Текст книги "Осветление"

Отцы и дети

 
Словно знак вопроса скрючен,
движимый мечтой,
папа Карло ищет ключик,
ключик золотой,
 
 
ясный ключик к жизни тленной…
или долото,
чтоб любимое полено
выросло во что…
 
 
Мама Карло пашет тяжко,
чай не кто-нибудь,
чтоб родную деревяшку
в туфельки обуть.
 
 
Вот прелестная картина,
вот отец и мать:
надо срочно Буратино
человеком стать.
 
 
Только как же это сделать,
если мне темно?
Если мне такое тело
Осипом дано?
 
 
Тучи, тучи, ветер мглистый.
Кто нас не упас?
Мать становится Алисой.
Папа – Карабас.
 
 
Кто посеял в поле ключик?
Ключик кто унес?
Материал ты мой горючий,
спрячь свой длинный нос.
 
 
Сколько лжи и сколько смеха…
Много сказке лет.
Карабас совсем отъехал,
а Алисы нет.
 
 
Поскрести бы по сусекам,
вырасти, понять:
как же стать-то человеком,
как же стать-то им?
 

«Разойдется – закрепишь булавкой…»

 
Разойдется – закрепишь булавкой,
деньги кончатся, сваришь рожки,
так пружинишь себе понемножку,
и кольцо с умеревшей руки
уже отдано на переплавку
в потерявшуюся сережку.
 

«Раз в году приезжаешь к родне…»

 
Раз в году приезжаешь к родне
и стараешься быть на волне,
но течение мыслей относит
от их быта, где стынет река
прокисающего молока
и опоры стоят на откосе.
 
 
Ты, зеленый тепличный побег,
чем поможешь ты им, человек
надувной, помидорка столичная?
Запечен под московской фольгой,
ты настолько нездешний, другой,
что они тебя ловят с поличным:
 
 
мало шлешь о себе новостей,
до сих пор не заводишь детей,
будто чувство семьи не окрепло.
Переходишь молчание вброд.
Прополов небольшой огород,
уезжаешь в столичное пекло
 
 
от их дома, где печка чадит,
где надежда берется в кредит,
от малюсенькой точки на карте.
И о маме скучаешь сильней,
и обрубки усталых корней
волочишь через темень плацкарта.
 

«Все высохло. Прозрачная роса…»

 
Все высохло. Прозрачная роса.
Казалось бы. Но желтый гул акаций…
оглянешься и хочется остаться,
вцепиться, удержаться, записать,
чтоб не было так муторно, так страшно.
Там мама только вышла в день вчерашний
за булочками или чабрецом.
Варенье опрокинув на коленки,
я уплетаю солнечные гренки,
а мама рядом ссорится с отцом.
Потом уходит. Ты насколько? На день?
Не исчезай, не отпускай, не надо…
Давай, чтоб вышел месяц, дилли-дон,
черники алюминиевый бидон,
нельзя ходить за дом и за ограду,
там борщевик, не взрослая пока,
хранить в коробке майского жука,
старательно подписывать конверты
и в речку палочки бросать с моста,
чтоб больше никогда не вырастать
до метр семьдесят, до зрелости, до смерти.
А зеркало таращится с трюмо
в молчание, пронзенное лучами,
глядишь и ничего не замечаешь —
ни мамы, возвратившейся домой,
ни как пылинки в воздухе качались.
 

Музыка

«Стихи-то были… лопухи на грядке…»

 
Стихи-то были… лопухи на грядке,
вода из крана с золотистой взвесью.
Потом они построились в порядке,
притихшие терпетели репрессий.
И я над ними, как товарищ Сталин
с НКВД журнальным, надзирала.
А в песне было: музыка устала.
Не может быть, чтоб музыку украли.
 
 
Помятые, звенящие артисты,
скисающие в крохотной гримерке,
фанерный звук в концертах полумертвый
и режиссер, на музыку не чистый, —
однажды просто сцену уступают
словам, не обреченным тормозами.
И музыка дорогу прорезает,
слепая.
 

«Берег. Ты помнишь его через март…»

 
Берег. Ты помнишь его через март?
Снова рыбак не дождался улова.
Так не случаются люди и слово,
ждешь, очень ждешь, а не можешь поймать.
 
 
Ворох инструкций. Известен рецепт:
как в жестяной подготовленной банке
законсервировать рыбку-бананку,
сколько томится меланоцет.
 
 
Но не везет моему рыбаку,
из глубины, из волнения зыбкого
он достает кожуру вместо рыбки,
перегоревшую лам-поч-ку.
 
 
Серое море. Вычерпан цвет.
Вечность и белые швы наизнанку.
Что ж ты не ловишься, рыбка-бананка?
Что ж ты не светишь мне, меланоцет?
 

«Нейроны держат на весу…»

 
Нейроны держат на весу
работу в мысленном лесу.
 
 
Там ветер ходит без умолку,
там Чехов дергает струну.
И тело мысленного волка
устало воет на луну.
 
 
Ловись, всезначащая рыбка,
в речной холодной суете!
Сидит замерзший волк с улыбкой
и рыбку тянет на хвосте.
 

«Когда весь день на паперти стола…»

 
Когда весь день на паперти стола
Толпятся беспризорные дела,
Того гляди все полыхнет и рухнет,
Отравленная музыкой стрела
Летит над кухней.
 
 
Зачем? В каких неведомых врагов
Метание словесных жемчугов?
Таких ловцов созвучий, ротозеев,
Старьевщиков, чугунных утюгов
Сдают в музеи.
 
 
Но чувствовать – ворочается гравий
На языке, на воздухе, на грани…
Поэт берет лягушку на прицел:
И музыка познания играет
      На счастливом лице.
 

«Раздробленная в лужах синева…»

 
Раздробленная в лужах синева,
в которой мы – опавшая листва,
к земле и сырости приколотая светом.
Мы водный блеск, мы тонкие слова.
Осенний пламенеющий отряд,
где жизни в одночасье сгорят
не хуже веток.
 
 
Кто здесь герой, кто враг, кто командир?
Кто боль страны укачивал в груди?
И кто носился с текстом, как с младенцем,
и верил, что все будет впереди,
но вместо этого в земельной тьме чернил,
не вырастив, он буквы хоронил,
с кусками сердца?
 
 
Но может быть, не осень, а апрель?
Мы таянья большая акварель
и поле для решительных сражений,
где белые гвардейские снега
на красные восходят берега.
Мы зеркало, мы чудо отражений.