Текст книги "Йога для истинной женщины"

– Я не вижу какой-то физической проблемы, – сказала ей преподаватель в студии, когда Тамара решила проконсультироваться у нее после класса. – Плечи у вас не зажаты, по крайней мере не сильно. Давайте посмотрим.

Инструктор попросила ее выполнить несколько асан, то фиксируя ее руку, то отпуская, провела по всем вариациям поз «Кобры» и «Сфинкса», пока Тамаре не стало казаться, что спина у нее перманентно выгнута, а плечи забыли, где суставы.

– Зажим? – спросила она, усевшись с облегчением, когда инструктор наконец разрешила.

– Да. Сильный мышечный зажим. На самом деле это хорошие новости, потому что с мышечными зажимами можно работать. Природной гибкости у вас, я по классам вижу, много. Суставы раскрыты и хорошо проворачиваются – широкий диапазон движений у тела. Серьезные мышечные зажимы появляются, когда мы либо постоянно сидим или много стоим неправильно, или почему-то неосознанно напрягаем какую-то зону. – Инструктор задумалась. – У меня была ученица, которая живот всегда держала в напряжении, никак не могла расслабить, даже в шавасане. Не специально, а подсознательно. Сражались мы с ней с этим животом, сражались, а потом поговорили как-то, выяснилось, что она росла в неблагополучной семье. Отец пил и оплеуху мог запросто отвесить, и она привыкла с детства сжиматься. Живот ведь самая уязвимая зона, здесь нет ребер, нет защиты. Вот она и сжимала мышцы пресса и так привыкла, что годы спустя расслабить не могла.

– Так и не может?

– Может теперь, – инструктор кивнула. – Мы с ней на дыхательные практики переключились, абдоминальное дыхание очень помогло и «Надишодана». Не сразу, конечно, но постепенно. Когда приходит осознанность, все можно отпустить.

Тамара задумалась.

– Меня никто в детстве не бил, – сказала она. – Зачем же я сжимаю?

Инструктор улыбнулась с сочувствием.

– Здесь можно по-разному работать. Можно через психологию – понять, от чего вы зону сердца защищаете или где чувствуете угрозу. Но можно и просто через йогу, через практику. Выполняйте больше прогибов, больше практик на раскрытие грудного отдела. Я советую через практику попробовать, потому что психология, она все-таки от ума и через ум работает. А ум – такая штука, в чем угодно себя может убедить, а уж кругами нас водить и вовсе мастер. А тело не лжет, просто работает. Так, может, и медленнее, но точно эффективно.

– Спасибо, – кивнула Тамара. – Я попробую.

Она не сказала инструктору, конечно, от чего прячет сердце. Не потому, что не доверяла, а потому что и сама не хотела об этом думать, признаваться себе самой. Лучше через йогу, подумала она. Медленно, но верно. И когда время придет, она будет готова. В практике часто было так – она внезапно ставила тебя перед фактом, что ты готов, игнорируя просьбы ума об отсрочке, игнорируя страх. Ты готов – и практика не оставляет тебе шанса отсидеться, остаться на, может быть, не слишком комфортной, но привычной позиции.

Йога, как река, сдвигает с насиженного места даже камни рано или поздно. Для их же блага, разумеется.

И если Тамара выстраивала свои практики так, чтобы прогибов в них было поменьше, стараясь этого как бы не замечать, – рассказывать об этом кому-то было совершенно необязательно.

Они пересеклись в том месте, где рано или поздно встречаются друг с другом все женщины офиса – в женском туалете. При виде Тамары Катя застыла, как пойманный в ловушку зверек, руки замерли, запутавшись в шелковом шарфе, который она никак не могла завязать к своему удовлетворению.

– Добрый день, – поздоровалась она неестественно высоким голосом.

Тамара улыбнулась, стараясь улыбкой передать, что не представляет собой угрозы. Как там говорится про леопарда и его пятна… Эх. Но попробовать стоило.

– Добрый, – сказала она, добавляя мягкости в голос. – Вы Катя, я не ошибаюсь? Наш самый многообещающий аналитик?

Катя вспыхнула, так что веснушки проступили на молочно-белой коже.

– Д-да, – с запинкой ответила она.

– Я Тамара, – Тамара протянула ей руку. – Очень приятно.

Катя только кивнула, отвечая на рукопожатие несмело, потом вдруг сжала пальцы, как будто вспомнила многочисленные статьи о том, каким должно быть рукопожатие. Тамара проглотила улыбку и развернулась к зеркалу, чтобы поправить помаду.

– Как вам на новом месте? Освоились? Или еще не совсем?

Катя неловко пожала плечами, с видимым усилием возвращаясь к своему шарфику.

– Насколько можно было освоиться за две недели, – сказала она. – Здесь лучше, чем на моей старой работе. Там, конечно, было все знакомо, зато здесь я могу учиться новому. Наверное, не стоило этого говорить, – она покачала головой и скованно улыбнулась. – Работодателю ведь не стоит признаваться, что ты не все знаешь и умеешь.

– Это смотря какому, – спокойно заметила Тамара, аккуратно подправив салфеткой контур губ. – Умный работодатель предпочтет сотрудников, которые никогда не перестают учиться. Меня как раз это и беспокоит больше всего в ваших коллегах. Они давно закончили учиться.

– О. – На лбу у Кати прорезалась беспокойная морщинка. – Нет, они – то есть, они, конечно, эксперты в своей области, но они не останавливаются. У них на следующей неделе новый тренинг.

– Да, потому что HR их туда отправил в приказном порядке. – Тамара засмеялась. – И вы бы видели, как они с пеной у рта доказывали, что он им не нужен.

– О, – снова сказала Катя. – А мне показалось, там такая интересная программа, – растерянно призналась она. – Я бы пошла, если бы была возможность.

– Мы вас направим на этот тренинг отдельно, – сказала Тамара. – Немного позже, когда у вас соберется свой клиентский портфель. Алексей очень верит в образование сотрудников, так что даже не переживайте. От вас не уйдет.

Катю можно было вписать и в эту волну, но Тамара специально попросила HR этого не делать. Чем меньше времени она проводила в подавляющей среде своих непосредственных коллег, тем лучше.

– Правда? – обрадовалась Катя. – Ой, как здорово, спасибо большое!

Она помедлила, прикусила губу, явно уговаривая себя на что-то решиться. Тамара с интересом ждала разрешения внутреннего конфликта, сохраняя нейтрально-приветливый вид.

– Мне очень нравится ваш стиль! – вдруг выпалила Катя и залилась краской пуще прежнего. – Простите, что я так с бухты-барахты… Но мне кажется, мы не всегда говорим это людям. Вы такая стильная, это очень-очень вдохновляет. Я вот пытаюсь, – она кивнула подбородком на свой шарфик, увидела, в какой невообразимый узел он завязался, и засмеялась. – Папа всегда говорил, что у меня грация слона в посудной лавке.

Тамара нахмурилась, убрала помаду в сторону и развернулась к Кате.

– Спасибо вам большое за комплимент, а вот папа ваш не прав, уж извините. Девочкам нельзя такое говорить.

Она решительно отодвинула Катины руки и взялась за шарфик сама. Катя только оторопело на нее смотрела.

– Да нет, он шутит так.

– Не надо так шутить, – сама удивляясь поднявшейся в ней волне возмущения, сказала Тамара, уверенно расправляя концы шарфа и сворачивая широкую петлю. – Если близкие так шутят, пропускайте мимо ушей. А если принимаете на свой счет, то принимайте полностью. Слоны очень даже грациозны в подходящей для них среде, а еще они очень сильные, преданные и добрые. Одной ногой могут раздавить, если что, но никогда специально не затопчут, потому что у них огромное сердце. Хотите быть слоном? Будьте сильной и выносливой, как слон, верной и доброй, и любящей. А посудную лавку пусть ваш папа себе оставит.

Катя засмеялась от удивления и тут же ахнула, развернувшись к зеркалу.

– Ой! Как красиво! Спасибо. – Их глаза встретились в зеркале. – И спасибо. Он всегда что-то такое говорит, да и другие тоже. Я так привыкла, честно говоря, что даже внимания не обращаю.

– Обращаете, к сожалению, – мягко возразила Тамара. – Мы все обращаем. А куда наше внимание направлено, туда и энергия идет. Представьте, что у вас два цветка на окне; один вы поливаете и удобряете, а другой нет – какой вырастет? Конечно, второй цветок может быть от природы стойким и неприхотливым, но рано или поздно при полном недостатке внимания он все-таки погибнет. Так и люди.

Все хотят быть уверенными в себе, а внимание уделяют чему? Критике, негативным комментариям. Кормят их своей энергией, кормят, а потом удивляются, что вместо розы выросло что-то другое.

– Я никогда об этом так не думала, – покачала головой Катя. – Но ведь это правда! Если вдуматься…

Тамара встряхнула головой, мысленно закатив глаза на саму себя. Что на нее нашло? Влезла в чужую жизнь, как будто ее просили.

– Вы меня извините, – сказала она, – что я к вам так, ни с того ни с сего, с лекцией. Просто очень обидно иногда становится со стороны смотреть.

– Нет-нет, что вы! – Катя даже схватила ее за руку. – Я только рада, вы очень правильно все сказали, я даже переварить до сих пор не могу. Вы так много всего знаете, я бы вам деньги платила, чтобы вас послушать, если бы они у меня были. Ой, – смутилась она и снова покраснела. – Ну, я в смысле… Простите. – Она вздохнула. – Вам, наверное, это все говорят.

Тамара посмотрела на нее пристально, не уверенная вдруг, кто сейчас стоит перед ней.

– Нет, – медленно ответила она, и губы против воли изогнулись в усмешке. – Вы не поверите, но не так много людей рвется меня послушать.

Они посмотрели друг на друга и внезапно рассмеялись, как школьницы. Стоило только снова встретиться глазами, как смех разбирал заново. У Кати на глазах выступили слезы. Тамара почувствовала, как кровь прилила к щекам, рот сам собой расплывался в улыбке.

Внезапно дверь распахнулась, и на пороге возникла Алина, посмотрела на них с подозрением и удалилась в кабинку. Катя с Тамарой переглянулись и, едва сдерживая смех и натыкаясь друг на друга, буквально выпали в коридор. Снова посмотрели друг на друга, постепенно трезвея, но глаза все еще смеялись.

– У меня ланч свободен, – сказала Тамара, прежде чем успела спросить себя, что, собственно, делает. – Составишь компанию?

Катя замерла на секунду, тень прежних сомнений пробежала по лицу, скованность опустилась на плечи. Тамара кивнула про себя, приготовилась к отказу. Но Катя вдруг решительно выпрямила спину и с легким придыханием, как будто прыгая с высоты в воду, сказала:

– Я с удовольствием.

Тамара улыбнулась.

Наташа опаздывала. Наташа опаздывала постоянно, вплоть до того, что друзья и знакомые приучились не ждать ее вовремя и давно перестали злиться. На этот раз, однако, все было куда серьезнее – она опаздывала на родительское собрание в школу. Если и существовал где-то контингент людей, менее склонный прощать человеческие несовершенства, чем сплоченный коллектив родителей, которые потрудились прийти вовремя, Наташа с таким никогда не сталкивалась.

А все потому, что она никак не могла придумать, что надеть. Нужно ведь было выглядеть серьезно, как ответственный родитель, да еще и «в тренде», как успешный взрослый человек. Словом, совсем не как одинокая мать двоих детей, у которой на себя давно не осталось ни времени, ни сил. Вот если бы еще и гордости не осталось, подумала она. Было бы хорошо, можно было бы не волноваться. Можно было бы идти как есть – в растянутых бархатных трениках и свитере якобы оверсайз, но на самом деле снятом с Мишки, с растрепанной головой и без тени грима на лице. С прыщом вот этим над правой бровью, потому что, конечно, сорок лет на носу, почему бы и не прыщ? Прямо между четко прорезавшимися морщинами.

Но дело было не только в гордости, хотя и в ней тоже. В ней – процентов на пятьдесят, потому что будут там, конечно, эти две курицы, мать Оверченко и мать этого хулигана Зорькина, которые на собрания в принципе ходят, только чтобы было, кому кости перемыть. Наташа была их любимой жертвой, потому что имела неудобную привычку говорить в глаза что думает и как-то заявила одной, что, если ее сынок еще хоть раз подкатит к ее, Наташи, дочери со своими пошлыми записками, то она, Наташа, совершенно не постесняется залепить ему в глаз, раз у родителей руки не доходят. Зорькина, понятно, на нее ополчилась, хотя сказать было нечего, записки обнаружила классная руководительница, тут не отопрешься. Оверченко встала с ней плечом к плечу из солидарности, и с тех пор Наташе от них совершенно не было житья. Она, впрочем, ни в чем не раскаивалась. Ника успеет, конечно, еще и не такого наслушаться, от всего не убережешь, но пока Наташа могла, она будет защищать детей до последнего. Родители не всемогущи – да что там, практически бессильны со всеми этими гаджетами и интернетами, но это не значит, что надо перестать пытаться. Нет, Наташа ни о чем не жалела.

Но прийти в откровенном раздрае – значило отдать победу в руки этих сплетниц. У них-то времени хватало всегда и на маникюр, и на стрижку, и белье им домработница гладит. При таком раскладе нос воротить легко, и Наташа еще до старта проигрывала, но почему-то не могла сдаться. Это было хуже пошлых записок, это значило через себя переступить. Нет уж.

К тому же была и другая причина постараться выглядеть прилично. Ведь придет и отец Никитина, Александр, и вот перед ним-то совсем не хотелось падать в грязь лицом. Не то чтобы Наташа лелеяла надежду, что что-то у них там получится. Когда тебе почти сорок и ты давно не видела собственную талию, а обувь покупаешь исключительно по соображениям комфорта, тут с надеждами становится туговато. Но неистребимо, черт возьми, было это желание покрутить хвостом и расправить перышки. Как вертелась перед мальчишками в пятнадцать, так, если честно, ничего не поменялось, только приоритеты.

Приоритеты, к слову сказать, с ней в последнее время почти не разговаривали – так, огрызались иногда за завтраком, если повезет, или орали белугой что-то вроде: «Мама! Куда ты опять засунула мои красные джинсы? Сколько раз просил не ходить в мою комнату!»

Приоритеты, да. Старшему четырнадцать, младшей тринадцать. Подростки, ешкин кот. Если Тамара права и карма существует, то достается сейчас Наташе за все, что она в свое время устраивала своим родителям – а устраивала она очень даже, можно было с гастролями выезжать. Это очень существенный довод в пользу кармы, надо признать. Но есть и второй вариант. Кармы нет, и Наташа просто поразительно некомпетентный родитель.

– Брюки же есть, – пробормотала она внезапно, стоя посреди комнаты в одном носке посреди груды опробованной и отвергнутой одежды. – Бежевые. Где-то здесь…

Шкаф проглотил ее чуть не целиком, но в итоге победа была одержана – брюки, хоть и сильно мятые, оказались в ее руках. Ничего, на ней расправятся.

– Твою ж мать, – взвыла Наташа, когда поняла, что молния не сходится. Летом носила же! Всего несколько месяцев назад! Ну как так? – Агрррх!

Брюки полетели в отвергнутую кучу, а взгляд упал на часы.

– Черт, черт, черт!

Значит, снова джинсы, снова кроссовки, снова верный черный кардиган, который стройнит, правда же? Ремешок поверх футболки, чтобы талию обозначить, как Тамара показывала. Щеткой по волосам, тушь на глаза – ох, да не в глаз! Очки рабочие в хипстерской роговой оправе, которые, по крайней мере, пытались придать ей вид серьезного профессионала, который выше всей этой вашей суеты со стрижкой-укладкой. Получалось не очень, но времени и выбора не было, Наташа сгребла рукой ключи с полки и вылетела за порог.

Школа была в пешей доступности, но не за углом, и уже через две минуты быстрой ходьбы она почувствовала, как футболка начинает липнуть к телу, а очки сползать на кончик носа. Что было еще хуже, так это как бы она ни старалась идти быстрее, тело начинало тормозить еще сильнее, каждый шаг давался труднее предыдущего, как будто она пыталась закатить валун в горку. К тому времени, как она дотащила себя как на канате до школы и нашла нужную ей комнату, кардиган больше напоминал волочившийся по земле парашют из анекдота, ремень невыносимо впивался в живот, и все тело источало жар, как заводская печь. Прокрасться внутрь тихо в таком состоянии, конечно, не было никакой надежды, но она вполне могла бы обойтись без повисшей тишины, когда классная руководительница замолчала на полуслове и все повернулись на нее посмотреть.

– Здравствуйте, – пробормотала Наташа, всем своим видом пытаясь изобразить раскаяние. – Извините.

И никто особо не подвинулся, пока она пробиралась, перешагивая через сумки и портфели, к задним партам, где маячило еще одно-два свободных места. Типично. Она встретилась глазами с Александром. Он сидел в расслабленной позе у окна, твидовый пиджак и аккуратно подстриженная бородка – бог мой, этакий демократично настроенный, но очень солидный американский профессор. Он улыбнулся Наташе, и это ей всегда нравилось в нем – он был, в первую очередь, вежливым, в каком бы виде она ни заявилась и в каких бы растрепанных чувствах ни была. Не то что эти две мегеры Зорькина и Оверченко. Их она тоже заметила сразу, притаились в середке, чтобы удобнее было перешептываться, глаза рассматривали каждую деталь Наташиного облика со злорадным азартом. Наташа улыбнулась Александру, хоть вышло и не очень, какое-то странно оборванное движение губами, проигнорировала кумушек, и в довершение своего королевского входа споткнулась о ножку стола, едва не загремев носом в пол. В комнате собралось под тридцать человек, и ни один из них не нашел себе лучшего занятия, кроме как наблюдать всю картину. Наташа стиснула зубы и, опустившись наконец на свободный стул, обернулась к комнате, улыбаясь остервенелой улыбкой акулы, приготовившейся к бою.

– Я продолжу, – после паузы сказала классная руководительница.

Наташа вздернула подбородок, продолжая улыбаться, и небрежно взмахнула рукой.

– Пожалуйста, пожалуйста, выход карликов и женщины с бородой завершен.

По комнате прокатился ряд сдержанных смешков, а Зорькина и Оверченко уставились на нее со злобой. Плечи Александра, впрочем, подрагивали от смеха, и Наташа почувствовала, как ее улыбка смягчается.

Собрание тянулось долго и следовало по своему обычному сценарию: деньги на новые занавески, ответственные за весенний выезд в Великий Новгород (Наташа подняла руку автоматически), успеваемость, прививки от гриппа. Дальше родители разбились на кучки, выстроившись в очередь к конкретному преподавателю, с предметом которого у их чада были проблемы. Наташа поговорила с учительницей английского, которая посетовала на отсутствие интереса у Ники к ее предмету.

– Да она старается, вы поймите, – сказала Наташа. – Просто ей тяжело дается. По математике – первая, а язык – ну, не идет. Я как раз у вас хотела спросить, как нам лучше сделать. Все, что вы задаете, она чуть не наизусть вызубривает, а сказать ничего не может.

Нина Георгиевна поцокала языком, покивала сочувственно, но ничего конкретного, кроме «Ну пусть побольше старается», не предложила. И начала бочком, бочком, как краб, отодвигаться. Наташа нахмурилась и раскрыла было рот, чтобы все-таки добиться ответа, но тут почувствовала, как ее мягко взяли под локоть.

Александр ненавязчиво отвел ее в сторону, отпустил, улыбнулся, как будто извиняясь за вольность.

– Вы меня простите, что я вмешиваюсь, – сказал он настолько искренне, что злиться на него было совершенно невозможно, даже если бы Наташе почему-то пришло это в голову. – У моего Антона та же проблема, и я уже пытался от нее чего-то добиться, – он кивнул головой в сторону англичанки, – дохлый номер. Она не плохая, но только один способ обучения знает, и если он ребенку не подходит…

– Я бы сама с ней занималась, – посетовала Наташа. – Но у меня, честно говоря, с английским не ахти – так, читать могу, если очень нужно, или там как пройти спросить. Надо заняться, понимаю, но все времени нет.

Александр кивал сочувственно.

– Мне совсем сложно, я из другого поколения – нас и не учили толком. Сам вот тоже не сподобился.

– Ох, прям уж из другого поколения. – Наташа закатила глаза, улыбаясь. – Не наговаривайте на себя.

Он засмеялся.

– Ну, какой-то предлог же надо найти, – сказал он. – До развода не приходилось утруждаться, да с тех пор уж сколько воды утекло.

Наташа кивнула. Она знала вскользь его историю, что-то просочилось от других родителей, что-то из ночных бдений на Фейсбуке. Что-то – большую часть, поняла она внезапно – Александр рассказал ей сам. Он действительно был старше, хоть и не настолько, чтобы меряться поколениями. Если Наташины вычисления были верны, ему было сорок шесть. Жена ушла от него, когда сыну было пять – эмигрировала в Израиль, хотела, чтобы они все вместе переехали, но Александр отказался – его жизнь была здесь. Ребенка они решили не разрывать на две страны, и оба считали, что учиться лучше в России.

– Я к чему, – продолжал он. – Я тут ему репетитора нашел, частника. Вроде ничего, толковый парень. Может, вашей Нике с нами заниматься? Он недорого берет, а у Антона, смотрю, вроде язык в гору пошел – пытался тут «Игру престолов» смотреть без перевода.

– Ничего себе, – засмеялась Наташа. – Хорошенькое шоу для тринадцати-то лет.

Он кивнул.

– Я и родительские ограничения ставлю, и все компьютеры под паролем держу, но он все равно ухитряется, мерзавец.

– Вы очень гордым тоном жалуетесь, – лукаво заметила Наташа, заговорщицки коснувшись его руки. – Если вы его и ругаете так же, боюсь, эффекта не будет.

– Да уж, – со смехом согласился он. – Он мой номер наизусть знает, его не проведешь. Но вы подумайте. Языковой барьер снимать нужно чем раньше, тем лучше, а этот парень знает к ним подход. Я как-то пораньше пришел, так услышал, как мой Антоха лопочет с ним прямо. Он по-русски столько не болтает.

– Я подумаю, – сказала Наташа. – Спасибо вам большое. Тут же, понимаете, надо, чтобы Ника согласилась. Они уже переросли возраст, когда в приказном порядке можно было отправить, к сожалению.

– О, тут вы так правы. Телефон мой есть у вас? Нет? Я вам сейчас наберу, у меня есть ваш откуда-то. Прошел звонок? Ну вот, хорошо. Тогда, как надумаете, позвоните мне. Может, с начала месяца присоединитесь.

Наташа улыбалась и соглашалась, поддерживая любезную беседу двух родителей, озабоченных только благом детей, но щеки ее были теплые от румянца, она нет-нет да посматривала на него и тут же отводила глаза, словно спрашивая не вслух: «Откуда у тебя мой телефон, а?» Когда на прощанье он снова тепло сжал ей руку, она прикусила губу и подумала, едва не рассмеявшись в голос от легкости: «Это все еще мое. Двое детей, а это я не потеряла». Тихонько посмеиваясь от радости, она пошла за своими вещами.

Ее хорошее настроение продлилось ровно до того момента, пока она не вышла из здания школы. Зорькина и Оверченко стояли у калитки и курили, игнорируя наклеенный на стене знак с перечеркнутой сигаретой. Приближения Наташи они не заметили.

– … а думает о себе будь здоров, – презрительно говорила Оверченко. – Ни кожи, ни рожи, еще и поперек себя шире, а туда же, британская королева к нам пожаловала.

Зорькина фыркнула.

– Не говори. Еще и глазки Никитину строила – ты видела?

– Видела. Жалкое зрелище.

– Как только наглости хватает, вот уж точно второе счастье. Она себя в зеркале видит, интересно?

– Видит, конечно, но ей нравится, наверное. Сейчас же мода на толстух, все хотят быть «бодипозитив».

– Ужас какой. Нет, серьезно, как можно себя вот так запустить? Это совсем надо гордости не иметь никакой. Мало того, что тебе под сорокет, а ты краситься так и не научилась, так еще и жрешь в три горла, что ли? Если б я себе такую задницу отъела, сидела бы дома, людям на глаза было бы стыдно показаться.

– Ну, видишь, а ей не стыдно. – Зорькина затушила сигарету об асфальт носком остроносой туфельки. – Пойдем, а? Я к массажисту опоздаю, Рудик ругаться будет.

Кипя от злости, Наташа наблюдала, как они неспешно удаляются, переваливаясь с каблука на носок. Ей нестерпимо хотелось догнать и оттаскать за волосы – вот прямо так, без объяснений, без предупреждения. Чтобы знали, курицы, как гадости за спиной говорить. Живут на всем готовом, мужья обеспечивают, палец о палец не приходится ударять. Они знают, что такое растить одной двоих детей? Да что они вообще понимают, кошелки?

Но, к ее ужасу, гнев постепенно уходил, сменяясь куда более опустошающим ощущением жгучего стыда. Она-то почти убедила себя, что выглядит достойно, даже привлекательно. Кокетничала с Александром, корова – действительно кокетничала, как будто ей пятнадцать и она тонкая и звонкая девчонка, заливистый смех которой знал и любил весь двор. Что он должен был о ней подумать? Действительно просто был вежлив? А внутри, наверное, его коробило от стыда за нее, он же образованный, интеллигентный человек – серьезный молчун из тех, к кому Наташу всегда тянуло. Может быть, ему просто было ее жалко…

Ох. Эта мысль была невыносимой. Наташа чуть не бегом понеслась домой, и почему-то сейчас ей было совсем не жарко.

Она влетела в квартиру, чуть не пинками скинула обувь. Детей дома не было: старший – на тренировке, младшая – у подружки. И хорошо, и кстати. Не надо им это видеть.

Кинув сумку на пол, Наташа промаршировала в спальню, закрыла дверь. Начала раздеваться, как будто одежда на ней горела. В голове крутились разные мысли: «Я им докажу», «Злобные курицы», «Не может такого быть», «А если правда?» В кучу полетели джинсы, футболка, за ними белье. Она стояла перед зеркалом абсолютно голая и оторопело смотрела на себя.

Ох.

Вот как.

Сколько лет прошло с тех пор, как она стояла вот так последний раз, не отворачиваясь, лицом к лицу с собственным телом? Подозревала, наверное, и подсознательно всегда пряталась, видя себя только по частям и прилагая все силы, чтобы и эти части игнорировать.

Круглый, как будто до сих пор беременный, живот. Бедра сметанно-белые и огромные, как у рубенсовских красоток. Растяжки – боже, сколько их, она не помнила, чтобы их было столько. Грудь еще не на животе, конечно, маленькое утешение, но тенденция обозначилась. Второй подбородок. Под руками жирок. Талия – «где делать будем?» Лицо какое-то опухшее, как с похмелья, кожа серая. Глаза – испуганные, но какие-то маленькие и тусклые за стеклами очков. Нестерпимо хотелось отвернуться, сжаться, спрятаться, но она заставляла себя смотреть.

Это свершилось. Самая страшная вещь, которую она могла себе представить. Она стала теткой. Не взрослой женщиной в самом соку, не дамой бальзаковского возраста (тридцать плюс, если кто не в курсе). Теткой.

Она выглядит лет на пятьдесят. Да какое там! Она выглядит, как будто она одного возраста со своей мамой. Не то чтобы было что-то плохое в том, что тебе пятьдесят, но ей-то тридцать восемь!

Колени подкосились, и она тяжело села на кровать. Как? Как она не заметила, что все настолько ужасно? Дела, дела, бесконечные дела. Работа, сад, школа, приготовить, постирать, убрать, накормить, не сдохнуть… Колька, скотина, погиб, чтобы с двумя детьми возиться не пришлось, она точно знала. И это только отчасти шутка, потому что, хоть она никому в этом не признавалась, она до сих пор его за это не простила. Он бросил ее одну на самом интересном месте, и она очень долго на него злилась – да что там, злилась до сих пор. В отличие от Тамары, которая своему Пашеньке чуть не алтарь поставила и молилась на него до сих пор.

«Это потому, что Тамара сердцем замуж выходила, – сказала ей как-то мать. – А ты причинным местом. Поэтому она того гляди на себя руки наложит, а ты кого-нибудь от злости сожрешь».

Мать у Наташи была женщина… прямолинейная. В устах Наташи это звучало особенно хорошо, но от правды было не скрыться: по сравнению с матерью, Наташа была королевой такта. Наташу она любила, а внуков и вовсе обожала, но в выражениях не стеснялась ни при ком и никогда. Поэтому в свое время и из комсомола с волчьим билетом вылетела, и в застенках КГБ побывала, но даже там долго ее не вытерпели. Наташа, как все говорили, характером была очень на нее похожа.

Но даже в самые черные минуты, матеря героически погибшего Колю на чем свет стоит, Наташа понимала, хоть и долго отказывалась себе в этом признаваться: дело не в муже. Она не единственная на свете мать-одиночка, и не самое бедственное у нее положение. Дети – давно не лялечки, которых нельзя оставить на минуту одних. Работает она на полставки, доставшуюся от отца Коли квартиру сдает, так что они не бедствуют. Не шикуют, конечно, но и не голодают, раздетые-разутые не ходят. Даже время можно было бы давно найти собой заняться. Устает, не устает – можно было бы. Другие же находят. Небось, как втихаря от детей ту самую «Игру престолов» смотреть, так время нашлось.

Но каждый раз за все эти годы, когда она задумывалась о том, чтобы начать что-то делать, внутри вскипал возмущенный протест: на нее столько всего свалилось, почему она и это еще должна? Серега только головой покачал, когда она в ответ на очередное его предложение научить ее йоге, чтобы хоть спала хорошо, чуть голову ему не откусила.

– То, что с Николаем случилось, конечно, трагедия, – сказал он, на всякий случай отгородившись от старшей сестры диваном. – Но ты ведешь себя как принцесса. Да, не делай такое лицо. Как избалованная до мозга костей принцесса. Жизнь пошла не по твоему сценарию – так ты, вместо того чтобы адаптироваться, надулась, обиделась и сидишь в башне, ни шагу за порог, потому что мир тебе должен. А мир тебе не должен ничего, понимаешь? Мир тебе уже дал все, что только можно – но это было не то, что ты просила, и ты никак через себя переступить не можешь.

– Ничего себе переступить не могу! – задохнулась от возмущения она. – Ты думай все-таки, что говоришь-то! Мир мне все дал? Мину эту, на которой Коля подорвался – это мир мне дал? Хорош подарочек.

– Мир тебе дал двух прекрасных, здоровых, умных детей и все средства, чтобы вырастить из них людей и самой вырасти. Да, твой хребет стальной и твоя воля железная – это тоже средства. Можешь на меня орать сколько угодно, но это правда: ты вместо того, чтобы их использовать на полную, делаешь необходимый минимум, а дальше на попе сидишь, в обиде своей квасишься. Ждешь, пока Вселенная перед тобой извинится? Долго ждать будешь.

Она тогда много чего ему высказала. Что хорошо ему рассуждать про «необходимый минимум» – да он хоть знает, каково это, лет шесть подряд спать только урывками? Не неделю, не месяц – шесть лет подряд? Она в первые годы так уставала, что не раз и не два – четыре раза в автобусе заснула, один раз даже стоя, проснулась только на конечной. Она помнила, как пришла в очередной раз записываться к врачу в поликлинику и как женщина в регистратуре на нее орала, потому что время шло, за ней очередь, а она не может вспомнить свою фамилию. Ночные бдения с ветрянкой, с краснухой, с зубами. Статьи про детское питание, одна страшнее другой, гимнастика для Ники, чтобы спина выпрямилась. Логопед для Мишки, чтобы в школе дразнить перестали. И она не сидит на попе – спасибо тебе большое, Серега, как только Ника в школу пошла, Наташа тут же вышла на полставки, потому что с одной квартиры не хватит на летний лагерь, и на дополнительный английский, и на секцию карате. И кстати, кто тебя в твое турне по Азии отправил, когда ты сидел, вчерашний студент, без гроша? Это все «на попе сидеть» называется?