Текст книги "Остранение"

Анна Кочарян
Остранение
сборник стихотворений

Мой добрый хозяин, в доме твоем смешалось…

 
Мой добрый хозяин, в доме твоем смешалось
все, и мне одному не справиться с этим домом,
приходи и владей, не нужно дарить чужому
то малое, что еще у тебя осталось.
Мой добрый хозяин, до нас долетают вести,
что ты одолел Аякса и греки разбили Трою,
для меня ты всегда был героем,
самым большим героем,
и я тебя жду, мой хозяин,
на том же месте.
Твоя Пенелопа стала опять невестой,
вышивает полотна из шерсти и тонкого хлопка.
Я не знаю, хозяин, ждет ли тебя Пенелопа,
но я тебя жду, мой хозяин,
на том же месте.
Телемах твой подрос, вымахал, стал мужчиной
(солнце греет мне шкуру, но холод пробрался
в кости),
я уже не рычу, когда ночью приходят гости
распивать в твоем доме мед, молоко и вина.
Во мне не осталось гнева для верной мести:
пока ты пропадал, я ослеп и оглох,
обезумел.
Мой добрый хозяин, но я еще жив, я не умер
и я тебя жду, мой хозяин,
на том же месте.
Мне мерещится, что не двадцать прошло,
а двести
лет, от тоски и сна у меня тяжелеют веки.
За все это время я, кажется, стал человеком,
пока ждал тебя, мой хозяин,
на том же месте.
Ты мне снишься, хозяин, лихие заводишь
песни,
теребишь за холку – я молод, готов к охоте.
Возвращайся, хозяин, домой, если жив,
если хочешь,
я тебя буду ждать, мой хозяин,
на том же месте.
 

19.05.2021

Время – река, – говорит Фетида и держит дитя за пятку…

 
– Время – река, – говорит Фетида и держит
дитя за пятку, —
вопреки всем пророчествам и богам,
пусть будет легко и сладко
тебе, ну а время – река: как нельзя войти
в ее мертвые воды дважды,
так и время, Ахилл, ни поймать нельзя,
ни назад обернуть; как каждый
ледяной поток на кистях твоих оставляет
большие капли
(я знаю, Ахилл, что ручки твои и ножки
твои озябли),
так и время течет золотой рекой, оставляя
на них морщины
(не кричи, сынок, не реви, Ахилл, ты же воин,
Ахилл, мужчина);
у тебя в глазах от меня – вода и застывшая
синь морская,
пусть целебные волны плечи твои и пясти
твои ласкают,
пусть крепнут в них кости и ширится плоть,
тугими пусть станут жилы,
пусть будет в тебе мало злости, Ахилл, но много
пусть будет силы.
– Время – река, – говорит Фетида, —
и мне говорят, что поздно:
смертен сын твой, Фетида, так надо богам,
так на небе сложились звезды,
жребий брошен, и тонкая нить сплетена,
и путь твой уже отмерен —
все давно решено, говорят мне, Ахилл,
но я никому не верю.
 

20.04.2021

Чернеют тучи…

 
Чернеют тучи,
редеют волны,
и я надеюсь,
что это к буре,
что твой корабль
утонет в море,
и сонным детям
целуя руки,
скажу я утром,
что папа умер.
Ты говорил:
моя Медея,
ты – мед и мирро,
святое пламя;
и в этом мире
нет слаще
меда, огня горячей,
очей темнее;
вот нить жемчужин
тебе на шею,
моя надежда,
моя Медея.
А я ведь знала
про ваше племя,
собачье племя,
дурные нравы.
Скажи на милость
своей Медее,
зачем же время,
где я осталась,
остановилось?
Моя тоска
чернее тучи.
Чего ты ищешь,
чего ты хочешь,
беда Колхиды,
герой Иолка,
моя надежда,
мой смелый сокол?
Да будь ты проклят.
Чернеют тучи,
и я надеюсь,
что это море
твоей Медее
несет на волнах,
в шипящей пене,
благие вести
о верной смерти,
твое пустое
и злое сердце,
а может, ветер,
соленый ветер,
что дует с юга
над Черным морем,
несет с собою
твое дыханье,
чтоб я смогла
обнять хотя бы
твое дыханье.
 

18.03.2022

Занимается день…

 
Занимается день,
и в лиловой тени
миндаля
я обрел невесомость:
я только что умер
на мраморных плитах
задворок Фаонова дома.
Голубой кипарис,
руки, крики людей —
я растерзан, я предан, я умер.
Я поэт и художник,
халдей, иудей,
я дурак,
сероглазый безумец.
Я немного устал,
я заметил, как кровь
затекает за белый ворот.
Из всех меня ненавидевших
можно новый
составить город.
Мое имя еще обжигает уста,
слух тревожит последнее «Ave».
Занимается день,
я убит, я устал,
я останусь как медный аверс
в полотняных котомках моих горожан.
Безмятежно
и золотисто
занимается день,
и немного дрожат
надо мной молодые листья.
 

IV.III.MMXXII

Перед каждой субботой…

 
Перед каждой субботой
отец из меня достает небольшое слово,
и я застываю.
Я застываю, но мысль моя
невесома,
и пока отец закрывает дверь,
на засов
запирает ставни,
мысль меня несет
к берегам Влтавы.
Там, у реки, мысль меня
превращает в песок и глину,
и меня несет уже река
мимо кладбища, замка мимо,
протекая сквозь
города, луга, перелески,
приносит к морю,
море меня принимает,
море мое растворяет горе,
и я на миг забываю, что я
самый обычный голем.
Иногда слова, что в моих устах,
застревают как камни в горле.
Если я не из наших, то я,
может, просто один из гойим,
но отец говорит, что я не из гойим,
а самый обычный голем.
Я ему говорю: возьми у меня
ребро,
сотвори кого-то:
брата, друга, собаку, кота, земляного бога.
Разве это много, отец?
Ведь это совсем не много.
В этом пыльном пустом чердаке
мне так одиноко.
Отец говорит, Адам был как я,
но только с дыханьем божьим,
кровью в жилах, нутром горячим,
молочной кожей,
с жаждой славы, любви и мести
в мятежном сердце.
– Оттого Адам и был смертен, а ты бессмертен.
Отец говорит, что меня приручил и теперь
за меня в ответе,
что в груди без сердца легче, вольней без сердца.
Он не знает: во мне давно
зародилось сердце,
и теперь оно бьется, так бьется, что я научился
плакать,
слезы мне смывают черты, лицо начинает капать,
и тогда я снова рисую себе глаза деревянной
палкой,
и когда приходит отец, я ему улыбаюсь,
легко, широко и ярко,
потому что я самый обычный голем,
а голем не может плакать.
 

19.04.2022

Снег хрустит под ногами, и дед говорит внуку…

 
Снег хрустит под ногами, и дед говорит внуку:
– Мне всегда хотелось увидеть большую зиму.
Звезды падают с неба, в воздухе пахнет дымом.
Дед дитя обнимает и дует ему на руки.
– Посмотри, снежинки похожи на хлопья соли,
крошки белого хлеба, только белей и лучше,
снег – простая вода ледяная над спящей сушей,
и мы ходим по этой воде – ледяному полю.
– Здесь совсем нет боли, а только дыханье божье,
млечный путь и ветер, звезд голубых осколки,
только ели и вьюга, ели и вьюга только.
Снег ложится на щеки, тает на теплой коже.
– Вот снежинки дрожат в твоих золотых ресницах,
Я тебе обещаю еще раз потом присниться,
А теперь забудь все, что я тебе сказал.
Лазарь делает вдох и открывает глаза.
 

30.11.2021

Иуда бежал, и поступь его была, как перо, легка…

 
Иуда бежал, и поступь его была, как перо, легка,
настолько легка, что Иуда бежал и в ногах
ощущал невесомость,
он бежал, и медовый жар
из нутра приливал к щекам,
за плечами бренчали монеты в льняной котоме.
Иуда бежал и знал, что не будет пути назад,
и от этого пуще и слаще в груди распалялось
сердце.
Надо просто собраться, не надо смотреть в глаза,
надо тихо обняться, забыть о любви и смерти.
Нет у мира свидетелей, нет у земли лица,
и апрельская ночь пахнет смирной да теплым
хлебом.
Однажды, ребенком, Иуда нашел птенца,
подобрал осторожно, поднял его робко к небу.
Вот он мальчик, бежит, босой, и поступь его легка,
он бежит по тенистой роще, лесной опушке,
а птенца прижимает к сердцу, несет в руках
и целует нежно в птичью его макушку.
Иуда бежал, и поступь его была, как перо, легка,
он думал о том, как было светло и жарко,
как стучало гулко в детских его висках,
как солнце светило лучше, тепло и ярко,
а еще было жалко птицу,
безумно жалко.
 

08.10.2021

Ночь чернела над долиной…

 
Ночь чернела над долиной,
Тлели звездные шары,
Серебристые маслины
Отдыхали от жары.
 
 
Шелестела тьма в деревьях,
Тени вились у огня,
Луны висли над деревней,
Пастушок считал ягнят.
 
 
Тлело теплое кострище
Синим дымом вдалеке,
Был пастух царем и нищим,
Пел на птичьем языке.
 
 
Про языческое племя
Три стиха сложил певец.
Желтоглазый старый демон
Заплутал среди овец.
 
 
Убаюкал ветер пламя,
Освещал огонь лицо,
Грудь. На пальце безымянном
Пастушок носил кольцо.
Скатерть, мед, горшочек с жиром
От хозяйки молодой.
– Вот тебе мешочек мирры
На цепочке золотой.
 
 
Ночь серебряною ложкой
Размешала небеса.
Из отары вышла кошка —
Бархат, желтые глаза.
 
 
Пахло мятою и сеном,
Вол мычал, точил рога,
Кошки тень ловила тени,
Льнула бархатом к ногам.
 
 
Заиграл пастух на флейте —
Рыбы замерли в морях,
Пел пастух о белом свете —
О тоске, любви и смерти,
О царицах и царях.
 
 
Птичий гул стоял над миром —
Был пастух тому виной.
Ел пастух лепешку с сыром,
Запивал ее вином.
 
 
Между будущим и прошлым
Тлели звездные шары.
Пастушок погладил кошку
И назвал ее Шалим.
 

04.12.2020

Эта летняя ночь так тиха и легка, что я слышу…

Эта летняя ночь так тиха и легка, что я слышу и вижу, как лунный свет проникает в наш хлев, ложится сизой лентой на стога, черствый гречневый хлеб, молодого осла; заводная оса в полусне поднимает крылья, высоко-высоко, и я вижу, как свет сквозь их несложную сеть рассеивается в кружева на ее полосатой спинке.

Вчера Он вывел красной краской крест на моем правом боку. Говорят, тех, у кого на боку крест, отправляют на север – там сочнее луга, трава зеленее и слаще клевер, потому я всегда очень ждал эту летнюю ночь. Еще вчера Он кормил меня с руки колючей солью, но она была слаще люцерны, слаще клевера, потому что с Его руки. Он погладил меня по шее, потрепал за ухом, как делал раньше, когда я был еще теленком, боялся всего и не отходил от матери.

Когда я был теленком, трава росла выше и дорога к лугу была длиннее. У меня на полпути подкашивались ноги, я падал и ревел. Тогда мать подталкивала меня сзади, и я вставал и шел дальше. На лугу мать ела траву, а я сидел в ее лиловой тени и смотрел, как ее белое вымя наливается молоком. Потом я присасывался к ее тяжелой груди и пил теплое молоко. Оно стекало по моей шее, капало в траву, и пока я пил, мать хвостом отгоняла назойливых мух, чтобы они не липли к моим мокрым глазам.

У меня немеет нога, я поворачиваюсь на другой бок и слышу, как подо мной хрустит ветка.

Как бы не разбудить осла.

Когда меня отлучили от матери, Он надел мне на шею веревку и каждый день водил меня

на пастбище. Я тосковал по матери. Тоска во мне начинала расти рано утром, и вечером, когда мы возвращались с пастбища, она больше не умещалась в моей груди, и я падал и ревел. Тогда он гладил меня по шее, и я со временем привык к его гладкой руке, как когда-то привык к шершавому языку матери.

С того лета прошел целый год, значит, корова моя уже отелилась и там, в соседней деревне, растет мой сын, такой же песочный

и шелковый, как моя корова. Я тосковал

по его матери. Тоска во мне начинала расти рано утром, но сердце мое стало велико и могло вместить в себя самую большую тоску, потому я больше не падал и не ревел.

Ночь так тиха и прозрачна, что я слышу дыханье осла и вижу, как мягкий пар поднимается из его ноздрей и растворяется