – спросил Еретик, одной рукой сдвигая черновики отчета, другой ставя поднос с чаем на свой стол.

– Я обманом вынудил старшину принести нам чай, – пояснил Ким, нимало не смутившись. – Таким образом я отметил свое возвращение из этого скучного лазарета. А Хрег теперь будет мне мстить и тоже делать мне всякие мелкие пакости. Мы так всегда развлекаемся, когда совсем ничего интересного не происходит. Хрег здесь самый веселый.

– Это я заметил. Держи стакан, не пропадать же добру. Хотя на его месте я бы все три стакана выхлебал сам, а поднос и посуду заставил бы относить в столовую тебя. Это я на будущее предупреждаю, – Еретик отпил горячего чаю и мысленно пожелал старшине Хрегу Унару всего самого доброго за его заботу.

– Я учту, – младший научный сотрудник сдержал улыбку.

– Скажи, Ким, этот ваш обмен любезностями никогда не сказывался на рабочем процессе? – Чейз внимательно посмотрел на мальчишку.

– Профессор сказал вам о Призраке? – Ким покачал головой. – Нет, мы не вредили работе, господин лейтенант. Это довольно невинные розыгрыши, вроде той шутки с чаем, которую вы сейчас наблюдали.

– Призрак?..

– Ну, этот вредитель. Саботажник. Мы с Хрегом зовем его «Призрак», потому что никто его не видел. Расскажите про разведку. Вы когда-нибудь были на секретном задании?

Киму было положительно все интересно. Этот голубоглазый вундеркинд слушал самые обычные служебные анекдоты с открытым ртом, именно из-за этого Еретик решил, что парень его дурит, хотя найти такого благодарного слушателя большая удача для того, кто любит поговорить. Хрег в мальчишке, должно быть, души не чает. И, судя по всему, это вполне взаимно, Ким о старшине говорит тепло, даже с большим чувством, чем о Шеклу, которому обязан всем. В том числе, должно быть, и жизнью.

– Я тоже очень хотел бы стать разведчиком, – сообщил Ким, допивая свой чай. – Хоть какое-то разнообразие в делах.

– Что, замечаешь, как твоя конструкция становится слишком стабильной, и опасаешься стать фактором константы? – поддел мальчишку Еретик, и тот рассмеялся.

– Пожалуй, что так. Мне здесь становится скучновато. Нужно поскорее завершить проект и выиграть войну, чтобы я мог наконец заняться чем-нибудь другим, а не этим излучателем и безмозглыми добровольцами.

Еретик даже рассмеялся от неожиданно-сти:

– В целом это неплохой план, думаю, мы скоро приведем его в действие. Хотя должен заметить, что мечтать о прекращении войны только потому, что тебе на ней скучно, это с твоей стороны так…

– Инфантильно, да, господин лейтенант? – с готовностью предположил Ким. – Или же безответственно?

– Глупо. Но если тебе больше нравится слово «инфантильно», то, конечно, пусть будет так, я не возражаю. Мерить все на свете только категориями «скучно» и «весело» – удел людей недоразвитых, пустых разумом и душой.

Ким обиделся. Он сначала плотно сжал, а затем надул губы, насупился и глянул на Еретика исподлобья.

– Не валяй дурака, – не меняя интонации, сказал Еретик, – тебе двадцать лет, ты младший научный сотрудник на секретной научной же базе. Я вижу, что все твои товарищи по работе старше тебя как минимум лет на десять-пятнадцать и видят в тебе талантливого ребенка, но это не повод подыгрывать им и все время строить из себя пятилетнего.

Ким задумался и затем кивнул, сгоняя с лица обиженную маску.

– Да, вы правы, господин лейтенант. Я привык, что ко мне относятся как к малолетке. В этом есть минусы, конечно, но и плюсов достаточно.

– Тебе достается больше всего конфет?

– Мне достаются вообще все конфеты! – воскликнул Ким и зловеще захохотал, как главный злодей из страшного фильма.

Такой Ким Еретику понравился.

– Профессор говорил, ты много болел в дет– стве.

– Нет, – протянул Ким, – не много. Я постоянно болел в детстве. С трудом припоминаю два или три раза, когда я был совсем здоров и меня брали на прогулку. Удивительно не повезло мне с этим воплощением, совсем хлипкое. Надеюсь, следующее будет получше.