Текст книги "Истории жизни (сборник)"

Я попыталась развлечь их игрой в первобытных людей.

– Вот смотрите, как первобытные люди готовили свой «Несквик»… Ставили кастрюльку с молоком на огонь, да, вот так… Тост? Нет ничего проще, кладем кусочек хлеба на решетку над огнем и – оп-ля-ля! Внимание! Тут не зевай, иначе обуглится. Кто хочет поиграть со мной в первобытных людей?

Увы, моим девочкам было плевать на игру, есть они не хотели. А хотели смотреть треклятый телевизор.

Я обожглась, вскрикнула, Марион заплакала, а Люси разлила какао на диван.

Я села и взялась руками за голову.

Мне хотелось ее отвинтить, положить перед собой на пол и точным ударом ноги отправить ее как можно дальше.

Так далеко, чтобы ее больше никто и никогда не нашел.

Но я и по мячу-то бить не умею.

Наверняка бы промахнулась.

В этот момент появился Пьер.

Он был огорчен, что не мог со мной связаться, потому что на линии случился обрыв, и потряхивал пакетом с горячими круассанами перед носом девочек.

Они смеялись. Марион пыталась схватить его за руку, а Люси предлагала выпить первобытного кофе.

– Первобытного кофе? Да с удовольствием, дорогая Малышка Хрустик!

У меня от этой сцены на глаза навернулись слезы.

Он положил мне руку на колено:

– Хлоя… Все в порядке?

Мне хотелось ответить – нет, совсем не в порядке, но я была так рада его видеть, что соврала.

– У булочницы есть свет, значит, это не авария на линии. Схожу взглянуть… Эй, девчонки, смотрите, какая чудесная погода на улице! Одевайтесь, мы идем по грибы. Вчера был такой дождь, мы найдем кучу грибов!

В число «девчонок» он включил и меня… Хихикая, мы поднялись по лестнице наверх.

Как же это здорово, когда тебе восемь лет.

Мы дошли до Мельницы Дьявола. Мрачное строение, которое с незапамятных времен облюбовала детвора.

Пьер объяснял девочкам происхождение отверстий в стене:

– Вот это – от удара рогом… а вот там – отметины от его копыт…

– А почему он бил копытами в стену?

– О, это длинная история… Просто в тот день он сильно нервничал…

– А почему он нервничал?

– Потому что его пленница сбежала.

– А кто была его пленница?

– Дочка булочницы.

– Дочь госпожи Пеко?

– Да нет же, господи! Скорее, ее прапрабабушка.

– Что???

Я показала девочкам, как сервировать кукольный обед в желудевых шапочках. Мы нашли пустое птичье гнездо, камни и шишки. Рвали кукушкины слезки, наломали орешника. Люси набрала мха для своих куколок, а Марион не слезала с дедушкиных плеч.

Мы принесли домой два гриба. Оба более чем подозрительные!

На обратном пути мы слушали пение дрозда, а удивленная маленькая девочка все спрашивала:

– Но почему дьявол забрал бабушку мадам Пеко?

– Не догадываешься?

– Нет.

– Да потому, что он любил вкусно поесть!

Она била палкой по зарослям папоротника, чтобы прогнать демона.

А кого поколотить мне?

* * *

– Хлоя…

– Да?

– Я хотел тебе сказать… Надеюсь… Вернее, я хотел бы… Да, хотел бы… Хотел бы, чтобы ты приезжала в этот дом, потому что… Я знаю, что ты его очень любишь… Здесь многое сделано твоими руками… В комнатах… И в саду… До тебя здесь не было сада, помнишь? Обещай, что вернешься. Одна или с девочками…

Я повернулась к нему:

– Нет, Пьер. Вы прекрасно знаете, что нет.

– А как же твой розовый куст? Как он называется? Тот куст, что ты посадила в прошлом году…

– Бедро испуганной нимфы.

– Ну да, ну да. Ты так его любила…

– Да нет, мне просто нравилось название… Послушайте, мне и так очень непросто…

– Прости меня, прости.

– Надеюсь, вы его не бросите, правда?

– Еще бы! Бедро испуганной нимфы… Куда от него денешься?

Он немного переигрывал.

На обратном пути мы встретили старого Марселя – он возвращался из поселка. Велосипед его опасно вилял. Каким чудом ему удалось затормозить прямо перед нами, не свалившись, мы никогда не узнаем. Он усадил Люси на седло и предложил нам зайти к нему на огонек.

Госпожа Марсель обцеловала девочек с головы до ног и усадила их перед телевизором с пакетом конфет на коленях. «У нее тарелка, мама! Представляешь! Целый канал мультиков!»

Ура, ура, ура!

Отправиться на край света, продираться сквозь заросли кустарника, перепрыгивать через изгороди и канавы, набивать шишки и, даже не задержавшись во дворе старого Марселя, усесться перед телевизором, поедая малину «Тагада»!

Иногда жизнь просто великолепна…

Буря, коровье бешенство, Европа, охота, мертвые и умирающие… В какой-то момент Пьер спросил:

– Скажите, Марсель, вы помните моего брата?

– Кого? Поля? Конечно, я помню этого маленького грязнулю… Сводил меня с ума, свистел на все лады. На охоте дурачил меня, как хотел! Изображал птиц, которые у нас даже не водятся! Маленький негодяй! А собаки-то как бесновались! Да уж, как вспомню… Хороший был мальчуган… Часто приходил в лес с отцом… Все хотел увидеть, требовал, чтобы ему все объясняли… О-хо-хо… Сколько же вопросов он задавал! Заявлял, что будет учиться, чтобы потом работать в лесу. Помню, отец ему говорил: «Но тебе и учиться не нужно, мальчик мой! Разве учителя знают больше меня?» А он отвечал, что хочет увидеть все леса на свете, посмотреть нашу страну, прогуляться от Африки до России, а потом вернуться сюда и все нам рассказать.

Пьер слушал, тихонько кивая: ему хотелось, чтобы Марсель все говорил и говорил.

Мадам Марсель встала и вышла, а вернувшись, протянула нам блокнот с рисунками.

– Вот это маленький Поль – я так говорю, потому что он тогда был совсем маленьким, – подарил мне однажды, чтобы отблагодарить за оладьи с акациевым сиропом. Смотрите, это он моего пса рисовал.

Она перелистывала страницы, и мы восхищались изображениями маленького фокстерьера, явно ужасно избалованного и капризного.

– Как его звали? – спросила я.

– У него не было имени, мы просто все время говорили «Куда он подевался?», потому что он все время исчезал… Потому и погиб… Ох… Как же мы его любили… Даже слишком, даже слишком… Давненько я не смотрела эти рисунки. Стараюсь их подальше держать, слишком много любимых покойников с ними связано…

Рисунки были чудесными. «Куда он подевался» был фоксиком шоколадного цвета с длинными черными усами и густыми бровками.

– Его пристрелили… Пугал браконьеров, дурачок…

Я встала, надо было возвращаться, пока окончательно не стемнело.

* * *

– Брат умер из-за дождя. Потому что его командиры слишком долго держали его под дождем. Представляешь?

Я ничего не ответила, глядя под ноги и стараясь не ступить в лужу.

*****

Девочки отправились спать без ужина. Переели конфет.

Бабар покинул Старую Даму. Она осталась одна. Она плачет: «Когда же я снова увижу моего маленького Бабара?»

Пьер тоже выглядит несчастным. Он долго оставался у себя в кабинете – якобы искал рисунки брата. Я приготовила ужин – сварила спагетти к потрошкам, приготовленным Сюзанной.

Мы решили уехать на следующий день, после полудня. Итак, я в последний раз суетилась на этой кухне.

Я ее очень любила, эту кухню. Бросила макароны в кипящую воду, проклиная свою чувствительность. «Я очень любила эту кухню…» Эй, мамаша, найдешь другие…

Я ругала себя, а к глазам подступали слезы… Полный идиотизм.

Он положил на стол маленькую акварель. Читающая женщина, вид со спины.

Она сидела на садовой скамейке. Чуть наклонив голову. Возможно, она не читала, а спала или мечтала.

Дом был узнаваем. Ступеньки крыльца, скругленные ставни и белая глициния.

– Это моя мать.

– Как ее звали?

– Алиса.

– …

– Это тебе.

Я хотела возразить, но он сделал большие глаза и приложил палец к губам. Пьер Диппель – человек, который не любит, когда ему возражают.

– Вы всегда требуете полного подчинения?

Он меня не слушал.

– Кто-нибудь когда-нибудь осмеливался вам возражать? – добавила я, ставя рисунок Поля на каминную доску.

– Не кто-нибудь. И всю жизнь.

Я прикусила язык.

Он встал, опираясь на стол.

– Ладно… Что выпьешь, Хлоя?

– Чего-нибудь веселящего.

* * *

Он поднялся из погреба с двумя бутылками, прижимая их к груди, как младенцев.

– «Шато Шас-Сплин»[4]4
  Игра слов: Chasse-Spleen по-французски – «Прогони хандру».


[Закрыть]… Очень к месту, согласись… Именно то, что нам нужно. Я взял две – одну для тебя, другую для себя.

– Вы с ума сошли! Надо оставить их для более торжественного случая…

– Более торжественного, чем что?

Он пододвинул свой стул поближе к камину.

– Не знаю… Чем я… Чем мы… Чем этот вечер.

– Но сегодня по-настоящему торжественный случай, Хлоя. Я приезжаю в этот дом с самого детства, я тысячи раз ел на этой кухне, и уж поверь – умею распознавать торжественные случаи!

Ох уж мне этот самодовольный тон…

Повернувшись ко мне спиной, он замер, глядя на огонь.

– Хлоя, я не хочу, чтобы ты уходила…

Я вывалила макароны в дуршлаг. Сверху упала тряпка.

– Вы мне действуете на нервы. Говорите бог знает что. Думаете только о себе. Это утомительно. «Не хочу, чтобы ты уходила». Ну зачем вы говорите мне подобные глупости? Хочу напомнить, ухожу не я… У вас есть сын, помните? Большой мальчик. Так вот, это он ушел. Он! Вы не в курсе? О-о, как глупо. Подождите, я вам расскажу, это очень забавная история. Итак, это было… А когда это было? Впрочем, не важно. Адриан, ваш замечательный Адриан, на днях собрал чемоданы. Поставьте себя на мое место – я удивилась. Я, между прочим, была женой этого парня. Знаете – женой, той удобной вещью, которую повсюду таскают за собой и которая улыбается, когда ее целуют. Итак, я удивилась. Представьте себе… вот он стоит с нашими чемоданами перед лифтом и ноет, глядя на часы. Он ноет, потому что нервничает, бедный цыпленочек! Лифт, чемоданы, благоверная и самолет – какая головоломка! Ну конечно, он не может опоздать на самолет – в самолете его ждет любовница! Знаете, любовница – это такая нетерпеливая молодая женщина, которая немножко действует вам на нервы. Так что времени на семейную сцену нет… Ну нет – и все тут… И потом, это так пошло. В семье Диппелей вас разве этому не научили? Крики, сцены, эмоции – это вульгарно. У Диппелей правило – never explain, never complain[5]5
  Никогда не давать объяснений, никогда не выражать сожалений (слова Б. Дизраэли).


[Закрыть]. Вот в этом есть класс, это совсем другое дело.

– Хлоя, прекрати немедленно!

Я плакала.

– Вы сами-то себя слышите? Слышите, как вы со мной говорите? Я ведь не собака, Пьер. Не ваша собачонка, Пьер, черт вас побери! Я отпустила мужа, не выцарапав ему глаза, просто закрыла тихонько дверь – и вот я здесь, перед вами, с моими дочерьми. Я вроде неплохо держусь. Держусь, понимаете? Понимаете, что означает это слово? Разве кто-нибудь слышал от меня вопли отчаяния? Так не давите мне на психику. Вы не хотите, чтобы я уходила… Ох, Пьер… Вынуждена буду не подчиниться вам… Боже, мне так жаль… Как жаль…

Он схватил меня за запястья и сжал изо всех сил. Не давая мне шевельнуться.

– Отпустите! Вы делаете мне больно! Вы все, все ваше семейство делаете мне больно! Отпустите меня, Пьер.

Едва он ослабил объятия, как я уронила голову ему на плечо.

– Все вы делаете мне больно…

Я обливала слезами его шею, забыв, как ему, должно быть, неприятно, ведь он никогда ни к кому не прикасался… Я плакала, время от времени вспоминая свои спагетти: если я не солью воду, есть их будет невозможно. Он все повторял «Ну-ну, ну-ну…» И еще: «Прости меня…» И еще: «Я тоже очень переживаю…» Он не знал, куда девать руки.

В конце концов он все-таки отстранился и стал накрывать на стол.

*****

– За тебя, Хлоя.

Я чокнулась с ним.

– Да, за меня, – повторила я, криво усмехнувшись.

– Ты замечательная.

– Да, замечательная. И еще – надежная, храбрая… Что я забыла?

– Забавная.

– Ах да, чуть не забыла, забавная.

– Но несправедливая.

– …

– Несправедливая, ведь так?

– …

– Думаешь, я люблю только себя?

– Да.

– Тогда ты не только несправедливая, но и глупая.

Я протянула ему бокал:

– Это я и сама знаю… Выдайте-ка мне еще этого чудесного напитка.

– Считаешь меня старым дураком?

– Да.

Я покачала головой. Я была не злой, а несчастной.

Он вздохнул.

– Так почему же я старый дурак?

– Потому что никого не любите. Никогда не расслабляетесь. Все время в напряжении и словно бы не здесь. Не с нами. Вы не принимаете участия ни в разговорах, ни в шалостях, ни в наших скромных увеселениях. Потому что вам не знакомы нежные чувства, вы вечно молчите, и ваше молчание смахивает на презрение. Потому что…

– Хватит, хватит, довольно, спасибо.

– Простите, но я отвечаю на ваш вопрос. Хотели знать, почему это вы старый дурак, – я и ответила. Хотя я не нахожу вас таким уж старым…

– Как же ты любезна…

– Да чего уж там.

Я оскалила зубы, изображая нежную улыбку.

– Ладно, но, если я такой, как ты говоришь, зачем привез тебя сюда? С чего бы мне тратить на вас столько времени и…

– Вы сами прекрасно знаете с чего…

– Так с чего же?

– Да потому что у вас свое понятие о чести. Не что иное, как кокетство, принятое в любой добропорядочной семье. Я семь лет путаюсь у вас под ногами, но вы впервые проявили ко мне интерес… Я скажу вам, что думаю. Я не нахожу вас ни доброжелательным, ни милосердным. Я все понимаю. Ваш сын оступился, и вы идете следом за ним – «подчищаете», так сказать, закрываете брешь. Вы попытаетесь – как можете – заделать трещины. Вы ведь не любите трещины, да, Пьер? Нет, не любите! Просто терпеть не можете…

Думаю, вы привезли меня сюда, чтобы соблюсти приличия. Малыш проштрафился – придется, сжав зубы, устранять последствия. Сегодня вы окучиваете невестку, как когда-то платили крестьянам, если ваш сопляк въезжал на мотоцикле в их посевы. Жду не дождусь момента, когда вы со скорбным видом объявите, что я могу на вас рассчитывать. В финансовом отношении. Вы в затруднении, правда? Такой большой девочке, как я, будет посложнее возместить убытки, чем хозяину свекольного поля…

Он встал.

– Что ж, пожалуй… Это правда… Ты глупышка. Какое ужасное открытие…

Ладно, давай сюда тарелку.

Он стоял у меня за спиной.

– Ты сама не знаешь, как сильно ранишь меня своими словами. Рвешь мне сердце. Но я не в обиде – все дело в твоем горе…

Он поставил передо мной тарелку с дымящейся едой.

– И все-таки есть одна вещь, которую я тебе спустить не могу, одна-единственная…

– Что именно? – Я подняла на него глаза.

– Не упоминай больше свеклу, прошу тебя. В округе ты на десять километров не найдешь ни одного свекольного поля…

Он был очень собой доволен, старый хитрюга.

– Гм, пахнет неплохо… Думаю, вам будет не хватать моей стряпни?

– Да, тут ты права, но в остальном, спасибо большое… Испортила мне аппетит…

– Неужели?

– Точно-точно.

– Как вы меня напугали!

– Но я все-таки попробую эти восхитительные спагетти…

Он подцепил вилкой ком слипшихся макаронин.

– Э-э-э, как это говорится? Al dente[6]6
  Здесь: В самый раз (ит.).


[Закрыть].

Я смеялась.

– Люблю, когда ты смеешься.

Мы долго сидели молча.

– Вы обиделись?

– Нет, скорее растерян…

– Мне очень жаль.

– У меня такое чувство, что я чего-то не понимаю. Огромный клубок, который я не в силах распутать…

– Я хотела…

– Помолчи. Дай мне сказать. Я должен разобраться. Это очень важно. Не знаю, сможешь ли ты понять меня, но хоть выслушай. Я должен потянуть за ниточку, но не знаю за какую. Не представляю, как и с чего начать. Боже, все так сложно… Потяни я слишком сильно или не за ту нитку, все еще больше запутается. Так запутается, что я ничего больше не смогу сделать и увязну окончательно. Понимаешь, Хлоя, моя жизнь, вся моя жизнь – это клубок, точно сжатый кулак. Вот он я, весь тут, перед тобой, сижу на этой кухне. Мне шестьдесят пять лет. Я ни на что не гожусь. Я тот старый дурак, которому ты только что так всыпала. Я ничего не понял, я так никогда и не поднялся на седьмой этаж. Я испугался собственной тени и вот к чему пришел. Смерть близка… Нет, прошу тебя, не перебивай… Не сейчас. Позволь мне разжать кулак. Хоть чуть-чуть.

Я долила вина в стаканы.

– Начну с самого несправедливого, с самого жестокого… С тебя…

Он откинулся на спинку стула.

– Когда я впервые тебя увидел, ты была вся синяя. Помню, это произвело на меня впечатление. Ты стояла в проеме этой двери… Адриан поддерживал тебя, и ты протянула мне скрюченную от холода руку. Ты не могла ни пальцем шевельнуть, ни слова вымолвить, и я пожал твою ладонь в знак приветствия, и на твоем запястье остались белые следы от моих пальцев. Разволновавшейся Сюзанне Адриан со смехом сказал: «Я привел вам Штрумпфетку[7]7
  Штрумпфы – маленькие синие человечки, герои популярного в 1950-х гг. мультфильма Пейо, говорящие на тарабарском языке.


[Закрыть]!» Потом он отнес тебя наверх и положил в горяченную ванну. Сколько ты там пролежала? Не помню, зато помню, как Адриан все повторял и повторял матери: «Спокойствие, мама, спокойствие! Как только она сварится, мы сядем за стол!» Мы действительно хотели есть – я, во всяком случае. Ты меня знаешь, знаешь, какими бывают оголодавшие старые дураки… Я уже готов был потребовать, чтобы подавали ужин без вас, – но тут ты появилась, одетая в старый халат Сюзанны, с мокрыми волосами и застенчивой улыбкой на лице.

Зато щеки у тебя были красные-красные, просто пунцовые…

За едой вы рассказали, что стояли в очереди в кинотеатр, чтобы посмотреть «Воскресенье за городом», но билетов не хватило, и Адриан, выпендрежник – это семейная черта! – предложил тебе провести воскресенье за городом… и отправиться туда на его мотоцикле. Решать нужно было немедленно – и ты согласилась, потому и заледенела: под плащом у тебя была легкая маечка. Адриан пожирал тебя глазами, что было нелегко – ты почти все время сидела, опустив голову. Когда он говорил о тебе, мы видели ямочки у тебя на щеках, и мы думали, что ты нам улыбаешься… Помню еще, на тебе были надеты какие-то немыслимые кеды…

– Правильно! Желтые «Converse».

– Ну да, и чего тогда ты критикуешь кроссовки, которые я купил вчера Люси… Кстати, нужно будет ей сказать: «Никого не слушай, милая моя, когда я познакомился с твоей мамой, на ней были желтые кеды с красными шнурками…»

– Вы и шнурки помните?

– Я все помню, Хлоя, все, слышишь меня? И красные шнурки, и книгу, которую ты читала на следующий день, сидя под вишней, пока Адриан возился со своим мотоциклом…

– И что же это была за книга?

– «Мир глазами Гарпа»[8]8
  Роман Джона Ирвинга.


[Закрыть], так?

– Точно.

– Помню, что ты предложила Сюзанне расчистить маленькую лестницу, которая вела в старый погреб, помню, что она умилялась тому, как старательно ты выпалывала сорняки. «Невестка? Невестка?» – казалось, это слово огненными буквами плясало у нее перед глазами. Я отвез вас на рынок в Сент-Аман, ты накупила козьего сыра разных сортов, а потом мы выпили на площади мартини. Ты читала статью – кажется, об Энди Уорхолле, – пока мы с Адрианом поддавали…

– Просто поразительно, как вы все это запоминаете?

– Ну… невелика заслуга… Это был один из тех редких случаев, когда мы что-то делали вместе…

– С Адрианом?

– Да…

– Да.

Я встала, чтобы взять сыр.

– Нет-нет, не меняй тарелки, не стоит.

– Обязательно поменяю! Я же знаю, что вы ненавидите есть сыр с грязной тарелки.

– Я ненавижу? Неужели? А знаешь, и правда терпеть не могу… Еще одна причуда старого дурака, да?

– Ну… вообще-то… да.

Он состроил рожу и протянул мне свою тарелку.

– Вот чертовка.

Ямочки.

– Конечно я помню вашу свадьбу… Ты держала меня под руку и была необычайно хороша. Все время спотыкалась. Когда мы шли через площадь Сент-Аман, ты шепнула мне на ухо: «Вам бы следовало украсть меня, я бы выбросила эти проклятые туфли в окно вашей машины, и мы отправились бы есть улиток к Иветте…» От этой шутки у меня аж голова закружилась. Я изо всех сил сжал в руке перчатки. На, возьми сыр…

– Бог с ним, с сыром, вы продолжайте…

– Ну что тебе еще рассказать? Помню, однажды мы назначили встречу в кафе – оно находилось на первом этаже в том же здании, что и мой офис, – я должен был забрать какой-то половник, который тебе одолжила Сюзанна. В тот день я, наверное, тебе не понравился – торопился, был озабочен… Ушел прежде, чем ты допила чай, задавал вопросы о твоей работе и не слушал ответов, в общем… Так вот, в тот же вечер, за ужином, когда Сюзанна спросила меня: «Что нового?», я ни с того ни с сего вдруг сказал: «Хлоя беременна». – «Она сама тебе сказала?» – «Нет. Не уверен, что она в курсе…» Сюзанна пожала плечами, возвела глаза к потолку, но я оказался прав. Прошло несколько недель, и вы сообщили нам радостную новость…

– Как вы догадались?

– Не знаю… Мне показалось, что у тебя изменился цвет лица, да и усталой ты казалась неспроста…

– …

– Я долго могу так продолжать. Видишь, ты несправедлива. Что ты там говорила? Что все это время, все эти годы я никогда тобой не интересовался… О-о-о, Хлоя, надеюсь, тебе стыдно.

Он посмотрел на меня с укором.

– Но ты права – я эгоист. Говорю, что не хочу, чтобы ты уходила, просто потому, что не хочу, чтобы ты уходила. Думаю о себе. Ты мне ближе дочери. Моя собственная дочь никогда не скажет мне, что я старый дурак, про себя подумает, что я дурак, да и только!

Он встал за солонкой.

– Но… Что с тобой?

– Ничего. Ничего со мной.

– Но ты ведь плачешь.

– Нет, не плачу. Смотрите – вовсе не плачу.

– Да, конечно, плачешь! Дать тебе воды?

– Спасибо.

– Ох, Хлоя… Не хочу, чтобы ты плакала. Я чувствую себя несчастным.

– Ну вот! Снова вы о себе! Неисправимый эгоист…

Я хотела перейти на шутливый тон, но из носу текли сопли, и зрелище было жалкое.

Я смеялась. Плакала. Вино меня не веселило.

– Я не должен был говорить тебе все это…

– Как раз должны. Это ведь и мои воспоминания тоже… Нужно привыкать потихоньку. Не знаю, понимаете ли вы, как для меня все это неожиданно… Всего две недели назад я была матерью благополучного семейства. Перелистывала в метро записную книжку, планировала ужины, подпиливала ногти, думая об отпуске. Раздумывала: «Взять с собой девочек или поехать вдвоем?» Вот какие вопросы меня волновали…

И еще я думала: «Нужно подыскать другую квартиру, наша хороша, но темновата…» Ждала, когда Адриан придет в себя, чтобы с ним поговорить, – видела, что он в последнее время не в своей тарелке… Раздражительный, обидчивый, усталый… Я беспокоилась о нем, думала: «Они угробят его на этой безумной работе, какой идиот так составляет расписание?»

Он отвернулся к камину.

– Благополучная жизнь, но не слишком веселая, правда?

Я ждала его к ужину. Ждала часами. Часто даже засыпала… Он в конце концов возвращался – понурый, с виноватым лицом. Я шла на кухню, потягиваясь. Старалась взбодриться. Он, конечно, не хотел есть, у него совершенно пропал аппетит – на это ему совести хватало. Возможно, они успевали перекусить вместе? Вполне…

Как же трудно ему, наверное, было сидеть напротив меня! Какой нелепой я ему казалась с моей привычной веселостью и сериалом о жизни в доме близ сквера Фирмен-Жедон. Думаю, он ужасно мучился… У Люси выпал зуб, мама плохо себя чувствует, польская няня маленького Артура встречается с сыном соседки, я сегодня утром закончила наконец тот мраморный бюст, Марион постриглась, и это просто ужасно, у тебя усталый вид, отдохни хоть день, дай мне руку, хочешь еще шпината? Бедняга… какая пытка для неверного, но совестливого мужа. Какая пытка… Но я ничего не замечала. Никаких признаков, понимаете? Как можно быть такой слепой? Как? Либо я полная тупица, либо слишком доверчива. Впрочем, это одно и то же…

Я откинулась назад.

– Ах, Пьер… Какое же свинство эта жизнь…

– Хорошее вино, правда?

– Очень. Жаль только, что не держит обещаний – хандру не гонит…

– Я впервые его пью.

– Я тоже.

– Это как твой розовый куст – я купил бутылку из-за этикетки…

– Ну да. Какая глупость… Бог знает что такое.

– Хлоя, ты ведь еще так молода…

– Нет, я старая, я чувствую себя старой. Я совершенно разбита. Я никому больше не верю. Буду теперь смотреть на жизнь через глазок в двери. Никому не открою больше дверь. Отойдите. Покажите правую руку. Хорошо, теперь левую. Наденьте тапочки. Стойте в дверях. Не двигайтесь.

– Нет, такой женщиной ты никогда не станешь. Не сможешь, даже если захочешь. Люди по-прежнему будут входить в твою жизнь и уходить из нее, и ты снова будешь страдать, и это очень хорошо. Я за тебя не беспокоюсь.

– Конечно, нет…

– Что, конечно?

– Что вы за меня не волнуетесь. Да вы вообще ни за кого не волнуетесь…

– Ты права… Не умею заботиться о других.

– Почему?

– Не знаю. Наверное, потому, что меня никто не интересует…

– …никто, кроме Адриана.

– А что Адриан?

– Я думаю о нем.

– Вы за него беспокоитесь?

– Думаю, да… Да.

Во всяком случае, за него я тревожусь больше всего.

– Но почему?

– Потому, что он несчастен.

Я обалдела.

– Вот это да! Да вовсе он не несчастен… Совсем наоборот, очень даже счастлив! Сменил помятую жену-зануду на веселую белошвейку. И жизнь его стала куда приятней, не сомневайтесь.

Я вытянула руку.

– Ну-ка, посмотрим, который сейчас час… Без четверти десять. И где же наш маленький страдалец? Где же он? Может, в кино или в театре? Или ужинает где-нибудь? Они, должно быть, уже съели закуску… он щекочет ей ладошку и думает о том, что будет потом. Осторожно, официант идет! Она отнимает руку, улыбается ему в ответ. Или они уже в постели? Скорей всего… Если я правильно помню, в начале романа часто занимаются любовью…

– Ты цинична.

– Я защищаюсь.

– Что бы ни делал Адриан, он несчастлив.

– Хотите сказать – он несчастлив из-за меня? Я порчу ему все удовольствие? О, неблагодарная…

– Нет, не из-за тебя – из-за самого себя. Из-за этой жизни, в которой ничего не происходит так, как тебе хочется… И все наши усилия просто смехотворны…

– Вы правы, ах он бедняжка!

– Ты меня не слушаешь.

– Нет.

– Почему ты меня не слушаешь?

Я откусила кусок хлеба.

– Потому что вы как бульдозер – все разрушаете на своем пути. Мое горе… Что вам мое горе? Уже сейчас оно вас обременяет, а скоро начнет раздражать, я уверена. А тут еще и кровные узы… Дурацкое понятие… Вы были неспособны прижать к груди своих детей, хоть раз сказать им, что вы их любите, но при этом я точно знаю, в любой ситуации вы встанете на их защиту. Что бы они ни сказали, что бы ни сделали, они всегда будут правы перед нами, варварами. Перед нами, у которых другие фамилии.

Ваши дети не слишком часто вас радовали, но критиковать их позволено только вам. Вам одному! Адриан смылся, оставив меня и девочек. Вам это, конечно, не нравится, но я не надеюсь, что вы его обругаете. Хотя бы пара крепких выражений… это ничего бы не изменило, но мне было бы так приятно! Так приятно! Да, знаю, это выглядит жалко… Я и сама жалкая. Но всего несколько точных, обидных слов, как вы это умеете… Почему нет? В конце концов, я это заслужила. Я жду приговора патриарха, сидящего во главе стола. Все эти годы вы судите всех без разбора. Хороших, плохих, кто достоин вашего уважения и кто нет. Все эти годы я терплю ваши речи, ваше самоуправство, высокомерие, молчание… Всю эту липу. Показуху… Сколько же лет вы нас дурачите, Пьер…

Знаете, я ведь простая душа, мне нужно, чтобы вы сказали: «Мой сын – мерзавец, и я прошу у тебя прощения». Мне это необходимо, понимаете?

– В этом на меня не рассчитывай.

Я взяла наши тарелки.

– А я и не рассчитывала.

– Хотите десерт?

– Нет.

– Ничего не хотите?

– Значит, все пропало… Я потянул не за ту ниточку…

Я больше его не слушала.

– Узел еще больше затянулся, и мы сейчас как никогда далеки друг от друга. Итак, я старый дурак… Чудовище… И что там еще?

Я искала тряпку вытереть стол.

– Так что же еще?!

Я посмотрела ему прямо в глаза.

– Послушайте, Пьер, я много лет прожила с человеком, который ни на что не годился, потому что отец никогда не был ему настоящей опорой. Когда мы познакомились, Адриан вообще ни на что не мог решиться, так боялся вас разочаровать. А если он и брался за что-то, то это меня угнетало, потому что делал он это не ради себя, а для вас. Чтобы вас удивить или насолить вам. Спровоцировать или доставить удовольствие. Это было так трогательно. Мне было всего двадцать, и я пожертвовала ради него своей жизнью. Чтобы слушать его и гладить по голове, когда он не выдерживал. Я ни о чем не жалею, тогда я просто не могла поступать иначе. Я просто заболевала из-за того, что такой парень, как Адриан, занимается самоуничижением… Мы ночи напролет пытались разобраться, анализировали обстоятельства. Я тормошила его. Тысячу раз повторяла, что его история совершенно банальна! Мы принимали правильные решения и не следовали им, находили новые, и в конце концов я оставила учебу, чтобы он мог продолжить свою. Засучила рукава и три года подряд доставляла его на факультет, прежде чем отправиться на работу в подвалы Лувра. У нас был уговор: я не жалуюсь, а он больше не говорит мне о вас. Я не ставлю это себе в заслугу. Я никогда не говорила Адриану, что он лучше всех на свете. Я просто любила его. Лю-би-ла. Понимаете, о чем я?

– …

– Теперь вы понимаете, почему мне сегодня так хреново?

Я вытерла тряпкой стол, огибая его руки, лежащие на нем.

– Он поверил в себя, блудный сын изменился. Он стал вести себя по-взрослому, и вот он уже меняет старую кожу на новую под растроганным взглядом грозного папочки. Согласитесь, неприятно?

– …

– Вам нечего ответить?

– Нет. Я иду спать.

Я включила посудомоечную машину.

– Вот именно, спокойной ночи.

* * *

Я кусала губы.

О многом, очень неприятном для меня я так и не сказала.

Я взяла стакан и села на диван. Сняла туфли и прилегла на подушки. Встала, чтобы взять бутылку на столе. Поворошила дрова в камине, погасила свет и снова зарылась в подушки.

Я жалела, что так и не смогла напиться.

Я жалела, что приехала сюда.

Я жалела… Жалела об очень многом…

Об очень многом…

Я положила голову на подлокотник и закрыла глаза.

*****

– Ты спишь?

– Нет.

Он налил себе выпить и сел в кресло рядом со мной.

На улице по-прежнему завывал ветер. Мы сидели в темноте. И смотрели на огонь.

Время от времени один из нас отпивал глоток из своего стакана, другой делал то же самое.

Нам не было ни плохо, ни хорошо. Мы устали.

Потом он наконец заговорил:

– Знаешь, я бы не стал тем, кем стал – по твоим словам, – будь у меня побольше мужества…

– Что вы хотите этим сказать?

Я тут же пожалела, что откликнулась. Мне совсем не хотелось обсуждать все это дерьмо. Я хотела, чтобы меня оставили в покое.

– Всегда говорят о горе брошенных… А ты когда-нибудь думала, о тех, кто уходит?

«Господи ты Боже мой! – ужаснулась я. – И чем еще этот псих собирается забивать мне голову?»

Я поискала взглядом туфли.

– Завтра, Пьер… Мы вернемся к этому разговору завтра, а сейчас… С меня довольно.

– Ведь те, кто приносит несчастье, тоже страдают… Тех, кого бросают, все жалеют, утешают, но как быть с теми, кто уходит?

– Так им еще чего-то не хватает?! – разозлилась я. – Может быть, лаврового венка? Моральной поддержки?

Он меня не слушал.

– Какой смелостью надо обладать, чтобы однажды утром взглянуть на себя в зеркало и задать себе вопрос: «Имею ли я право на ошибку?» Отчетливо произнести каждое слово… Какой смелостью надо обладать, чтобы взглянуть жизни в лицо – и не увидеть в ней ничего стабильного, ничего гармоничного. И все сломать, разворотить – из чистого эгоизма? Конечно, нет, хотя… Так в чем же дело? Инстинкт выживания? Прозорливость? Страх смерти?

Мужество быть откровенным с самим собой. Хоть раз в жизни. Противостоять себе. Только себе. Себе одному.