Текст книги "Так бывает… (сборник)"

Весь полет она волновалась и представляла встречу. Но когда в аэропорту она услышала, а потом увидела кричавших, подпрыгивающих и машущих изо всех сил женщин, когда руки Мананы обхватили ее, словно закутав в неприкосновенный мир, мир, в котором она неуязвима, практически бессмертна, этот мир безграничной любви и обожания, все тревоги были молниеносно развеяны, и словно они были друг с другом с самого рождения, и знали все, и были близки и неразлучны.

Инга покорила Маргошино сердце раз и навсегда. Она напоминала ей куклу, которую привез из-за границы папа Жанки Федуловой. Эту куклу звали каким-то странным именем: то ли Боря, то ли Баря… а, Барби! – вспоминала Маргоша.

– Ты – Барби!

Инга захохотала и обняла племянницу.

– Какая я такая Барби?! Я Инга, твоя тетя!

Гоги смотрел и таял от бесконечной нежности. В такси Маргоша сидела между Мананой и Ингой и с неподдельным интересом разглядывала обеих. Те в свою очередь тискали ее и целовали то в нос, то в макушку, то в щеки.

После вкусного ужина Маргоша уснула на диване. Новый запах, но такой родной и домашний убаюкивал девочку, и она сдалась. А взрослые еще долго разговаривали, обсуждали, общались. Манана, конечно, все понимала: это женитьба… понятно, студенческая любовь, увлечение, страсть и, конечно, беременность Тани. Если б не беременность, все бы перегорело, как проводка с неправильным соединением, но тогда бы не было Маргоши. Манана смотрела на спящую девочку, и душа заходилась от счастья.

Наутро они с бабушкой пошли на базар. Маргоша никогда не ходила на базар. Ее взору предстали горы ароматной зелени, пирамиды из красных помидоров, пряные и сладкие чурчхелы, одну из которых Маргоша повесила себе на шею, как ожерелье, и грызла на ходу. Она не успевала вертеть головой – ее то и дело угощали разными вкусностями. Придя домой, она заявила с порога, что переезжает жить в Тбилиси к бабушке Манане. Взрослые похихикали, а Маргоша разозлилась.

– Говорю вам, что перееду! – и она топнула ножкой.

– А в Батуми не хочешь? – хитро спросил отец.

Маргоша замерла. Море. Она мечтала о нем. Решено было ехать на машине с дядей Васо ровно через два дня.

Маргоша потом весь год вспоминала эти каникулы, особенно когда ей было грустно. Когда бабушка придиралась и ворчала, когда Маргоша пропустила долгожданный театр, потому что мама ушла на какую-то кафедру и забыла, когда папа ходил печальный и задумчивый, Маргоша вспоминала этот праздник жизни, этот фейерверк чувств, эмоций, доброты и любви. Там люди так жили каждый день. Каждый день они ходили друг к другу хоть за спичкой, хоть за солью. Приходили и сидели… болтали, пили кофе или чай, общались, делились, радовались или грустили – все вместе. Маргоша затаила мечту окончить школу и поехать жить к бабушке Манане и тете. И тогда уже никто не сможет ее остановить, потому что она будет взрослой и красивой, как Инга.

Зима была в разгаре. Москва готовилась к встрече Нового года, а на прилавках по-прежнему было одно сливочное масло. Правда, появились ножки Буша. Народ придумывал новые рецепты: сварить, запечь, пожарить с чесноком, под майонезом, со сметаной. Народ ходил полуголодный, но это-то ладно, привыкли, зато появилось некогда запрещенная литература. Ее открыто и без всяких опасений передавали друг другу. Чаще всего это был самиздат, но был! И это обещало перспективы. В моду входили слова «гласность», «демократия», «перестройка». Перестройка как перекройка – полстраны уже отрезали. Все жаждали свободы и независимости.

Гоги, как всегда, шел со списком. Он очень торопился: до закрытия магазина оставалось минут пятнадцать. Уже повернув за угол, он услышал робкое:

– Добрый вечер…

Оглянувшись и прищурившись, в полумраке зимнего вечера он увидел женскую фигуру, курившую у черного входа магазина.

– Это вы мне? – удивился он.

– Вам, – улыбнулась женщина.

Гоги подошел поближе и узнал Валю из овощного отдела. Он чуть смутился и поздоровался.

– Идемте, – заговорщически позвала она его, – я вам мандарины отложила! Вкуснотища!

Гоги был тронут таким вниманием. В подсобке было тепло и темновато. Валька достала с полки два пакета.

– Вот! – протянула она ему. – В одном – овощи, ну как обычно, а в другом – фрукты.

– Спасибо огромное, Валя!

– А вы уставший такой, и вид у вас голодный. С работы и сразу в магазин?

Гоги смущенно кивнул. Во-первых, такую заботу он видел только у себя на родине, от родных, а во-вторых, положение было странным: Валя говорила простые правдивые предложения – глаза голодные, вид ободранный. Гоги и не знал, как возразить ей. Вот если бы она спросила про философский «Трактат чистого разума» Канта, ему было бы намного проще, потому что Валя понятия не имела о философии, а о жизни, видимо, имела. И значит, вся его жизнь вот так видна по его лицу, замученному, уставшему, голодному.

– Пойдемте ко мне? – просто сказала Валя. – Я одна живу, не бойтесь.

– Я и не боюсь.

И он пошел. Шел, и не знал почему: то ли потому что был голоден, то ли потому что не очень хотелось домой. В подъезде у Вали было темно.

– Опять соседи лампочку выкрутили! – со вздохом сказала она. – Вот вчера лично прикрутила!

Она пошарила, чертыхаясь, в сумке, и в ее руках зазвенели ключи. Еще несколько секунд – и все озарилось светом. Георгий зажмурился.

– Заходите! – сказала Валя.

Они сидели за столом на кухне под абажуром в красную клетку, от красного абажура падал теплый свет, а от тарелки с красным борщом поднимался теплый дымок. Цвет и запах смешивались, и это было то, что создавало уют. Видимо, это и называется «семейный очаг».

Итак, Танька писала труды, бабка воспитывала даже в кровати почти спящую Маргошу, а Валька из овощного кормила чужого мужа борщом. Вот так оно и бывает.

Георгий согрелся, разомлел и как-то оттаял. Он не хотел никуда уходить, но положение было немного странным: пригласили на борщ – и хватит, пора и честь знать. Он хотел встать, но Валя остановила его жестом. Было хорошо, тепло и уютно.

Георгий лежал в объятиях теплой Вали и смотрел в потолок. Вот так неожиданно, оказывается, может закончиться вечер. Если бы ему кто-то утром сказал, что он сегодня будет спать в объятиях Вали… Жизнь этим и прекрасна – один сплошной сюрприз.

Отсутствие Гоги дома никто и не заметил, он пришел рано утром, часов в семь и сел пить чай на кухне. От него еще пахло Валей, ее теплым, молодым, мягким телом. Проснулась Маргоша и зашлепала в туалет. Дом потихоньку оживал. Маргошу надо было отвести в школу, а это делал только Гоги. Жизнь шла своим чередом, и он не испытывал никаких угрызений совести, даже наоборот, повеселел, меньше копался в их с Таней отношениях, вернее, в отсутствии таковых. Но раз она живет как хочет, то почему ему нельзя? Для Гоги семья – это 7-Я, это полный дом людей, гостей, горячий чай и накрытый стол. Зарабатывал он нормально. И все это могло быть, но никто этого не хотел. У Тани и ее мамы были другой быт и другие представления о семье и ее жизни, они из разных огородов, или даже, точнее, из разных вод. Но не может морская рыба жить в пресной речной воде – будет вечная адаптация, которая так и не наступит. «Надо пока оставить все как есть, – умозаключил Гоги, – Маргоша еще слишком мала».

А Валька цвела. Ее душа пела, она влюбилась. В ее жизни появился мужчина номер один, мужчина, которому она смотрела в рот, внимала ему и растворялась в нем. Она искренне не понимала, почему он не может переехать к ней. Ах, как счастливо бы они жили! Как счастливо! Как-то после жарких объятий, когда Валя, вжавшись ему в плечо, боялась повернуться, чтобы не спугнуть нежность, бесконечную нежность, Гоги вдруг спросил:

– Валя, а как ты жила до меня?

Валя не смутилась ни капли:

– Ты хочешь спросить: не как, а с кем? Верно?

– Может, и так.

– Да никак не жила. Просто спала с Колькой-грузчиком.

Гоги представил полупьяного Кольку, грубо и бесцеремонно трогавшего его Валю.

– Зачем? – спросил он.

– Ну я ведь не знала, что ты появишься у меня. Если б я знала… – вздохнула Валька, – Я бы тебя ждала! Честно!

– А где ты родилась? Откуда ты? – и Гоги затянулся сигаретой, сизый дымок окутал спальню.

– Я? В Рязани. Разве не говорила? У нас в Рязани грибы с глазами… – Валя заговорщически и хитро улыбалась и шагала пальцами по мохнатой груди Гоги. – Их едять, они глядять. Их беруть, они бягу-у-у-у-у-у-уть! – И Валька, накрывшись с головой одеялом, задрыгала ногами и захохотала.

Гоги щекотал ее, и им было просто и понятно. Не было никаких условностей.

Примерно через год Валька забеременела. Она гордо выпячивала еще не существующий живот и с первого дня объявила, что будет мальчик. Гоги не знал, как быть, хотя Валя не ставила ему условий и претензий также не высказывала. Она решила родить «для себя», как говорили в народе. Гоги был счастлив и в то же время понимал, что признаться Тане он не в силах. Признаться Тане означало бы навсегда лишить себя возможности видеть Маргошу или бы пришлось воровато прятаться под забором школы и высматривать родной силуэт. Гоги опять решил подождать.

Валька до последнего дня работала, хотя Гоги настаивал, чтобы она ушла. Но это был его долг. Он понимал, что будет трудно, что придется «переехать» на эту чертову заправку, чтобы никто не заметил отсутствия денег. Но Валя решительно отвергала его помощь. Работа ей в радость, когда надо, тогда и уйдет, тем более что провожать ее в декрет решили с почетом: скинулись на детское приданое все и с удовольствием, потому что она была душой и настроением. Ее любили все, включая бывшего любовника Кольку, который как-то сказал, что если мужчина ее того… (то есть бросит), он, Колька, мальца воспитает как надо! Не боись, мол.

Валька сидела у телека на диване и ела черешню. Гоги спал после смены рядом. Его рука нежно и бережно обнимала Валин живот. Там, внутри, была маленькая жизнь – тайна человечества. По телевизору показывали Тбилиси. Валька вся напряглась и смотрела с неподдельным интересом на родину своего мужа. Это был короткий репортаж, скорее политического характера, но Вальке было интересно другое: интуитивно она ухватывала ниточку другой культуры.

– Гоги, – толкнула она его.

Он протер глаза и вопросительно посмотрел на нее.

– Гоги, отвези меня в Тбилиси, а?

– Отвезу, отвезу, – улыбнулся он.

– А я маме твоей понравлюсь?

– Конечно, понравишься!

Внезапно Валя почувствовала толчки и вдруг увидела, как ее живот встал дыбом. От неожиданности они вскрикнула и по-детски испуганным голосом спросила:

– Что это? А?

Гоги лихорадочно натянул джинсы и выскочил на улицу, потом опомнился и побежал опять домой. Он не мог вспомнить, куда звонить.

– 03! – проорала Валя.

Ночью у нее родился здоровый мальчик с грустными глазами, как у отца. Сын Мцыри. Малыша помыли, запеленали и вынесли показать отцу. Гоги от счастья прослезился и положил крупную купюру в карман медсестры.

– Здравствуй, Давид! – сказал он.

В ответ маленький Давид зачмокал пухленькими губками.

Страна рождалась заново. Многое изменилось: появились кооперативные магазины, там можно было купить ФСЁ: от колбасы до кожаной куртки. Фарца обрела полную законность и рулила.

Маленький Давид рос, не причиняя никому особых забот. Все как положено: ясли, затем сад. Валька не сюсюкала, а растила «мужика», как она выражалась.

Он был послушным, спокойным, немного замкнутым мальчиком, никогда не капризничал и не задавал лишних вопросов. Однажды спросил у матери:

– А почему папа не живет с нами каждый день?

– У него такая работа, – коротко ответила мать.

Конечно, ее сильно задевал тот факт, что даже после рождения сына она не смогла его, Георгия, забрать, обрести, наложить право. Право собственности – МОЁ! Ведь, по сути, она была такой же женой, даже лучше – моложе, заботливей. Разве она чего-то хотела от него, требовала? Нет, напротив, все бы отдала, только приди. Он приходил, иногда оставался, но… всегда было «но».

– Давай пойдем в зоопарк? – как-то спросила Валя за ужином. – У меня завтра выходной. Мы ведь ни разу не ходили вместе: ты, я и Давид.

Давид пил чай и боялся услышать «не получится».

– Давай! – неожиданно сказал Гоги.

И все как-то выдохнули.

А почему бы и нет? Но раз так сложилось, что у него две семьи, то надо по-честному делить себя, поровну.

Утром Валька наряжалась и крутилась перед зеркалом, будто это ей так хотелось в зоопарк, будто это ей было 5 лет, а не Давиду. Мальчик спокойно ждал маму. Наконец они вышли.

– А папа где? – спросил Давид.

– Он после работы сразу туда приедет. Там и встретимся. Наш папа очень много работает! – уважительно заключила Валя.

Она так торопилась, словно на свидание, это было так редко – их совместные выходы, настоящий праздник. Она шла навстречу со своим любимым мужчиной и держала за руку другого, маленького, еще очень нежного, но все-таки тоже мужчину, и была счастлива.

Время пролетело. Так жаль было ехать домой! Она понимала, что сегодня он не останется. Ее лимит на сегодня исчерпан. Вот сейчас они разойдутся, и каждый пойдет по домам. Она крепко сжала руку Давида, ища в этой маленькой ладошке мужскую поддержку. Они шли, о чем-то разговаривали, и со стороны было видно, что в этой семье мир и порядок, любовь и понимание. Они переходили дорогу к метро, как Георгию послышалось, что его кто-то окликнул. Он обернулся, поискал глазами, но никого не заметил. Взяв маленького Давида на руки, они стали переходить дорогу. Георгий не увидел, зато его увидели два пытливых глаза Танькиной матери.

Совсем случайно именно в этот вечер она навещала свою бывшую коллегу. Засиделись, выпили наливочки, поговорили по душам, пожаловались на детей. Танькина мать все сокрушалась:

– Вот, лимиту пригрела, думает, прикрылся работой! Баба есть у него! А моя дура все пишет сидит.

– Да ладно! – ответила подружка – Ты, все, Петровна, придумываешь. Видела я его, ну странный, и что?

Посидели, поокали. Танькина мать засобиралась домой. Она уже подходила к перекрестку, как вдруг… Вот! Своими глазами все и увидела! Все, что так старательно рисовало ее воображение! Танькина мать запричитала что было сил, но шум проезжающих машин поглотил ее крик. Тогда она побежала, ничего и никого не замечая, а видя только цель: «Эх, догнать и обличить, не отвертится гад!» Она бежала, бежала и махала руками, и вдруг ее тело стало таким легким и невесомым, и казалось, что ее ноги летят по воздуху и ими не надо даже перебирать. «Какое легкое тело», – подумала она, и все померкло. Собрался народ, кто-то крикнул: «Скорую!» Но Георгий и Валя заходили в метро и не слышали происходящего.

Домой Георгий пришел поздно. Маргоша стояла в кухне у окна:

– Я дома, – сказал Гоги.

– Бабушка умерла, – тихо сказала Марго. – Мама уехала в морг, – добавила она, помолчав.

Гоги даже не мог предположить, что он хоть как-то причастен к тому, что случилось. Смерти теще он, конечно, не желал, но и не впал в глубокий траур. Растерялась одна Таня. Она сидела посреди комнаты на диване и не знала, как жить и быть. Маргоша в свои четырнадцать казалась взрослее и тверже, что ли, решительнее, наверное, это правильнее было назвать цинизмом, но как-то не очень вязалось с ее возрастом. Нет, она по-прежнему хорошо училась, при этом обладая пацанским характером. И несмотря на то, что бабка ее вырастила, для Марго она все же оставалась чужеродной. «Бабушку жаль, но в семьдесят можно и от инфаркта умереть», – заключила она.

Таня погоревала и опять села за стол – работа отвлекала ее от реальности и быта. Она и не заметила, как выросла Марго. Южный плод их любви превратился в девушку, рано созревшую и распустившуюся, словно цветок магнолии. Первая «пчелка» с именем Андрюха вечно сидел на скамейке с плеером Sony и пялился в окно, посылая невидимые импульсы и биотоки. Иногда Марго выходила, садилась рядом и, бесцеремонно снимая с Андрюхи наушники, слушала музон. Тогда Андрюха боялся повернуть голову и посмотреть на Марго, по-прежнему глядел на окна.

Георгий вечно пропадал. Где он был и у кого, Таню интересовало мало. Так и жили. Правда, было то, что сильно сплачивало отца и дочь: они оба страстно любили Грузию, и Марго очень ждала летних каникул. Там, в теплом городе Тбилиси, она становилась другой, как бы оттаивала. Там, где жила бабушка Манана и Инга, стыдно было быть «такой», а в Москве можно и нужно. Почему? Таня ни разу так и не съездила к ним – ей было некогда. Она вежливо общалась со свекровью и золовкой, не забывала поздравлять их с днем рождения и другими праздниками, но никогда, никогда не приглашала их.

Это было начало августа. Гоги зашел за сыном в садик. Для Давида это был всегда особенный день: он знал, что сейчас они придут домой и сядут ужинать – мама, папа и сын. Потом они с папой будут чинить пылесос, как в прошлый раз, папа его не дочинил и сказал, что без него, то есть без Давида, никак не справится, просто надо что-то там докупить. И Давид ждал этот день.

Кухня была залита заходившим солнцем. Мягкие и теплые лучи создавали уют. Мама суетилась, что-то готовила. Она уже накрыла на стол и достала огромные большие помидоры, которые прислали Гоге из Грузии. Они источали аромат земли, солнца, света и тепла.

– Кусок Тбилиси! – улыбнулся Гоги.

– Не знаю, не была, – вздохнула Валя.

– Обещаю: поедем.

В это время в глазах мальчика мелькнула надежда: неужели они поедут с папой куда-то вместе? Валька нарезала помидоры кольцами, посыпала их крупной солью и сбрызнула постным маслом. Все это искрилось в лучах света, как заморское блюдо. Гоги весело подцепил красное кольцо на вилку, положил на хлеб, присыпал луком и протянул Вале. Валя надкусила и замерла. Сладкий вкус томатов, крупные кристаллы соли и аромат хлеба – все это смешалось, давая радужный сигнал мозгу: «Я счастлива».

Ночи у Гоги с Валей были страстные. Гоги неистово любил ее, крепко, по-мужски. Это была другая любовь. С Таней он испытывал море нежности, неумелости и даже стеснения. А тут страсть и дерзость – желание. Гоги неистово целовал ее грудь, пышную, мягкую. На его губах, как ему показалось, остался вкус тех томатов с крупной солью и запахом жизни. Они любили друг друга как мужчина и женщина, просто и понятно: как дождь и земля, как море и песок, как масло и хлеб, без общественных претензий, истерик и требований. Идеальное сочетание.

Утром Гоги увидел пятна засохшей крови в области груди на ночнушке Вали.

– Что это? – испугался он.

– Не знаю, – удивилась Валя. – У меня не болит ничего, – и Валя поправила бюстгальтер, заправив в него свою увесистую грудь, гордо выпятила ее и пошла одеваться на работу.

Через месяц у Вали обнаружили рак. Производство, торговля и прочие организации по-прежнему заботились о своих сотрудниках – наследии былой эпохи. Худо-бедно, все-таки положительное начало СССР проложило.

Валя впала в ступор. Ей сказали, что грудь отнимут.

– Как это? – спросила Валя.

– Вы что, маленькая? – бесцеремонно ответил врач.

Валя представила себя с одной оставшейся грудью пятого размера и заплакала. Сначала она пыталась запить, закрывала квартиру изнутри и не пускала Гоги. Тот не понимал, что происходит. В итоге он выбил двери, обнаружил сидящую на полу в ванной Валю.

– Где Давид?! – орал он не своим голосом.

– На пя-ти-днев-ке, – по слогам ответила она.

Гоги мотался по врачам, умолял, обещал, требовал… Врачи разводили руками, указывая пальцем в небо: мол, молитесь, как Он захочет, мы тут сами временно и тоже болеем.

Валю положили в больницу. Операция прошла «по плану». Это слово убивало Гоги. По какому плану? Не было у них такого плана! Он выматывался, бегал на рынок и сам готовил, забирал Давида на выходные – и так с понедельника по пятницу. Он не заметил, как прошло два месяца. Валя по-прежнему была в больнице, но ее уже перевели в палату. Она похудела, щеки ввалились, волосы выпали. И вообще ее трудно было узнать.

– Мы поедем в Тбилиси? – как-то спросила она у Гоги.

– Поедем, родная, – сказал он.

– Родная… – повторила Валя.

Хоронить Валю пришел весь магазин – ее любили. Девчонки из соседних отделов устроили поминки, избавив Гоги от таких непосильных хлопот. За столом подвыпивший Коля подсел к Гоге:

– Мальца могу себе забрать. Выращу парня, не боись.

Гоги с ужасом представил маленького Давида рядом с Колей. Почему-то возникла картина, как он сдает бутылки. Он еще плотнее прижал его к себе:

– Спасибо, я справлюсь.

Коля по-братски похлопал Гоги по плечу: как знаешь, мол, я предложил.

Маленький Давид везде ходил с папой за руку. Как выяснилось, Валя была сирота, а он и не знал. А что он вообще знал о ней? Что он вообще знает? Как жить? Как?! Гоги решил привести Давида домой. Поздно ночью со спящим ребенком на руках Гоги открыл входную дверь. Он привел в дом Тани их с Валей ребенка, в квартиру, которую купил, обустроил не он, туда, где он сам был лимитой. Он привел сюда плод греха и любви – своего сына, за которого готов был отдать жизнь. Таня и Марго спали. Гоги был благодарен им за оставленную возможность избежать ночного скандала, истерики и объяснений. Он был благодарен за маленький тайм-аут длиной в ночь. Утром. Все утром.

Утром Таня встала первой. Она пошла на кухню, машинально воткнула кнопку чайника. Гоги заснул за столом. Его разбудил шум кипевшей воды. Он открыл глаза и посмотрел на Таню: та же девочка с курса, тот же хвостик и очки, те же медлительные движения и рассеянный взгляд.

– Таня…

– Что? – не сразу ответила она.

– Таня, у меня есть сын, ему шесть лет, зовут Давид, и он спит на диване в большой комнате.

Таня села, сняла очки, посмотрела на Гоги.

– Ты сейчас мне кино рассказываешь?

– Нет. Это не кино. Это наша жизнь.

– Это твоя жизнь.

– Таня, послушай…

– Послушать? Что? Какая у тебя любовь? Ты мне хочешь в подробностях изложить, что у тебя ТАМ? – Таня говорила твердо и спокойно. – Так мне мама давно про это намекала. Знаешь, а мне все равно. Ты свободен.

Вот так просто? Свободен? Не к кому…

– Она умерла.

Таня замолчала.

– Мне, может, пожалеть тебя надо? Или ты теперь хочешь, чтобы я его усыновила? Так?

– Я не знаю, Таня. Не знаю! – Гоги заплакал, как ребенок. Он не знал, как быть, как воспитывать Давида и что ему говорить.

– Ты, наверное, думаешь, я знаю? У меня, Гоги, других детей от других мужей нет. Как хочешь, так и делай. В детдом сдавай.

– У тебя сердце есть, женщина?

– Нет!!

В этот момент Давид проснулся и пришел в кухню в поисках отца. Таня повернулась и увидела его: маленький, хрупкий, с большими глазами. «Мцыри, – подумала Таня. – Нет, сын Мцыри, если бы он у него был». Она была бессильна против такой слабости и горя. А ей как быть, кто скажет? Как? Давид испугано прижался к отцу.

– Пойдем домой, – шепнул он ему на ухо.

– Ты дома, сынок, – ответил ему отец.

Как ни странно, Маргоша брата приняла и полюбила всей душой.

– Прикольно, – сказала она.

Марго даже нравилась роль старшей сестры. Теперь в ее обязанности входило отводить и забирать брата из сада. Давид раскрылся, ему было просто с Марго. Она брала его гулять во двор. Он слушал их разговоры, пацаны бренчали на гитаре, каждый излагал свою философию жизни. И всем, включая Давида, было или «прикольно», или «пофиг».

Эх, детство! Какое счастье, что ты есть! Сознание бессознательно блокирует все ненужное, оставляя светлую дорожку к радости и смеху. Память четко выбраковывает ненужные картинки, это необходимо, чтобы человек вырос здоровым, так устроена природа ребенка.

А Таня впала в депрессию, глубокую, как океан. Она ушла в себя и отказывалась возвращаться. По дому все делал Гоги, и хорошо, что Марго была на подхвате.

Гоги решил позвонить и позвать мать, пока в дом не пришла еще одна беда, но никак не решался. Он очень боялся, что Таня что-то сделает с собой. Позвонить Манане решилась Марго. Она просто сказала: «SOS». В ночь, когда должна была прилететь мать Гоги, Таня вскрыла себе вены. Маленький Давид пошел в туалет, увидел ее и потерял сознание. Таня сидела на краю ванной и смотрела ничего не понимающими глазами. На звуки прибежали Гоги и Марго. Схватив полотенце, он силой перевязал ей руку.

– Звони 03! – прошипел он сквозь зубы. – Боже, помоги! Что я наделал? Помоги!

Успели. Успели, и все обошлось. Но Таню забрали и положили в клинику «понаблюдать», как выразились врачи.

Приехав и узнав, что Таня в клинике неврозов, Манана удивилась:

– Переработала, наверное, бедная девочка. Да и потеря матери, конечно, сказалась.

Войдя в квартиру она остолбенела: на нее из глубины комнаты с любопытством смотрел маленький Гоги. В ее взгляде явно читался вопрос.

Позже был разговор, объяснения, излияние души. Бедная женщина сидела с чугунной головой и думала, что такое не может быть дважды. Дважды на ее бедную голову.

А дело было в том, что муж Мананы, красавец и гордость тогда еще советской авиации был общеизвестным ловеласом. Нет, Манана, безусловно, была красавицей, иначе он, Ладо, никогда не женился бы на ней. Не влюбиться в него было невозможно. Одна форма чего стоила! А еще рост, манеры, щедрость – ну кто устоит? Ухаживал он за Мананой, как за царицей. Поженившись, молодые ворковали ровно полгода, а затем Ладо как-то подостыл. Он понимал, что Бог наградил его такой фактурой не для того, чтобы он принадлежал только одной женщине. Он должен дарить себя прекрасной половине человечества, ибо он, Ладо, и есть подарок миру. Манана только и успевала слышать, где ее благоверный и с кем. Вначале были скандалы, битье посуды, с балкона частенько летели мужнины рубашки и прочее, но когда Манана забеременела, сил у нее поубавилось. Ее мозг переключился на материнство и отключил функцию «ревность». Но и сам Ладо, пока Манана носила Гоги, поутих – все-таки частичка совести у него была. Зачем тревожить жену, которая носит его сына? Не урод же он! Он – красавец и совсем в этом не виноват. Такова была его природа, а против природы не попрешь, как известно. С появлением маленького Гоги Манана четко утвердилась в роли «главной жены», ведь неважно, куда уходит мужчина, главное – куда он возвращается. Несмотря на его крики о призвании улучшить генофонд, женщины от него беременеть не решались: кому нужны битые стекла, осуждающие взгляды и проклятья?

У Мананы была лучшая подруга, чуть моложе ее, красавица и хохотушка. Они вместе работали в больнице. Звали ее Ирма. Ирма была полукровка и вобрала в себя красоту и здоровье обеих наций: русской и грузинской. Она часто приходила к Манане поиграть и понянчить маленького Гогу. Гоге уже было годика три, и Манана попросила посидеть с ним Ирму. Из рейса должен был вернуться Ладо, и Манана побежала делать укладку.

Маленький Гоги спал, а Ирма листала журнал «Крестьянка». В дом незаметно вошел Ладо и уставился на Ирму. Была у него такая привычка: уставиться и смотреть на человека. Обычно это вызывает дискомфорт, а Ирма уставилась в ответ и глаза не отвела. Видимо, в этот момент произошла цепная реакция, как в химии, и все завертелось. Нет, конечно, в этот день ничего не случилось, и Манана была счастлива, увидев своего Аполлона, а вот дальше… Их роман удавалось скрывать три года. Манана даже подумала, что все – отгулял. Ладо старался не вызывать подозрений, видимо, берег любовь. И все было замечательно, а Ирма возьми да забеременей! Уперлась рогом:

– Буду рожать.

Первой перемену заметила Манана. В больницу привезли женщину с открытым переломом, надо было ассистировать хирургу, и в бригаду поставили Манану и Ирму. Ирму затошнило при виде крови, и она едва успела выбежать.

– Что с ней? – удивился хирург.

– Беременная! – ответила Манана.

О том, от кого, Ирма, рыдая и стоя на коленях, рассказала сама. Манана плюнула на нее и сказала одну фразу:

– Чтоб ты сдохла!

С тех пор каждый день, приходя на работу, она повторяла ее неизменно, смиряла Ирму взглядом, плевала на нее и говорила одну и ту же фразу. Томарико, давняя и общая их подруга, зная всю эту историю, цокала языком и осуждающе мотала головой.

– Тебе хорошо, – говорила Манана, – у тебя мужа нет.

Ирма поработала немного и отправилась в декрет. При этом Ладо мочал, как обычно, уходил в рейс, прилетал, ужинал, занимался любовью с Мананой, проверял уроки сына, а про Ирму – ни слова. «Это серьезно», – думала Манана, но продолжала наблюдать.

В назначенный срок Ирма приехала рожать в родную больницу. Роды были тяжелые – тазовое предлежание плода. Когда решили делать кесарево, было поздно спасать Ирму. Спасали ребенка. На свет родилась прекрасная здоровая девочка, дитя любви и порока, страсти и стыда. Ладо был в рейсе. Родителей Ирма потеряла еще в детстве, вырастила ее бабушка, которой уже тоже не было в живых. По сути, сообщить о рождении ребенка и смерти матери было некому, кроме Мананы. Ей и позвонили. Манана остолбенела. Да, она говорила, да, злилась, да, ненавидела. Но разве она хотела? Да пусть бы жила! Пусть! Манана завыла.

Через два дня Ладо вернулся из рейса. Он только сошел с самолета, как ему уже все рассказали: Кавказ – это высококачественные колебания работающих волн с частотой в тысячи МГц. Сейчас так работают сотовые телефоны, но на Кавказе они не очень-то и нужны. Как Ладо добрался до дома, не помнил. Он лег на кровать и больше не встал – его разбил инсульт. Манана любила и ненавидела его одновременно. Ее то охватывали вспышки ярости, то жалости. Она ставила домашний телефон перед Ладо и орала:

– На, звони своим шалавам! Пусть приходят и убирают твое дерьмо.

Ладо кривил рот и плакал, как ребенок. Через 2 месяца он умер. Манана так была изведена, что не знала, радоваться ей или скорбеть. Позвонили из больницы и сказали, что больше не могут держать младенца. Ее надо было отдавать в дом малютки. А дома малютки в Тбилиси нет, и вообще в Грузии, и даже на всем Кавказе, потому что никто своих детей не сдает, а «вытирают им сопли» до пенсии. Так что, если Манана не удочерит девочку, то ее отправят в Россию, потому что советское государство не бросает своих детей.

– Иди и возьми! – сказала Томарико.

И Манане пришлось пойти. Она зашла в детское отделение и увидела запелёнутый кулек. Пухлые щечки, маленький розовый, словно нарисованный ротик и густые пробивающиеся реснички. Манана влюбилась в этот комочек, бережно взяла его в руки и несла как самое большое сокровище. Дома, положив малышку в кровать, она позвала со двора Гоги:

– Это твоя сестра Инга, – сказала она.

– Мама? А когда ты ее родила? – спросил ничего не понимающий восьмилетний Гога.

– Бог послал, сыночек. Детей посылает Бог.

Гоге было все равно, откуда взялся этот кулек. Он напился воды и побежал во двор опять играть в футбол, но Ингу полюбил раз и навсегда.

Манана растила двоих детей, отдавала им все свое сердце и душу. И никто ни разу в жизни не посмел косо посмотреть на нее или шепнуть что-то за спиной. Казалось, что люди и забыли. Ну умер мужу Мананы, а она, бедняжка, осталась с двумя детьми. Иногда и сама Манана забывала эту историю. Да и зачем вспоминать?