Текст книги "Человек в красном"

* * *

Друг привычным уже движением поднял Катеньку на руки и уложил в ванну. На ее глазах, как всегда, показались слезы. Уже четыре недели Друг каждый утро просыпался, мечтая об этом моменте – никогда они не бывали так близки в течение всего дня, как в эти минуты в ванной. Ее молчаливые слезы (как красиво она плакала!) доставляли ему неописуемое удовольствие и в то же время боль. Впервые в жизни он чувствовал себя ужасно, видя, что из-за него плачет другой человек, но ведь эти слезы так шли к ее лицу! Его рука привычно скользнула к ее сердцу, и он замер, прислушиваясь к лучшим звукам во всем мире. Она стала самым близким его человеком. Где ему набраться сил, чтобы отпустить ее? Мамочка, помоги!

Глава 4

В тот день случилось ужасное.

Это произошло в ванной. Когда Друг восторженно прислушивался к биению сердца его девочки, он захотел ее. Он захотел ее всю, он страстно пожелал, чтобы она принадлежала только ему, навсегда, и душой, и телом. Он понял, что не хочет отпускать ее к ангелам и к мамочке, она нужна была ему самому.

Он был почти готов ослушаться мамочку и оставить Катеньку себе. Он был почти готов запереть навсегда своего ангела в этом аду. Едва он понял это, Друг быстро отвел Катеньку в комнату, а сам в слезах стремглав помчался в лес, начинающийся сразу за домом. Тело так горело изнутри, что он даже не заметил ноябрьского воздуха, пронизанного первым морозом. Очутившись в глуши холодного осеннего леса, Друг закричал что есть мочи.

Он теперь как все эти люди, делающие всё только для себя. Он слабак, слабак! Те демоны, что завладели телом его мамочки, были правы, он слаб, он ничтожен, лучше бы он и не появлялся на свет никогда!

Горячие слезы текли по его неказистому лицу, он свернулся на опавшей листве, как побитая собака, и плакал, понимая, что не в силах отпустить Катеньку, умоляя мамочку помочь ему, ненавидя свое естество, свою плоть. Наконец, его начала бить лихорадка, он забылся, дрожа всем телом на холодной земле. До глубокой ночи продолжалась его истерика. Он не помнил себя, не помнил своих слез и нечеловеческих воплей, пугавших птиц и мелкое зверье, водившееся в лесу.

Придя в себя глубокой ночью, Друг, совершенно обессиленный, продрогший до костей, с побелевшими губами и стучащими зубами, побрел к дому, к своей Катеньке. Он не боялся темноты и неверных теней вокруг. Его больную душу грела мысль, что дома его ждут. Его ничуть не смущал тот факт, что он забрал у Кати одежду, что она заперта и ждет вовсе не его, а конца этой страшной истории, самой страшной истории в ее жизни. Как бы то ни было, он возвращается не в пустой дом. Там была она.

Всю следующую неделю Друг болел. Горло горело, всё время хотелось почесать его языком, но язык доставал только до нёба и делал ещё хуже. В носу свербило, он распух и даже мысли в голове звучали гнусаво. Друг даже решил съездить к врачу, почувствовав жар. Нет, не на очередной обязательный визит к своему Доктору, туда он ездил строго раз в три месяца и никогда не пропускал этих встреч. Сейчас он отправился к обычному терапевту, чтобы его вылечили от простуды.

До Москвы нужно было долго ехать на электричке, поезд в этот раз попался старый, с жесткими ободранными сидениями и натружено скрипящими тормозами. Это был тяжелый день для Друга. Участковый врач отругал его за жизнь на даче в такое холодное время года, назначил антибиотик и сказал явиться через неделю, а мысли Друга крутились вокруг старого дома с сокровищем внутри, которое он слишком надолго оставил в одиночестве. «А вдруг она уйдет?» – вдруг вспыхнула алым мысль в его больной голове.

Обратно он спешил как мог, бежал на электричку, бежал от станции до дома, бежал вверх по скрипучей лестнице к ее комнате. Трясущимися руками отперев дверь, он ворвался к Кате. Она никуда не ушла, конечно, нет. Он посмотрел на нее пару минут блестящими налитыми кровью глазами и ушел, ни сказав ни слова.

Он теперь совсем не говорил с Катей, только водил ее в туалет и в ванную, но больше ни разу не прикасался к ее телу, когда она была без одежды. Он даже разрешил девушке задергивать занавеску в ванной и позволял ей мыться самостоятельно. Чтобы не искушать себя, Друг отдал Кате длинную ночную рубашку его матери.

* * *

Катя не знала, радоваться ли ей такой внезапной перемене в характере этого человека. Рубашку она, конечно, приняла, в ее положении выбирать не приходилось. Длинный голубоватый подол с большими аляповатыми васильками волочился по пыльному полу, но Кате еще ни разу в жизни ни одно самое красивое платье не доставляло такой радости, как эта старая, явно советского еще производства, ночная рубашка из мягкого истертого хлопка с глупыми рюшками вдоль ворота.

С того дня девушка начала внимательно вглядываться в пугающее лицо Друга, пытаясь понять причину такой перемены. Этот человек сильно похудел в последнюю неделю. Он выглядел очень больным, глаза его лихорадочно блестели, он прятал взгляд, стараясь смотреть куда угодно, только не на Катю.

Девушка была в замешательстве. Что происходит?! Ему стыдно перед ней? Он хочет отпустить ее? Или же наоборот, началось?.. Катя подумывала даже о том, чтобы заговорить с ним, но страх ее был слишком силен, и она не решалась.

Иногда, входя в комнату, где была заперта Катя, он начинал что-то шептать, едва слышно шевеля губами. Девушка могла разобрать только: «Я должен, я должен…».

Этот человек больше не приходил к ней, не рассказывал своих больных мыслей и мечтаний. Катя понимала, к чему он готовил и ее, и себя, но до последнего не хотела этому верить. Она была молода, ей всего двадцать три года! В двадцать три года ведь никто не умирает. Она не верила, не хотела осознавать до конца, в какой опасности находится. И чем дольше продолжалось молчание этого страшного человека, тем упорнее она убеждала себя, что ничего плохого не случится, что он отпустит ее.

Она ведь молода, здорова, у нее вся, вся жизнь впереди. Да, она смотрела телевизор, слышала объявления о пропаже людей, не раз в новостях видела громкие процессы по делам убийц с перечислением имен их жертв, конечно. Она, как и все, качала головой и вздыхала про себя: «Бедные люди». Но всё то было как-то… не по-настоящему. Это как когда смотришь фильм ужасов и понимаешь, что на самом-то деле такого не бывает, и потому тебе совсем не страшно его смотреть. И, как и ужастик, такие новости вызывали нездоровый интерес. Знаете, когда и противно смотреть, и оторваться не можешь. Чувствуешь себя более живым, понимая, между какими страшными, скрытыми в социальном океане, айсбергами лавирует твой корабль. И ты никогда в случайном прохожем не распознаешь такой айсберг – у него будет обычный взгляд, обычная походка, невзрачное лицо. И только потом, видя его сидящим за решеткой в зале суда (или оказавшись привязанной к батарее в его доме), ты будешь думать – ну, конечно, сразу видно, что он больной, извращенец, насильник, педофил – кто угодно, главное, что сразу видно. Только на самом деле – нет.

Катя никогда не думала, что это произойдет с ней. Она знала, что где-то с кем-то такое случается, но она была уверена, что вот уж с ней-то точно ни за что и никогда… Она ведь не гуляет ночами, не ведет себя вызывающе, не привлекает внимания. Она не особенно умна и не особенно красива. Чем, чем она могла привлечь сумасшедший взгляд этого больного человека? Она не понимала. Судя по тому, что этот человек рассказывал о своих жертвах, они были практически проститутками, но тогда как, почему? Она ведь тысячу раз слышала, что маньяков привлекает только определенный тип людей. Она не понимала, и это давало ей надежду. Ведь если она отличается от его типа жертв, может быть, он не сделает с ней то, что делал с другими? Ее вдруг передернуло. А если он сделает с ней что-то страшнее того, что делал с другими? Катя забилась в угол комнаты, сдавленно воя сквозь плотно сжатые губы.

* * *

Прошло еще четыре дня молчания этого страшного человека. Катя почти перестала спать. Ночи она проводила, напряженно вслушиваясь во тьму старого скрипучего дома.

Бессонница вымотала ее. Она уже не могла и не хотела есть. Когда этот человек находил нетронутую тарелку с едой, он как-то странно вглядывался в девушку, пару раз даже порывался дотронуться до ее волос, но каждый раз останавливал себя и молча уходил.

Она ждала. Что-то скоро должно было произойти. Она уже жалела о том, что не говорила с ним раньше. Может быть, ей удалось бы тогда что-нибудь узнать относительно его планов на ее будущее. Хотя, исходя из того, как много он говорил ей о вознесении, планы его были довольно ясны.

* * *

– Я так больше не могу, – громко произнес Друг, пристально глядя в глаза своему отражению. Он, не раздумывая больше ни секунды, достал из старинного дубового буфета толстый моток прозрачной клеенки, широкий канцелярский скотч, длинный тонкий обоюдоострый нож с деревянной темно-бурой рукояткой и направился к комнате Катеньки. Проходя мимо ванной, он помедлил.

«Нет, так нельзя, – вздохнул он про себя, – Ничто не должно нарушать ее чистоту». Друг положил клеенку на пол, вошел в ванную, включил воду, щедро намылил руки хозяйственным мылом и принялся отмывать рукоятку ножа. С ножа в раковину, всю в сетке трещинок на эмали, потекла кровь четырех девушек. Всё, что оставалось еще на свете от четырех молодых жизней, Друг, не задумываясь, отправлял в канализацию.

Он не знал, как росли эти девушки, что они помнили о своем детстве, что осталось в памяти их родителей. Он не видел их глаза в минуты счастья, он не слышал их смех. Но он был уверен, что знал этих людей лучше, чем кто бы то ни было, потому что он видел их слезы, слышал их последние крики, чувствовал последние удары их сердец, судорожно пытающихся еще хотя бы раз разогнать по мертвому телу уже густеющую кровь. Он был уверен, что спас их недостойные души, что поступил правильно, даже благородно. Он искренне верил в это и был бы очень удивлен, если бы ему вдруг сказали, что он совершил преступление не только против закона, но и против самой жизни. Как? Какое же это может быть преступление, если он помог им, не дал загубить свои бессмертные души?! И теперь, готовясь помочь еще одной девушке, Друг твердо знал, что это – лучшее, что он мог сделать за всю свою жизнь. Он был уверен, что делает это не ради удовлетворения своих желаний, а ради его ангела, ради Катеньки.

Нож наконец был чист, и Друг, скрипя зубами от злости на свою слабость, шел к Катеньке. Он отпер дверь и тихо вошел, спрятав перед этим нож в карман. Друг не хотел сразу пугать ее. Эту, последнюю, слабость он себе всё же позволил.

Катенька как-то неестественно прямо сидела на матрасе. Она, без сомнений, ждала его. У Друга на душе сразу потеплело. Она почувствовала, что сегодня тот самый день! Так же, как почувствовал это он. Друг нежно посмотрел на Катеньку и начал расстилать на полу клеенку.

Катя всё поняла. Конечно, она поняла. Мысли обрывками стакивались друг с другом в броуновском движении. Бежать! Ударить! Просить! Убить! Столько вариантов, и ни один ей не под силу. Хотя… Одно-то она еще сделать может.

Катя вдруг сорвалась с места и бросилась ему на шею. Друг остолбенел. Она была близко, слишком близко. Он чувствовал лихорадочный жар ее тела.

– Не делай этого, пожалуйста, не надо, не надо, – сквозь слезы шептала она, прижавшись горячей щекой к его шее.

– Катенька, – выдохнул Друг и обнял девушку. Эти несколько секунд, когда он впервые обнимал ее, Друг до конца своих дней вспоминал как самые счастливые секунды жизни.

Катя вдруг резко отстранилась, ее словно отбросило назад. Лицо ее исказил гнев, она закричала:

– Зачем ты делаешь это? Я не хочу умирать, ты не спасаешь меня, ты не помогаешь мне! Зачем?!

– Тише, тише, не беспокойся, – прошептал Друг, – Ангел мой, пожалуйста, тише, ты всё поймешь позже. Мамочка тебе всё объяснит.

– Мамочка? Нет, нет, прошу тебя… – делая шаг назад, прошептала Катя посиневшими губами.

Друг застыл, тело налилось такой тяжестью, какую человек никогда бы не смог осилить. Что делать? Что прямо сейчас ему делать? Мамочка из-за спины громко и ясно говорила, кричала ему, что он должен сделать, но он не мог. Он просто не мог ее ударить.

Тогда мамочка сама широкими уверенными шагами подошла к девушке, схватила за плечи и с огромной силой толкнула Катеньку. Девушка гулко впечаталась затылком в стену, глаза ее закатились, и она сползла на пол.

Друг в безмолвной ярости трясся над исхудалым телом на шершавом полу и со всей силой, на которую был способен его шаткий разум, просил, обвинял, умолял мамочку оставить их вдвоем. Звук удара еще долго эхом гулял в голове Друга, множась, отскакивая от стен в лабиринте его памяти.

Глава 5

Катя пришла в себя от боли в запястьях. Ее руки были связаны за спиной и привязаны к батарее колючей веревкой. Страх сдавил горло, девушка не смогла даже закричать. Она попыталась высвободить руки, но любое движение причиняло жгучую боль.

Друг, заметив ее пробуждение, ласково обратился к девушке:

– Прости, мой ангел, я не хотел, но мамочка считает, что так будет лучше, это для твоего же блага.

Он выглядел как маленький провинившийся мальчик.

Катю трясло, она слышала даже, как выбивают дробь зубы. Мамочка? Ей так хотелось закричать прямо в это рябое лицо, что нет, нет никакой мамочки, больная ты тварь! Есть только ты, ты, ты!! По затылку горячими волнами гуляла боль, во рту пересохло, одно ухо заложило так, что даже мысли она слышала будто сквозь вату. Девушку сильно тошнило, она привалилась к горячей батарее, от чего веревка сильнее вгрызлась в руки, прикрыла глаза и глубоко задышала, стараясь унять тошноту.

Друг успел уже почти весь пол застелить клеенкой и перешел теперь к стенам. Он методично проверял каждый уголок, следя за тем, чтобы не оставалось открытого пространства. Звук отдираемого скотча рвал мозг на части.

– Почему ты выбрал меня? – глухим, пустым голосом спросила Катя.

– Ты разговариваешь со мной, – тепло улыбнулся Друг. Он сел на пол напротив Кати, пригладил ее волосы и негромко заговорил:

– Мне просто нужен был друг. Я готов дружить с людьми, я люблю людей, но они почему-то никогда меня не принимали. Я просто хочу, чтобы меня кто-то любил. Я больше не хотел быть один, поэтому я стал искать друга. Я увидел тебя случайно, кажется, это было в метро. Давно, это было уже давно. Я долго ждал. Я умею ждать. Я всю жизнь только и делаю, что жду. Сначала ждал смерти той твари, что называла себя моей матерью. А потом ждал тебя. Но всё-таки я дождался и того, и другого. Катенька, мне было тяжело. Мне нужен был друг, но меня никто никогда не любил.

– Поэтому ты их убил? Потому что они тебя не любили? – Катя затравленно посмотрела на того, кто называл себя ее другом.

– Нет, нет, не произноси этого слова, – Друг на полминуты зажмурился и закрыл уши руками, – Я не убиваю, я же помог им, неужели ты этого не видишь? Ты ведь всё понимаешь, ты понимаешь меня, зачем ты так говоришь? – на его воспаленных глазах показались слезы.

И вот в эту минуту, связанная, избитая, находясь на расстоянии считанных минут от ножа с рукоятью, напитанной кровью четырех человек, Катя поняла, что единственное ее преимущество перед остальными жертвами этого человека – то, что он верит в какую-то связь между ними (дружбу? Или вообще любовь?). И, конечно, то, что она еще жива. Девушка остро почувствовала, что нельзя терять эти преимущества. Ни одного из них.

– Послушай, – поспешно заговорила она. Сухие губы двигались нехотя, голос то и дело срывался на хрип, – Я все эти дни пыталась понять тебя. Но ты же молчишь. Ты все время молчишь.

В глазах этого человека засветилась надежда. Катя вдруг поняла, до чего же он жалок. И как много страданий он может причинить. Он испугал ее этой смесью ничтожества и угрозы больше, чем если бы просто замахнулся ножом.

– Молчу? Я же столько времени говорил с тобой, я же все тебе рассказывал.

Склонила голову к плечу, нахмурилась:

– Что ты имеешь в виду? Ты очень мало разговаривал со мной, всё больше сидел молча на стуле напротив, смотрел на меня, говорил иногда что-то, но это было, будто обрывки мыслей, случайно выскользнувшие из головы.

Друг уселся поудобнее, клеенка под ним заскрипела, Катю передернуло от этого звука. Друг отложил свои инструменты, зажал рот ладонью, словно пытаясь заставить себя молчать и задумался. Он столько говорил с ней. Или нет? Неужели это все было в его голове? Неужели ему становится хуже? В прошлый раз, когда он перестал отличать реальность от своих фантазий, его положили в больницу. Нужно ли сейчас пойти к доктору? Но он не может лечь в больницу. Не сейчас.

Друг потерялся в своих мыслях, уставившись, не мигая, в стену.

Кате касалось, что кисти ее рук увеличились в размере раза в три, кровь в них тяжело стучала, пальцы не сгибались.

– Ты ведь хочешь, чтобы у тебя был друг, – стараясь говорить как можно мягче, наконец решилась нарушить тишину девушка, – И ты выбрал меня. Но как же я смогу быть твоим другом, если ты меня уб… отпустишь? Как мне слушать тебя, как быть с тобой, если здесь меня уже не будет? – девушка чувствовала, что вот-вот голос ее предательски сорвется от сдавивших горло слез.

– Да, да, я-я думал об этом, – слегка заикаясь, горячо заговорил Друг, – Ты знала! Ты чувствовала то же, что и я! Я не ошибся, это действительно ты, ты – мой друг.

– Если это так, зачем ты всё это делаешь? – Катя обвела взглядом комнату, – Если ты дорожишь мной, то как можешь делать всё это? Ведь ты причиняешь мне боль, ты связал меня, ударил…

– Катенька! – вскричал Друг и вздрогнул, словно испугавшись собственного крика, – Ты помнишь, что я говорил тебе? – продолжил он спокойнее, – Боль очищает человека, делает его достойным небес, спасает от ада. Когда человеку больно, он перестает думать о низких земных мерзостях. Деньги, секс, еда и удовольствия – всё это ему становится неважно перед лицом Бога. И… о чем ты? Я ведь не трогал тебя. Это всё мамочка. Это было грубо, я знаю, я не хотел, но она решила, что так будет лучше, чтобы ты не мешала приготовлениям. К вознесению нужно тщательно готовиться.

Катя некоторое время молчала. Она пыталась переварить услышанное. Пыталась понять, насколько он болен, насколько он ясно осознает всё, что происходит. И как сказать ему, что это его руки ударили ее головой о стену, что это его лицо превратилось в ужасную мертвую маску, когда он шагнул к ней. И стоит ли это говорить?

А Друг тем временем продолжал:

– Ведь без страданий падшая душа чистой не станет. Представь, вот к одной из прошлых приходит Бог, а она думает о всяких мерзостях, вроде мужчины, с которым она недавно была близка. Вспоминает всё это в подробностях… и всё это прямо перед лицом Бога. И куда Бог отправит такую душу? В ад, конечно. А так она встретила смерть, думая о Боге, в последние дни ее жизни ни разу не вспомнила ни о чем, оскорбляющем Бога. Такую душу Бог допустит на небеса. Понимаешь? Я спасал их души. Я помогал им. Катенька.

– Но почему, – осторожно начала девушка, чувствуя, как под ее словами затрепыхалась шаткая трясина его спокойствия, – Ты хочешь поступить со мной также? Ведь ты мне так долго говорил, что я ангел, что мои мысли отличны от мыслей… – ей было трудно выговорить это слово, – прошлых. Значит, Бог итак примет меня на небеса. Зачем ты хочешь помочь мне очиститься? Ты много раз говорил, что во мне нет грязи. Так что же теперь? Ты хочешь мне показать, что я ничем не отличаюсь от них?

– Нет, нет, что ты, – его брови сошлись на переносице, – Нет конечно! Я… я… подожди, что? Я должен идти.

Друг выбежал из комнаты, забыв даже запереть ее. Как он мог сам не понять?! Он так долго мучился, пытаясь заставить себя это сделать, и только теперь он понял, почему было так сложно начать. С Катенькой нельзя поступать также, как с прошлыми. Она не такая, как они, как же он мог думать об этом для нее? Мамочка! Почему ты говорила сделать с ней то же, что с прошлыми? Почему не помогла мне?! Почему, почему?

Снова приступ, снова мысли по кругу, снова темнота в памяти…

* * *

Когда этот человек выбежал из комнаты, Катя в первые несколько секунд даже не осознала, что она только что отсрочила свою смерть по крайней мере еще на одну ночь. Никогда еще она так остро не чувствовала себя живой, как в те минуты, будучи привязанной к батарее в комнате с клеенкой на полу, чтобы он случайно не запачкался кровью. Ее кровью.

Даже плесневелый воздух казался ей сладким, каким-то вкусным, улыбка не сходила с губ, Катя тихо плакала от счастья, морщась от жгучей боли в запястьях. Она жива. Она все еще жива! Она смогла выиграть у него еще одну ночь своей жизни, своей прекрасной жизни! Катя вспомнила родителей, вспомнила своего деда, любившего ее, кажется, даже больше, чем своего сына. Жив ли он еще? Смог ли перенести ее исчезновение? Она сможет. Она выберется отсюда. Ради тех, кто ждет ее дома. Она просто обязана спасти свою жизнь. Теперь она знает, как можно сбежать от этого человека. Всё зависит от того, насколько сильно он к ней привязан. А в том, что он испытывает к ней какую-то болезненную привязанность, у Кати сомнений не осталось.

Что ж, судя по всему, «вознесение» ей пока не угрожает. Однако, отпускать ее он, конечно, не собирается. И его мамочка всё еще ждет Катю на небесах… Так, стоп, стоп, что он говорил только что про мамочку? Он сказал, что это она ударила Катю, потому что считала, что девушка не должна мешать, пока он готовится, значит, его мамочка предполагала дальнейшее убийство. Причем именно, такое, которое он уже не раз совершал.

Катя давно поняла, что мамочка – плод его больного ума. А еще он сказал, что сам не хотел причинять ей боль. Так значит… значит, он и его мамочка расходятся во мнениях относительно участи Кати. Теперь, доказав, что мамочка не права, Катя вселила в его воспаленное сознание мысль о том, что мамочке нельзя доверять. По крайней мере, ей хотелось в это верить. Теперь ей нужно добиться того, что он начнет доверять Кате больше, чем мамочке и тогда… тогда… Девушка не знала, что тогда произойдет.

Она не знала, какую истому ощущал Друг во всем теле, склонившись над обмякшей после удара Катей. Он и сам этого не знал. Он просто отфильтровал это, не воспринял той частью сознания, что «помогала» его жертвам. Но он был не один. Нет, не один. И было сладкое дрожание где-то под ребрами от ощущения своей власти. И удары сердца отдавались в кончиках пальцев, пока он с упоительным резким звуком отдирал скотч, чтобы защитить стены от крови. И рот наполнялся слюной, ладони потели, к коже липли волокна веревки, пока он привязывал девушку к батарее.

Катя в первый раз в жизни столкнулась с душевнобольным, и ей казалось, что всё прошло как нельзя лучше. Что ж, как бы то ни было, свою жизнь она действительно продлила, по крайней мере, еще на несколько часов. И сейчас она упивалась своей победой.