Текст книги "Тебе единому согрешила"

Глава четвертая

В городе появилось много ксендзов. Ждали на день епископа. Епископ приехал, и его чествовали обедом. Между гостями присутствовала и Мечка. Он был высокого роста, с великолепными черными глазами, аристократичный, утонченный, обаятельный, высоко-снисходительный.

Мечка отнеслась к нему с набожным восторгом. Он заметил это, как мужчина, и говорил с ней, как епископ. Вечером он уехал.

Ксендз Лоскус нашел Мечку в своем саду. Она сидела, усталая, но удовлетворенная.

– Какой день! – воскликнула она.

Он посмотрел на нее и изумленно покачал головой.

В эту минуту его сходство с ксендзом Иодко было поразительно.

– Вы полюбили в католицизме худшее – его внешность; лучшее, внутреннее – не заметили.

И после долгого молчания:

– Я боюсь за вас… ваше тяготенье к клиру… Мало шансов на счастье.

Она очень смутилась.

Одну секунду он внимательно смотрел ей в глаза.

– Но ведь я давно все понял, – сказал он.

Слегка насмешливое и вместе с тем нежное выражение его глаз поразило Мечку. Он стоял прямо, как король, и чуточку улыбался.

– Я пережил много. Теперь я – только зритель чужих страданий и своих собственных.

Она воскликнула со слезами:

– Нигде, никогда я не забуду вас!

И, действительно, воспоминание о ксендзе Лоскусе присоединилось потом к воспоминанию о голосе, поющем в Notre Dame de Pâquis, и осталось в ее сердце, одетое парчой и драгоценными камнями. Через неделю ксендз Лоскус уезжал из прихода. Мечка застала в передней несколько человек прихожан, а его самого над чемоданом.

– Ни единого слова, – резко закричал он, – я ненавижу прощания!

Дома Мечку ждали два письма. Первое от Тэкли Лузовской с заграничной маркой. Они снова жили в Женеве, и Стэня Зноско была с ними. Другое – от Риты П. Его Мечка долго сохраняла.

«…Теперь я католичка и мечтаю поступить в шаритки. Вы спрашиваете меня, где я обрела веру? Не знаю, сумею ли я ответить. Переход из одной религии в другую – невозможность без Бога. Первая мысль о переходе – это сильнейшее потрясение, это то, что мы не можем, не смеем приписать себе. Ничто не возмущает меня так, как обвинение ксендзов в пропаганде. У нас, конвертитов, хотят отнять не только разум, но и волю. Не ксендзам, а Богу было угодно привести меня в зимнюю ночь на ступени костёла; не ксендзы, а Бог захотел, чтобы я искала и находила нужные нравственные католические книги; не ксендзы, а Бог столкнул меня с человеком, которого я любила, и который был для меня недостижимым в этом мире. Бог дал мне страдания, как выкуп за слишком большое счастье – быть католичкой. Ксендз Иодко научил меня верить во все, чему учит костёл, слепо и полно. Бог принимает такую веру и укрепляет ее. Теперь я счастлива. Мне кажется, я прошла долгий путь, но я не чувствую никакой усталости».

* * *

Ксендз Лоскус уехал, а ксендз Иодко все еще не приезжал на его место. По утрам, однако, костёл открывали, и несколько старушек, служанок, да девочек-подростков занимали скамейки. Молодой органист объяснял в сакристии, что пробоща ждут с минуты на минуту. Томительное ожидание у Мечки перешло в беспокойство. От ксендза Иодко не было к ней ни писем, ни телеграмм. Возвращаясь к себе, через костёльный сад, по дорожке, выложенной камнями, она задерживалась у виноградника. Новую плебанию выбелили; двери и окна в белых брызгах и потеках стояли раскрытыми настежь. Нищенскую казенную мебель тоже всю закапали. А кое-какие ковры, половики и еще груду драпировок закрыли рогожами.

Органист жаловался, что трудно доставать поденщиц. Два синдика приходили взглянуть на этот разгром и ушли, возмущаясь беспорядками. Они ничего не хотели предпринимать без ксендза.

Мечка томилась. День был знойный, и она поминутно испытывала легкое головокружеше. Сидя у себя на веранде, она читала крошечную, пламенную книжечку стихов покойного ксендза Эдварда Милковского.

Неожиданно ей пришла в голову мысль, что она ошибается, и ксендз Иодко не любит ее. Bce ее предчувствия могли быть обманчивыми, внушенными. Она испугалась, растерялась, ощутила нестерпимую боль. В смятении она бросилась перечитывать его старые письма. Нет, они были ласковы, нежны, тонки… Нет, без сомнения, она значила для него что-нибудь. Она вздыхала с облегчением, останавливаясь на словах, которые казались ей особенно красивыми и таинственно-ответными на ее мысли.

Но беспокойство, тоска и сомнения вернулись очень скоро и с удвоенной силой. Не находя себе места, она бродила с веранды в комнату и обратно. Она медленно переоделась, медленно распустила волосы.

Глухой шум, шорохи листьев, внезапная темнота и свежесть заставили ее снова прийти на веранду. Здесь она села и смотрела на обильный стремительный южный дождь.

Теперь она была уже убеждена, что всю историю с ксендзом Иодко она сочинила сама и сама в нее же поверила. Она вообразила, что у нея – сокровища, а она – нищая. Ей хотелось кричать и звать на помощь.

В коридоре давно пробило девять. Края веранды были мокры. Она ничего не видела, не слышала. Кто-то тихо окликнул ее.

Мечка подняла голову и увидела ксендза Иодко.

Это было так неожиданно, такой удар по ее натянутым нервам, что, слабо вскрикнув, она начала рыдать.

– О, вы!., вы так мучите меня, – твердила она между слезами. – Где, вы были? Почему вы не ехали?.. Боже мой, Боже мой…

Очень взволнованный, он взял ее руки в свои.

– Что случилось?.. Дорогая моя, что случилось?

Она рыдала, припав головой к его рукам. Тогда он начал осыпать поцелуями ее голову, глаза, губы, распущенные волосы, повторяя с нежностью и мольбой:

– Но ведь я уже приехал к тебе… Я приехал.

Он продолжал ласкать ее и успокаивать, как ребенка.

– Я не хотел посылать телеграммы из осторожности… У меня в плебании – разорение… я сдал вещи органисту, а сам поехал в отель переодеться… Я не мог же явиться к тебе весь в пыли? Это заняло лишних два часа времени…

Мало-помалу она стихла. Очень бледная, с потемневшими, расширенными глазами и еще мокрым лицом, она страстно обнимала его. Она смотрела на него теперь так, словно боялась проснуться. Тот ужас, который она пережила только что, заставил ее не скрывать своей любви, и она не стыдилась крепко обвивать его шею.

Темнота вокруг них увеличилась. Они уже плохо видели друг друга. Дождь перестал, но редкие капли еще шуршали кое-где в листьях. Стало очень свежо. Тогда она увела его к себе в спальню и отдалась ему со всей стремительностью, нежностью и любовью, на какие только была способна.

В последующие мгновения она испытывала сладкую приниженность, какую-то отчужденность от всего мира, утонченное и почти болезненное наслаждение покорностью, грехом и любовью.

И, обнимая его на прощанье, она прошептала:

– Я не знала, что счастье так нежно!

* * *

В костёльном дворе органист возился около виноградника. Из флигеля иногда выходила его мать и выплескивала воду прямо на траву. Они поклонились Мечке.

В плебании окна и двери вымыли, но пол еще оставался грязным, и везде валялись рогожи. Нераспакованные сундуки ксендза Иодко стояли тут же.

Мечка тихо, как дух, прошла пять огромных комнат, пустых и гулких. Она натолкнулась на переносную лестницу, прислоненную к стене.

– Ау! – крикнула она.

– Кто там?

И ксендз Ришард быстро открыл дверь.

Он стоял посредине комнаты, единственной убранной и обставленной, как нужно. Он только что вернулся из города, и на нем было его летнее пальто с пелериной.

– Это я, – сказала Мечка, смеясь и убегая, делая стремительный круг по всем комнатам, легкая и увертливая, как ящерица. Он, было догнал ее, но Мечка взлезла на лестницу. Ему пришлось потрясти эти дрожащие жердочки, и тогда она бросилась вниз в его объятия, задыхаясь от смеха.

Оказалось, по случаю праздника, поденщицы работали только до полудня. Пустая, огромная плебания казалась заколдованным, заброшенным дворцом. Звуки со двора долетали не яснее ветра. Как здесь было светло! Сколько воздуха! И как звонко звучали их голоса и шаги!.. Слабый запах краски, известки, нового дерева смешивался с запахом сирени и жасмина из окон. Они обошли комнаты, распахивая шкапы, осматривая полки, переворачивая груды олеографии и книг, заглядывая во все уголки, как любопытные дети.

Потом они вернулись в спальню – единственный оазис среди этого разгрома, чувствуя себя забытыми всвм миром. Здесь же они устроили себ сборный завтрак – из кофе, холодного мяса, варенья, пирожных. Все казалось им восхитительным. Сладостный туман, совершенно особенная легкость, обольстительное опьянение охватили Мечку. Она порозовела, и ее глаза стали синими, как влажный барвинок, и прозрачными, теплыми, расширенными любовью и восторгом.

– Ты – совсем другая… – говорил он, улыбаясь, – ты – ужасно разная… Среди ласк ты особенно хорошеешь…

– Ты сразу полюбил меня?

– О, да…

– Но почему?.. Я в Женеве болела… была такая…

– Ты была слаба и несчастна. Ты производила впечатление всеми покинутой и забытой.

Она покачала головой.

– Тебе нравятся слабые?

– Да, только слабые…

Нежность уколола ее. Она схватила его за руку.

– Это потому, что ты добрый и сильный, Ришась…

– Не философствуй и приляг лучше…

С наслаждешем покорилась она его маленьким заботам. Он устроил ей мягкое и уютное местечко.

Ветер скрипел окнами и дверями, но глубокая тишина попрежнему стояла в доме. Все забылось. Больше не было ни времени, ни места, ни сознания, ни слов.

Он провожал ее по той же дорожке, выложенной камнем, показывая кусты роз, свежеокопанные, виноградный лозы с новыми белыми палками, маленькие туи, которые сам подрезал утром.

Костёл бросал длинную, густую тень. Органист звонил на Angelus.

Теперь было трудно сказать, что именно так чудесно пахло – земля, деревья, кусты или даже камни, или даже само небо. Только все запахи соединились в один пленительный и чувственно волнующий. Мечка, всегда чуткая к запахам, просто качалась от них.

– Завтра ты у меня?

– У тебя, – ответил он, несколько удивленный, – разве я могу тебя не видеть?

Когда Мечка вернулась к себе, она испытала потребность броситься плашмя на кровать и думать, думать… Это было невозможно. Ни одна мысль не хотела логически вязаться с другою. Он прыгали, разбегались, прятались. Она могла только чувствовать его губы на своих губах и тонуть в глубочайшем целомудренном и несказанном блаженстве.

Конечно, то представление о ксендзе Иодко, какое Мечка имела год назад, очень приближалось к мечте маленькой девочки о кардинале, одетом в пурпур. Это был идеал, совершенно лишенный плоти и крови.

Теперь же он стал близким ей, как только может быть близким один человек другому, и она думала, что это вовсе не плохо, если наши идеалы спускаются на землю.

Она нашла большое и совершенно новое очароваше в будничных мелочах, раз они касались ксендза Ришарда. Она радовалась чистоте, просторности его комнат, свежести его пищи, милой нарядности измененного сада. Она радовалась, что у него новый органист, дельный, добрый старик, вежливый и ловкий сакристиан, здоровая, сильная служанка. Она с наслаждением перебирала его толстые богословские книги и с жаром перечитывала казенные бумаги то на русском языке, то на латинском. В том, что этот человек нарушал из-за нее долг (не догмат, а долг), и в том, что она совершала кощунство, она также нашла свое упоение, острое и ранящее.

Она испытывала сладостный трепет, когда он шел в конфессионал, и горькую, необыкновенную глубокую тоску во время его мессы.

Она не могла не жалеть об утраченной исповеди у него же, однако не испытывала ни пресыщешя, ни раскаяния, ни желания перемены. Часто ей приходила в голову соблазнительная и опасная мысль найти Бога через грех, уверовать в Бога через счастье, прийти к Богу через радость.

Может быть, она слишком тесно соединила любовь, сладострастие и душевный голод, – стремление к чему-то высшему, но только ее душа стала шире, глубже, богаче. Она не отказалась от своей странной тоски по чему-то отвлеченному и, вернее всего, несуществующему. Никогда по-настоящему не умела она забыть о лестнице на небо, где обитает Бог, таинственный, могущественный и желанный. Все же вместе взятое, это разнообразие чувств, колебаний, ощущений, тысяча тонов, оттенков в ее любви, было чем-то одуряющим, тонким, сладострастным, мучительным и волнующим, волнующим безмерно.

Иногда она вспоминала, в напрасном ожидании острого укола сожаления, о своей прежней свободе и равнодушии, и целомудрии тела. Но сейчас же она ясно понимала, что от прежнего остался лишь пепел, горсточка пепла в урне. С трепетом и восторгом Мечка познавала настоящее.

* * *

Мечка с утра чувствовала слабость. Она лежала, и на синей шелковой кушетке ее белое пышное платье напоминало редкий цветок.

Везде, где только было возможно, поставили букеты роз. Часто их основательно вспрыскивали и потом они роняли прозрачные капли, словно росу. Темно-красные жалюзи, планками, сквозь которые просвечивало солнце, хорошо защищали от зноя, однако Мечка почувствовала его. О, это неистовство солнца, это неистовство южного ветра!..

Разнеженная, она брала любимые духи ксендза Ришарда и капля по капле лила из массивного флакона, наслаждаясь запахом и чуть-чуть упрекая себя в чувственности. Ах, духи – это тот же поцелуй!..

Она чутко прислушивалась, не идет ли ксендз Ришард.

Он пришел раньше обыкновеннаго. Несколько раз она порывисто обняла его. Потом, вся бледная, откинулась на подушки, не будучи в силах ни стоять, ни сидеть, ни сделать какой-либо жест. Он наклонился над ней, нежно разбирая ее длинные, плоские бледно-рыжеватые волосы.

– Меньше стремительности, – молил он. – Но, вот… Теперь ты плачешь от волнения.

– Нет, от любви.

Он был очень грустен.

– Я не верю, чтобы ты была счастлива со мною. Ведь ты не получаешь того, что должна получить от любви. Я тоже не могу так любить, как могу и хочу. Это дико, но это так. Почему ты не хочешь, чтобы я снял сутану?

– Нет, нет, нет, – закричала она в ужасе.

У нее даже голова закружилась от этой мысли. Ей отнять служителя от костёла! Ей, для которой ксендз без сутаны являлся худшим из дизертиров! Она готова была закричать, что ее грех не должен быть явным. Грех падет на нее, только на нее одну! И все это не для Бога, разумеется, ибо в Боге она сомневалась, но ради идеи церковности, которую возлюбила выше Бога и всего на свете. Она умоляла его… разве Ришась способен причинить ей такое горе? У него вырвался усталый жест.

– Любовь ксендза всегда приносит несчастье – и ксендзу, и женщине.

– О, замолчи… Ты меня мучишь.

– Тебя начинают замечать…

– Мне все равно…

– Ты не боишься?

– Чего? Доносов? Ничуть. Презрения? Еще меньше. Чего я должна бояться, Ришась?

Тогда он обнял ее и целовал, почти исступленно.

– Мы не расстанемся… Мы не расстанемся.

А она, суеверно пугаясь, спрашивала себя мысленно: «Можно ли быть безнаказанно счастливой?»

Иногда они вместе выходили из отеля, – он впереди, она на несколько шагов отставая, с видом людей, совершенно незнакомых. Это всегда тешило Мечку. Его развевающаяся сутана имела для нее таинственное очарование, притягательную силу. Со временем она стала для нее настоящим фетишем.

Очень любила Мечка спевки костёльного хора. Они обычно происходили между девятью и десятью часами вечера. В костёле зажигали свечи только на хорах. Нужно было долго посидеть, чтобы различить алтарь, кафедру, образа, хоругви. Мужские и женские голоса неуверенно разучали мессу. Они повторяли несколько раз Kurie, и Gloria, и Agnus Dei…

Лучше всего у них выходило Ave Maria, так нежно летевшее к потолку и кипарисам. Иногда они заканчивали спевку наивной, почти детской песней:

 
Назаритянсюй чудесный цветок,
Что ты делаешь в этом мире?
 

Наконец, они сбегали все чуточку по-школьнически, и ксендз Ришард болтал с ними минуточку. Мечка проходила мимо. Кое-кто кланялся ей, остальные долго смотрели вслед.

Без сомнения, ее давно заметили. О ней говорили: «Пани приехала с настоятелем». Несколько раз она слышала двусмысленный смех и грубые слова. Ей было безразлично. Она не притворялась – ей было безразлично, оскорбления скользили по ней, не задевая ни ее души, ни мыслей. Она думала: «Не перенести подобного вздора?.. ради него? ради него?»

Однако, в том, что ее любовь для других была лишь пикантным анекдотом, непростительным падением, кощунством или развратом, в том, что приходилось так много лгать, скрывать, изворачиваться, таилась бездна горечи, оскорбления, печали. И от этого на ее любовь, чувства, мечты, желания, ложился слабый налет недужной усталости, как тончайший слой пыли на дароносице.

Однажды, глубокой осенью, ксендз Иодко пришел к ней очень поздно. Его пальто покрылось холодными блестящими каплями дождя. Он казался страшно измученным.

– Правительство не утвердило меня, – сказал он просто, – меня переводят в Ю.

И, беря ее руку, с бледной улыбкой:

– Правда, жаль сада?.. И нашей комнаты?

– Все равно, – пробормотала она – мы не расстанемся.

– Да.

Они замолчали. Они думали о месте, где были так счастливы.

Глава пятая

Дверь открыла молодая женщина с испуганными и гневными глазами.

– Сдается?

– Да.

Мечка прельстилась сиреневой комнатой, где на стенах выступали выпуклые овальные медальоны с ирисами и где тонко пахло увядающими розами и старыми журналами. Другая комната была несколько темная, с окном, начинающимся от пола. Мечку приятно удивило, что все здесь было мягко, немного поношено, старинно: и занавеси плотного кружева, на котором, плясали феи, и кровать с пологом, и полукресла, и туалет широкий в драпировках.

Молодая женщина сказала резко:

– Это негигиенично, но я люблю тишину и мрак… Если к вам часто приходят гости…

– О, нет… у меня редко бывают, – улыбнулась Мечка.

Она оставила комнаты за собой.

Встречаясь в коридоре, женщины только кланялись друг другу. Горничная начала было рассказывать, что барыня замужем, богата, но Мечка оборвала эти сплетни. Потом, уже как-то зимой, сюда приезжал на автомобиле элегантный господин. На другой день молодая женщина ходила с повязанной головой смертельно бледная, с глазами еще более испуганными и гневными. Мечка ничего никогда не узнавала о ней.

Ежедневно, по утрам, Мечку вызывал к телефону ксендз Иодко.

– Доброе утро, – говорила она, стараясь уменьшить дрожь голоса.

– Доброе утро. Как ты спала?

– Отлично.

– Ты идешь на мессу?

– Разумеется.

– Где мы встретимся сегодня?

– У тебя или у меня, Ришась.

– Утром – у меня. Вечером – у тебя.

– О… Ты неосторожен!

– А ты слишком благоразумна.

– Как, даже после вчерашнего?

– Даже после вчерашняго, мое счастье, моя радость, жизнь моя.

А, этот голос… Она изнемогала от любви, бурно приливавшей к ее сердцу. Она возвращалась в комнату, чтобы взять свой молитвенник.

В Ю. было два костёла: польский и французский. Французский был мал, кокетлив, параден. Он сиял чистотой покрывал, ковров, сосудов; бронзовые огромные подсвечники на алтаре блестели, как золотые. Вечерен не служили. Конфессионалы занимали лишь по утрам. Седенький аббат, кряхтя и охая, тащился через двор. Он был глух, и исповедь у него являлась делом рискованным. Сакристиан в черном сюртуке ставил свечи с видом равнодушного порицания.

Мечка приходила сюда порой ради статуи Непорочного Зачатия, но тепленькое благочестие, разлитое кругом, возмущало ее.

Архитектура польского костёла была ничтожна, если не безобразна. Первое, что бросалось в глаза, это – широкий алтарь с двумя неуклюжими золочеными ангелами по бокам – шедевр безвкусия и мещанства. На четырнадцати статуях Иисус был размалеван уродливо до богохульства. Но еще хуже обстояло дело со св. Себастьяном, который померещился художнику жирным и с женственными грудями. Один из наиболее трогательных культов католического костёла, нежный и пылкий культ Священного Сердца Иисуса, остался здесь заключенным в жалкую, невыразительную статую.

«Какое варварство!» – думала Мечка, вспоминая костёл Сердца Иисуса, в Женеве.

Мессу главного алтаря можно было хорошо видеть лишь из центра, по бокам ее затемняли колонны. Кафедра для проповедей, круглая и нестерпимо некрасивая, прилеплялась, как ласточкино гнездо.

Все здесь, от крупного до мелкого, было безвкусно и банально. Глаз мог отдохнуть разве только на кровавой розе неугасаемой лампады, мерцавшей издали. Темно-коричневые конфессионалы ютились недалеко от входных дверей. Огромные часы звонили в простенке. Иногда они торжественно, как колокол, били время, заглушая хриплый кашель нищенки, сидевшей под ними на коленях.

«Да, все это вызывает насмешливую досаду, – подумала Мечка. – И вспомнить только костёл св. Анны в Вильне… или св. Яна… или Святого Бреста в Варшаве… А как «поют»!.. Великий Боже, да они голосят, как шарманщики!».

С весны ксендз Игнатий Рафалко исполнял здесь обязанности декана. Его перевели из Н-ска, он интриговал для этого не один год.

Вице-деканом был ксендз Кецарис, малоинтеллигентный литовец, с широким лицом, нестерпимый на кафедре. Фарисей и ханжа, он любил принимать у себя швей, горничных, кухарок, ибо с ними безопаснее и выгоднее.

Другой викарный, полный, холодный и осторожный, казался относительно интересным.

– Лицемерен и вероломен человек, – неустанно повторял он в проповедях и слал проклятия на беспечных.

Это была комедия, однако довольно прилично сыгранная.

Третий викарный, хрупкий, болезненный, с лицом затравленного школьника, поющий мессу чистым, приятным голосом, был чересчур незначителен.

Наконец, шумно, как вихрь, проходил в свой конфессионал ксендз Иодко. И когда дверца исповедальни замыкалась с легким стуком, Мечка испытывала глубочайшее удовлетворение, странное ощущение безопасности.

Часто, глядя на него с глубокой нежностью, она вспоминала ксендза Лоскуса. Она вспоминала тоску, неисцелимую и загадочную, этого высокого, сильного человека с лицом римского воина, носившого свою сутану, как власяницу. Ей казалось, что с тех пор протекла целая вечность.

Соседка по скамейке указала Мечке на двух русских конвертиток из купечества, родственниц.

– Вы только поглядите на этих комедианток… ежедневное причастие… О… о…

Старшая, Татьяна Ващенкова, высокая, плоская шатенка, с лицом кретинки, во всякую погоду являлась задолго до мессы. Медленно опускалась она на колени и устремляла блуждающей взгляд на ксендза Игнатия. Причащалась она ежедневно, принимая при этом позы, которые ей самой казались верхом изысканности и утонченности. Со стороны казалось, что эта нестерпимая, самодовольная лгунья заведена, как механически прибор. Иногда она притаскивала сюда двух мальчишек, сыновей, и когда они начинали болтать, читала им нотации, на виду у всех.

– Она позирует, – удивлялась Мечка, – для кого же? для окружающих, для семьи, для ксендза Игнатия, своего духовника? Или ей просто хочется выделяться, и переход в католичество она считает платьем парижского покроя?

Младшая, Ващенкова, Анна, были приличнее, хотя некрасивее. Ее сильно портил рот, крупный, грубый, выдававший ее неугомонное тщеславие… Она исповедывалась во французском костёле, а причащалась ежедневно в польском. Маленькая прогулка между алтарями, перемена декораций! Между родственницами чувствовался тайный антагонизм. Они следили друг за другом. Порою сюда же являлся ее муж, хилый, желтый субъект, с манерами маньяка и видом импотента. Эта чета играла роль среди колонии русских католиков. Их отмечали газеты и, боясь католической пропаганды, преувеличивали значение этих жалких ничтожеств. Ходили слухи, что Ващенковы богаты. Они внушали уважение швейцару, дэвоткам, нищим и всей остальной шушере, глядевшей в руки. Была здесь еще группа конвертиток-учительниц, до смешного похожих друг на друга и между собой знакомых. По субботам вся эта компания исповедывалась, и тогда другим приходилось долго ждать очереди. Татьяна Ващенкова читала свою исповедь по бумажке, как крошечная пансионерка, придавая таинству покаяния пошлость домашняго счета. Но, трепеща гнева Божьего, они еще больше трепетали полиции. Их паспорта оставались чистыми. Официально это были дщери православной церкви. Занимательные прятки, веселый маскарад, благочестие слишком благоразумное, чтобы нарушать личные интересы!

Мечке начали кланяться то с правой стороны, то с левой. Оказалось, весь бомонд девятичасовых месс быль знакомь между собою, отмечая зорко и точно каждую новую шляпу, новый туалет, пропущенную мессу соседки или ее чересчур длинную исповедь.

Однажды, когда Мечка под проливным дождем пришла на мессу, она изумленно увидела тонкий профиль Тэкли Лузовской. Черная вуаль и черное свободное пальто придавали ей вид вдовы. Она была очень бледна и худа.

Дверь сакристии отворились. Новый декан, ксендз Игнатий Рафалко шел медленно, стискивая платок, в руке, с миной благонравного мальчика.

С тех пор как его видела Мечка, он растолстел. Его негритянские губы были ярки, как вымазаннные кровью. Bce женщины смотрели на него. Он остановил двусмысленный взгляд на Тэкле Лузовской. Она сейчас же опустилась на колени. Татьяна Ващенкова, густо краснея, направилась к его конфессионалу. За нею потянулись и другия конвертитки. Мечка опять вспомнила Розу-Беату, – Розу-Беату, покончившую самоубийством.

После мессы она подошла к Тэкле. Та устало подняла свои красивые глаза, не выражая особой радости и не вставая с места. Как будто нехотя, она написала адрес на визитной карточке Мечки.

– А пан Ивон?

– Он остался в H-ске.

Ни на следующий день, ни через неделю Мечка не увидела Тэклю. Лузовская явно избегала ее. Зато Мечка встретила во дворе, около польской библиотеки, ксендза Игнатия. Он преувеличенно вежливо кланялся.

– Судьба нас сталкивает.

– Да.

– И ваш духовник?..

– Ксендз Иодко, по счастью, здесь… – резко оборвала она.

– Я все-таки советовал бы вам…

Он хитро прищурился. Она ждала гадости.

– Вы – молодая, красивая женщина. Вас везде замечают… Ксендз Иодко.

Декан смешался и вдруг залепетал жалобно:

– Я, конечно, не вмешиваюсь в чужие дела… Я отрезан от мира… Я ведь только странник…

Возвращаясь домой, Мечка устало клала молитвенник. О, эти уродливые ангелы на алтаре!.. Этот жалкий, порочный декан, ксендз Игнатий! Эта лицемерная банда конвертиток, служанок, елейных дураков, лентяев, ханжей самой гнусной закваски, с ежедневным причастием! О, эта пошлость, пошлость, убивающая лучшие намерения, чувства, молитвы, пошлость, унижающая и католичество и Бога!

«Господи, – думала она с отчаянием, – если к Тебе нужно идти рядом с этими животными или уподобиться им, я предпочитаю быть в стороне и мечтать о Тебе издали»…

Но по утрам, в половине девятого, она уже торопилась выпить кофе, и шла на мессу, жаждущая, тоскующая и возмущенная.

К четырем часам дня Мечка ждала, обыкновенно, ксендза Иодко. И, когда впускала его, радостного и взволнованнаго, она вскрикивала и бросалась целовать его руки, плечи, голову, детские губы. Естественно, им было здесь труднее видеться. Маленькими хитростями она умела продлить их коротенькие свидания. Потом они расставались измученные, бессильные, неудовлетворенные, не зная, проклинать иди благословлять свою муку.

* * *

Мечка напрасно ждала к себе Тэклю Лузовскую. Тогда она сама отыскала ее. Тэкля жила у литвинок, в темной сырой комнате. Здесь давались «домашние обеды», и запах кухни пропитал все предметы. Поминутно звонили, входили, уходили какие-то люди.

Тэкля лежала. Ее глаза опухли, как после долгих слез.

– Jezu – Marja, куда вы забрались? – ужаснулась Мечка.

– Не говорите, так, друг мой… это очень набожная семья. Мои хозяйки, – терциарки.

– Пусть так… Где ваша сестра?.. Стэня?

– С бабушкой, разумеется…

– И если я поеду к ним?..

– Не делайте бесполезнаго, Мечка… Я все равно не вернусь к мужу… Я хочу позаботиться и о своей душе немножко.

– А что говорит на это ксендз Игнатий?

– Но что же он может сказать, Мечка? Он очень мною доволен.

Перемена в Тэкле ошеломила Мечку. Она уходила, совсем удрученная. В дверях она столкнулась с Анной Ващенковой. Они недружелюбно посмотрели друг на друга.

Мечка взяла извозчика и поехала к Зноско. Зноско жили в собственном доме, причем второй этаж соединялся с первым винтовой лестницей.

В комнатах, очень больших, очень светлых пол был цвета воска, мебель и портьеры желтые.

«Бабця», тучная, больная ногами, целыми днями чинила белье или плела кружева. А по праздникам сидела с толстым молитвенником и, полузакрыв глаза, бормотала ружанец. С плешивым котом «Чихо» она болтала по-китайски. «Бабця» долго жила в Японии. Там она потеряла мужа, здоровье и половину состояния; сюда привезла много хлама, воспоминания о цветочных выставках Токио и философское отношение к жизни. Мечке она обрадовалась.

– Вы поможете мне спасти нашу одержимую, – выразилась она о Тэкле.

Вышла Стэня, ничуть не изменившаяся, спокойная, рассудительная, и познакомила Мечку с Янкой.

Янка была высокая, гибкая, черноволосая, с узкими, блестящими глазами. Она держала себя развязно, курила, и дети сказали бы про нее, что она «дразнится», «задирается». Обе сестры обещали навещать Тэклю. Бабця откровенничала с Мечкой.

– Стэня – хорошая девушка, – шепотом сообщала она, – Стэня – хозяйка. Как она вышивает гладью… Весь дом на ее руках. Янка – хорошая, но… она вообразила себя художницей. Тут уже не будет толку.

Мечка привязалась к этой семье. Она бывала у них чуть не ежедневно. Стэня могла посидеть с гостьей только минуточку. Ее отрывали то на кухню, то к телефону. Бабця засыпала над иголкой. Мечка роднималась к Янке.

Стэня провожала ее лишь до двери.

– Там натурщица, – говорила она, краснея.

Весь верхний этаж принадлежал Янке. Первая комната, небрежно убранная, даже грязная, – спальня.

Во второй – сундуки, пыльные книги, старая мебель. Третья – круглая, со стеклянным потолком, заманчивая, восхитительная комната – студия. Здесь и дорогие меха, и дорогие гравюры, и пуфы, и ковры, и маленький полузапрятанный драгоценный столик-игрушка. На нем элегантные письменные принадлежности, тяжелые альбомы из кожи с серебряными застежками. Здесь всегда цветы и горьковатый запах краски.

Янка никогда не подымалась, если сидела. Она созерцала написанное, распевая во все горло. Туфли спадали у нее с ноги. Ее черные волосы были подхвачены чем-то огненным, а платье разорвано под мышками.

– Я – бездарность. Черт возьми, это ясно, как день! – восклицала она.

Мечка ничего не понимала в живописи. Однако ей казалось, что Янке недостает оригинальности.

Однажды Мечка изумленно застала здесь Эрну Фиксман. Эрна позировала обнаженной.

– Ах, что вы, мадам Беняш? – спокойно сказала она. – Как вы страшно исхудали… У вас остались только одни глаза…

У Мечки слегка закружилась голова. Она и не подозревала, что можно быть прекрасной без платья. Она боялась смотреть на Эрну. Ей казалось, что она косвенно оскорбляет Фиксман. Эрна заметила впечатление и пришла в веселое настроение.