Текст книги "Школа в Кармартене"

Анна Коростелёва
Школа в Кармартене

В школу Мерлина в Кармартéне принимали всякого, кто сумел найти ее, войти в нее, разыскать там профессора Мерлина и ответить ему по билету. Затрепанный этот экзаменационный билет Мерлин выуживал каждый раз из складок своего балахона, всегда один и тот же, и прав будет тот, кто предположит, что он десятилетиями не менялся. Остальные повсеместно известные требования – шестнадцать лет, знание латыни, не сопливый нос и чистый носовой платок в левом нагрудном кармане – были факультативны.

Гвидиóн пришел в школу пешком, с посохом и котомкой, в хороших очень штанах из овечьей шерсти, и пусть будет совестно тому, кто скажет, что штаны эти были немодного покроя. В темных глазах Гвидиона отражалась готовность ответить на любые вопросы билета, завести носовой платок и в конечном счете даже нагрудный карман, если это станет камнем преткновения. Прием Гвидиона стал первым и единственным исключением за всю историю школы в Кармартене. В день, когда он вошел в городские ворота, отыскал школу на рыночной площади и постучался у ее дверей, Мерлин был в отлучке и перед отъездом неразборчиво нацарапал мелом на стене приказ, чтобы если кто появится, сдавали бы вступительный экзамен любому учителю, которого сумеют поймать. Гвидион тряхнул волосами и стал разузнавать. Из расписания огамом[1]1
  Óгам – алфавит древнейших ирландских письменных памятников. Огамическое письмо представляет собой ряд горизонтальных и косых насечек на вертикальном стволе.


[Закрыть] на стене западного холла, сложенной из мало обработанных камней, следовало, что профессор Орбилий преподает латынь, некий Тарквиний Змейк ведет химию, профессор Финтан, сын Фингена, преподает наследие фоморов,[2]2
  Фомóры – мифический воинственный народ, представлявший собой, согласно древнеирландской мифологии, первую волну заселения острова Ирландия.


[Закрыть] профессор Лютгарда, дочь Рунхильды, дочери Гренделя, читает рунологию, профессор Мэлдун ведет астрономию, профессор Курои, сын Дайре, занимается со студентами практическими приложениями (чего именно – Гвидион не разобрал), архивариус Хлодвиг Нахтфогель ведет палеографию, профессор Морган-ап-Керриг преподает искусство забвения, а доктор Мак Кархи читает поэзию Туата Де Дананн, ирландскую литературу, литературу Уэльса, два-три языка, неизвестных Гвидиону по названиям, и ведет практические семинары по ПВ (приметам времени). Видимо, Мак Кархи был самым молодым из всех, – на молодых преподавателей всегда взваливают черт-те что.

Самые верхние зарубки, до которых Гвидион смог дотянуться (случилось так, что в холле было темно, и он читал расписание ощупью), сообщали, что в Пиктской башне Северной четверти как раз идут занятия по медицине у доктора Диана Мак Кехта. Гвидион решил рискнуть.

Здание школы, украшенное многими башнями, переходами, воздушными арками и подвесными мостами, делилось на три части, которые назывались четвертями, – Южную, Северную и Западную. Внешность каждой башни была настолько индивидуальна и до такой степени соответствовала ее имени, что сразу было ясно, где какая. Винная башня, например, расположившаяся над винными погребами, иногда бывала навеселе, и по ее бесшабашному виду заметно бывало, что она подгуляла. Одна башенка в школе была очень стеснительная и всегда пряталась за другие, чтобы привлекать к себе поменьше внимания. Ее и называли в просторечии Застенчивой Башенкой, хотя у нее было собственное имя – Башня Бранвен. Она перемещалась по школе и могла от смущения очутиться где угодно. Самая очаровательная из башен – Энтони Южанин – часто мерз и кутался в туман.

Пиктскую башню Гвидион завидел сразу, едва ступив на мост, соединявший Западную четверть с Северной. Ее было ни с чем не спутать. Черная, с бойницами, зубцами в форме клыков, гербами каких-то родов, городов, скрещенными алебардами, девизами «Умираем, но не сдаемся»… Должно быть, самая древняя. Гвидион прибавил шагу.

Отыскав дверь, за которой шел урок, украшенную такими традиционными символами медицины, как молот и наковальня, он осторожно приоткрыл ее и сунулся было в щель. Первое, что он увидел там, был, разумеется, доктор Диан Мак Кехт. У доктора были густые рыжие волосы до колен, которые он не стриг, не заплетал и не закалывал и которые должен был держать распущенными во время любой медицинской операции по причине лежащего на нем гейса.[3]3
  Гейс – индивидуальный запрет в древнеирландской традиции, табу, нарушение которого приводит к смерти (от древнеирл. geis).


[Закрыть] Поэтому при всякой операции он приказывал кому-нибудь их собрать и придерживать сзади, чтобы они не падали ему на лицо. Возможность подержать волосы Мак Кехту считалась огромной честью. Девочки просто умирали по этой должности. В остальное время волосы Мак Кехта бывали собраны сзади и небрежно перетянуты в нескольких произвольных местах разноцветными аптечными резинками. Одежда Мак Кехта была заранее раз и навсегда заляпана соком костяники под кровь, чтобы новые кровавые пятна на ней не бросались в глаза. У него был твердый взгляд профессионала и очень успокаивающий голос. «Если кому-то вдруг оторвали руку – не беда», – донесся до Гвидиона ласковый голос Мак Кехта. После этого он передумал сдавать Мак Кехту и вообще опомнился только уже на переходе обратно в западную четверть.

По правую руку от него был вход в хранилище манускриптов. Он помнил, что там обитает архивариус Хлодвиг Нахтфогель, который тоже учитель и тоже может принять экзамен. Гвидион долго бился в тяжелейшую дверь, которая не поддавалась, пока кто-то не отворил ее изнутри. Гвидион въехал по скользкому полу внутрь и между рядами книжных шкафов, в которых толпились огромные фолианты, увидел архивариуса. Тот, в туфлях из змеиной кожи, в ночном колпаке и с фонарем, – было три часа дня, – щурясь, рассматривал Гвидиона незлобивым взглядом.

– На практику по драконографии? – спросил он, проводя Гвидиона вглубь между рядами книг и уже готовясь отпереть для него какую-то незаметную пыльную дверцу.

– О, нет, нет, – поспешно сказал Гвидион. И прежде чем он успел что-нибудь добавить, архивариус сделал жест, который должен был означать: «А, ну располагайся, бери все, что нужно», – и исчез между громадных шкафов неизвестного назначения. Гвидион побоялся идти его искать: мало ли куда можно так зайти. К тому же он испытывал неловкость оттого, что разбудил почтенного учителя. Он осторожно пробрался обратно в щель в дверях и покинул хранилище.

Следующей его надеждой была профессор Лютгарда, дочь Рунхильды. Из расписания следовало, что она неподалеку и урок рунологии у нее, если солнечные часы во дворе не врут, уже подходит к концу. Гвидион спустился на шесть пролетов и, не успев еще сообразить, надо ли спускаться дальше, был привлечен звуками громоподобного голоса:

– Если ваш кеннинг,[4]4
  Кéннинг – поэтический прием в древнегерманской поэзии.


[Закрыть] Дильвин, сын Олвен, последовательно раскрыть, то получится черт знает что!!!.. Чтобы не быть пристрастной, я дала расшифровать его пятерым старшим студентам независимо друг от друга. Вот что получилось: хвост дохлой кошки, – голос сделал выразительную паузу, – гнилая брюква, еще хвост дохлой кошки, обрывок тряпки, кусочек губки. А вы что имели в виду? Громче, не слышу! Ах, боевой клинок конунга Харальда! Я так и думала. Как видно, вы не лучшего мнения об этом конунге!..

Голос продолжал еще некоторое время громить всех и вся.

– Вы будете строить девятичленные кеннинги до тех пор, пока у вас клинок не станет на выходе оставаться клинком!!! – грохотало из-за двери.

В сердце Гвидиона закралось страшное подозрение, что это и есть Лютгарда. Он, затаив дыхание, заглянул в крохотную щелку и обмер. Профессор Лютгарда была великаншей. Свирепого вида каменной великаншей. И стучала по столу кулаком весом в тонну. Не питая никакого предубеждения к другим расам, Гвидион от ужаса кувырнулся через перила и полетел с галереи вниз головой во внутренний дворик, где его поймал и поставил на ноги какой-то милый молодой человек.

– Что такое? – спросил он.

Гвидион рассказал про свои беды.

– Боже мой! – захохотал тот. – Можете сдать мне.

У Гвидиона отвисла челюсть.

– Я Мак Кархи.

Мак Кархи забрал с собой Гвидиона в Южную четверть, в башню Энтони, налил ему чаю и стал экзаменовать, честно предупредив, что у него нет того билета, который носит с собой Мерлин, поэтому он будет спрашивать по своему усмотрению. У Мак Кархи был ястребиный взгляд и черные волосы, собранные сзади в индейский хвостик. На правой щеке у него от рождения была волшебная родинка, привлекавшая к нему взгляды и сердца всех женщин, но только вне школы. Впрочем, он залеплял ее пластырем, когда выходил в город на рынок за покупками. Он называл Мерлина учителем, а не коллегой, и был снисходителен к проявлениям слабости ума у учеников, потому что и сам не настолько давно окончил школу, чтобы забыть, как это бывает.

Узнав, что Гвидион родом из деревушки Лландилавер, что возле Каэрдиллона, Мак Кархи очень обрадовался и спросил:

– А вы знаете, что было раньше на месте вашей деревенской церкви?

Гвидион вспомнил их церковь. Для нее долго выбирали место, рассчитывали, и когда наконец построили, оказалось, что все хорошо, но только прямо через середину церкви протекает ручей. Это как-то упустили из виду. С седьмого века ручей слегка поиссяк, но все равно тихонько струился от входа к алтарю.

– Русло ручья, а еще до того – мельница, что в зарослях калины, а еще до того – пастбище, а еще до того – круг камней, а еще раньше – морское дно.

Мак Кархи кивнул удовлетворенно.

– Три битвы острова Британия, возникших из-за пустой причины?

– Битва деревьев в Каэр-Невенхир, которая началась из-за косули и борзого щенка; битва при Арвдеридде, которая началась из-за гнезда жаворонка; битва при Камлане, которая началась из-за ссоры между Гвенхвивар и Гвенхвивах.

– Три страшных напасти, постигших остров Британия?

– Желтая зараза, опустошившая остров при короле Мэлгоне, сыне Касваллона, нашествие саранчи, сожравшей все королевские припасы при Ллуде, сыне Бели, и англо-саксы, которые не покинули остров до сих пор.

Гвидион знал триады наизусть и в самом раннем детстве, лежа на берегу под перевернутой лодкой, старой и рассохшейся, и глядя в щели на небо, повторял их сам себе от нечего делать.

– Трое искусных бардов двора короля Артура?

– Мирддин Эмрис, Талиесин, глава бардов, и Мирддин, сын Мадока Морврана.

– Mae hynny’n wych![5]5
  Отлично! (валл.)


[Закрыть] Вы живете в Лландилавере времен короля Мата, сына Матонви. Вы задумали жениться. Что понадобится вам прежде всего, раньше даже, чем наличие и согласие невесты?

– Согласие моих четырех прабабок, если они живы, – не задумываясь ответил Гвидион.

– Gwych, – повторил Мак Кархи и оставил в покое местные древности. Теперь Гвидион, разом взмокнув, путался в именах ирландских королей. Все эти Аэды, Конны и Донны казались чуждыми и непостижимыми, и имен их было не выговорить, – совсем не то, что родные и понятные Ллаунроддед Кейнфарфауг, Глеулвилд Гафаэлфаур или Ллеуддин Иэтоэдд, например.

Наконец Мак Кархи, почесав кончик носа, сказал:

– Я не могу скрыть от вас, что, судя по всему, ваши способности гораздо выше, чем у всех известных мне до сих пор воспитанников этой школы. Поэтому мне бы хотелось, чтобы вы уже сейчас отнеслись с повышенной серьезностью к моему вопросу: что именно вы думаете совершить по окончании обучения?

Со стороны Гвидиона последовала заминка. Мак Кархи смотрел на него, не отрываясь.

– Отыскать долину, где собрано все, что было потеряно на земле? Придать наконец пристойный вид мировой словесности? Открыть острова, над которыми не заходит солнце? Исправить самые заметные описки на скрижалях истории?..

Гвидион тяжело вздохнул. Он собирался с духом.

– Ну? Осчастливить все живое? Стать над миром и собрать в своих руках все нити власти?..

– Вообще-то… я просто хотел бы научиться лечить овец, – с надеждой выдохнул Гвидион.

Мак Кархи откинулся на стуле и расхохотался.

– Вы приняты, – сказал он, обретя дыхание. – Да, я, конечно, испытывал вас, говоря о ваших способностях. На самом деле важно не то, насколько велики ваши способности, а то… ну, собственно, то, что вы любите овец.

И Мак Кархи предложил проводить Гвидиона к доктору Рианнон, под крышу башни Парадоксов, чтобы сразу подвергнуть его обязательному тесту на склад ума и таким образом покончить со всеми формальностями. Доктор Рианнон пробудила у Гвидиона нешуточный интерес, так что он даже придержал рукой заколотившееся было сердце. Как только он увидел ее, без нареканий оставившую арфу, чтобы тестировать его, Гвидиона, он сразу сказал себе, что нужно как-то контролировать свои эмоции. Тест на склад ума был странный, но с виду простой. Первыми тремя вопросами она вызвала у Гвидиона лишь улыбку, – они не требовали ответов, – но, видимо, они не у всех вызывали улыбку, потому что Рианнон уже после этого черкнула что-то совиным пером. Потом на свет появилась коробочка, о которой Гвидион вскользь подумал, что в ней могут быть морские ракушки. Рианнон кивнула, но коробочку не открыла и что там внутри, не показала. Коробочка была убрана куда-то в складки ее платья, и последовали вопросы:

– Что ты станешь делать первым делом, если больная женщина просит пить, в доме нет воды, младенец кричит некормленный, в хлеву мычит недоенная корова, и ветер задувает в разбитое окно?

– Если бы можно было так нацелить радугу, чтобы она, появляясь, всегда одним концом указывала: на места, где зарыты клады; на места грядущих катастроф, откуда людям лучше уйти; на детей, которым суждено великое будущее; на детей, которые, став взрослыми, принесут страшные беды; на пропавших людей, которых давно ищут, – на что бы ты ее направил?

– Святой Кольм Килле собрал всех птиц и обещал, что та из них, которая сумеет взлететь выше всех, станет птичьим королем. Орел честно поднялся выше облаков. Когда он совсем притомился, у него со спины вспорхнул притаившийся там крохотный крапивник и поднялся еще выше орла. Святой Кольм Килле без особой радости признал крапивника повелителем птиц, но в наказание прибил его к земле, так что тот теперь порхает по кустам и никогда не взлетает выше колена. Тебе кого-нибудь жалко в этой истории?

– Ты идешь беззвездной ночью на север, ориентируясь по компасу. На твоих глазах стрелка компаса, до этого указывавшая на север, плавно разворачивается и начинает указывать на юг. Первое, что ты подумаешь: что у тебя под ногами магнитная аномалия; что компас сломался; что у тебя затмение рассудка; что все это время стрелка ошибалась и только сейчас спохватилась; что причина такого поведения стрелки в том, что на самом деле тебе нужно на юг?

Но как ни изныло сердце Гвидиона от любви, пока он отвечал на вопросы Рианнон, лихорадочно размышляя, где и когда он сможет еще раз увидеть ее и чем он готов ради этого жертвовать, – оказалось, что и это входило в тест. Это объяснил ему, извинившись, дожидавшийся за дверью Мак Кархи, пока они спускались по лестнице. «Способность к любви, – сказал он, вчитываясь в кусок пергамента, врученный ему Рианнон, – феноменальная», – тут он добавил, чтобы Гвидион не расстраивался: «У меня не меньше», – пробежал глазами остальное, пробормотал что-то и сказал: «Короче: везде, где попросят разбиться на группы по складу ума, ты в группе V». Гвидион молчал.

– А девочки? – спросил он наконец.

– А девочки – увы, – с тяжким вздохом отвечал Мак Кархи, который сразу понял, о чем спрашивает Гвидион.

И Гвидион понял по этому вздоху, что проверку девочек на склад ума поручают обычно самому Мак Кархи, и, следовательно, их способность к любви проверяется на его собственной ничтожной персоне.

– Иногда, впрочем, помогает Мак Кехт. Когда я выдыхаюсь, – скорбно пояснил Мак Кархи.

– Я так испугался доктора Мак Кехта!.. Чуть не умер, – признался Гвидион.

– Доктор Мак Кехт – лучший из людей, – откликнулся Мак Кархи. – Единственный человек, к которому, может быть, не стоило бы попадать в первый день, на новенького, – это профессор Курои. Вам повезло.

– Это тот, кто ведет практические приложения…? – сосредоточившись, вспомнил Гвидион.

– Да-да.

– А практические приложения… чего именно? – понадеялся наконец узнать Гвидион.

– Да в буквальном смысле практические приложения. Он просто всех практически прикладывает.

Гвидион заглянул в лицо Мак Кархи, но в сумерках нельзя было разобрать, улыбается тот или нет.

* * *

Гвидион был родом с севера, а Ллевелис – с юга, и вначале они настолько не понимали акцента друг друга, что говорили по-латыни. Но недели через две приспособились, и валлийский снова пошел у них в ход.

Ллевелис был родом из Абериствита и, подобно Гвидиону, по достижении должного возраста собрался идти в школу Мерлина в Кармартен-на-Аске. Большинство его родных и соседей вообще не понимало, как можно отъехать от родного города хотя бы на три мили без ущерба для здоровья и опасности для жизни, однако, взяв в толк, что их родич во что бы то ни стало хочет предпринять этот опасный поход, весь клан Ллевелиса решился его сопровождать. Поэтому Ллевелис появился в Кармартене в сопровождении шестидесяти человек, из них сорок мужчин, способных носить оружие, все с родовыми знаками, гербами и в лучших своих одеждах. Ллевелис только рукой махал, когда его расспрашивали об этом.

Ллевелис был некрасив, если говорить о чертах его лица, но все это скрашивалось обаятельнейшей улыбкой и даром беседы. Он был душой всякого случайного скопления публики и центром притяжения подвыпивших бродяг, ищущих поздним вечером на опустевших городских улицах, кому бы поведать свои горести.

Гвидиона и Ллевелиса поселили в одной комнате – с окнами на юг и на запад, с видом на башню Энтони, башню Невенхир и излучину реки Аск. В комнате были две деревянных кровати, стол, камин, пара дубовых стульев, каменные ниши для книг, сундук для одежды, сводчатый потолок, пестрый полосатый половичок при входе и лютня, забытая одним из учеников XVI века.

Гвидион, погруженный в учение, мог по неделям ходить в отцовской рубахе и в совершенно нормальных, с его точки зрения, штанах из овечьей шерсти. Ллевелис обычно носил одежду эпохи, но носил ее с изяществом и независимостью человека, не прикованного к своему времени. На спинке его кровати подчас можно было видеть небрежно брошенными два-три непарных носка, которые он поспешно сметал в невидное место при появлении гостей.

На всех предметах, где рассаживали по складу ума, Гвидион и Ллевелис оказывались в дальних противоположных концах класса.

…Гвидион с Ллевелисом бегом пересекли рыночную площадь, опаздывая на приметы времени, поэтому один из членов городского магистрата, стоявший перед проемом настежь открытой двери в школу и недоуменно ощупывавший видимую ему одному каменную кладку, вызвал их раздражение. Не дожидаясь, пока тот соберется с мыслями, вспомнит, как это делается, и переступит наконец порог, Ллевелис, самым вежливым образом взяв советника под локоток, буквально втолкнул его внутрь. «Вам директора? – быстро спросил он. – Вон там, на конюшне. Раскланивается со своим пони, видите? Шляпу перед ним снимает». Они бросили ошеломленного представителя властей на произвол судьбы, выбежали из-под арки и увидели, что семинар по приметам времени уже идет. Мак Кархи взмахом руки создал во дворе модель пригородного поезда и учил всех заходить в двери. Девочки визжали. «Это только кажется, что двери закрываются совершенно внезапно, на самом деле этот миг до некоторой степени предсказуем. Показываю еще раз», – и Мак Кархи с обворожительной улыбкой зашел в вагон и снова вышел. Потом он обернулся вороном, взлетел на крышу вагона над дверью и кивком дал всем знак по очереди заходить. Визг возобновился. Ллевелис подозревал, что негласный девиз Мак Кархи – «Не объясняй очевидного», и в сочетании с самым убийственным предметом в школе эффект этого был поразителен. Приметы времени ненавидели все, и в первую очередь – сам Мак Кархи, но из года в год заниматься ими приходилось. Мак Кархи, полагая, что предмет обязывает, неизменно появлялся на пэвэ в потрепанных черных джинсах, но поверх все равно носил мантию с кружевным воротником.

– Слушай, ну зачем нам это уметь? – простонал Ллевелис. – Все равно же это никогда в жизни не понадобится!..

– Никогда не знаешь, куды вопрешься, – задумчиво возразил Гвидион, в сомнительных случаях жизни обыкновенно цитировавший свою прабабушку.

Но при следующей фразе доктора Мак Кархи поежился даже бывалый Гвидион.

– Есть такой поезд, который ходит под землей, – тоном человека, излагающего древнюю легенду, сказал Мак Кархи.

* * *

– Что это вы пишете, дитя мое? – раздался ядовитый голос у Гвидиона за плечом. – «…причиняя большой ущерб исконному населению Британских островов…». Запомните, молодой человек: исконное население Британских островов – это я. Все остальные появились там гораздо позже. А это? «Наши знания об этом времени весьма скудны и приблизительны, и события эти по большей части принадлежат области неизвестного». Гм… Если вам нечего сказать, сокращайте, сокращайте это математическими значками. Наши знания об этом t → 0, и cобытия эти Є Х.[6]6
  Следует читать: «Наши знания об этом [тэ] стремятся к нулю, и события эти принадлежат множеству икс».


[Закрыть] А то изводите только пергамент. Пишут, пишут, – сами не знают, чего пишут. Единственное, что я могу сделать для вас как очевидец и не последний участник этих событий – это оставить вас после уроков, и вместо всей истории Британии вы будете мыть пол. Вот этой тряпкой. О, о, о. Я вижу на вашем лице ужас. Это старая, заслуженная тряпка. Мне подарили ее в Аннуине.[7]7
  Аннуин (Annwyn) – потусторонний мир в валлийской традиции.


[Закрыть] Имя ее… впрочем, оно вам ничего не скажет.

Так Гвидион впервые увидел своего учителя Мерлина, и ему еще повезло. Тряпка, явно сделанная из шкуры дракона, с шипами на спине, огрызалась и извивалась, когда он пытался отжать ее. Но гораздо худшим способом с учителем познакомился Ллевелис. На вступительном экзамене Мерлин, доверительно перегнувшись к нему через подлокотник кресла и всем своим видом показывая, что готов слушать ответ по билету, представился:

– Профессор Мерлин Амброзий… Или Аврелий?.. Извините, память уже не та.

– Как? Профессор Мерлин? – закашлялся Ллевелис. – Но ведь вы…

– Я что? – быстро спросил Мерлин.

– Я читал, будто с вами произошла… одна неприятная история.

– Одна?! Вы мало читали.

– Ну, что-то с креслом… Лемурий Кумбрийский писал, – Ллевелис не мог оправиться от смущения. – Ох, как же там было?.. А, да!

 
«…Вы видите магические знаки,
Начертанные мною? – молвил Мерлин. —
Они гласят на древнем языке,
Что каждый смертный, севший в это кресло,
Немедленно исчезнет навсегда».
Тут грянул гром, и стены пошатнулись,
Посыпались со звоном витражи,
И вздрогнули собравшиеся в зале:
Сказав сии слова, волшебник Мерлин
Сел по ошибке в собственное кресло
И, к ужасу собравшихся, исчез.
 

– Не припоминаю, – сказал Мерлин задумчиво, потирая лоб. – А! – он хлопнул себя по лбу с видом человека вспомнившего.

 
Великий маг? Блестящий прорицатель?
Так утомился в продолженье речи,
Что помутился разум у бедняги?
И пятнами какого хочешь цвета
Он весь покрылся, с ног до головы?
 

Ллевелис сгорел со стыда.

– И, закатив глаза, он начал биться? – не переставал цитировать Мерлин. – И булькало…

– Так это все неправда? – терзаясь, спросил Ллевелис.

– И, как отныне знает каждый школьник, он, пошатнувшись, рухнул в это кресло, войдя в века как полный идиот, – закончил Мерлин. – Ну, почему всё? Однажды я действительно исчезал ненадолго. И больше моего места никто не занимал. А то, знаете, чертовски трудно найти свободное место, когда приходишь последним. Такие свиньи! Никто не уступит придворному магу!.. Чем меньше вы будете читать Лемурия Кумбрийского, Ллеу, дитя мое, тем более и более свет знания будет разливаться по темным закоулкам вашего разума, так что со временем дойдет и до самых пяток. Продолжайте.

Цветные пятна солнечного света на плиточном полу двусветного зала успели значительно переместиться к той минуте, когда Ллевелис закончил шевелить пересохшим языком и уставился на показавшуюся вдалеке, над горной грядой, угольно-черную птицу с чудовищного размаха крыльями, быстро подлетавшую к школе и метившую прямо в окно. Влетев в приотворенное окно, она обернулась свитком и упала Мерлину в руки.

– Так-так, – сказал он сам себе, пробежав глазами послание. – У плохой вести длинные крылья, это верно подмечено. Нас собираются инспектировать! Боже мой, и кто же? Кто? Англичане! Просветите меня, милейший, – обратился он к Ллевелису, не глядя на него, – там что, при лондонском дворе, одни англичане? – Ллевелис не нашел слов и смолчал. – Во времена короля Ллуда, сына Бели, это трудно было бы себе представить. «Проверке подлежит… как сам учебный процесс, так и… условия… м-м-м… проживания… санитарные условия…» Решительно, лондонцы закоренели в убеждении, что моются только они одни. А ведь это не совсем так. Боюсь, с этим они поторопились слегка. Впереди лошади покатились, – и он одним нетерпеливым движением руки отпустил окончательно потерявшего дар речи Ллевелиса, которому только через три дня удалось узнать, что в школу он принят.

– Безобразие! – ворчливо говорил в тот же вечер Мерлин коллегам. – Вы знаете, впервые студент в ходе приемного экзамена намекает мне на то, что я уже умер. Совсем распустились. Я что, похож на труп?

Сомневаться в полной реальности профессора Мерлина не приходилось: он появлялся повсюду, лично вникая во многое. Когда кто-нибудь плохо себя вел, Мерлин никогда не ругал нарушителя: он скучающим тоном обещал усыновить его, и это каждый раз действовало безотказно. Ученики разбегались от него как от огня.

* * *

Древнегреческий в школе вел Дион Хризостом из Вифинии, бродячий софист кинического толка. Хотя он любил софистические диспуты, различные каверзы и эпатажные выходки, а занятия на старших курсах у него обыкновенно затягивались до вечера и заканчивались пирушкой в чисто мужской компании, надо отдать ему должное: на этих пирушках не дозволялось ни слова по-валлийски, все сальные шутки неизменно отпускались на аттическом диалекте греческого языка, вина же бывали исключительно южных широт и настоящей выдержки.

Вначале на занятиях по греческому распевали хором алфавит, уложенный в четыре ямбических стиха:

 
Вот альфа, бета, гамма, дельта, эй, а вот
дзет’, эта, тэта, йота, каппа, ламбда, мю,
ню, кси и у, пи, ро и сигма, тау и иу,
и через фи, и хи, и пси приходим к о.
 

Потом Дион велел всем завести себе вощеные таблички и стили – заостренные палочки для письма, воскликнув при этом: «Кто из вас в ближайшие годы напишет по-гречески что-нибудь достойное быть выбитым на камне!» Вощеная табличка вставлялась в деревянную рамочку, и тогда две таблички, связанные в «книжечку», если эту книжечку захлопнуть, не слипались. Таблички, связанные не по две, а по четыре, назывались τετράς. Теперь, когда Дион объявлял: «Откройте свои тэтрадас», отовсюду раздавалось приятное для его слуха хлопанье дощечек. Обратная, плоская сторона стиля, если нужно, служила для стирания написанного, и когда Дион вкрадчиво спросил у первокурсников, как они передали бы по-валлийски распространенную греческую поговорку: «Чаще поворачивай стиль», на него со всех сторон посыпались правильные ответы, выказывающие глубокое понимание: «Чаще действуй ластиком», «Больше зачеркивай» и «Рви нещадно и почаще выбрасывай».

– …Ну, кто из вас может проспрягать глагол φιλέω? – живо спросил Дион Хризостом, полулежа на лавке, на своем учительском месте, в голубом хитоне с узором в виде листьев оливы, с растрепанными рыжими волосами и босиком. Сброшенные им сандалии валялись под лавкой. – Почему я не вижу улыбок? Не слышу возгласов радости? Где тимпаны и кифары? Что за кислые лица? Ну же, кто-нибудь, – порадуйте своего бедного старого учителя!

Дион Хризостом прибеднялся – выглядел он очень и очень молодо.

– О горе мне, горе! Вот так и пала древняя Эллада. Все забыли, как спрягается глагол филео, забыли о самом существовании этого глагола! Нет, я никогда не дойду с вами до списка кораблей из Илиады! Все корабли отплывут без нас, ибо мы погрязнем в глагольных спряжениях! Только мрак и запустение будут нашим уделом!.. О, отчего не прислали к вам вместо меня Аристида! Пусть бы в Британии дальней он мерз в этих снежных сугробах! Сетует он на болезни? Он вмиг позабыл бы о хворях! Утром – пробежка по снегу, а вечером в Аске купанье!..

Когда Дион проговорил таким образом минут пять, воздевая руки к небу, к доске спокойно вышел Клиддно, сын Морврана, быстро проспрягал глагол филео во всех временах, картинно сполоснул выпачканные мелом руки в огромной каменной чаше и сел на место. Ученики и не думали нарочно изводить Диона: они просто заслушивались звучанием его речей.

Дион спустил ноги с лавки, ощупью нашарил сандалии, обулся и, позевывая, пошел по рядам проверять, у кого что написано на табличках, говоря:

– Вы, конечно, можете пачкать мелом эту стену, как вам угодно, – вероятно, для этого вам ее и поставили, – но главное – индивидуальная работа в тетрадях, главное – научиться писать на папирусе… и чаще поворачивать стиль.

Школьную доску Дион не признавал напрочь. Он полагал, что поставлена она исключительно для развлечения и оттого, что ученики что-то там на ней рисуют, знаний у них не прибавляется.

* * *

…Мак Кархи всегда являлся ровно к началу урока, поглядывая на левую руку, где у него на тыльной стороне кисти черным фломастером были записаны названия башен и аудиторий, где ему еще предстояло сегодня преподавать. Надо сказать, что Мак Кархи любил одну женщину – тихо и верно, и как раз ей-то он избегал показываться с волшебной родинкой на щеке, неизменно заклеивая ее пластырем и объясняя это порезами, нарывами и укусами различных насекомых, потому что было очень важно, чтобы эта женщина полюбила его так, без родинки. Но когда он случайно выходил в город, забыв «загримироваться», как он это называл, первая же встречная девица кидалась ему на шею и из этого вырастала любовная история, длившаяся до трех дней в ритме урагана и, подобно промчавшейся буре, оставлявшая Мак Кархи на мели совершенно разбитого, как обломок после кораблекрушения. Мак Кархи никак не связывал эти случаи с изменами своей возлюбленной, а рассматривал их просто как несчастья. Та же, к кому лежало его сердце, пока никакого расположения не выказывала, – и наконец Мак Кархи оставил ее и родной город Дублин, чтобы дать ей возможность решить, что лучше – Мак Кархи рядом с ней или Мак Кархи как можно дальше от нее.

Преподавание валлийским студентам имело свои забавные стороны: впервые перед ним на лекциях вместо нескольких рядов рыжих ирландских голов оказалось несколько рядов голов на удивление темных – не в смысле знаний, но в смысле цвета волос. Бервин, сын Эйлонви, удручал его, но он не спешил с выводами. Мало ли студентов без больших способностей к предмету.

* * *

Бервин, сын Эйлонви, седьмой сын мельника из-под Кардиффа, сидел, подперев голову руками и уставившись в окно, выходившее во внутренний дворик, и смотрел на отдаленные черные точки в небе. С тех пор, как он познакомился с Мак Кархи, любой летящий вдали ворон вызывал у него смутный пиэтет.