Электронная библиотека » Анна Мазурова » » онлайн чтение - страница 5

Текст книги "Транскрипт"


  • Текст добавлен: 6 сентября 2014, 23:14


Автор книги: Анна Мазурова


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +

3

Началась страшная метель. Он то въезжал в горку, то спускался, и наверху каждый раз шел то дождь, то снег, то плещущая в стекла грязь, а внизу всегда лежал туман. Где-то здесь, в тумане, ютился, наверное, домик Матильды, но об этом еще рано думать. А так пока что ж – случайно заехал в какую-то глушь перевести депозицию про клевету.


Явились две разряженные пары, маленькая смотрела только в пол, мужчины по сторонам, лишь бы не друг на друга, тетка в костюме с меховым воротником – на маленькую, и не оставалось никаких сомнений, что плюнет, если улучит момент, разве что адвокаты смотрели, не отворачиваясь, и практически сразу и маленькую, и Муравлеева завели внутрь. Она ему очень понравилась. Все началось, рассказывала она, с того, что она устроилась уборщицей. В первый же раз, убирая предбанник, услышала разговор за дверью: «У нее что, мужа нет? Я не послал бы жену на такую работу». Что дальше? – спросил адвокат. Я заплакала, сказала она, села в машину и уехала. Вы хотели… уволиться? Нет, я хотела посмотреть жену. Зачем? Ну, какая это жена, такая цаца. И что, посмотрели жену? – спросил тот, не скрывая насмешки (Муравлееву захотелось дать ему по морде и спокойно отметить: вопрос не по существу). Я знала, знала, – рыдая, ответила маленькая, – я знала, что нехорошо дружить с его женой, но он говорил мне: «Я так люблю, когда ты бываешь у нас. Я сразу весь успокаиваюсь». Они так плохо жили, но я же ничего не рассказываю, что он мне сам рассказывал, это только он рассказывает, что я ему рассказывала. А я так не хотела с ней дружить! Она сама набивалась ко мне в подружки.


Он попытался представить, как все это было. Как каждую среду (он машинально пошарил глазами, а где же собачка) в течение пяти лет она приезжала в один и тот же мотель, брала ключ, шла по коридору. Не знаю, как встречал ее тот, но я бы сидел нарочно спиной, редактировал текст, мечтая про Кипр, делал вид, что совсем не заметил, как щелкнула дверь – лишний раз насладиться, что каждую среду, пять лет, как бы я ни сидел и о чем бы ни думал… Когда развязный адвокат спросил, а удовлетворял ли вас господин Чалочкин в постели, дама без собачки задумалась. То есть она, как ребенок, всерьез задумалась, стала припоминать и анализировать, а, действительно, удовлетворял ли, и когда, внутри всех своих членов, вспомнила, стала опять думать, как бы это получше выразить, будто спрашивал не адвокат, а человек.

– Я всегда понимала, – наконец, отвечала она, – что мой муж на голову выше Якова. Что как человек он гораздо лучше, достойней, понимаете? К сожалению, он уделял мне мало внимания. Как он потом объяснил, не умел показывать чувств. Яков давал мне то, о чем мечтает каждая женщина. Мы встречались не только, чтобы… для секса. Как мужчина, он не был особенно…., – дама замялась, – во всяком случае, муж гораздо…


Врет! с негодованьем подумал Муравлеев.


Она давала ему много ценных советов, так как в вопросах практических была гораздо умнее его. Помню случай. Однажды в поисках нужной бумаги девочки не оказалось, и он перерыл ее стол. Когда секретарша вернулась, он извинился, что пролил кофе. Кофе-то бог с ним, – сказала она, – но вот часы вы мне разбили. И хорошие были часы? – поудобней устраиваясь, переспросила тут дама его, без собачки. Он взорвался: я что, разбираюсь в часах? Она же как раз разбиралась в часах, в ботинках, учила его, как вести себя с сыном, он рассказал ей и то, что когда его будущая жена пригласила его показать подружкам, ему дали открыть какую-то банку, он покрутил и вернул: «Я таких открывать не умею». Подруги ей тут же сказали: неужели ты не замечаешь, что он прикидывается мудаком? Даже ненатурально. Зачем бы? – спросила она. Как зачем? Не хочет жениться! Но я не прикидывался, – объяснял он потом, в мотеле, и она вздохнула: лучше бы он прикидывался. Семену сейчас тяжело, и она не могла его бросить, она понимала и то, что у него самого не та сейчас обстановка, чтобы уйти: трагедия с сыном спаяла его с женой, им идти сейчас нужно в связке. Может быть, жена полузнала об их романе. Его беспокоил мениск, ложиться на операцию он боялся, не самой операции, а простоя, его предупредили, что несколько месяцев он не сможет водить, и он опасался, что будет с бизнесом, если он, пусть короткое время, считай что прикован. Она не понимала, почему он не хочет нанять шофера, и в чем бизнес, старалась особенно не вникать, она очень недолго там мыла предбанник, и что-то ей говорило, что с этим он справится сам, там не часы, не ботинки, не банки, а природный дар Якова в сложных цепочках, в немыслимых алгоритмах сразу выбросить лишние звенья, те, с которыми он не умел, как с консервным ножом.


Ему казалось, уже довольно давно его голова покойно лежит на коленях у этой женщины, он слышит их голоса уже как сквозь вату. Нехватало заснуть за рулем! Он скрутил стекло и зажег сигарету. Стало холодно. Печку. Сделалось жарко. Радио. Скучно.

Когда же кончится эта дорога! В ветровом стекле курились клубы снежного дыма, машины то и дело всплывали вверх пузом в фонарном молоке. Текучая тьма вдруг останавливалась скопищем красных глаз, шоссе превращалось в парную, и лишь впереди мерещилось голубое мерцание. Но в тот момент, когда, перебрав все догадки, Муравлеев решал, что это душа Джона Донна, выяснялось, что мерцание исходит от снегоуборочной машины, перегородившей густой, медленный ток машинной лавы. Все движение сосредоточилось теперь на одной колее, по которой след в след, одна за другой, осторожно ступали машины. Он вспомнил, что есть ближний ад, дальний ад и ад одиночества. Первые два – это местности или миры, последний – только области, спонтанно возникающие где угодно, и в такую область можно попасть при жизни. Он нередко свисает клочьями с дерева, как гнездо, и, сунув руку, вынимаешь ее холодной и влажной, а на дорогах лежит в низинах, куда попадаешь, спустившись в туман.


Она уже спала, когда ее разбудил пришедший с работы муж. Волосы у него на голове буквально стояли дыбом, как наэлектризованные, и он был совершенно белый, будто увидел привидение. Как выяснилось позже, он именно увидел (точнее, услышал) привидение, а потом только узнал об измене, и в тот момент первое произвело на него более сильное впечатление.


Умная в практических вопросах женщина (но Муравлеев сразу все понял, подсознательно ей хотелось, чтобы все это как-нибудь кончилось) опаздывала на работу. Она все-таки сняла трубку, уже после того, как включился автоответчик, и разговор записался на пленку. Стирать запись не было времени, она подковырнула кассету ногтем и перевернула ее на другую сторону. Вечером, после долгой, изнурительной дороги, вернулась и сразу легла спать. Чуть позже домой пришел муж Семен. Снимая пальто, он машинально нажал на кнопку автоответчика и остолбенел. Приятель, которого похоронили полгода назад, как ни в чем не бывало договаривался с ним о рыбалке. Семен покрылся холодным потом и присел на пуфик тут же у телефона. «Все-таки, – вдруг подумал Семен, – он тупой, непроходимый идиот. Я тогда еще сказал ему: сеть оставь дома. И все равно все могло обойтись, если б он не принялся в последний момент мыть машину прямо из реки. Тут как раз и подъехал патруль». Тут же Семен опомнился, сам заметив «тогда еще», вскочил с пуфика, влез в автоответчик, перевернул кассету и прослушал уже другие голоса.


А Муравлееву хотелось и дальше смотреть фильм, который закончился. Он-то думал, что фильм про любовь не может больше его взволновать. Но вот что значит хороший режиссер: отыскал, где Муравлеев слаб, романтичен, и нагло так, цинично ущипнул его за это ахиллесово место. Муравлеев раскачивался на холмах вместе с метелью и беззастенчиво мечтал о вечности. Уходя, он взглянул на мужа Семена («Я уважаю его как человека. Он целеустремленный, трудолюбивый, отдыхать вообще не умеет. Возьмет выходной, кофе попьет и сидит за столом. А потом вспомнит что-нибудь, оживится и бегом на работу».) – и в глаза ему бросились уши Каренина. У Семена, однако, они были губы (ведь уши Каренина существуют в огромном числе деликатесных своих разновидностей), два способа их кривить: первый (например, когда он ел суп-харчо), складывать их поудобнее в знак довольства, и второй, когда что-то коробило (скажем, курящая женщина). Стоя в роддоме с цветами, стоя условно-досрочно, так как всем уже было известно, как она нашкодила, и оттого не решаясь гулить, ворковать и тянуть руки со всеми, молча отметила, что у новорожденной племянницы, еще не научившейся орудовать такими непомерными губами, они заваливаются на сторону. Борьба с клеветой («Как он мог! Как мог! Пять лет, плача, боготворил меня!») объединила их так же, как Якова объединил с женой сын-героинoик.


– А что, я и всегда думала, что женщины лучше мужиков! – неожиданно заявила Ира. – Что ни мужик, трепло и сплетник.

– Что? – переспросил Муравлеев, очнувшись.

– Говорят, бабы сплетничают между собой. А баба на самом деле могила.

– Могила распускает сплетни.

– Что?

– Жена его. Разве не ясно.

Муравлеев плюнул от злости.

– Ходит по знакомым и мстит и мелет поганым своим языком.

– С чего ты взял?

– А как ей еще поквитаться?


Утром проснется, выпьет кофе и сидит за столом. Представил себе эти чудовищные выходные, праздники, отпуска.


Китеж-град, нисколько не напоминающий собственного отражения, поразил его с лету. Он шагнул из Зазеркалья и пересек паспортный контроль. Чуть позже, вставляя в замочную скважину ключ, услышал снизу знакомые голоса. Слов было не разобрать, но для этого разве нужны слова? Он галопом ринулся вниз (как быстро узнали, что я прилетел!) и на бегу чуть не кричал «Я здеееесь!», а сердце во рту колотилось как бешеное. Две женщины разговаривали у почтовых ящиков.


Он погрузился в троллейбус, как в аквариум, и когда этот аквариум тормозил, казалось, что нечто, наполняющее его объем, съезжает вперед, но вот что это было? Что наполняло объем? Уставившись в поролон рваной спинки сиденья, он сам не заметил, как на минуту вздремнул. Приснилась пустыня, развалины, камни, он сидел, прислонившись спиной к обломку стены, и думал: где они брали воду? Конечно, все здесь было не так, изменился и климат, и грунт, и рельеф, и все же, в пыльном сплошном поролоне, где брали воду? Воздух извивался перед глазами в танце струящегося живота, площадь… а это ведь площадь! стойла бутиков, кольца для вьючных животных, яма открытого очага, – оставаясь, как прежде, пустой, наполнилась говором, звоном металла, шелестом ног, перестуком посуды, глухими шлепками тюков, кашлем, хрустом зерна, словно бы в раскаленный эфир ворвался другой канал. И тут же все смолкло. Женский голос на задней площадке отчетливо произнес:

– На что ты переводишь свою жизнь?

Он быстро обернулся. Женщина равнодушно раскачивалась над невидимым собеседником. Никто не подмигнул инфернальным глазом.


У киоска он было замедлил шаги, чтобы купить сигарет, но, выдернув голову из окошка, покупатель сгреб сдачу и продолжил на полуслове:

– С переводом опять обманули, хотя реквизиты…

Муравлеев зарделся и шмыгнул мимо.


Он не понял, кто это был, его школьная нянечка или кассирша из булочной, но на всякий случай кивнул. И (профессионал) тут же вспомнил. Хорошо прошла мимо, иначе пришлось бы голубчику объясняться, как он все запустил, ни разу, ни одного упражнения, ни обнимать лопаткой косяк, ни выводить керогель… Да, решительно ничего обидного, что она не здоровается – здесь, где Галахова знает каждый, злополучный случай с мочой можно просто вычеркнуть из биографии, и правильно она глянула на него, как на сумасшедшего. Пора, пора применить внутреннюю дисциплину: знакомые звуки зовут не тебя, совпадения не намекают, не со всеми прохожими ты ходил в секцию плаванья и первый раз пил портвейн.

На эскалаторе ему сделалось дурно. Да, конечно, аутотренинг, ни на что не обижаться, не принимать на свой счет, но когда снизу двинулась армия лиц, одно за другим в вертикальном строю, он почувствовал возмущение, как будто для аутотренинга ему создают специальные, экстремальные условия. Ему некорректно ставили пробу на вменяемость: а вот сейчас мы посмотрим, удержится ли от того, чтоб, заходясь в приветственном крике, не приняться размахивать шапкой всему эскалатору. Да и шапки-то не было, позабывал все. Может, в этом рисунке мимических складок не родство, а то, что им всем, от рожденья до смерти, приходится артикулировать «ы»? Может быть, по весне депозитчиков тянет сюда поправлять здоровье, метать икру, – он ступил с эскалатора и обернулся, путина спин, защищая живот и неся драгоценную внутренность, из метро попадала в тузлук (даже снег здесь не таял, а испарялся), по вечерам, отметав свое, тряслась в вагонах метро, обессиленная, вытянувшись во весь рост, в лице ни кровинки… Может то, может се, но глаза у них были точно такие, как видел в зеркале, чистя зубы, в них плескалась такая тощища, что в самой густой толпе, когда ему велено было встречать у багажного отделения, они безошибочно подходили к нему со словами: «А вы, наверное, наш переводчик?». То же точно расположенье хрящей, кожа цвета батона, манной каши в детском саду, блинов, пирогов с капустой…


Он прошел бульвары походкой слепого в поисках старых мехов, который эти старые, меховые меха ощупывает, отмечая, как хорошо поработала моль, задрал голову и проверил: до каторжных нор доходило бесперебойно (с какой акустикой строили!), а другой почернел и осунулся, нос, и так уже острый, еще заострился, болезнь прогрессирует, но – хоть жив, и то слава Богу. Там, где на углу были «Ткани» из «у нас матерьяльчики обхохочешься» и «Сберкасса» из «застрахерьте меня», шевелились стеклянные двери, мерцали стеклянные буквы, внутренность тоже была из стекла, как какой-то химический агрегат, и Муравлеев понял, что те анекдоты подписали контракт с управляющим, доверив ему право закладывать их квартиры, чтобы брать ссуды на капитальный ремонт, и оказались теперь на окраинах. Расстояние, дорогостоящее, как здоровье, воспитанье детей, время и уважение – он сам с трудом одолел расстояние в сердце Китеж-града. Мечтал обойти все его закоулки, как в разлуке мечтают до всех закоулков перецеловать любимую женщину, а, встретившись, утоляют желание в тридцать секунд и только потом замечают, отпрянув, о боже! да это же не она! Выйдя из дома, Муравлеев в первые тридцать секунд напивался, и дальше уже все равно, она, не она. Вино было дрянь, поехали лучше ко мне, сказал Сева, наконец-то я справил себе квартиру, где Муравлеева поразил черный эллипс ванны с побережьем из морской гальки. Как же ты моешь пол? – уставившись в гальку, спросил Муравлеев. Элементарно: опрыскать, пролить душем, там стоки, – но по тому, как терпеливо усмехнулась его новая девушка, Муравлеев понял, что эту гальку она перебирает руками, перемывает и раскладывает по местам. Девушку хотелось звать «девушка-девушка» (девушка-девушка, как вас зовут? девушка-девушка, а вы учитесь или работаете?), но когда она заговорила, раздался грудной неожиданный бас, и Муравлеев подумал, что, должно быть, со сверстниками она разговаривает нормальным тембром, а в их компании понижает голос для солидности. Девушка желала знать его впечатления, и Муравлеев послушно докладывал, как все с тех пор изменилось: так, создатель Бородинской панорамы оказался французом…


А на старом (мог бы и быть готов) месте он увидел знакомую надпись «Вся наша надежда покоится на тех людях, что сами себя кормят». Троллейбус, наполненный звуком умолкнувшей эллинской речи – Муравлеев поежился, это шершавый язык вселенского пса описывал вокруг него круг. На драповой ткани ворсинки дыбились от слюны (так кенгуру пролизывает новорожденному детенышу дорогу в сумку), язык все облизывал круг, будто Муравлеев – на письме марка, адресуй хоть на северный полюс, хоть в преисподнюю, его сорвать теперь с этого письмеца можно только с мясом. Радуйся, отправитель! За доставку отныне и присно уплочено. Звук умолкнувшей эллинской речи, на которой здесь думают памятники, и троллейбус, развесив усы, видит сны по ночам в троллейбусном парке, прорывался везде сквозь обшивку пространства:

– Только бумагу переводить!

А ты думал услышать что-то другое? Нахвататься новеньких слов? В стране изучаемого языка? (Почему все наши рассказы о возвращении напоминают скверный глоссарий? Где-нибудь еще не забыть, вставить, как все изменилось в размерах…) Отрезвись: вся наша надежда… Пространство отлучило его от груди. Язык, всосанный из поролона троллейбусных уксусных губок, он должен теперь находить в себе. Пространство больше не будет его кормить.


– Ты что, ходил в Бородинскую панораму? – в упор уточнил приятель.

И Муравлеев признался, что был. Но не совсем настоящий француз, родился и вырос здесь… Теперь в ресторанах французы чувствуют себя как дома, по крайней мере пока с соседнего столика не рявкнут на официанта: «Chiotte!», а он не отпарирует: «Chiasse!»

– Девушка-девушка, вы не психолог? – он стремительно пьянел: вот оно, вино молодое, незнакомое, тонко переливающееся под атласной кожей лба. Она смотрела на него, как на заморское чудо-юдо, пытаясь что-то сообразить, и по лицу невозможно понять, вызывает ли он гадливость или экологическое любопытство. А ведь те, другие лица на эскалаторе он читал, как открытую книгу. Ездит ли молодое вино на метро?.. Да, приятелю явно повезло. – Вот вам тема для диплома: «Бородинская панорама как символическая кастрация отца».


Вырастет Рома и смастерит панораму холодной войны.


Народ прибывал, Муравлеев садился в лужу, он барахтался в ней, как свинья, когда, не узнав четверых, решал, что пора, наконец, узнать пятого. После длинных объятий оказывалось, что это муж, с Муравлеевым ранее не знакомый.

– Ну что ты? Ну как? – спрашивали все, и Муравлеев начал:

– Сегодня я встретил на улице женщину красивую, как Кармен. Ее присутствие на улице, без наручников…


Гости разразились хохотом. Начало неплохое. Что же, пусть гастролер исполнит, как наших девок расхватывают и развозят, пусть предложит гусарски, с локтя, за дам-с, а следующий… ну это ежу ясно! За душевность деликатесную, как черный хлеб, и если бы в тот момент он попробовал им угодить в обмен на тепло человеческого общения, то похвалил бы им а) экологию, б) технологию, в) демократию, г) народ такой открытый. Но толмач в нем расслабился, забыл за развлечениями, что блаженный Иероним не прощает отсебятины. Что ты, Муравлеев, давно на Библии не клялся?

– Подождите, не перебивайте меня. Это очень важно. Потому что тогда я мучился, что не так перевел.


Адвокат оставил меня с ней наедине. Он сказал: «Ну объясните же как-нибудь. У вас арифметику в школах проходят?» И я повторил ей четыре, пять раз: только что в заседании ваш адвокат заявил, что показания ваши получены под принуждением, и судья запретил использовать их в процессе, дав прокурору право обжаловать это решение. Вы следите? Теперь прокурор пойдет в другой суд, вышестоящий, обжаловать это решение, на процесс без этой главной и лучшей улики они не пойдут, там все будет рассматриваться около года, и весь этот год вам сидеть, и только потом снова начнется процесс. Вы следите? Там вам дадут…


В этом месте Муравлеев четыре, пять раз – каждый раз, как произносил эти слова – игнорировал ее легкое движение и продолжал:

– …Ну хорошо, пять за непреднамеренное. Или десять, пятнадцать. А вдруг двадцать пять?.. А теперь слушайте: прокурор предлагает сегодня, сейчас, признаться в непреднамеренном и взять три года. Вам останется год, ведь два вы уже отсидели. Одним словом, если сейчас вы скажете да, то к тому моменту, как процесс бы только начался, вы уже освободитесь, вы поняли?


Ничего она не понимала, смотрела, как тупой ребенок карточный фокус, снова и снова, так что Муравлеев даже обиделся за ненавистного ему адвоката:

– Ваш адвокат гений! Какое там принуждение! Но всем сейчас лень возиться. Этот год вам сидеть и так, и эдак. Только сейчас вы пойдете сидеть его бесперспективно, а если признаетесь, он у вас будет последний.

– А что скажут все? – растерянно спросила она. – У меня знакомые, родственники… Если я признаю?…

– При чем тут знакомые родственники? – грубо оборвал Муравлеев. – Они, что ли, будут сидеть четвертак?

– Нет, я не могу, – сказала она решительно. – Ведь я не убивала.

– При чем тут это сейчас? – простонал Муравлеев.

Арестантка смотрела на него с сожалением. Он ждал, что в какой-то момент, как все они, она скажет:

«А что вы мне посоветуете?», и расплачется. Тут он не станет кокетничать, и уж тем паче блюсти кодекс судебного переводчика. Но она смотрела сухими глазами, непреклонно, будто сама колебалась, не дать ли ему совет.

– Она чего-то не понимает, – опять заявил вернувшийся адвокат. – Объясняйте еще раз. Понимаете вы, – вдруг взвизгнул он с пафосом, – что судьба этой женщины зависит от вашей способности объяснить?


Муравлеев поник и сжался. Теперь арестантка смотрела с сожалением на них обоих, на приятелей, заглянувших со службы в бордель. Гости тоже смотрели неодобрительно: мог бы выбрать что-нибудь поэкзотичней надомной уборщицы и инвалида. Поинтересней тюремной лирики, от которой и так тошнит. Муравлеев им был как в Туле, даже не с самоваром, а с каким-то дырявым ситечком. Он что, запугать нас решил ужасами лапландского правосудия? Да у нас и по телевизору круче, и в газетах, и на рынке каждый день. Рассказал бы лучше, почем там мерсы, бензин, как там быстро возводят дома, тут бы на радость всем подзабыл словцо (а по совести и не знал никогда, потому что не было), они бы ему объяснили (пластиковая вагонка, Муравлеев), на удивление в технический разговор оживленно включились бы женщины, у всех дачи, всем это близко…


Да, размеры. В раннем детстве он жил у бабушки, и все метонимии той квартиры воспринимал буквально: календарь на стене зимним садом, книжный шкаф собранием всех сочинений, балконную дверь ходом на зиккурат, кухню горячим цехом, особенно в праздники. Тогда он нырял то под стол, то бежал по дивану за спинами родственников, а когда на минутку садился, то стол доходил ему до подбородка. Заскучав, отправлялся в ванную комнату, где можно было залезть и ходить ботинками в ванне, взад-вперед. Квартира была однокомнатная. Расти он со временем перестал, но сворачивания пространства это не приостановило. Теперь ему жали целые города. Он сидел как когда-то, подпертый застольем под подбородок, и мечтал, чтобы что-то упало. Тогда он нырнул бы с жизнелюбием Ж.-И. Кусто (тут ведь можно и задохнуться, а там все-таки выдают акваланг) и, сидя внизу, чуть не обнял бы за ногу, чисто, совсем анонимно, уцепился бы, как за колонну, подумал и правильный тост пришел бы ему сам собой. Он бы даже не покривил душой. Общего у них, действительно, больше, чем разного.


– А от вашей способности объяснить? – вдруг взвился Муравлеев. – Если даже в обмен на свободу она не хочет признать себя убийцей? Может, это оттого, что она не убивала, а?

Пыхтя, адвокат оттащил Муравлеева в сторону.

– Где вас таких делают? «А»? – задышал он страстно. – Я адвокат ее, я не знаю, убивала она или нет, и знать не хочу. Рассказать на суде, что она отказалась признаться в обмен на свободу, я не могу. УПК не позволяет. Потому потрудитесь прекратить истерику и объяснять до тех пор, пока она не поймет условий задачи. Или просто и тупо запомнит решение.

Повернулся идти. И тут Муравлеев схватил его за пуговицу.


– Я не буду ничего от себя объяснять, – вдруг вспомнил он. – Я обязан только переводить. На язык, который она знает лучше меня.


И в скобках понял, зачем адвокат его вызвал.


Он буквально схватил этого прощелыгу за руку в собственном кармане, когда тот воровал секунду. По правилам, я ничего сейчас не должен чувствовать, я вообще должен быть не здесь, у меня своих дел по горло – падежи, наклонения, пусть глаза боятся, а руки делают, меня вполне устраивает это разделение труда. Между прочим, у многих народов табу на бужение спящего: вдруг не успеет вернуться? А вырванный из секунды? Тоже еще вернется ли?… Гражданин, вы мешаете мне работать. Не будите меня, я занят. Я перевожу.


– То, что эта женщина свободно ходит по улице, означает, она согласилась, что жизнь дороже истины. Он прав, что никто никогда не узнает, убивала она или нет, и не это та истина, которую я имею ввиду. Когда я видел ее в последний раз, она не считала возможным покаяться в том, за что не испытывала раскаяния. Но с тех пор жизнь сделалась ей дороже. И такую женщину я встретил на улице не одну.


Его приветствовал строй ощетинившихся лиц. Вначале он подумал, что его не поняли, но его отлично поняли.

– Послушай, Муравлеев… Чего ты доебался до женщин? Ты хочешь что? Гибель в Помпеях? Чтоб нас залило тут лавой, а тебе достался музей родного языка под открытым небом? Никто не рвется всю жизнь сидеть ни в тюрьме, ни в жопе…


Гости торопливо надевали пальто. Они для себя все выяснили. Собственно, так они и думали еще до встречи, хотелось только подтвердить. На чужбине он не просто выжил из ума, он вызывал дополнительную гадливость тем, что выжил из ума как-то очень удобно для себя, наподобие буйного, который вроде и буйствует, да головой норовит долбануть куда помягче.


Возвращался он на такси, отдавая отчет, что, будучи пьян, второго натиска на эскалаторе не выдержит.


Несколько дней спустя Фима допрашивал Муравлеева в кухне, как он съездил, про общих знакомых, цены на мерсы и на бензин, про вообще политический климат, и, глядя на беспомощные пассы, которые тот описывает руками, на его все больше стекленеющие глаза, сам примирительно объяснил:

– Конечно, такой перелет, разница во времени… Только перестроился, а уже назад. Конечно, ты просто ничего не соображал.

– Плюс языковой барьер, – с благодарностью подхватил Муравлеев, и Фима расхохотался шутке.


Над столом, над пухлыми желтыми папками, как запах массажного масла, витала опять доктор Львив, наша добрая фея, исцеляющая уже одной своей аурой, без ошейников и направлений на подслеповатый рентген. Муравлеев любил ее как все знакомые термины. Он даже налил себе кофе и откинулся на спинку стула, приготовляясь к пассажу про Павлика, но что-то во всем этом было не так. У Груздя зачем-то с особым пристрастием выясняли, что там было. Физиотерапия? А сколько массажных коек? А были ли тренажеры? А гантельки давали, на укрепление мышц? По скольку фунтов? А были ли там ассистенты помимо доктора Львив? Какие? Опишите внешность. И что, каждый понедельник? А по часам вы засекали? И так далее. Странные вопросы.


По всем меркам (а хронометр на эти дела работал в Муравлееве безошибочно) пора было приступать к личным характеристикам Груздя. Изобличать его и доаварийную несостоятельность на рынке рабочей силы, переходить к особенностям его половой жизни (сколько раз в неделю вы вступали в половой контакт с женой до аварии? а после? сколько времени продолжался акт до аварии? а после? в какой момент акта наступает, как вы говорите, нестерпимая боль в пояснице, которую ранее, позвольте я процитирую, вы квалифицировали как боль в девять баллов на шкале интенсивности от одного до десяти?) Вместо этого адвокат продолжал описывать утомительные круги над кабинетом доктора Львив.

– Ну и где это все? – теснил Груздя адвокат. – Где рентгеновские снимки? Где заключение рентгенолога? Где рецепты? Где томограммы?

– Не знаю, – беззаботно отвечал Груздь. – Наверно, в моей карте.

– А карта где?

– Как где? У доктора Львив.

– А где доктор Львив?

– Как где? Я ж объясняю: там на углу «МакДональде».

И дальше, сколько б ни бился, не узнал ничего, кроме классики: откуда же у меня рецепт, если я получил по нему лекарство? откуда же у меня лекарство, если я его выпил? и откуда мне знать название, если я не специалист? А если вам так уж неймется, спросите у доктора Львив.


Но, видимо, что-то мешало спросить им у доктора Львив, и, скосив глаза, Муравлеев, наконец, удосужился прочитать, что написано на визитной карточке, предложенной ему «адвокатом». И только тут неясные подозрения окончательно оформились: доктора Львив простонародно брали за зебры.


В последний раз, озирая Груздя, надевающего легкий плащ – жара стояла невыносимая, но Груздь боялся, когда сифонит по ногам, боялся неприглядных лихорадок на хубах, простудных чиреев и ячменей, межреберной невралгии, кондиционеров, всего такого, от чего потом приходится натираться звездочкой – в последний раз озирая Груздя, «адвокат» громко фыркнул, а Груздь невозмутимо толкнул дверь и вышел. Они принадлежали к разным школам – той, где болезни от сквозняков, и той, где от вирусов, – и потому «адвокату» было, увы, не понять, зачем этот Груздь врет с таким стоическим упорством. Муравлеев быстро собрал блокнот и ринулся вдогонку.

– Господин Груздь! – окликнул он на улице.

– Гвуздь, – поправил тот.

Вот незадача! Остается надеяться, что стенографистка списала фамилию с дела, а не со слов Муравлеева. И, действительно, взглянув получше, Муравлеев увидел, что это был вовсе не Груздь: Груздь был в пальто и в шапке. Невнимательность к людям! – упрекнул себя Муравлеев. Не хотим мы учиться у великих мастеров! Взять хотя бы того, что всю жизнь потратил на поиски минимальной пары для доказания разности фонем [з] и [ж]. Весь словарь переворошил, пока не обнаружил "Aleutian-allusion"! Налицо смыслоразличительная функция – значит, разные звуки. Как разные люди, методом минимальных пар. А я… Хорошо все-таки, малодушно решил Муравлеев, что я прикладник. Пар-то вокруг достаточно, но уж настолько минимальных, что спятить можно присматриваться к каждому Груздю, чтобы убедиться, что он на самом деле Гвуздь…

– Я хотел спросить, – запыхавшись, изложил свою просьбу Муравлеев. – Что, физиотерапия и вправду помогает?.. А то вы видели, работа у меня… с большой нагрузкой на тазобедренный сустав.


(О том, что не делал упражнений Галахова, он решил по-умненькому смолчать.)


– Да какая там физиотевапия! – отмахнулся Гвуздь, с недоумением глядя на Муравлеева. – Но не подставьять же ховошего чевовека!


Эх, мне бы таких клиентов! – с тоской подумал Муравлеев, глядя в спину удаляющемуся Гвуздю. Он знал, что как только он исчезает из поля зрения пациентов, те принимаются деятельно катить на него бочки. Нет, ну вы только поглядите! Все работают, а он книжки читает!.. Интересно, какая она, доктор Львив? С мягкими, душистыми подушечками пальцев, с ходу нажимает туда, где чешется, увлекательно говорит о наболевшем и, как выяснилось, к бесполезной физиотерапии не склоняет. Безусловно, она заслуживала большей лояльности, чем Муравлеев Дойдя до угла, Гвуздь в последний раз оглянулся на странного переводчика. Ненормальный? Агент? Провокатор?


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации