Текст книги "Школа в Кармартене"

Под окном доктор Блодвидд, преподаватель ботаники на старших курсах, засучив один рукав, поливала настурции, а дальше, на камнях двора, небольшая толпа народу спорила, сыграть ли в три эпохи или в метаморфозы барда Талиесина.

– Множество форм я сменил, пока не обрел свободу, – Ллевелис кинул традиционную формулу начала игры в метаморфозы, после которой присоединиться было уже нельзя. Бервин вздохнул. – Я был острием меча, поистине это было…

– Я был кусочком слюды в окне под крышей часовни, был флейтой из тростника и флюгером был скрипучим…

Бервин переменил позу: он поджал под себя другую ногу. Ему исключительно не давалась поэзия Туата Де Дананн.[8]8
  Туáта Де Дáнанн (племена богини Дану) – мифический народ, который, согласно ирландской псевдоисторической традиции, представлял собой предпоследнюю волну заселения острова Ирландия.


[Закрыть] Поэзия Туата Де Дананн отличалась тем, что при декламировании ее наизусть все произнесенное появлялось, и все неправильно произнесенное – тоже. Поэтому когда Бервин начинал про «луговые травы Керны и утренние росы Махи», появлялись ужаснейшие взъерошенные росомахи. Доктор Мак Кархи тяжело вздыхал, загонял росомах туда, откуда они явились, и говорил сам себе: «Iesu, когда же я привью им любовь к поэзии!..»

В конце урока доктор Мак Кархи обычно, весело напевая, смазывал йодом царапины и ссадины, оставленные различными порождениями ада, вызванными нерадивыми учениками.

Бервин, завидев Мак Кархи, ронял все из рук, утрачивал дар речи и выглядел полным дураком. Мак Кархи привлекал его как личность.

Вернее всего, Бервин не обратил бы никакого особого внимания на доктора Мак Кархи, если бы не странный сон. После первого же урока по приметам времени ему приснился Мак Кархи в средневековой одежде, который сидел у большого, составленного из кусочков зеленоватой слюды окна, писал письмо и не видел, что по лестнице к нему подбираются какие-то люди. Люди эти напали на него со спины, убили его и подожгли замок. И хотя во сне у Бервина мелькнула мысль, что это не может быть Оуэн Мак Кархи и что, вернее всего, он видит какого-то его далекого предка с большим внешним сходством, все равно было очень страшно за Мак Кархи и хотелось его предупредить, чтобы он оглянулся.

С тех пор у Бервина появилось острое ощущение конечности бытия, особенно почему-то – конечности бытия Мак Кархи. На каждом его уроке он не мог отделаться от чувства, что этот урок вот-вот окажется последним. Что до Мак Кархи, то он дымил ужасными сигаретами, сыпал крепкими анекдотами, перекусывал бутербродами и был как огурец.

На самом первом уроке поэзии Туата Де Дананн Мак Кархи, напомнив в двух словах о том, кто такие Туата Де Дананн, прочел вслух несколько фрагментов поэм. Возникали и рушились замки, облетал жасмин, проносились стада оленей, садилось солнце, засыпали дрозды в тисовых рощах. Бервин разинул рот так, что туда мог бы залететь жаворонок. В Кармартене в тот день было пасмурно, но Мак Кархи закончил поэмой Финна о приходе лета и вызвал солнечный луч. Бервин не в состоянии был сдвинуться с места, не в состоянии оторвать глаз от Мак Кархи, даже когда исчезло все остальное. «Длинные волосы вереска стелются по земле», – повторял он одними губами.

– Бервин, если вы хотите еще здесь посидеть, я вам оставлю ключ, – весело сказал Мак Кархи, приготовляясь кинуть ему ключ от башни через весь кабинет. В классе не было ни души.

Ночью Бервин, старательно шевеля губами, но избегая произносить что-либо вслух, перечитывал умопомрачительные тексты Туата Де Дананн, шел на урок, замирал, завидев Мак Кархи, открывал рот, и в озере Лох-Лейн вместо лилий зацветала прямо сама вода.

– Сосредоточьтесь, пожалуйста, Бервин, в этом слове два слога, первый долгий, второй ударный, – безмятежно говорил Мак Кархи.

Бервина неизменно поражало то, что Мак Кархи ведет приметы времени. Это казалось ему чистейшим недоразумением. Когда учитель появлялся перед ними в субботу, с веселым недоумением держа на отлете бутылку кока-колы, принесенной на урок с тем, чтобы обсудить свойства этого странного вещества, сердце у Бервина так и сжималось. Он не понимал, отчего столь глубокий ученый вынужден тратить свое время и силы на столь странные вещи.

* * *

Снежно-седой, горбоносый профессор Финтан, у которого из-под прочного плаща виднелся ворот толстого аранского свитера грубой вязки, щурясь под северным ветром, сидел посреди двора и вязал рыбацкую сеть. Он вязал, рассказывая о погодных приметах, мелькание его пальцев завораживало, грубый деревянный амулет с вправленным в него куском янтаря на шее профессора покачивался в такт. Вокруг сидел первый курс.

– И если с утра горы на юге стоят в шапках, значит, вечером нельзя выходить в океан. А если Мананнан, сына Лера, на закате протянет из-за облаков свои пальцы к отмелям Финнтра, значит, наутро от мыса Срон Брин до Ив Ратах можно собирать темно-красные водоросли и жемчужный мох. Но если с вечера черепицы постукивают друг об друга на крыше, как будто их кто-то перебирает пальцами, значит, четыре дня не прекратится шторм – такой, что селедка будет десять миль по воздуху лететь.

Финтан, сын Фингена, не проводил академической границы между мудростью фоморов и современными представлениями о чем бы то ни было. Он садился в кругу учеников и, как ирландский шаннахи, набивал трубку и начинал излагать материал:

– Говорят, янтарь в старину с небес падал…

Или:

– Камни и теперь растут три дня в году. Но только те растут, которые никто не трогал, а если камень хоть пальцем тронешь, так он уж больше и не растет.

Все быстро привыкли к тому, что понимать все это следует буквально и, сдавая теорию, нужно без всяких предисловий, ничуть не стесняясь, прямо в глаза профессору говорить:

– А в северных горах есть такие люди – у каждого по одной ноге и по одной руке. Так они сойдутся, бывало, парами и примутся так бегать, так бегать, что их никак невозможно догнать, можно только подстрелить.

– Отчего зима на земле бывает? А с моря приходит такая овца – сама белая, уши длинные. Ходит эта овца по долинам, и где она пройдет, все замерзает. Так и зовется она – морозная овца, а где она ушами похлопает, там озеро до дна промерзнет.

Финтан удовлетворенно кивал.

К текущему зачету по материальному быту фоморов он поделил класс на пары, – не спрашивая, у кого какие пожелания, – и мальчики должны были выстругать детскую колыбель, а девочки – выстелить ее пухом и заучить единственную дошедшую от фоморов колыбельную песню, которая звучала странно и зловеще:

 
Этой ночью в горы, в скалы Кьюнн-на-Барра,
Прилетит крапивник строить гнездо…
Этой ночью в скалы, к мысу Карриг-Лейте,
Прилетит неясыть строить гнездо.
Этой ночью в горы, на вершину Крохан,
Прилетит стервятник строить гнездо…
 

Песня была довольно длинная, события в ней развивались несколько однообразно, а заканчивалась она тем, что гнездо прилетал строить дракон. Впрочем, Керидвен, дочь Пеблига, поставленная в пару с Гвидионом, выучила ее мгновенно и пела со злобным выражением лица, изображая из себя настоящую фоморку и даже прищуривая левый глаз, поскольку у фоморов, как известно, глаз был только один.

Книг по предмету профессора Финтана не было, и чувствовалось, что сам вопрос о том, почему их нет, неуместен.

…Финтан, сын Фингена, находился в Уэльсе в изгнании. Некогда ему пришлось покинуть Ирландию, но опала миновала, и с тех пор он каждую осень порывался вернуться в родную страну. Из раза в раз у них с Мерлином происходил по этому поводу разговор.

– Да вы что, коллега? – говорил Мерлин. – Ну куда вы вернетесь? Вы не представляете себе, что сейчас творится в Ирландии. Особенно там, куда вы рветесь, – на севере. Вы почитайте газеты. Оуэн, – обращался он кстати к проходящему мимо Мак Кархи. – У вас есть газета?

Слово «газета» Мерлин произносил с явным удовольствием: чувствовалось, что ему случается произносить его не особенно часто. Мак Кархи извлекал из внутреннего кармана какой-то не очень свежий номер «Таймс», пяти-шестилетней давности.

– Это газета? – быстро уточнял Мерлин, чтобы не ошибиться, выхватывал ее у Мак Кархи из рук и снова поворачивался к Финтану. – Вот, коллега. Вот вам газета. Почитайте, прошу вас. Вы видите, что здесь пишут?.. Резня! Кровавая резня.

– Можно подумать, что на севере Ирландии когда-нибудь было что-нибудь другое, – ворчливо говорил Финтан. – Сколько себя помню, там всегда гойделы резали пиктов. И даже если теперь они называют себя какими-то другими именами, ничего нового в самом конфликте я не вижу.

– Да в конце концов, я вам просто запрещаю! – говорил Мерлин. – Как вы можете бросить учеников посреди семестра? Это и нарушение учебной дисциплины, и… и… в конечном счете, я нездоров, со мной может что-нибудь случиться… в любой момент.

И Финтан каждый раз оставался. Этот разговор повторялся между ними каждую осень в течение двух тысяч лет.

* * *

На уроках по языку зверей и птиц, которые вела доктор Рианнон, тишина нарушалась только щелканьем черных дроздов, залетавших в окна, и вздохами восхищенных студентов, которые не могли сосредоточиться. Ллевелис, будучи существом общественным, входил одновременно в клуб поклонников Рианнон, в общество любителей изучения наследия (самая таинственная из студенческих организаций), в беспорядочную толпу учеников и последователей Диона Хризостома и вообще в любую беспорядочную толпу, которая формировалась в коридорах, на лестницах и на галереях, будь то вечером или во время перемен. Одним словом, на уроках по языку зверей и птиц он запускал обе руки в волосы и, широко раскрыв рот, следил взглядом за мельчайшими переменами в тонких и изумительных чертах преподавателя. Гвидион был одним из немногих представителей сильного пола, более или менее сохранявших трезвую голову.

Доктор Рианнон, в зелено-голубых одеждах, с темными волосами, отчасти заколотыми сзади, а отчасти ниспадающими водопадом, говорила:

– Если мы обратимся к сравнительной типологии лисьего языка и языка оленей, то первое, что бросится нам в глаза, – это изменчивость первого и архаичность второго. Язык лис чутко реагирует на малейшие изменения в условиях обитания и мгновенно вырабатывает слова для разнообразных новейших понятий, в то время как язык оленей практически не менялся в течение нескольких десятков тысяч лет и сохраняет предельно архаическую структуру. У лис есть литературный язык, в основу которого положен перевод Библии, сделанный святым Рейнаром,[9]9
  Святой Рейнáр – широко почитаемый лисий христианский подвижник, выступавший с проповедями среди лис в период раннего Средневековья.


[Закрыть] в то время как олений язык, по сути, представляет собой совокупность говоров. Говоря о диалектных зонах…

Гвидион толкал приятеля в бок:

– Ллеу, про лисьи диалекты!

– Да-да-да, – говорил Ллевелис.

– Будет ли степная лиса-корсак понимать тобольскую лису? Будет – в основных чертах, исключая термины для обозначения элементов местного рельефа, местной растительности и тому подобного. Будет ли городская помоечная лиса понимать лесную, Гвидион, сын Кледдифа?

– Да, за исключением некоторой специфической лексики, связанной с охотой и норой.

– Абсолютно верно, но можно ли назвать такого рода различия диалектными, если это лисы из одного географического региона?

– Нет, это скорее социолекты, – Гвидион забывал толкать Ллевелиса и погружался в содержание урока с головой.

Он поспешно дописывал каракулями последние строки бесценных сведений, и когда поднимал наконец голову, то видел, что карта расселения лис уже свернута, одноклассники, распихав по сумкам тетради и воя по-лисьи, побрели на латынь, Ллевелис ждет его за дверью, а доктор Рианнон, дружески переговариваясь с присевшим на подоконник дроздом, снимает с доски большие схемы с интонационным рисунком лисьего воя «Ой, батюшки, лисы добрые, да что ж это деется?» и «Доля моя горькая, – горькая, невкусная».

* * *

Морвидд, дочь Модрон, происходила из академической семьи, которая в пятом поколении занималась природой эха. Ветвь семьи, к которой принадлежала Морвидд, изучала комнатное эхо, но были в их роду ученые, занимавшиеся и лесным, и горным. Когда Ллевелис попытался высказаться в том смысле, что про эхо, мол, все известно, в закрытом пространстве определенного объема что-то там резонирует, Морвидд, сощурившись, сразила его вопросом:

– А почему, когда после лета возвращаешься в пустую квартиру, тебя встречает там эхо, которого раньше не было? Оно стоит там еще некоторое время после прихода людей и только на второй-третий день исчезает. Комнатное эхо поселяется в доме в отсутствие людей и с появлением их исчезает, подобно паукам с их паутинами. Что, скажешь, не так? А ведь объем резонаторов в этом случае неизменен!

Ллевелис застыл с раскрытым ртом.

– Пожалуйста, поселите меня в комнатке, где живет ну пусть хоть самое маленькое, самое скромное эхо! – стала просить Морвидд Мерлина. – А я за это спасу вам жизнь.

Сделка заинтересовала профессора. Он согласился.

В покоях Мерлина было темновато, но одно сделалось для Морвидд очевидным с самого начала: на шкафу за спиной у профессора лежал мэнкский кот.[10]10
  Мэнкский кот – разновидность диких лесных котов, обитающих на острове Мэн.


[Закрыть] Морвидд живо представила себе, как Мерлин по рассеянности купил в свое время котенка, не заметив, что у того уши с кисточками, и вот маленький бедняжка вырос в здоровенного мэнкского кота. Теперь хищная зверюга лежала на шкафу, примериваясь, как бы ему прыгнуть на кого-нибудь вниз. Было очевидно, что сам профессор не подозревает о назревшей опасности.

– Медленно, не оборачиваясь, сползите со стула, – начала Морвидд, – нырните под стол, быстро вылезайте с другой стороны и бегите за мною к двери.

Широта взглядов Мерлина и необычная для его возраста готовность к восприятию совершенно новой информации проявились в этот раз в полной мере: он послушался. Они выскочили за дверь и приперли ее посохом Мерлина: из-за дверей послышалось разочарованное шипение мэнкского кота.

– Уф-ф, – сказал Мерлин, когда Морвидд объяснила ему, в чем было дело. – Боже мой, сходите же кто-нибудь за Рианнон, и пускай… пускай она там… проведет разъяснительную беседу, – слабым голосом попросил он подошедшего Ллевелиса, махнув рукой в сторону дверей.

…Морвидд поселилась в комнате с эхом. Единственным недостатком комнаты было то, что она находилась в башне Бранвен, которая, как известно, перемещалась, и чтобы попасть домой, приходилось бегать иной раз по всей школе.

* * *

По двору школы всегда разгуливало несколько гусей, и с десяток гусей постоянно гнездился в Гусиной башне, как Мерлин их ни выпроваживал. Только на зиму гуси улетали в Летнюю страну, Гулад-ир-Хав. Орбилий Плагосус, чьи покои помещались в Гусиной башне, старательно делал вид, что не питает никакого пристрастия к этим птицам и вовсе их не разводит, но между тем, несмотря на все усилия профессора Мерлина, откуда-то каждый раз снова бралась парочка этих неподобающих птиц и, громко гогоча, поселялась в башне, а в городе говорили, что никогда не видели лучше ухоженных и более белых гусей, чем школьные. Зато же, правда, и писчим пером можно было разжиться всегда.

Орбилий сидел обыкновенно у себя наверху, расположившись уютно в окружении подставок со свитками и оттирал пемзой очередной лист папируса. В свободное время он писал по чьей-то просьбе примечания к «Энеиде». При этом он все время поносил Вергилия, говоря, что эти новомодные молодые поэты, конечно, совсем уже не то; а вот то ли дело Невий!..

Внизу при входе в башню, под надписью Turris Anserum, толпились гуси, и они же прогуливались по лестничным площадкам, а некоторые сидели в больших корзинах вдоль стен и вытягивали шеи. Мимо гусей все проходили очень аккуратно, подобрав полы, подолы и не размахивая руками. Один только Фингалл МакКольм имел обыкновение дразнить гусей, но он появился в школе позже, и о нем пока не будет речи.

– Salvete, discipuli mei! – говорил Орбилий, завидев на пороге слегка пощипанных учеников, и безошибочным движением вытягивал из деревянной подставки нужный свиток.

– Salveto, magister, – отвечали все наперебой, потирая разнообразные места, за которые стражи башни сумели их ущипнуть.

…Гораций вызывал у Орбилия какую-то непонятную гримасу. Причина ее оставалась скрытой до тех самых пор, пока на прямо заданный вопрос: что именно не нравится Орбилию в Горации, – ученикам не удалось получить прямой ответ: Гораций Флакк, сколько помнил Орбилий, всегда плевался на уроках жеваным папирусом, стрелял из рогатки и однажды подсадил кошку в ларец, где хранились свитки.

* * *

Доктор Диан Мак Кехт, давая уроки первой помощи, широко пользовался тем, что он называл «подарок судьбы». Если, к примеру, намечался урок по укусам змей, но кто-нибудь приходил на него с вывихом, урок сразу же превращался в занятие по вывихам. В таких случаях Мак Кехт очень действенно утешал пострадавшего, говоря: «Это образцово-показательный вывих. Вы молодец, Телери. Просто молодец» или: «Это классическое попадание ноги в спицы велосипедного колеса. Просто классическое. Уж не знаю, как мне вас и благодарить, Шонед». После такой похвалы Шонед, счастливая и гордая, сидела на лабораторном столе весь урок с закатанной до колена штаниной и с удовольствием позволяла хлопотать над гематомой у себя на ноге.

Особенностью уроков первой помощи, в отличие от настоящей медицины, которая начиналась со второго курса, было то, что на них не разрешалось пользоваться никакими приборами и инструментами. К примеру, отсасывать змеиный яд лучше через трубочку, но Мак Кехт с улыбкой говорил: «Случай произошел в дремучих лесах Броселианда. Почему вы думаете, что у вас есть при себе стеклянная трубочка?» В проклятых лесах Броселианда, разраставшихся с каждым уроком все гуще, у них каждый раз не оказывалось при себе ровным счетом ничего, и Мак Кехт учил их выкручиваться из положения, обходясь парой рук и простейшими подручными средствами.

…Третье подряд занятие было посвящено шестнадцати способам исцеления от несчастной любви, предложенным Авиценной.

– Кто у нас жертва? – сосредоточенно спросил Мак Кехт, отводя с лица свои удивительные волосы. После недолгого шушуканья вперед выступила маленькая Крейри, – ее почему-то приняли в школу в четырнадцать лет, и она была младшая в классе, – и сказала с тяжелым вздохом: «Сегодня, наверное, я».

Мак Кехт поднял ее, посадил на лабораторный стол, посмотрел ее зрачки, оттянул веко, попросил высунуть язык и сказал:

– Да, все признаки безнадежной страсти налицо. Сколько уже времени? – наклонился он к пациентке.

– Почти две недели, – доверчиво сказала Крейри.

– Очень долго, – серьезно сказал доктор Мак Кехт, пряча улыбку. – Предлагаю испробовать сегодня последний из способов Авиценны: «Если ничто не помогает…» …Лливарх-ап-Кинфелин!

– «Если ничто не помогает, пациент отказывается есть и чахнет на глазах, следует призвать старых злоязычных бабок и заплатить им за то, чтобы они хорошенько очернили предмет страсти в глазах пациента», – процитировал наизусть Лливарх.

– Прекрасно. В роли старых злоязычных бабок себя попробуют… Керидвен, дочь Пеблига, Ллевелис, сын Кинварха, Энид, дочь Элинед и-и… я думаю, Горонви, сын Элери.

Названные лица вышли вперед, посмеиваясь.

– Назовите теперь мне на ухо этот источник страданий, – сказал Мак Кехт, наклоняясь к Крейри, – закройте глаза и больше ни о чем не беспокойтесь.

Крейри подлезла под волосы Мак Кехта и шепнула что-то ему на ухо.

Мак Кехт подошел к старым бабкам и тоже шепотом сообщил: «Дильвин, сын Олвен, с третьего курса. Вы знаете такого?»

– Знаем, – сказали все четыре бабки.

– Отличный парень, – буркнул Ллевелис.

– Молчи, идиот, – сказала ему Керидвен, показывая глазами на страдалицу Крейри.

– Случай произошел в лесах Броселианда? – спросил сквозь зубы Горонви у Мак Кехта.

– Гм… Ну, будем считать, что да, – ответил удивленный Мак Кехт. – А что?

– А то, что я надел бы мусорный бачок ему на голову, этому Дильвину, – сказал Горонви, которому самому нравилась Крейри.

– Последнее указание: поносить вы его должны на чем свет стоит, совершенно не сообразуясь с истиной, – тихо велел Мак Кехт. – Только так вы сможете ей помочь, – и он дал знак начинать.

– Да утопленник, пролежавший неделю в воде, в тысячу раз краше него! – начала злоязычная бабка Энид. – Одежда на нем наизнанку, а вывернул бы, люди бы диву дались, какая грязная, а отстирали бы, увидели бы, что краденая…

– От него и черти отступились – видят: тут хуже не испортишь.

– У него в родне водяная крыса была, и та от него отказалась, как поближе присмотрелась…

– Он на рынке отбивными торговал, за подметки выдавал; встретился с улиткой – семь миль бежал без оглядки!

– Он в храмовый праздник в церковь ехал на метле, да еще погонял…

– Собрался в город на танцы, дверь найти не сумел, пришлось дыру в стене прогрызть, – быстро вставила Керидвен, пока Энид остановилась набрать воздуха. – От большого ума за луной в пруд нырнул, сетями вытаскивали…

Крейри хохотала и радостно била ногами, но было видно, что Дильвин от всех этих поклепов становится ей только еще милее.

– Стоп, стоп, стоп, – вскинул руку Мак Кехт. – Так не пойдет. Всякая клевета должна быть продумана и хотя бы отдаленно похожа на правду.

– Да он до сих пор темноты боится, ей-богу, – начал второй заход Ллевелис. – По плющу на Винную башню залезть ему слабо – подтянуться на хилых ручонках никак не может…

– Местный акцент у него такой, как будто он из деревни Большие Козлы графства Крокодилшир…

– Я как-то заглянул через плечо, что он читает, – оказалось, букварь по складам…

– Неправда! – взвизгнула Крейри.

– Вы никого не можете очернить даже на три динара, – определил Мак Кехт. – Садитесь. Послушайте, как это делается.

Он сел подле Крейри и сварливо-замогильным голосом начал:

– На лице его написаны все пороки. Никого еще не доводила до добра чрезмерная склонность к сомнительным удовольствиям. При его увлечении вином долго он не протянет. Врожденная жестокость с годами будет проявляться все больше и больше. Женщине, которая согласится быть рядом с ним, чтобы подпирать его, когда он возвращается из кабака, я советовал бы обзавестись большой дубиной, чтобы отбиваться от него, когда он протрезвеет, – веско говорил Мак Кехт. – Привередливость и склонность к нытью, угрюмость и самовлюбленность его с годами будут все более и более невыносимы. – Хорошо, что у Крейри были закрыты глаза, потому что Мак Кехт, говоря все это, показывал ей козу-дерезу. – И не так прискорбна нищета сама по себе, как нищета под одной крышей с человеком, который охотно заложит и перезаложит собственных детей за кварту пива. Разве он стоит вас? Достаточно вспомнить, как он выглядит: один глаз косит, волосы с Рождества немыты, в ушах цыганка ночевала…

В это время дверь открылась, и вошел доктор Итарнан, преподаватель пиктского языка, а за ним – один из его студентов с испуганными глазами.

– Простите, коллега, что врываюсь, но у нас неприятности. Мы учимся произносить пиктские гортанные согласные, и один из моих воспитанников, кажется, повредил себе горло…

– Пиктская фонетика косит всех, как мор. В этом семестре уже третий случай, – спокойно сказал Мак Кехт. – Пойдемте, – он кивнул студенту и увел его в подсобную комнату. Оттуда донесся какой-то хрип, легкое позвякиванье инструментов и смех Мак Кехта. Наконец они вышли, Мак Кехт вручил студенту бутылочку темного стекла, объяснил, как пить лекарство, и запретил ему три дня разговаривать, в том числе и по-валлийски.

Когда дверь за будущим пиктологом закрылась, доктор Мак Кехт вновь повернулся к сидящей на столе Крейри.

– Ну как? – спросил он.

Крейри сглотнула, приложила руку к сердцу и не веря себе сказала:

– Не может быть… кажется, прошло.

Горонви, шансы которого сразу повысились, радостно подбежал к ней, чтобы снять со стола.

– Да, – сказал Мак Кехт, – шестнадцатый способ Авиценны осечек не дает.

– Доктор Мак Кехт, – подошел Гвидион, терзаемый изнутри очередным медицинским вопросом. – А что вы дали пить Дильвину?

– Какому Дильвину?

– Дильвину, сыну Олвен? Который сейчас приходил? Который повредил связки?

– А, это и был Дильвин, сын Олвен? Не знал его раньше. Очаровательный молодой человек. Пить я ему дал настойку эвкалипта с календулой, двадцать капель на полчашки воды три раза в день.

* * *

…Гвидион пристал к доктору Диану Мак Кехту, как моллюск-блюдечко к скале, он целыми днями ходил за ним с вопросами, поджидал под дверью, и наконец Мак Кехт понял, что если этого Гвидиона как-то не приблизить к себе, то скоро его будет просто не отодрать.

– Пойдемте ко мне в лабораторию, – сказал он однажды, и Гвидион замер. – Я собираюсь кое-что сказать вам.

Гвидион поднялся вслед за Мак Кехтом по внутренней лестнице. В лаборатории Мак Кехт на минуту исчез за ширмой, явился оттуда одетый во все белое, пурпурное и оранжевое, с распущенными волосами, и очень торжественно сказал:

– Гвидион, сын Кледдифа, если таково твое желание, с этой минуты ты становишься моим учеником и будешь терпеть все тяготы, ужасы и невзгоды, которые влечет за собою это положение.

– Я, правду сказать, хотел бы всего-навсего лечить овец… – пробормотал Гвидион, остолбенев.

– Ничего. Мне тоже случалось иногда лечить овец, – усмехнулся Мак Кехт.

Так для Гвидиона начался период ученичества у Диана Мак Кехта.

* * *

Архивариус Нахтфогель никогда не приглашал студентов на свой предмет раньше одиннадцати вечера. Поэтому на палеографию первый курс всегда шел гуськом в чернильных сумерках, светя себе фонариками и свечками. Когда они добирались до места, архивариус Хлодвиг выходил их встречать в теплых тапочках и в халате и, усадив всех за длинным столом, методично начитывал лекцию о материалах и орудиях письма, о разлиновке, переплете, водяных знаках, об истории почерков и тайнописи. Заканчивал он далеко за полночь. Он учил их по одному росчерку отличать руку Годрика Ушлого от руки Годфрика Дошлого, классифицировать сотни заставок, виньеток и буквиц в манускриптах, отличать подлинники от подделок, стилизованных единорогов от львов, львов от ехидн, ехидн – от гарпий, а гарпий – от фурий.

– Вы что, не видите, что это грубейшая подделка? Рукопись претендует по почерку писца на девятый век, а в заставке у нее при этом использована берлинская лазурь! – кричал архивариус. – Дилан, сын Гвейра, когда была изобретена берлинская лазурь?..

– В XVIII веке, – отлетало у Дилана от зубов. – Но ведь здесь упоминается Спиноза, так что девятым веком это все равно никто не датирует…

– А кто просит вас углубляться в содержание! Вы на палеографии! Вы должны уметь датировать рукопись, не читая текста!..

* * *

Профессор Курои, сын Дайре, высился над учениками, как гора, поросшая лесом. У него была мощная грива седых волос, сквозь которые пробивались новые черные пряди – Курои всегда молодел к середине февраля и затем вновь старился, подчиняясь некоему неведомому годовому циклу, – нос с горбинкой, тяжелые веки, тяжелый взгляд и в особенности тяжелая рука. Вел он практические приложения истории Британских островов, которые с самого начала вызывали у Гвидиона живейшее беспокойство. Этот курс шел параллельно теоретическому курсу «История Британских островов», который, приглушенно хихикая и потирая руки, читал по вторникам профессор Мерлин.

Раз в неделю, в дождь и в ведро, Курои здоровенным пинком вышибал обыкновенно своих учеников в древние эпохи для лучшего усвоения деталей быта. Но и Курои, человек отнюдь не сентиментальный, на первых порах пожалел и без того перепуганных первокурсников и при самой первой встрече не стал отправлять их поодиночке ни на базарную площадь Эборакума, впоследствии Йорка, ни ко двору короля Конхобара в Эмайн-Махе, ни на пустое место, где впоследствии возник Лондон, как было у него принято. Он вообще для первого раза не стал их никуда отправлять.

– Сейчас мы с вами посмотрим некоторые сны, – сказал он, – а в конце урока обсудим увиденное.

Под его сумрачным взглядом все тут же уронили головы на руки и слаженно заснули. Через час класс протирал глаза в некотором ужасе.

– Итак: что мы с вами только что видели? – не дав им опомниться, спросил Курои.

– Резню между какими-то ужасными первобытными людьми, – робко сказала Телери, дочь Тангвен.

– Стыдитесь! – воскликнул Курои и принялся порывисто расхаживать по классу. – Неужели вам ничего не говорит их одежда? Подумайте!

Все подумали.

– А… это была одежда? – спросил Горонви.

– Позор! – пророкотал Курои. – Вы видели сражение между доблестным кланом МакДональдов и блистательным кланом МакГлашенов Лисмора за спорные пастбища Гленши.

Все напряженно припомнили странные тряпки, намотанные на участников события, и поняли, что да, они действительно были клановых цветов.

– Кем был человек, который начал бой?

– Начал? Да разве в этой каше разберешь, кто там что начал?

– Который рассек противника пополам?

Девочки побледнели при воспоминании – как о рассеченном противнике, так и об этом заросшем щетиной человеке с совершенно безумным взглядом.

– Это был Энгус, сын Дугласа, знаменитый вождь клана МакГлашенов, – стыдил их Курои. – Чему только вас до сих пор учили? Безобразие! Теперь вспомните человека, отрубившего головы троим, в следующих один за другим поединках, в середине сражения. Кто это был?

– Какой-то выродок, – сказал Дилан, сын Гвейра, и никто не предполагал, что тут может быть иной ответ.

– Это был Мередах О’Дали, великий лирический поэт, которого клан МакДональдов приютил в изгнании. Тончайшая лирика разлуки, пронзительный гимн берегам Ирландии… Я не знаю, чем там с вами занимается коллега Оуэн на уроках поэзии, но мне стыдно за вас! Теперь: человек, который, как вы помните, спрыгнул со скалы, зайдя МакДональдам в тыл, раскроил голову их дозорному и затем сразился один против восьмерых. Кто это был?

Все живо вспомнили это перекошенное лицо, залитое грязью и кровью, но, наученные предыдущим опытом, помалкивали.

– Это был крупнейший мыслитель своего времени, Аластар, сын Фергуса из клана МакГлашенов, светило богословия и выпускник нашей школы!!! – окончательно добил их Курои. – Последний вопрос: где, по-вашему, самое безопасное место для современного человека в прошлом?

Все подумали, что под кроватью в собственной спальне, вчера, но никто ничего не сказал.

– В гуще битвы на Бойне, – веско сообщил Курои. – В крайнем случае, при Гастингсе.

– Почему? – решился спросить Гвидион.

– Потому что в разгар битвы на Бойне вы можете появиться там хоть в джинсах и с бутылкой пива «Murphy’s», торчащей из кармана, и никто этого не заметит! – назидательно сказал Курои.

* * *

В один из первых школьных дней Мерлин суетливо созвал первый курс, стал повыше на лестничных ступенях, чтобы все его видели, и сказал:

– С сегодняшнего дня к вам будет приставлен куратор. Чтобы вы ко мне не приставали с ерундой, с мелочами не лезли чтобы ко мне… к личности такого масштаба!.. Что у кого-то там пуговица оторвалась, губы потрескались… Масляная плошка коптит. Половичок… уползает. Со всем этим прошу к куратору. Что у кого-то там резинка порвалась на штанах, нос облупился, тетрадь закончилась… Если кому нужно второе одеяло или еще что-нибудь… А на мне нечего виснуть, я тоже, знаете… живой человек!.. Другое дело – Кервин Квирт. И липнуть к нему, и виснуть на нем – пожалуйста. Сколько угодно, – сказав это, Мерлин опасливо огляделся и хотел уже скрыться.