Текст книги "Завидное чувство Веры Стениной"

– Джон, мы ждём стихи! – Юлька нервно косилась на Веру, принявшуюся наливать себе третий бокал шатонёфа – без всякого почтения к божественному напитку. Бакулина обиженно расчленяла в тарелке куриное крыло.

Джон встал из-за стола и вдруг страшно выкатил один глаз – как скульптурный конь Эрнста Неизвестного. Второй глаз остался на месте, что тоже сблизило поэта с той самой конской головой. Вера от неожиданности пролила вино на стол и в макароны – к полному отчаянию Бакулиной. Юлька забегала с тряпками-полотенцами, Джон вынужденно ждал, а потом, когда все угомонились – в основном Стенина, норовившая отжать тряпку обратно в бокал, – начал читать стихи, слегка и непротивно подвывая.

Спьяну Вера особенно легко вообразила эти стихи напечатанными в книжке – такой небольшой сборник в зелёном переплёте, строки начинаются не с прописной, а со строчной буквы. И каждое стихотворение было картиной – Вера слушала слегка гнусавый голос Джона и видела то, о чём он читал. Ноябрь, который не поднимешь. И девочку, что с яблоком в руке. И даже – лошадь из бетона уткнулась мордой мне в плечо.

– Отличное вино у твоего папы, Бакулина, – бормотала Стенина. – А какие стихи, Джон! Я их откуда-то знаю… Была книжка, да?

Джон засмеялся, был польщён. Признался, книги нет ещё. Но скоро будет, он уверен. Спасибо всем, спасибо Вере!

Бакулина вновь пошарила в своей торбе и вытащила оттуда на сей раз камамбер – тоже предназначенный одному человеку, но…

– Бедный твой человек, – веселилась Стенина. – Остался и без сыра, и без вина!

Ольга смеялась вместе со всеми, но глаза у неё оставались злыми. Они похожи на семечки, – и цветом, и формой, решила вдруг Вера. На пьяную голову всё стало таким понятным!

Сыр открыли, а носы, наоборот, прикрыли – но камамбер, умница, как только его разрезали, тут же почти перестал вонять.

– Фу, мама, что это? – в комнату вбежала Евгения, за ней следом притопала Лара. – Чем так пахнет?

– Попробуй, этот сыр из Парижа приехал, – сказала Юлька, но Евгения демонстративно зажала нос и себе, и малышке.

– А у нас сюрприз! – сказала она, не убирая руки от носа, и потому почти так же гнусаво, как Джон. – Представление!

Взрослые загрустили. Нет ничего скучнее, чем детские спектакли, – тем более Бакулина только что достала сигареты, а Юлька принесла из кухни пепельницу – здоровенное хрустальное корыто со специальными пролежнями. Пришлось вернуть сигареты в торбу, а хрустальное корыто поставить на стол; Джон поглядывал на него, как грудничок – на материнскую грудь.

Евгения привязала к спинкам стульев покрывало с бабушкиной кровати, спряталась за пологом сама и попыталась укрыть Лару – но малышка раскапризничалась, и Вера посадила её к себе на колени. Колени тут же онемели – Лара была тяжелой, как статуя. Та ещё кадушка, по версии старшей Стениной.

Представление было из жизни мягких игрушек – Евгения поднимала их над пологом и озвучивала одну за другой. Взрослые изнывали, Бакулина тяжко вздыхала, и только Лару действие приводило в искренний восторг.

– Конец! – объявила наконец Евгения и высунула из-за полога раскрасневшееся личико. Зрители хлопали с облегчением, как семиклассники в оперном театре. Артистки переместились обратно в детскую.

– Юль, а ты свою на глисты проверяла? – спросила вдруг громко Бакулина.

Копипаста растерялась, глянула на Джона в поисках срочной словесной помощи, но поэт на лице ничего не выразил. Помощь пришла от пьяной Стениной:

– Мы её на всё проверяли. И если ты таким образом намекаешь, что Евгения слишком худая, то это у неё констици… констису… конституциональное.

– Да, – обрадовалась Юлька. – Она потом выправится, все так говорят. Вспомните, девочки, какой я была страшенной в школе.

– А ты покажи Джону фотографии, – вероломно предложила Бакулина.

– Ни за что! Я лучше чай поставлю. Евгения! Слышишь меня? Уложи Лару спать и сама ложись. И почистите зубы…

– …друг другу! – дополнила Вера. Ей показалось, что она ужас как забавно пошутила. Лара хотела было зарыдать, но Евгения быстро успокоила маленькую. «Перевозбудилась», – со знанием дела объяснила она.

– Вера, а ну-ка скажи: «Массачусетс», – потребовал Джон.

Вера попыталась, но то, что у неё получилось, звучало очень смешно.

– Я, например, это и на трезвую голову не выговорю, – призналась Юлька. Она уже пришла с чайником и чашками.

– Это слово-тест, – сказал Джон. – Вере на сегодня хватит.

Стенина так не считала, вслух рассуждая о том, как же это ей раньше не приходило в голову слегка удобрять жизнь вином?

Джон куда-то исчез, потом пропала бакулинская торба и вместе с ней – сама Бакулина, зато Юлька сидела с Верой, а Вера почему-то лежала в комнате девочек, и Юлька гладила её по голове. Лицо Копипасты было неприятным – как у одного известного певца: голосом его не обидели, но лицо во время пения становилось отталкивающим. Таких нужно слушать по радио.

Копипаста долго гладила Веру по голове, в которой не было ни одной мысли, а лишь какие-то оборванные полузвуки. В конце концов и они куда-то исчезли – вместе с Юлькой, комнатой и этим днём.

Глава десятая

Или же, например, художник.

Герман Мелвилл

Приехала полиция. Из машины выбрались два совсем юных мальчика, одному из них форма была к лицу. На Веру мальчики глянули через окно с беглым интересом, как на экспонат за стеклом. Почему-то её это задело. И то, что её это задело, тоже, в свою очередь, задело. Вообще-то Вера давно перестала воспринимать мужчин вне их профессии, да и к тому, что она их не интересует, оказалось довольно просто привыкнуть. Красавицам, как Юля Калинина, миновать этот порог значительно сложнее. А таким, как Вера, с годами становится даже неприятно осознавать разницу полов: к примеру, в одном купе поезда с мужчинами ездить категорически не хочется. Пусть лучше женщина на каждой полке – даже если облитая духами с ног до головы и с длинными волосами, которые лезут в нос и прилипают к одежде. Даже такая пусть, главное, чтобы женщина. А тут, смотрите-ка, задело! Мальчишки-полицейские, ровесники если не Ларе, то Евгении… Может, крючок попал Вере в ту часть мозга, что отвечает за самооценку? Или, пропади она пропадом, за сексуальность?

Голова совсем не болела, правда, кружилась. И эта кровь…

– Сами идти сможете?

Полицейский, которому шла форма, открыл дверь и теперь смотрел на Веру иначе – как на экспонат, который достали из-за стекла, чтобы над ним с трепетом склонился специалист.

– Конечно, смогу!

– Я вам «Скорую» вызвал.

– Не надо мне «Скорую»! – запротестовала Вера. – Я и так опаздываю, мне нужно в Кольцово – кровь из носу.

– Кровь из носу у вас уже есть, – заметил мальчик.

Вера провела пальцем над губой – точно.

– Но я себя совершенно нормально чувствую. Я в этом разбираюсь, учила медицину в школе. На УПК.

Мальчик поднял брови – ему это тоже шло. Конечно, он понятия не имеет о том, что такое УПК. Учебно-производственный комбинат. Школьники, овладевайте рабочими профессиями! Теперь такого нет – и слесарей в стране поэтому тоже нет. На днях Вера видела рекламную растяжку на улице Луначарского: «Приглашаем на работу специалистов, зарплата: юрист – 10 тысяч, бухгалтер – 15 тысяч, слесарь – 50 тысяч».

Мальчик-полицейский вдруг протиснулся в машину и сел рядом с Верой. От него пахло сигаретами и фруктовой жвачкой в пропорции два к одному.

– Знаете, девушка, – начал он, и Веру тут же накрыло благодарностью за эту ничем не оправданную «девушку»: ей было сорок, а выглядела она в этот день на пятьдесят, – у нас недавно был случай. Похожая авария, только у пассажирочки (и снова жарко – «пассажирочка»!) вообще ни царапины. Ребята предложили вызвать «Скорую», она отказалась, а через три часа умерла.

– Как это умерла?

– Вот так взяла – и умерла. Ребёнка осиротила. У вас дети есть?

– Дочь.

– Маленькая?

– Ваша ровесница.

– Ни за что не поверю, – сказал галантный полицейский, из Парижа, что ли? – В общем, девушка, сидим и ждём «Скорую»! Если не пойдёте, я вас на руках отнесу.

Вера всхлипнула и вдруг почувствовала, что шарф на голове насквозь промок от крови.

– Вот у меня точно такая же мама, как вы. Ни о своём здоровье, ни о близких не думает. Позвоните дочери! – сказал мальчик, прежде чем закрыть за собой дверь машины. Вера, вновь упавшая в свои сорок, а может, и в пятьдесят, послушно взяла мобильник, но поняла, что Ларе звонить не станет.

Она набрала Юльку – на связь вышла бесстрастная механическая женщина, посоветовавшая перезвонить позже.

А вот Евгения тут же ответила:

– Тётя Вера, ты уже здесь?

– Скоро буду, жди.

Хотя бы рыдать перестала, и на том спасибо.

…Пытаясь вспомнить прошлое, видишь перед собой отдельные эпизоды – ничего похожего на последовательное, чётко выстроенное повествование, к которому приучили исторические романы и семейные саги. Верины мысли прыгали от одного эпизода к другому – как будто пытались перейти по кочкам глубокое болото.

Стенина и раньше была знакома с похмельем – но такой близкой встречи, как тем утром у Калининых, у них прежде не случалось. Добрая Копипаста с вечера принесла ей к кровати бутылку пива, но пиво было тёплое – добрая, но глупая Копипаста. Вера заглянула в соседнюю комнату: со стола никто не убрал, и есть ли в мире более гадостный натюрморт, чем вчерашний банкет?

Натюрморт из серии «Vanitas vanitatum», посвящение тщете земных усилий. Половинка яблока, ржавая в месте разреза, – символ первородного греха и падения человека. Мёртвая муха, поднявшая лапки кверху, олицетворяет побеждённого врага – сатану. Виноград в вазе – эмблема Христа или Вакха. Огурец, точнее, то, что от него осталось – длинный ломтик, присыпанный солью словно рана, – в христианстве воспринимается как символ падения человека и греха. Среди тарелок с объедками лежал, в соответствии с жанром, весёлый череп, будто бы вгрызающийся зубами в раскрытую книгу – ни дать ни взять прилежный ученик в ночь перед решающим экзаменом. При ближайшем рассмотрении череп, впрочем, оказался перевернутой миской, а вот книга ни во что не превратилась, осталась книгой. «Макбет», – удивилась Вера. Крепко же они вчера выпили. Дверь в Юлькину комнату была закрыта – и выглядела так, будто её заколотили крестом.

Вера не без помощи косяков вернулась в детскую. Девочки спали, Евгения – с открытым ртом, на подушке темнело пятнышко слюны. Вера повалилась на диван третьей. Её подташнивало, папское вино в желудке возмущалось плебейским соседством с болгарской кисляткой, купленной в ночном ларьке.

От Лары хорошо и тепло пахло, но обнять её было почему-то стыдно.

Вера отвернулась и вдруг налетела взглядом на картину – как на острый угол стола.

Это был портрет, и примечательный. Странно, что Стенина не приметила его раньше – впрочем, она редко заглядывала в комнату Евгении, а может, Юлька повесила портрет недавно. Вера всматривалась в него, как в старинную фотографию, где запечатлён помутневший от времени предок – знакомый и в то же время совершенно неизвестный человек. Женщина в беретке, красные губы – размытое изображение, словно угодившее под ливень. В одном Стенина была уверена точно: это работа Вадима, теперь всемирной знаменитости, известной своим чувством света. Недавно Вера читала восторженную рецензию на его выставку в Москве – журналистка утверждала, что посетители все как один пытаются заглянуть за раму в поисках подсветки. «Вадим Ф. – современный Ренуар», – заявлялось в статье.

– Это я, Господи! – поняла вдруг Стенина. Она сказала это вслух, громко, так что девчонки проснулись и смотрели на неё непонимающими глазами. Лара протянула к маме пухлые ручки – так и быть, в пережимчиках. Вера обняла дочку и не сразу почувствовала, что с другой стороны к ней прижалась Евгения. Евгения постоянно прижималась, хватала за руки, обнюхивала Веру, как собачонка. Стенина обхватила свободной рукой Евгению, и девчонки повалили её на диван.

– Осторожнее! – взмолилась Вера. Подняться сил не было. «Девушка в берете» с такого ракурса выглядела смущённой и некрасивой. – «Это – я», – сказала Стенина ещё раз, в обоих смыслах «про себя».

Евгения принялась заплетать косички Ларе, а Вера сняла портрет со стены и перевернула его – как будто искала спрятанный ключ от сейфа с сокровищами. Там было лучше, чем ключ, – подпись крупными буквами «Девушка в берете. Портрет Веры С.». И год, размашисто – тот самый. И подпись Вадима, похожая на рухнувший крест.

– Что у вас тут за крики? – на пороге возникла Копипаста в коротком халатике. Ноги длинные и гладкие, как у манекена. Евгения тут же подскочила, уцепилась за мамину ногу, Лара с недоплетённой косичкой поспешила следом.

– Мы такие счастливые, правда? – спросила Юлька, рассеянно поглаживая детские макушки, душистые, точно булочки.

– Правда, – согласилась Вера. – А почему ты никогда не говорила, что Вадим написал мой портрет?

Юлька замигала, перестав быть красивой – как будто где-то внутри у неё выбило пробки.

– Ну… он его передал тогда для тебя, но я забыла, а потом мама его куда-то прибрала. – Юлька выбралась на дорожку полуправды и неслась теперь по ней во всю прыть. – А потом Вадим попросил его для выставки, искал твой телефон, и я вспомнила, что мама спрятала картину, – и отдала ему. Между прочим, как только Вадим забрал портрет, у меня всё сразу же в жизни испортилось – я так и говорила ему: «Ты унёс моё счастье». А весной я его повесила на стену – и в тот же вечер познакомилась с Джоном. Поэтому, Верка, я тебе его не отдам.

В воздухе пахну́ло не то по́том, не то озоном – резко, как перед грозой. Евгения и Лара смолкли, как птички.

– Как это – не отдашь? – удивилась Стенина. – Вадим подарил его мне. Это мой портрет – и в одном, и в другом, если тебе мало одного, смысле.

Копипаста вдруг зарыдала – в полсекунды уложилась, чтобы вызвать слёзы. Лара смотрела на взрослую тетю Юлю с уважением, а Евгения скривилась от страха, стала совсем страшненькая.

Джон – спасибо, что не в коротком халатике, а полностью одетый, пусть и в плаще табачной вони, – заглянул в дверь и умело пригнул плачущую Юльку к себе. Ей пришлось изрядно склониться.

– Хорошо, – сказала Вера. – Раз тебе так важна эта картина, пусть она будет наша общая.

Юлька недоверчиво глянула на Стенину.

– Месяц у тебя, месяц у меня. Договорились?

Копипаста кивала и жарко обнимала Стенину.

Всё-таки в комнате пахло не озоном.

Домой шли втроём – Стенина, Лара и «Вера С.». Гроза ухнула, как только закрыли за собой дверь подъезда.

Портрет Вера повесила над своей кроватью – утром именно на эту стену падал первый солнечный луч и девушка в берете вспыхивала, освещая и освящая весь день. Она была счастлива, когда её писали, – и то счастье можно было смыть только вместе с краской. Вера наглядеться на неё не могла и даже затеяла новую мысленную выставку – «Портреты женщин в головных уборах». Береты, шляпы, кички, платочки – сразу вспомнилось, как они с Юлькой дали друг другу в юности торжественное обещание никогда не носить газовых платков, сквозь которые просвечивают уши. Почему-то именно уши под газовой тенью казались им тогда самым уродливым, что только может предъявить женщина на суд «Общества Добрых Красавиц».

Портреты для выставки собирались легко – стекались сами, как ветки по реке. Вера едва успевала с мысленной развеской – Мария Сальвиати Якопо Понтормо в невесомом уборе терциарии-доминиканки[20]20
  Портрет Марии Сальвиати итальянского живописца флорентийской школы, одного из основоположников маньеризма Якопо Понтормо.


[Закрыть], святая Маргарита Антиохийская кисти Сурбарана, но при этом в лихой ковбойской шляпе, роскошная Юдифь Кранаха – в малиновом, не хуже, чем у пушкинской Татьяны, берете и с навеки замолчавшим Олоферном, точнее, с его головой (место отсечения напоминает спелый гранат, разломанный пополам). Тамара Лемпицка[21]21
  Тамара Лемпицка – польская и американская художница, работавшая в стиле ар-деко и кубизме, флорентийских маньеристов.


[Закрыть] за баранкой зелёного «Бугатти» – в строгом шлеме, похожем на перевёрнутое ведёрко, зефирная шоколадница, потчевавшая Лиотара, в чепце из атласа и кружев, и любимая Верина «Мадмуазель Ферран размышляет о Ньютоне»[22]22
  Портрет французского художника Мориса Кантена Латура «Мадмуазель Ферран, размышляющая над книгой Ньютона».


[Закрыть]: кокетливый бантик на чепчике; вот прямо-таки о Ньютоне?

Что касается «Общества Добрых Красавиц», то они придумали его втроём с Бакулиной классе в десятом. Обсуждали кого-то из одноклассниц, потом – училок, потом – Нелю с Ясной, и, когда все кости были перемыты добела, аж скрипели от собственной чистоты, – Юльку вдруг осенило:

– Девочки, я поняла, мы с вами – добрые красавицы! И сами идеальные, и к другим – всегда добры!

– Давайте создадим общество, – брякнула Стенина.

Интересно, думала теперь Вера, подзабывшая в последние годы бурную разговорную деятельность «Общества», сколько раз Юлька с Бакулиной собирались вдвоём и обсуждали её, Стенину? В старших классах такая мысль могла вырубить её из нормальной жизни на несколько дней – зависть легко оборачивалась ревностью. И наоборот. Какое счастье, что зависти и след простыл!

Вера любовалась портретом и с каждым днём понимала всё яснее: не отдаст она его Юльке на целый месяц. Вот ни за что не отдаст! Однако всё вышло иначе.

Первое сентября в тот год выдалось холодным, Вере казалось, что припахивает снегом. Евгения выделялась даже на фоне перепуганных первоклассников – была самой из всех тощей, маленькой и заморённой, словно её только что выпустили из многолетнего плена. Коричневые подглазницы были как нарисованные – какой-то мальчик тут же обозвал её «мишка-падла». Евгения пыталась не заплакать, изо всех сил сжимая в кулаке бедняцкий букет – астры из бабушкиного сада. Юлька прыгала вокруг с фотоаппаратом, Вера показывала Евгении жестом, чтобы та надела башлык – но девочка молча смотрела в никуда, осознавая своё будущее. Кожа на её руках от холода и волнения стала прозрачной – как варёная креветка (Джон всего за один раз приучил Юльку с Верой к креветкам, теперь это было их главное лакомство). Юлька орала Вере на ухо, пытаясь перекричать директрису с микрофоном – они с Джоном решили пожить вместе! Пока вдвоём, а потом заберут Евгению!

Вера оглохла от этих новостей, да ещё в такой подаче, к тому же ей надо было успеть на линейку в свою школу – там начинали на полчаса позже. Еле отцепилась от Юльки, но та умудрилась прокричать вслед ещё кое-что важное:

– Вадим приехал! Сегодня вечером зайдём к тебе за картиной. В семь!

Вера теперь ещё и онемела, но Юльке было уже не до неё – опять расчехлила фотоаппарат, стреляя направо-налево. А Стенина побрела в свою двести шестьдесят восьмую, на глазах превращаясь из Веры в Веру Викторовну – каждый шаг добавлял серьёзности, надменности, опыта. Пока дошла – окончательно превратилась. Дети здоровались с ней, в общем, приветливо, но цветов никто не принёс – классного руководства у Стениной не было, да и любви особой – чтобы потянула на букет – она ни у кого не вызывала. Вера не обижалась – она была равнодушна к цветам, и это было взаимно. Изредка перепадавший букет начинал вянуть, лишь только Вера становилась его хозяйкой – о комнатных лучше и не заикаться: если бы не мама, скончались бы все подчистую.

Надо же, Вадим приезжает! Заберёт картину на время или насовсем? Вера так разнервничалась, что перепутала все темы, – к счастью, уроки сегодня были чисто декоративные, а у четвёртых классов и вовсе первый урок в средней школе, и дети сидели взволнованные, как на экзамене.

Сразу после шестого урока Стенина побежала домой – готовиться. Известный художник придёт в гости (не говоря уже о том, что их прежде связывало)… Лару она скрепя сердце отпустила с мамой в гости к тёте Эльзе, а сама готовила, чистила, мыла – потом всё бросила, поняв, что не успевает к семи. Как подросток, перешерстила весь гардероб, нашла неплохое платье, но под него не было подходящего лифчика. Надела неподходящий.

Ровно в семь пробасил звонок.

Вадим слегка облысел и заметно высох. Пальцы на правой руке перемазаны в зелёнке – сказал, что «порезался». Копипаста томно улыбалась, будто зная, что это неправда. Гости отказывались проходить: вынеси картину – и мы пойдём. Но тут уж Вера возмутилась – зря она, что ли, почти весь дом прибрала, лисичек нажарила, арбуз купила? Вадим поморщился, но всё же прошествовал в комнату – обувь снять и не дёрнулся. Европ-па! Юлька шагала за ним след в след, но под Вериным каменным взглядом разулась.

Через пять минут все трое сидели за столом и уминали картошку с грибами. Вера между делом научилась неплохо готовить – от её стряпни не отказывалась даже Евгения, накормить которую можно было только с песнями и танцами.

Вадим потеплел, смотрел на Веру прежними, внимательными и цепкими глазами – не глаза, а лапы с когтями. Юлька курила, сигарета в её изящных пальцах выглядела толстой. Вера принесла арбуз, порезанный небольшими кусочками – так, чтобы никто не мучился, вытирая сок с лица. Ели деликатно, вилками. Вадим попросил принести хлеба – какая-то дикость есть арбуз с хлебом, но Вера, куда деваться, принесла.

– Сладкий арбуз, – признала Копипаста. Спорить с этим глубоким замечанием было, в общем-то, сложно.

– Портрет берут на выставку в Париж, – сказал Вадим и отцепился наконец взглядом от Веры – уставился в телевизор, который скромно светился в уголке с выключенным звуком, тихо счастлив сам собой. – Но я верну.

Юлька покраснела и неожиданно выдула табачный дым колечком.

– Когда вернёшь? – спросила Вера. – Дело в том, что этот портрет, как выяснилось, не простой, а волшебный.

– Спасибо, – лениво сказал Вадим. Видно было, что к похвалам художник привык и они его уже никак не развлекают. – После выставки сразу и верну. А чего ты его раньше не забирала?

Копипаста выпустила ещё одно колечко и закашлялась.

– Да так уж вышло, – забавляясь, ответила Вера. – Места не стене не было.

– Нам пора, – Юлька резко встала из-за стола, – меня Джон ждёт, а у Вадима сын родился неделю назад.

Поэтому пальцы в зелёнке, догадалась Вера. Пупок прижигали. Зачем было сочинять, что порезался?

Она пошла за портретом, сняла со стены не без усилий – угол зацепился за шкаф.

Я тоже не хочу расставаться, шепнула Вера, и девушка с портрета глянула на неё обиженно, не веря. Вадим почти вырвал картину из рук, уставился на неё пристально: с минуту, наверное, смотрел. Потом расплылся в улыбке и сказал:

– Волшебный, да. Жаль, придётся перекрасить.

Вера вспыхнула:

– Не вздумай! Не отдам!

Она потянула портрет к себе, но Вадим держал крепко:

– Будет ещё лучше, Вера. Я теперь не так работаю, сильнее. Весь Париж перед тобой на колени встанет.

– Даже Бакулина, – встряла Копипаста.

– Плевать мне на Бакулину и на весь Париж! Я хочу именно эту картину, она моя! Крась другую!

Вадим в отчаянии повернулся к Юльке:

– И это у нас искусствовед? Хорошо, Вера, я сделаю тебе копию. Договорились?

Вера угрюмо кивнула, внутри всё дрожало и дёргалось. Юлька одними губами изобразила «по-зво-ню», художник ушёл не простившись. Бахнула железная дверь подъезда, собака у соседей зашлась лаем, словно кашлем.

Стенина легла на кровать. Над ней во весь голос кричала пустая стена без портрета.

Кажется, прошла лучшая часть моей жизни, думала Вера. Кажется, она окончилась именно сейчас – на этом месте.