Текст книги "Странные люди"

Желание приемной дочери сделать карьеру в медицине он воспринял с энтузиазмом и горячо поддержал; немного расстроился, правда, узнав, что стоматологическое поприще ее не привлекает (по мнению дяди Димы, у Карины были сильные четкие руки потенциального дантиста), но, в конце концов, педиатрия – специальность достойная и благородная. Преисполненный рвения, дядя Дима начал активные переговоры с коллегами из медицинского института и занялся устройством студенческой судьбы Карины задолго до окончания школы.

Карина штудировала анатомию и биологию, заставила все полки медицинскими атласами и параллельно с занятиями в школе училась на курсах медсестер, чтобы к моменту поступления уже иметь свидетельство по профилю. Все складывалось удачно и правильно: Миша подрастал, к трем годам выровнявшись, наконец, со здоровьем; Карина училась и купалась в семейной любви; бабушка с дедушкой копались на грядках, а мама с дядей Димой строили дом для их большой семьи – грандиозный, двухэтажный, с большой верандой, сауной и гаражом. Это было счастье. На него было отпущено семь лет.

Период «после» закончился в жизни Карины, когда ей исполнилось пятнадцать лет. Вернее, закончилась ее жизнь. Не физически, конечно, но духовно и эмоционально, потому что этап, который наступил потом, вообще никак нельзя назвать. Она так и думала: «никакая жизнь», «жизнь нигде и никак». Началась новая странная жизнь со встречи с Ним. Со встречи, которой могло бы и не быть, если бы их семья оказалась в тот день в другом месте. Или в том же месте, но в другое время. На полчаса позже или раньше. Даже на пять минут. На минуту. И ничего бы не произошло.

После роковой встречи интересы Карины сузились до предела, граничащего с патологией, а мысли текли, как правило, по двум направлениям: размышления о Нем и о странном стечении обстоятельств. Было ли это происшествие запланировано судьбой? Было ли это нелепой случайностью, которой можно было избежать? Кто отвечает за построение цепочки связанных друг с другом обстоятельств, которые в конце концов привели их семью к полному краху? И, наконец, в чем кроется первопричина нынешней плачевной ситуации? Этот вопрос – о причине – волновал девушку больше всего, даже сильнее, чем последствия. А они были печальны.

Из-за произошедшего несчастного случая дядя Дима не смог больше работать – плохо сросшаяся локтевая кость давала о себе знать: при трясущихся руках невозможно добиться точности движений, так необходимой в его профессии. Грудная клетка, восстановленная после множества операций, вроде бы пришла в норму, но периодические боли остались, регулярно напоминая о роковом происшествии. Врачи утверждали, что дяде Диме крупно повезло: при ударе такой силы, направленном точно в сердце, он должен был умереть на месте. Надо радоваться, что его здоровый и тренированный организм смог выдержать то, что мгновенно убило бы практически любого мужчину, не говоря уж о женщине или ребенке. Еще один повод для радости, по словам медиков, состоял в том, что сломавшиеся ребра не повредили внутренние органы, как это обычно бывает. Словом, дядя Дима оказался счастливчиком и мог считать себя заново родившимся, хоть и покалеченным, хоть с уродливым шрамом через всю грудь, оставленным безжалостными хирургами при попытках совместить осколки раскрошившихся ребер. С трудно выхлопотанной инвалидностью второй группы, дядя Дима все равно оставался живым, он мог со временем прийти в норму и найти новую, не требующую физических усилий и точности в движениях работу, он мог еще радоваться жизни и растить детей.

Возможно, так бы все и сложилось. После нескольких тяжелых операций дядя Дима все-таки пошел на поправку и даже стал шутить по поводу своего беспомощного состояния. Жизнь не заканчивается с приобретением ущербности, она просто переходит в другую стадию, к ее новой форме надо привыкнуть и принять ее как данность. И мама, и сам дядя Дима надеялись на скорейшее выздоровление и пытались приспособиться к ситуации.

Финансовый вопрос, опять вставший остро и неотвратимо, решался мамой неправильно, но в краткосрочной перспективе эффективно: путем разбазаривания совместно нажитого имущества. После того, как были потрачены наличные и опустошены банковские счета, в ход пошли драгоценности, мамина шубка, а потом и однокомнатная бабушки-дедушкина квартира. Операции и лечение, как известно, бесплатные, но стоят они очень дорого, не говоря уже о восстановительном периоде, особенно важном для хорошего результата. Но даже когда мама выбивалась из последних сил, пытаясь раздобыть деньги, а дядя Дима лежал на больничной койке, еще жила надежда на возвращение былого счастья, или хотя бы его части. Карина верила, что страшный период в жизни их семьи закончится, они снова будут вместе, опять в доме будут тепло и покой. Пусть они будут не так состоятельны, как раньше, пусть даже бедны, но главное – чтобы все были живы и здоровы, чтобы мама была дома, а Мишка перестал плакать по ночам. С ним после того случая стали происходить странные вещи – брат часто просыпался среди ночи с криками, в слезах, и не мог вспомнить, что его напугало. Мама даже водила его к психологу в центр социальной помощи, но специалист ничего внятного не посоветовал, и мама в отчаянии принялась пичкать сына пилюлями и успокоительными травками.

И, тем не менее, ужасный сон должен – просто обязан был – закончиться, по всем законам справедливости. По Божественным законам, если угодно. Ведь кто, как не дядя Дима – такой большой, сильный и энергичный, заслуживает здоровья? Кто как не мама, разрывающаяся между больницей, подработкой и детьми, должен быть счастлив и спокоен? А Карина с Мишей, чем они могли прогневить Всевышнего, пославшего им кару ни за что ни про что? Семья Карины никогда не отличалась религиозностью, и девочка не умела молиться, но в этот период она придумала свой способ общения с Богом: глядела вверх, на потолок или на небо, и шепотом обстоятельно рассказывала Господу о том, как нуждается семья в его помощи. Аргументы, приводимые Кариной, казались весьма убедительными, но, видимо, только ей самой. У судьбы были другие планы – в обмен на несколько безоблачно-прекрасных лет она приготовила новое испытание, оказавшееся для семьи роковым; ибо семья умирает с уходом женщины.

После смерти мамы дядя Дима потух и совершенно потерял интерес к жизни. Когда-то веселый и неунывающий, он замкнулся и мгновенно постарел. Физически он достаточно восстановился для того, чтобы обслуживать себя и жить более-менее полноценной жизнью; но краски стерлись и чувства ушли. Он даже не переживал горя от утраты, как не может ничего переживать мертвец; а дядя Дима превратился в самого настоящего мертвеца, робота, который ходит и иногда разговаривает.

Миша был отправлен на воспитание к бабушке и дедушке, в наполовину построенный загородный дом. Что он думал по поводу происходящих в жизни перемен, неизвестно: ведь был он еще очень мал. Впрочем, не так уж мал: в свои шесть лет Миша был развит и умен. Карина пыталась угадать его мысли, осторожно выяснить его отношение к происходящему, но брат или молчал, или говорил на отвлеченные темы. Внешне он остался как будто прежним: милым, спокойным, добрым. Даже ночные кошмары у него прекратились, исчезли вместе с уходом мамы. Но появилось что-то новое, чужое: настороженность вместо беззаботности, молчание вместо детской болтовни.

Когда брат переехал за город, Карина потеряла последнего родного человека. С грехом пополам закончив школу, она поступила на курсы парикмахеров – руки у нее всегда были хорошие. Повезло устроиться мастером в дорогой салон. Клиенты ее любили.

С тех пор жизнь Карины проходила странно: она много работала, ценила и считала деньги, встречалась с молодыми и не очень молодыми (зато состоятельными) людьми, чем могла помогала семье (ее разрозненным остаткам), но при этом ничего не чувствовала. Горечь утраты быстро притупилась, Миша – некогда безумно обожаемый – отдалился от сестры и физически, и духовно, а дядя Дима перестал быть дядей Димой. Он стал совсем другим человеком – осторожным, прибитым, медлительным. Карина жалела его, жалела брата, грустила о потерянной семье. Но главное чувство, всеобъемлющее и испепеляющее, заполнило все ее существо.

Это было чувство к Нему. Он, возникший внезапно и перевернувший все, занимал теперь все мысли Карины. Каждую минуту она чувствовала Его присутствие на земле и задыхалась от этого ощущения. Она все время пыталась угадать, где Он находится, чем занимается, что говорит. Карине казалось, что между ними теперь установлена незримая прочная связь, и, когда Он совершает какие-то действия, Его движения по инерции передаются ей; она бы наверняка почувствовала, если бы Он умер или исчез с лица земли. Чувство ее было настолько велико, что постепенно вытеснило все остальные, не оставив место для реальности и даже для воспоминаний. Прежняя счастливая жизнь с любящими родителями и братом представлялась теперь далекой и размытой, как отражение в запотевшем зеркале. Сожаление и горечь испарились под натиском нового, яростного и всепоглощающего огня. Это была ненависть. Ненависть с большой буквы, Ненависть к Нему.

* * *

После сокрушительного поражения на психологическом поприще Вениамин Алексеевич перепробовал множество самых разных профессий. Оставаясь верным себе, а именно не выбирая легких путей, он следовал особым извилистым маршрутом, который любому нормальному человеку показался бы идиотским. Редина кидало в совершеннейшие крайности (впрочем, задерживался он там совсем недолго). Он попробовал себя в качестве грузчика в овощной палатке и переводчика в акционерном обществе, занимающимся пошивом обуви по итальянской лицензии; работал ночным сторожем в детском саду и тренером по фитнесу в районном спорткомплексе; одно время был бомбилой, потом чуть было не открыл свой бизнес в сфере торговли, но вовремя одумался. А может быть, банально не хватило денег.

Странные вещи, происходящие с Рединым, возможно, объяснялись необычным сочетанием в нем абсолютно несопоставимых качеств: при хорошем и вполне достаточном для переводчика средней руки владении иностранным языком, он проявлял в общении с клиентами слишком много инициативы; при выдающейся наружности совершенно не умел правильно ею пользоваться; при умении за короткое время заработать деньги не знал, как их тратить; при любви к общению часто отвращал окружающих своей прямолинейностью. Руководители, заполучившие такой кадр в качестве работника, ценили его за трудолюбие и работоспособность, недоумевали по поводу его необычного поведения и злились из-за неожиданных проявлений своенравия. В конце концов от него отказывались, как от проблемного и странного, хоть и добросовестного работника. Нельзя сказать, что расставания с работодателями сильно огорчали Редина – он и сам в своем постоянном поиске стремился к чему-то новому, лучшему, более подходящему.

Сменив за восемь лет полтора десятка рабочих мест, Редин решил наконец успокоиться и найти себе стабильное место, отвечающее его запросам, коих было множество. Во главу угла ставились во-первых, спокойная обстановка на рабочем месте; во-вторых, общение с людьми, но не обязывающее и не стесняющее свободы; в-третьих, возможность быстрого заработка в случае необходимости; в-четвертых, минимум начальства и контактов с ним; в-пятых, эстетичность окружения.

Кто скажет, что таких рабочих мест не бывает, тот ошибется. Проанализировав ситуацию и свои устремления, Вениамин Алексеевич принял наконец единственно верное решение и обрел должность своей мечты. Определился он на новое место без труда, хотя желающих трудиться на этом поприще предостаточно. Приступил к работе и в первый же день почувствовал, что обрел долгожданный покой и удовлетворение. Работа была на свежем воздухе, кругом – деревья, что радовало Редина, всегда тяготеющего душой к природе и не боящегося плохой погоды. Зарплата была незначительной, но возможность дополнительного заработка с лихвой все окупала. Руководства Вениамин Алексеевич в глаза не видел и, можно сказать, был сам себе хозяин, хотя и имел план работы, ненавязчиво существовавший где-то параллельно и не стесняющий независимости Редина. Что касается контингента, то клиенты у Вениамина Алексеевича были по большей части спокойные, молчаливые и умиротворенные. У них не было ни проблем, ни терзаний. Они были покойники.

Обязанности кладбищенского рабочего пришлись Вениамину Алексеевичу по душе. Причин этому было несколько: прежде всего, мертвые всегда привлекали Редина своим благоразумием и тактом; далее, тишина и спокойствие благотворно действовали на его слегка расшатанную постоянной сменой мест и руководства нервную систему; наконец, здесь он мог реализовать себя как специалист – ведь никто так остро не нуждается в разговоре по душам, как родственники ушедших. Бывало, правда, что от Вениамина Алексеевича шарахались, но это происходило редко: разве не приятно поболтать со странно опрятным и неожиданно интеллигентным работягой, который и могилку в порядок приведет, и о жизни порассуждает? Ведь как это необычно, что люди такого уровня тоже имеют свои мысли и даже философствуют! А если Редин ляпал по своему обыкновению что-либо неприятное, то ему это с готовностью прощали: ну что с такого возьмешь, слава богу, что трезвый, и работает быстро.

Работником Редин был просто идеальным: во-первых, он не чурался грязной работы и брался даже за самые неприятные поручения; во-вторых, не боялся покойников (как ни странно, это чувство присуще многим, даже профессионалам кладбищенского дела), уважал усопших и искренне сочувствовал их родственникам; в-третьих, вел себя скромно, «на помин души» – в отличие от коллег – денег не клянчил и услуг своих не навязывал, за что его ценили посетители и отмечало начальство.

Повезло кладбищу с работником, а Вениамину Алексеевичу с работой, что и говорить. Теперь он и его потенциальные пациенты (те, что из числа живых) находили друг друга сами, притягивались, как разноименные заряды, как особи противоположного пола, как кролики и удавы, как Саша Куприяненко и неприятности. Как, кстати, жаль, что не было у Саши родственников, похороненных на кладбище, вверенном заботам Вениамина Алексеевича! Тогда непременно столкнулись бы эти два предназначенных друг другу человека, и разобрался бы он в ее несчастьях, и объяснил бы бедной девушке, что никакой это не рок и не злая судьба, и вытащил бы ее из подавленного состояния, в которое загоняло ее осознание собственной обреченности. Ведь помог же Редин (уже в облике могильщика) молодой вдове, страдающей депрессией после смерти мужа; и стареющую дочку еще более престарелой мамы, отправившейся в мир иной, на путь истинный наставил. А еще заучившемуся очкарику-студенту, что по кладбищу шлялся в поисках смысла бытия, мозги промыл. Да много, много чего мог сказать Вениамин Алексеевич тем, кто готов был его слушать – из любопытства, или от отчаяния, или ради прикола.

Но Саша Куприяненко на кладбище не ходила. К счастью (или к несчастью?) для нее все ее близкие были живы, здоровы и благополучны. Все, кроме нее самой. Поэтому Вениамин Алексеевич с ней никогда не встречался. Зато однажды он встретил другую девушку – красивую, сосредоточенную и одержимую яростным огнем. Редин наблюдал за ней какое-то время, а потом подошел и вопреки своему обыкновению предложил услуги – покрасить, выполоть, отремонтировать. Обычный набор. Это было начало разговора. А дальше он как бы между прочим спросил: «Девушка, кого и за что вы так ненавидите?»

Она дернулась и замерла. Вопрос застал врасплох – Карина не ожидала, что мысли настолько явно написаны у нее на лице, что их может прочесть любой мужик в робе с лопатой на плече. Должно быть, она совсем перестала себя контролировать. Может, даже сказала что-то вслух. Кладбищенских дел мастер смотрел на нее внимательно, участливо и тревожно. Да что же это, в самом деле? И что ответить ему, случайному любопытному, заметившему что-то необычное в ее поведении?

«Да, я Его ненавижу, – могла бы сказать Карина. – Ненавижу за то, что он убил мою маму и дядю Диму. А потом моего маленького брата. А потом меня». И это было бы правдой.

Впрочем, она могла бы ответить по-другому. Например, так: «Он не хотел ничего плохого. Специально ничего не делал. Просто появился в неправильном месте в неправильное время. И разрушил нашу жизнь». Это тоже было бы правдой.

Можно было бы сказать и так: «Я его ненавижу за то, что он имеет наглость жить и радоваться жизни. Он даже не знает о том, что сделал. Я не могу находиться с ним в одном мире. И я не успокоюсь, пока он не исчезнет».

Но разве сумела бы Карина объяснить чужому постороннему человеку всю глубину постигшей их семью трагедии? Как могла она словами описать увиденное десять лет назад – распростертое на снегу тело, посиневшее лицо, искаженное болью, болью настолько сильной, что дядя Дима не мог не то что говорить – дышать? Разве можно рассказать, каким пронзительным был крик испуганного Мишки и какой бледной, похожей на саму смерть, мама? А то, что было потом – сплошная круговерть непонятностей, неизвестности, абсурда – как говорить об этом?

Нет, не поймет ее этот спокойный и довольный собой и сегодняшней погодой человек. Пусть уж лучше копает могилы и подметает дорожки. И не его дело, что ненависть Карины перелилась через край и уже затопила все вокруг. Когда-нибудь это чувство обретет форму и воплощение. Возможно, тогда настанет покой.

* * *

Отец Саши Куприяненко, Антон Петрович, был фигурой солидной и значимой. Он не совершал ошибок, во всем придерживался четкого плана и вел здоровый образ жизни. Занимался строительным бизнесом, преуспевал и старался не перенапрягаться, по крайней мере, если в этом не было необходимости. Он вообще не любил крайностей и действовал аккуратно и продуманно. Возможно, именно благодаря его осмотрительности, фирма пребывала в относительной стабильности, хотя и разумным развитием он не пренебрегал.

В отношениях с людьми Куприяненко придерживался того же принципа: поменьше эмоций, побольше прочности. Приятелей и немногочисленных друзей он близко к себе не подпускал, был доброжелателен без фамильярности. С единственной женой своей, Татьяной Ивановной, он много лет находился в крепком браке, был ей почти верен, ребенка имел одного (зачем рисковать своим спокойствием и иметь больше). Тем более, что с любимой дочкой – умницей и красавицей, так многообещающе начавшей свою жизнь, неожиданно стали происходить странные вещи, которые огорчали и смущали правильного и упорядоченного Антона Петровича. Так, например, у Саши обнаружилась дурацкая склонность впутываться в неприятные истории, расхлебывать которые приходилось в конечном итоге родителям. Не то чтобы дочь шла на поводу у дурной компании или пагубных привычек (здесь ситуация была бы по крайней мере понятна), просто ей катастрофически не везло во всем – от неожиданно прорвавшегося дна у рюкзака до скользкой, присыпанной снегом дорожки у подъезда, на которой должна была грохнуться и набить шишку именно Саша, а не какая-нибудь другая девочка или мальчик.

Невезучесть дочери сердила и сбивала с толку отца – как такое могло случиться с ним, организованным, в меру целеустремленным, в меру спортивным и всегда рассудочным? Его ребенок просто обязан быть беспроблемным, успешным, оправдывающим родительские надежды. Ведь столько вложено в Сашу с первого дня ее пребывания на этой земле – внимания, сил, не говоря уже о деньгах. Куприяненко не скупился на подарки и считал, что у его дочери должно быть все самое лучшее – тряпки, поездки, образование. Взамен, естественно, ожидался адекватный результат. В течение первых десяти лет все шло по плану – Саша взрослела, умнела, радовала родителей и соответствовала затраченным усилиям. Но внезапно в четко отлаженной программе произошел сбой, и распланированная жизнь дочери Антона Петровича покатилась по непредусмотренному направлению. Нет, Саша не стала хуже учиться или неправильно себя вести, но ее взаимоотношения с судьбой обострились, и у нее появилось чувство тревоги и неуверенности. Антон Петрович расстраивался, но старался не очень переживать из-за Сашиных проблем, поскольку способов помочь ей он не видел, а пустые переживания – глупость, лишние эмоции. Антон Петрович намеревался жить долго и хорошо, и ненужные страдания не входили в его планы.

А Саша… Саша отдалялась от отца все больше. Она становилась все более жалкой, какой-то забитой и скатывалась все ниже по лестнице, верхняя ступенька которой обозначала уверенность и прочность, а нижняя – зыбкость и несчастье. Именно на верхней ступеньке находился, как он себе представлял, Антон Петрович, и все большее расстояние отделяло его от дочери.

Саше и самой было неудобно создавать отцу дополнительные сложности. Он всегда был для нее олицетворением совершенства – спокойный, ровный, преуспевающий. Всегда знающий ответ на любой вопрос, всегда и во всем правый. За исключением, пожалуй, одного досадного недоразумения.

Это случилось до начала Сашиной невезучести, в самом начале ее школьной жизни, во время летних каникул. Отец обкатывал тогда новенький «Форд» по дачным проселочным дорогам, а дочь сидела рядом на пассажирском сиденье и, как и положено, визжала от восторга и страха, когда папа закладывал крутые виражи и неожиданно газовал. Время было позднее, место пустынное, народу вокруг не было, и Антон Петрович позволил себе расслабиться и полихачить. И кто его знает, откуда неожиданно возникла дурная собака, с лаем бросившаяся под колеса и заставившая водителя вздрогнуть и резко вильнуть в сторону? Должно быть, глупая псина испугалась не меньше автомобилиста, а может быть, ее ослепил свет фар, но вместо того, чтобы отпрыгнуть назад, она внезапно бросилась в ту же сторону, куда рванул баранку Антон Петрович. Собаку Саша узнала – это была соседская дворняжка Найда, зверюга не злобная, но брехливая и бестолковая. Как она убежала так далеко от дома – ума не приложить. В произошедшем ДТП виновата была она, на все сто процентов, что мог бы подтвердить любой свидетель.

Но свидетелей не было. Машина и пассажир с водителем не пострадали. Серьезно задета была лишь Найда. С перебитыми задними лапами и окровавленным боком, она надрывно выла вслед стремительно удаляющемуся «Форду». В салоне автомобиля почти так же отчаянно орала перепуганная Саша, умоляя папу вернуться и подобрать собаку – ведь та была еще жива, ее можно было отвезти в ветеринарную клинику и вылечить. Девочка была уверена, что если Найде немедленно помочь, ее можно спасти.

Увы, непреклонный Антон Петрович не разделял мнения дочери и спокойно, но категорично велел ей замолчать. Ему не нужны были проблемы с грязными истекающими кровью собаками в его новой машине. Чудесный доктор Айболит не спас умирающую Найду. «Форд» остался незапятнанным, а от Сашиного сердца незаметно оторвался маленький кусочек. Поначалу рана болела, но потом затянулась. Открылась она лишь однажды, когда девочка нечаянно услышала разговор отца с соседом по дачным шести соткам. Сосед сетовал на то, что его собака куда-то сбежала и уже неделю не возвращается, а Антон Петрович предположил, что Найда загуляла – это с дворняжками часто случается.

Но даже тогда Саша не могла предположить того, что папа просто испугался сознаться. Мужчины вообще никогда ничего не боятся, а тем более папы – в этом девочка была уверена. В конце концов, собака – это не человек. Человека бы папа точно не бросил. Папа смелый и справедливый. У него сильные руки и очень высокий рост – он защитит и спасет. Саша с раннего детства прониклась идеей о всемогуществе отца, поэтому то, что произошло спустя несколько лет после случая с Найдой, надолго выбило ее из колеи.

А происшествие-то было пустяковое. Просто ерунда, а не происшествие, и внимания обращать не стоит. Было оно не из разряда уже появившихся загадочных несчастий (из серии «откуда ни возьмись»), а с конкретным действующим злоумышленником, известным всему двору Серегой Семаковым из пятьдесят второй квартиры. Серега был хулиган, матерщинник и придурок. Об этом, равно как и о пьяных выходках его запойного папаши, знал весь район, знало и детское отделение милиции, куда у Сереги было несколько приводов. Приличные дети с Серегой не водились, а местная шпана его уважала. Все говорило о том, что молодой человек готовился повторить судьбу родителя, по уверениям соседских сплетниц – уже побывавшего в местах не столь отдаленных и слишком долго задержавшегося на свободе. По странной традиции русского народа сочувствовать пьяницам, Серегин папа пользовался поддержкой и помощью у особо сердобольных слоев населения и всегда мог разжиться бутылкой в долг или просто так, что поддерживало в нем интерес к жизни. Достойный сын своего отца в силу возраста еще не мог разделить страсть папаши, но бузил во дворе постоянно и со вкусом.

И надо же было Саше возвращаться из магазина с батоном хлеба как раз тогда, когда Сереге в приподнятом настроении вздумалось пойти погулять! К несчастью, никаких других мишеней для хулиганской активности, кроме одинокой двенадцатилетней девочки, не нашлось. Собственно, Серега ничего страшного не сделал. Попробовал подставить подножку – Саша увернулась. Обозвал ее пару раз крепкими словами – она не ответила, даже не обернулась, продолжала топать к своему подъезду, прижимая к груди полиэтиленовый пакет. Что еще можно было сделать? От скуки он догнал ее и плюнул на курточку, смачно так харкнул. Вот, собственно, и все. Даже дурацкий батон не отнял.

А Саша прибежала домой в слезах и долго рыдала, оплакивая опоганенную куртку и собственную беспомощность. Испуганная мама, вообразив ужасные вещи, бросилась звонить в милицию, откуда ее перенаправили к участковому. Участковый, поднятый Татьяной Ивановной по тревоге и вызванный в квартиру номер 167 одного из домов по улице Советской армии, долго допытывался, что собственно произошло, и, узнав, что наибольшее увечье, полученное девочкой – это плевок в спину, оскорбился и отбыл со словами: «У нас вся страна оплеванная, а ничего, утремся – и дальше живем». Равнодушие представителя милиции взбесило маму, а Сашино горе приобрело масштабы всемирного бедствия. Нет ничего страшнее для ребенка, чем несправедливость и безнаказанность ее творящих. Впрочем, не только для ребенка.

Папа, пришедший с работы, был встречен подробным изложением произошедшего и большими надеждами. Как поняла потом Саша, надежды эти на высшую справедливость были пустыми и безосновательными. Ведь что мог сделать отец там, где милиция бессильна? Чем он мог помочь, несмотря на свой возраст, рост и внушительность? Да и повод-то для беспокойства был, честно говоря, пустяковый. Но это Саша поняла позже. А тогда она рассчитывала на немедленное разрешение ситуации, на какие-то активные папины действия, на восстановление справедливости. Но он сказал разнервничавшейся жене: «А что ты от меня-то хочешь? Я что, с ними ругаться пойду? Или морду бить? Да по этой семейке давно тюрьма плачет. Посадят и без нас».

Антон Петрович, как всегда, оказался прав. Серегиного родителя, действительно, скоро посадили за кражу. Сынок тоже куда-то исчез и больше не появлялся. Во дворе восстановился мир и покой.

Если бы Вениамин Алексеевич Редин прокомментировал эту ситуацию, он, вероятно, сказал бы примерно следующее: «Отцы, не разочаровывайте своих дочерей. Вы можете обмануть надежды мамы или даже жены – они в конце концов поймут и простят. А дочки никогда не забудут малодушия и трусости, даже если это единственно правильный выход. Лучше действуйте неправильно, нарушайте закон и совершайте идиотские поступки. Только не разрушайте идеал – ведь вы первый и самый главный мужчина в жизни будущей женщины. Сохраните для дочери этот образ».

Но Вениамина Алексеевича рядом не было, и он ничего не мог сказать. Да и поздно было.

* * *

Поездка на горнолыжный французский курорт была запланирована давно и ожидалась с нетерпением. То, что это должна быть Франция, было решено сразу – из-за того, что они ни разу там не были, из-за маминых романтических представлений о Париже – городе-празднике, из-за Карининых успехов во французском языке, из-за давнего преклонения перед потомками галлов, свойственного большинству европейцев (как бы тщательно они его не скрывали). А еще во Франции есть какая-то загадка, которую невозможно разгадать, основываясь лишь на книгах о мушкетерах или на фильмах с Пьером Ришаром и Жераром Депардье. Это атмосфера, которую необходимо почувствовать самому, гуляя по Елисейским полям или стоя перед собором Нотр-Дам. Может, это воздух, который не похож ни на какой другой воздух в мире. А может, это неповторимая мелодия речи, льющейся настоящей музыкой, даже если предмет разговора – автомобильные покрышки или повышение подоходного налога.

Так говорила мама, начитавшаяся в свое время французских романов и отстрадавшая положенное по Алену Делону, уже немного постаревшему в дни ее юности, но еще не утратившему своего убийственного обаяния. Карина верила и соглашалась. Ведь действительно, как романтично и загадочно звучит: Ma journee de travail commence a neuf heures! Совсем не то, что по-русски. А взять французские песни! Все о любви и страсти, наполненные возвышенными чувствами и такой легкостью бытия, что голова кружится! А Париж – само название звучит как сказка: таинственный, загадочный, прекрасный, недоступный, а теперь внезапно ставший близким и реальным. Ведь дядя Дима ясно сказал: планируйте три дня в столице, а потом лыжи!

Сама подготовка к путешествию казалось волшебной – мама с Кариной, обложившись красочными проспектами туристических фирм, перебирали вкусные, перекатывающиеся на языке названия: Шамони, Мерибель, Межев, Куршевель, – пока наконец не остановили свой выбор на Валь Торансе – довольно-таки новом, с, современными подъемниками, курорте, полном кипучей активности. Что до дяди Димы, его обязанности заключались в финансировании поездки, а куда ехать – ему было абсолютно все равно, хоть в Альпы, хоть на Урал, лишь бы катание было хорошим. Увлеченный спортсмен, дядя Дима превыше всего ценил активный отдых и физические нагрузки. А в сочетании со свежим горным воздухом и удовольствием от скоростного спуска отпуск становится вдвойне приятным! Недаром он приобщил жену и приемную дочь к горнолыжному спорту, самолично тренируя их на простеньких подмосковных трассах, недаром обучал пятилетнего сына хитростям слалома! Зато теперь вся семья в полном составе может попробовать силы в настоящих горах, а Мишка обновит свои малюсенькие, но профессиональные детские лыжи и ботинки!