Текст книги "Лапочччка, или Занятная история с неожиданным концом"

Глава пятая
На дне

Дальняя родственница Сергея – старого товарища Кирилла еще со времен учебы в ЛГУ – сдавала квартиру недалеко от Смольного собора. Cелились туда в основном приезжие сервис-техники, работающие то ли для Водоканала, то ли еще какого-то унитарного предприятия. Пусконаладочных работ не намечалось, аварий не было – квартира должна была пустовать месяца три. За символическую плату Кирилл и Валечка получили возможность жить в ней. Около трех месяцев они провели в этой квартире на Ставропольской улице с нехитрой меблировкой, стареньким телевизором и прекрасным видом на Смольный собор и Кикины палаты.

Валечка потом часто вспоминала первые месяцы их совместной жизни. Вспоминала, как они ужинали на маленькой грязноватой кухне, из окна которой был виден хоздвор и бензоколонка, вспоминала стоящий в гостиной старый раскладной диван с залатанной обшивкой. «Интересно, кто спит на нем сейчас?» – часто спрашивала себя Валечка. Кто бы он ни был, он вряд ли узнает, какие нежные и безумные ночи видела эта комната. По утрам водитель забирал кого-то на работу, во дворе уже сидели бабульки и каждый раз шушукались, видя молодую парочку, выбегающую из парадной. Валечке было все равно, что думали люди, потому что все было по-настоящему – это была не похоть, не интрижка и не желание самоутвердиться. Это было настоящее и сильное чувство, самое прекрасное, которое может испытать человек.

Новые жильцы вселились в квартиру в ноябре. Молодым снова пришлось искать крышу над головой. Валечка пошла в ЖЭК по месту ее прописки в Петроградском районе. Что-то подсказало ей добавить фразу «Я от Якова Кочана». Начальник ЖЭКа, хмурая полная женщина, отвела ее в квартиру на четвертом этаже старого дома на Большой Посадской. Свободная комната была опечатана – при неизвестных обстоятельствах в ней умер жилец-алкоголик. Женщина уверенно сорвала пломбу с двери и открыла комнату.

– Располагайтесь, – произнесла она, – за бумагами зайдете завтра, я с десяти до трех в конторе.

Так Валечка и Кирилл поселились в коммуналке на Большой Посадской. Ни Кирилл, ни Валечка еще ни разу в своей жизни не жили в коммуналке. О том, что бывают ТАКИЕ квартиры, они тоже не знали. Когда в туалете зажигался свет, все начинало шевелиться – толпы тараканов прятались в многочисленные щели. Ванная комната была очень часто занята на несколько часов – бабуля по имени Алевтина обеспечивала себе добавку к пенсии тем, что пускала «солдатиков помыться». Откуда приходили военнослужащие, и как бабуля делала рекламу своей «частной бане», было неизвестно. Комната, которую получили Валечка и Кирилл, была с балконом, но выходить на него было нельзя – он мог обвалиться.

– Даешь новый быт! – иронично усмехнулся Кирилл, пытаясь закрыть трухлявую дверь, ведущую в коридор.

– Быт не важен. Важно то, что мы вместе! – уверенно сказала Валечка. Ответа на ее слова не последовало.

Комната была почти полностью заставлена бутылками – винными, винтовыми водочными. Мебели не было. Только грязный матрац. Его сразу же снесли на помойку.

Первую ночь новые жильцы спали прямо на полу. На следующий день сдали бутылки. На вырученные деньги купили в «Хозтоварах» дешевый палас, торшер и два одеяла. Стали обзванивать друзей в поисках предметов быта. Галька подарила им диван и журнальный столик. Кто-то принес две книжные полки – их поставили одна на другую и сделали посудный шкаф. Вскоре появился письменный стол и кресло. Одежду хранили в бесхозной старой коробке из-под телевизора, найденной в коридоре.

Кроме бабульки Алевтины в квартире было еще несколько жильцов. В дальней комнате жили братья Ванеевы, оба, как и ушедший в мир иной сосед, страдавшие алкоголизмом. Гришка – младший брат, работал слесарем на заводе, Толька был грузчиком в овощном магазине. И Гришка, и Толька всегда были навеселе. Часто они соображали «на троих» с бабкой Алевтиной – она тоже была любительницей выпить. Напротив входной двери жила Изольда Германовна, состоявшая на учете в психоневрологическом диспансере. Она была из оперных. В каком театре она работала и когда, никто не знал. Многим она показывала свои фамильные альбомы, полные карточек, изображавших людей, облаченных в театральные костюмы и стоящих в величественных позах. Часто в ее речи проскальзывали фразы: «Мой прадед стоял на сцене с самим Фигнером!», что говорило о том, что она – выходец из целой династии музыкантов-вокалистов. Ее отца назвали в честь героя «Пиковой Дамы», а ее имя носила возлюбленная Тристана из оперы Вагнера. Изольда Германовна часто бродила по коридору в каких-то странных нарядах, напоминающих вечерние платья. Поверх этих платьев она набрасывала то ли шали, то ли накидки. Соседи называли ее «наше приведение» – это прозвище хорошо подходило к внешности Изольды Германовны – бледный цвет лица, впалые щеки, расфокусированный взгляд и этот немыслимый макияж! Казалось, что обладательница этого грима до сих пор думает, что, выходя в коридор, она попадает на сцену. Размалеванные брови, доминантный контур губ, яркие пятна румян – все это было настолько утрировано, что казалось, если бы Изольда Германовна действительно встала бы на театральные подмостки, «боевая раскраска» была бы четко видна с самой галерки. Нередко можно было удостовериться и в вокальных данных «привидения» – почти ежедневно из комнаты доносились аккорды расстроенного пианино и похожие на вой звуки. Регулярно Изольда Германовна ложилась в клинику и исчезала на несколько недель, а то и месяцев. «Я ездила отдыхать», – объясняла она соседям свое долгое отсутствие. Жильцы коммуналки понимающе кивали и не задавали лишних вопросов. Вообще-то Германовну, так часто называли ее Гришка, Толька и Алевтина, соседи любили. Хоть она и была «с приветом», соседей не забывала никогда, регулярно отдавая любителям выпить свои талоны на алкогольные напитки. Ванеевы нередко занимали у нее деньги до получки, чтобы купить что-нибудь горячительное у спекулянтов. За это ей прощались и вой, и странные выходки – Изольда Германовна часто несла бессвязную чушь, то предупреждая, то коря кого-нибудь из соседей. Одним из наиболее интересных предложений был совет всем жильцам надевать перед сном ночные колпаки на голову – это должно было предотвращать случайный выход тела астрального из тела физического. Изольду Германовну уже неоднократно покидал ее астрал, и это нанесло большой урон ее здоровью. Ближе к началу очередного курса лечения предложения и открытия Изольды Германовны становились все изысканнее. Где-то в двадцатых числах декабря она вышла утром на кухню и, посмотрев пустым взглядом сомнамбулы на пившего рассол Гришку, тревожным тоном сказала:

– Гришенька, заклинаю вас – никогда не играйте на фортепиано ноты в последовательности ми – ре-диез – ля – ре-диез.

Гришка, никогда не подходивший к каким-либо музыкальным инструментам, и никогда в жизни не задумывавшийся о названиях нот, не стал спорить с соседкой, а постарался как можно увереннее унять ее тревогу. Покорно кивнув головой и сделав большой глоток из огуречной банки, он вполне серьезно ответил:

– Не беспокойтесь, Изольда Германна, я никогда не буду играть на фортепьяне ля с диезами…

– Ми – ре-диез – ля – ре-диез, – поправила она его.

– Ну вот, как вы вот сейчас сказали, так и не буду играть.

– Обещаете?

– Мамой клянусь!

– И вы все, – обратилась она к остальным, находившимся на кухне, – тоже никогда не играйте!

– А что будет, если мы сыграем? – с любопытством спросила бабка Алевтина.

– Что вы! – встревоженно воскликнула Изольда Германовна и суетливо заходила по кухне.

– А что будет-то?

– Как, вы не догадываетесь?

– Нет.

– В латинском варианте эти ноты пишутся как E – Dis – A – Dis.

– Ну и что?

– А то, что литеры эти созвучны со словами из заклинания темных сил! Если заменить всего одну согласную, то так оно и получится! Я сегодня играла «Элегию» Грига и она начинается с E – Dis. И мне сразу стало нехорошо! Нехорош-ш-ш-шо. Нехорош-ш-шо…

Алевтина плюнула и перекрестилась, а Изольда Германовна вприпрыжку направилась к своей комнате. Из-за двери послышались диссонирующие аккорды басовой октавы. На расстроенном инструменте они звучали особенно мрачно.

– Если в словах буквы заменять, как ни попадя, то много чего насочинять можно будет, – ухмыльнувшись, сказал Толька.

– Вот только без мата, пожалуйста, сегодня, – оборвала его бабка Алевтина.

Гришка, почесав затылок, сказал:

– Глючит Германну-то как! Колбасит жестоко…

– Да, скоро, видимо, «отдыхать» пора, – с ехидной улыбкой заметила Алевтина.

– А ты, баб Аля, тоже хороша, – укоризненным тоном сказал Григорий.

– А что я-то? – обиженно спросила она.

– Ну что тревожить человека, когда его и так крючит? Сказала «да», «нет» и всего делов. А ты с вопросами своими полезла. Ты что Германовну не знаешь, что ли? Она ж с пол-оборота заводится…

– А что ты так взъелся-то?

– А то, что Новый год скоро. Квартал новый начнется. Не допрешь?

– Ах, вот ты про что…

– Да и тебе про это думать надо. Ведь если ее в «дурку» заметут, то «тю-тю» наши талончики.

Григорий беспокоился напрасно. Перед тем, как лечь в клинику, Изольда Германовна отдала братьям Ванеевым купоны на алкоголь и одолжила денег на празднование Нового года.

Новый год Кирилл и Валечка встречали уже не так весело как в прошлый раз. Звали друзья, но Кирилл не захотел идти. Они тихо сидели вдвоем в своей комнате, пили шампанское из фарфоровых чашек и закусывали докторской колбасой. Соседей по коммуналке они не подключили к празднованию – Изольда «отдыхала», а остальные напились, еще провожая старый год.

Говорят, как встретишь наступающий год, таким он и будет. Этот год был действительно трудным. Семейный бюджет был скуден. По этой причине Валечка устроилась уборщицей в нескольких офисах. Она работала по вечерам, после окончания занятий. Хозяйственные дела вела в одиночку. Раньше бытовые проблемы не так тяготили ее – с покладистой и шустрой Галькой они решали их шутя. Теперь Валечка в одиночку отстаивала многочасовые очереди в продуктовые магазины. Там же она готовилась к семинарам. Однако готовиться получалось не очень – часто она стояла сразу в нескольких очередях одновременно и с трудом концентрировалась на содержании учебников и конспектов. Пошли первые тройки и проблемы с зачетами. Курсовая работа была в запущенном состоянии. Но Валечка не огорчалась из-за этого. Ее главным приоритетом был Кирилл. Она очень старалась быть образцовой хозяйкой и спутницей жизни. Ее всегда переполняло счастье, когда она могла сделать что-то особенное: испечь пирожков, достать дефицит или просто сделать генеральную уборку в их комнате.

Угодить Кириллу было не так-то уж и просто. То ли делала она все не достаточно хорошо, то ли полоса их совместной жизни была слишком тяжелой, а скорее всего, Кирилл был просто слишком избалован прежним комфортом. Валечка не могла понять, как можно не радоваться простым, но очень хорошим и полезным вещам, таким, как вкусная еда или удачная покупка. Каждый раз она откровенно радовалась маленьким удачам и искренне делилась ими с Кириллом. Так было и в этот вечер. Вся увешанная сумками и светящаяся от восторга Валечка ввалилась в комнату, восклицая:

– Представляешь, как повезло? Сегодня масло шоколадное выбросили, чай индийский в красивых банках и стиральный порошок финский – душистый такой! А я уже боялась, что не отоварю талоны на моющие средства и чай – март-то уже заканчивается. Сейчас белье замочу и чаю попьем!

Кирилл скривил губы и, презрительно посмотрев на нее, произнес:

– А что ты так веселишься, а? Тебе что, нравится такая жизнь?

– С тобой мне все нравится…

– А, ну-ну, с милым рай в шалаше… Слыхали…

– Зачем ты так, Кирилл?..

Как ни старалась Валечка, дни и вечера в ее жизни с Кириллом были переполнены бытовым убожеством и полными напряжения диалогами. Только ночи были другими – такими, как в первый раз, тогда на Приморской. На это время забывались тараканы, «солдатики», талоны на мыло. Это было время перемирия. В этой тяжелой войне по имени «быт».

Иногда обидные вещи, которые говорил Кирилл, настолько ранили Валечку, что ее охватывало чувство гнева. В эти минуты она ненавидела его. Иногда очень хотелось бросить ему вызов, сказать колкое слово, устроить «спектакль». Но каждый раз она понимала, что хочет быть только с ним, и что ничего с этим не поделаешь. Никакие амбиции, упрямство и обиды не смогут пересилить ее чувство. «Я влюблена, как последняя дура, – думала Валечка, – и он, кажется, понимает это. Но все равно скоро все будет хорошо. Кирилл – замечательный человек. Это просто обстоятельства его так угнетают. Но не вечно же мы будем жить в этом кошмаре. Жизнь наладится. Обязательно наладится».

Глава шестая
Жертвоприношения

На улице бушевал снежный шторм. Серое небо рассекали белоснежные потоки. Серая оконная фрамуга с облупившейся краской обрамляла этот зимний спектакль. В серую алюминиевую миску, стоящую на кухонном столе, падали аккуратные оранжевые брусочки моркови, которую нарезала на терке Изольда Германовна.

– Для фигуры? – полюбопытствовал вошедший на кухню Гришка, указывая на морковь.

– И для нее, Гришенька.

– Ух ты! Стихия какая разыгралася-то! – воскликнул Григорий, выглянув в окошко.

– Да уж, – подтвердила Изольда Германовна, – вчера все таяло, а сегодня снова мороз.

– Такая погода наша ленинградская.

– Петербургская, – раздался из коридора угрюмый голос. – Город наш теперь Петербургом называется. Не привыкнуть тебе, что ли, никак?

Гришка обернулся и увидел Алевтину с большим тазом в руках, наполненным мутной водой.

– О, Алевтина, смотри – люди морковку едят для фигуры. Тебе тож надо пример брать. А то вон какую «мадам Сижу» себе отъела. – Сказав это, Григорий хлопнул соседку по грузному заду, облаченному в старые фиолетовые рейтузы.

От неожиданности Алевтина вздрогнула, расплескав часть содержимого таза на пол. Выругавшись и поспешно поставив свою ношу на плиту, она отвесила Гришке хорошую оплеуху.

– Вот тебе за «мадам Сижу». Умник какой. На себя посмотрел бы.

– Ой, тяжелая у тебя рука, баба Аля! – обиженно запричитал Григорий, держась за покрасневшую щеку. – Ты у нас не петербуржка, а медведица таежная…

– Петербурженка, – поправила его Изольда Германовна. – Правильно говорить – петербурженка.

– Спасибо, учту, – почтительно кивнув, произнес Григорий и тут же обратился к Алевтине: – А ты, баб Аля, петербурженкой-то себя ощущаешь?

– А то…

– Настоящие петербурженки слякоть на полу не разводят и двери за собой закрывают! – недовольно пробурчал Толька, заходя на кухню. – Я вон впотьмах в коридоре сейчас так чуть не нае… – Анатолий внезапно замолчал, заметив присутствие Изольды Германовны на кухне и, покряхтев с минуту, продолжил: – Чуть об распахнутую дверь я башкой не треснулся. И почему у тебя, баба Аля, тазы какие-то кругом стоят? И в комнате, и в коридоре.

– А потому что я себе шампунь купила. Импортный. Дорогушшый. Пахне-е-ет! – Алевтина мечтательно закатила глаза. – Моя бы воля, я б в него прям легла бы, и не вылезала бы. Но дорогой, зараза, говорю же. И потому я расходую его экономно. Сначала волосы мою, а воду мыльную не выливаю. Потом разогреваю и белье замачиваю. Потом жопу мою. Ну и, напоследок, опять разогреваю и чулки стираю.

– И какие же этапы вашего замысла вы уже успели осуществить? – пренебрежительно смотря на мутную лужу, поинтересовалась Изольда Германовна.

– Практически все. Чулки остались только.

– Это просто омерзительно! – вздрогнув, произнесла Изольда, поспешно покидая кухню.

– Ой-ой-ой! Подумаешь – цаца какая! – передразнивая походку соседки, воскликнула Алевтина.

– Эй, баб Аля… Полегче, полегче, – сказал Григорий.

– А зачем полегче-то? На кой она тебе теперь сдалась, шушара эта? Талоны-то отменили уже…

– Да? А тебе от этого что – жить легче стало? – возмущенно возразил Гришка. – Талоны у ней отменили. А цены? Да раньше у спекулянтов всегда можно было спокойно «пузырь» купить. А теперь посмотри, что творится! И название придумали подходящее – «отпустили цены». Лучше б сказали «спустили». Как собак борзых, с цепи, мать твою… Вот они и кусаются, цены эти. А Изольда всегда в долг даст. Так что, Алевтина, будь добра, ищи консенсус.

– Ты, баб Аля, воду-то прибери, а то я еще раз мордой куда навернусь, – включился в разговор Толька.

– Сейчас, погоди, за тряпкой схожу, – недовольно сказала Алевтина.

– И в коридоре тож вытереть надо. Там темень, поскользнуться можно. Почему света-то у нас нет? Где лампочка-то?

– Я лампочку эту на лестницу определила – там еще темнее, чем в коридоре.

– Зачем? Их же все равно выворачивают все время ханурики какие-то. И эту сопрут!

– Теперь не сопрут! – уверенно провозгласила Алевтина.

– Это почему это?

– А потому что я слово на ней краской написала. Волшебное.

– Чего? Какое же это слово такое?

– Правильное слово. Из трех букв. На такую лампочку уже никто не позарится. А очередь лампочки покупать сейчас, между прочим, твоя, дорогой ты мой Анатолий. Вот давай, иди в «Хозтовары», и будет у нас светло.

– А, кстати, про очереди. Ты, баб Аля, не спеши полы-то мыть. – Григорий внимательно посмотрел на входную дверь, которую распахнула Валечка, стряхивавшая снег с пальто.

– Здорово, Валентина! – крикнул Толька.

– Здравствуйте, – вежливо ответила Валя.

– Вальк, поди-ка сюда, – по-хозяйски позвал ее Гришка.

– Что у тебя, Григорий?

– Ты, Валка, почему полы не моешь, а?

– Так сегодня же не моя очередь.

– Да? А ты на календарь-то посмотрела бы. Вот черным по белому – двадцатое января 1993 года. – Гришка ткнул пальцем в настенный календарь. – Два года тут живешь, и никак не запомнишь, по каким дням у тебя уборка!

– Сейчас вымою, дайте хоть разуться, – вздохнула Валентина, поставив на тумбочку прозрачный полиэтиленовый пакет, в котором лежала пачка макарон и бутылка кетчупа.

Швабра, обмотанная старым махровым полотенцем, оставляла на полу мокрые следы. Делая уборку в коридоре и на кухне, Валечка погрузилась в мысли: «Кирилл бы тоже мог бы хоть раз шваброй помахать, а то сидит и дуется на весь свет. Да ладно. Просить – себе же дороже. Ломаться будет, философствовать. А я убираю качественно – ни одной соринки не пропущу. А Кирилл один раз в прошлом году вымыл пол, когда я болела – только грязь развез. Алевтина потом ругалась. Но зато Кирилл – умничка у меня. На последнем курсе учится. Работу ищет. И красивый он такой. А с уборкой я сейчас быстро справлюсь. И вообще, это, по-моему, самая мелкая проблема на сегодняшний день. Вот что с деньгами делать – ума не приложу. Староста, бестолочь, забыла получить стипендию, и ее на депонент отложили. Последние копейки остались. Хватило только на макароны и кетчуп. Что я скажу Кириллу?»

Кирилл сидел в комнате и нервно стучал пальцами по журнальному столику. Мрачно все. И нелепо. Действительно, невероятно нелепо все вышло. Как бы он хотел вернуться домой. Но он ни за что не сделает этого. Из гордости. Он во что бы то ни стало хотел доказать отцу, что может встать на ноги без родительской помощи. Да и вряд ли он мог бы рассчитывать на эту помощь. Виктор Евгеньевич и слышать ничего не хотел о совместном проживании с Валентиной. Связь с домом Кирилл держал через мать – они регулярно перезванивались. С отцом он почти не разговаривал – принципиально не хотел позволять указывать себе, как ему жить и с кем. Хотя своей нынешней ситуацией он был недоволен. Новости из дома, однако, тоже не обнадеживали. Когда родители были в отъезде, кто-то взломал дверь в квартире и вынес множество ценных вещей. Сбережения, лежащие на книжке, после денежных реформ фактически потеряли всяческую ценность. Родители впервые стали задумываться о финансовых вопросах. Елена Альбертовна начала давать частные уроки и возобновила преподавательскую деятельность в институте. Отец занялся продажей книг из библиотеки. Мать рассказывала о том, что с тех пор, как из дома ушел Кирилл, состояние отца стало особо подавленным. Очень часто он говорил о Вале. Передразнивал ее походку, жесты и голос, называл ее «провинциальной пронырой». Из-за нее они не видят теперь сына. Как он хочет увидеть его! Но только без «этой»… Даже Елене Альбертовне эти обвинения начинали казаться необъективными. Нередко она корила мужа за нетерпимость и просила проявить хоть долю лояльности к выбору Кирилла. Часто она просила его подумать о собственном здоровье и не «накручивать» себя с самого утра. Но ее супруг был неумолим. Целый день Виктор Евгеньевич посвящал разговорам о недостойной избраннице его отпрыска и перечислению ее недостатков – внешних и внутренних. Если учесть, что он видел Валентину всего чуть меньше часа, можно было удивиться такому огромному перечню изъянов и дурных черт характера. Часто он рассказывал о замечательных невестках своих друзей или бывших коллег. Нередко рассказы эти заканчивались фразой: «Мечта, а не девушка! Такую я бы сразу заключил в свое сердце! Как родную дочь…». После таких разговоров у Виктора Евгеньевича, как правило, поднималось давление, и он принимал лекарства. Рассказы об этом повергали Кирилла в особенно подавленное состояние. Он становился угрюмым и легко раздражался.

Валентина то и дело пыталась взбодрить Кирилла, но ее оптимизм не помогал ему, а, скорее, действовал на нервы. В сущности, она и сама прекрасно осознавала, что эта жилищная ситуация – самая сложная в ее жизни. Квартира в Медвежьегорске была бедной, но не такой убогой, как эта коммуналка. Валентина и представить себе не могла, что будет когда-либо жить в таких условиях. Она часто вспоминала обо всех своих «пристанищах» последних лет – уютной чистенькой комнатке на Майорова, которую организовал ей когда-то Яшка, о ее жилище, которое она делила с Галькой. Как она попала в эту ситуацию? Как можно выйти из нее? Валечке не хотелось показывать своего отчаяния любимому человеку, но отчаяние это присутствовало в ее душе постоянно. «Бедность – не порок», – гласит народная мудрость. Этого, пожалуй, нельзя сказать о нищете. Нищету, возможно, стоит назвать пороком. Настоящим грехом. Нищета – доказательство полной неспособности организовать собственную жизнь. Как давят и угнетают эти сырые стены, обрамленные ржавыми трубами! Этот темный коридор. Этот затхлый запах. Как хочется вымыться в чистой ванной! Как хочется забыть, как выглядят тараканы! Способна ли она еще терпеть все это? Да! Ради Кирилла и с Кириллом она может перетерпеть и это. Жаль только, что Кирилла рядом с ней вроде бы как и нет. Физически он был рядом, но одновременно как бы отсутствовал. Он почти не разговаривал с Валечкой, а если и открывал рот, то только для того, чтобы выразить свое недовольство чем-либо. «Интересно, что он скажет, узнав, что у нас сегодня на обед», – думала Валечка, раскладывая по тарелкам отваренные макароны. Она вошла в комнату и поставила тарелки на журнальный столик.

Кирилл бросил пренебрежительный взгляд на эту скудную трапезу и, скривив губы, произнес:

– И это что – все?

– Все.

– А в этом что-то есть. Босяцкая романтика какая-то.

– Кирилл, а ты не мог бы занять у кого-нибудь? На завтра у нас ничего нет. Может быть, твой папа…

– Папа? А папа попал в аварию с какими-то урками… Мне мать недавно звонила… Денег теперь с него требуют, сволочи. Первое «физическое предупреждение» уже сделали. С фингалом ходит теперь папа. Гос-с-споди, когда же все это кончится? Что же это за жизнь такая – собачья, а?!! – Одним движением руки Кирилл смел свою тарелку с едой со стола, взял пачку сигарет и вышел из комнаты.

Валечка вздрогнула от неожиданности. Бутылка с кетчупом опрокинулась, на ковер закапала густая красная жидкость. Валя схватила салфетку и начала вытирать пятна…

Убрав разлитый соус, Валентина задумалась о денежном вопросе. У Гальки занимать стыдно. Прошлый долг еще не отдала. Тося сама копейки считает. В институте у кого?

За стеной завыла Изольда Германовна: «Лес, да поляа-а-а-а-ны! Безлю-у-у-удье кругом. Вьюга и плачет, и сто-о-онет». Надо отдать должное, сегодня ее голос был даже похож на голос. И аккомпанировала она себе довольно ровно. Валечка вышла в коридор. Подождала, пока соседка закончит петь, и тихонечко постучала в дверь:

– Войдите, – раздался веселый бодрый голос.

«В духе Германовна сегодня», – радостно подумала Валентина. Она никогда еще не занимала денег у соседей. Но в этот раз решилась.

– Здравствуйте, Изольда Германовна, – робко промолвила Валечка, – извините, что я отрываю вас… от репетиции…

Услышав слово «репетиция», Изольда Германовна оживилась, мертвые глаза ее вдруг необычно ярко заблестели. Репетиция. Репетируют обычно концертирующие артисты. Их ждет публика. И публика эта не может быть разочарована. Да. Она репетирует! Ее ждет сцена! Валечкина соседка кокетливо улыбнулась и произнесла:

– Да, Валюша, мы, люди искусства, всегда должны быть в хорошей форме. Иначе нам не поверят наши поклонники…

– А что это за арию вы сейчас так красиво пели? – желая завоевать еще большее расположение Изольды Германовны, спросила Валентина.

– Это не ария, Валюша. Это вокальный цикл Мусоргского. «Песни и пляски смерти» называется.

– Уж больно мрачное название.

– Так погода какая на улице, посмотрите! Вьюга за окошком. Вот я и решила освежить в памяти. А вообще, Валюшенька, в жизни много мрачных вещей. Вот у Мусоргского поется о мрачных силах природы. А на самом деле настоящий мрак люди создают…

– Как это?

– Очень просто. Посмотрите на меня… Разве я не мрачная личность? Раньше я не была такой… И вы знаете, почему в мою жизнь пришел мрак?

– Почему?

Изольда Германовна приблизила свое лицо к Валечкиному и погладила посетительницу по голове, словно забыв о только что сказанных словах. Она улыбнулась и произнесла:

– Славная вы такая!

– Вы находите? – не зная, что ответить, пробормотала Валентина.

Валечкина соседка прошлась по комнате. Села на подоконник и печальным голосом сказала:

– Вы знаете, что я поняла? Поздно, но поняла. Одну очень важную вещь… Можно служить искусству. Делу любимому можно служить. Ребенку, наконец. Какое-то время, по крайней мере. В армии родине служить тоже, наверное, можно. Но никак нельзя служить человеку. Понимаете? Конкретному человеку нельзя служить. Всю жизнь. Как слуга. Бытие слуги и есть мрак. Или, по крайней мере, начало мрака… Понимаете?

– Понимаю, – неуверенно ответила Валентина.

– Ничего вы не понимаете! – гневно выпалила Изольда Германовна. – Я же вижу, как вы… служите… Кириллу своему… А он у вас, Валюша, просто самовлюбленный эгоист. И хам. Я же слышу, как он шипит на вас. Дверью хлопает… А вы все молчите. И все допускаете… А вам тоже надо как-нибудь топнуть ногой. И настоять на своих интересах… Обязательно… А то когда-нибудь он вас еще удивит… Как удивил меня один человек… Я все для него делала… Все… Отказалась от зарубежного контракта, ушла из театра, простила его измену и рождение ребенка от другой женщины. А после смерти его возлюбленной его же с ребенком этим и приняла… А потом меня, как ненужную вещь… И собственная же падчерица… Да ладно… Что уж там говорить. – Изольда Германовна нервным движением рук затеребила оборку на вороте платья. Губы ее дрожали.

Валечка пожалела о своей идее зайти к соседке. И о начатом разговоре про мрачную музыку тоже пожалела. Тупиковая ситуация, нечего сказать. Как теперь спросишь о деньгах?

– Я, пожалуй, пойду, Изольда Германовна, – сказала Валентина, поднимаясь со стула.

– Постойте, Валюша, – остановила ее соседка, – вы же, кажется, денег взаймы попросить хотели…

– Да… Но я же вам ничего об этом не говорила…

– Да на лице у вас все написано, – засмеявшись, сказала Изольда Германовна, – а я вас тут разговорами мариную…

Изольда Германовна подошла к своей сумочке, лежащей на диване, и, достав из кошелька несколько купюр, протянула их Валентине.

– Ой, что вы… Это много, – смутившись, промолвила Валя.

– Берите-берите… Не этим же все время отдавать, – Изольда Германовна кивком показала на дверь в коридор. – Вы хоть не пропьете. А мне много не надо.

– Изольда Германовна, спасибо огромное… Я, как только будет возможно, отдам…

– Бросьте, Валюша… Пустое это… А про Кирилла вы все-таки подумайте хорошенько… Негодяй он у вас… Вы знаете, как он меня назвал недавно? Артисткой погорелого театра! И чучелом!

Валечка с трудом сдержала улыбку на лице. Извинилась за Кирилла, поблагодарила за деньги и быстро закрыла за собой дверь.

«Вот и дошла до ручки, – подумала она, – побираться по соседям, как Гришка-алконавт. Да еще выслушивать бурду всякую. Унижаться, кивать покорно». Валентина спрятала денежные купюры в карман и покосилась в сторону кухни, на которой курил Кирилл. Если он узнает, что она занимала у Изольды Германовны, то обязательно будет ругаться.

Соседняя дверь открылась. Из нее с чайником в руке вышла еще одна обитательница коммуналки – художница Маша. Маша, красивая девушка с выразительными глазами, была единственным нормальным человеком, проживавшим в квартире на Большой Посадской. К сожалению, она редко бывала дома. «Вот у кого надо будет в следующий раз занять», – подумала Валечка. Маша посмотрела на стоящую перед ее дверью Валентину и спросила:

– Вы ко мне? Проходите, я только чайник поставлю.

Валечка последовала этому спонтанному приглашению и прошла в комнату. На стенах висели эскизы, кругом стояли подрамники и макеты. Видеомагнитофон проигрывал какой-то фильм. Божественная печальная музыка, нестандартные ракурсы. Люди с добрыми лицами в темных костюмах. Немецкий диктор начал что-то говорить. Вскоре ему последовал голос дублера: «Когда ребенок был ребенком…»

Маша вернулась в комнату и предложила Валечке сесть.

– Что это за фильм? – спросила Валентина.

– «Небо над Берлином» Вендерса. Каждую неделю я смотрю это видео. А если бы было время, смотрела б ежедневно. Этот фильм невероятно остро передает одно особое чувство. Чувство, что ТАМ кто-то есть.

Чай был разлит по чашкам. Маша тихо смотрела на экран телевизора. Валечке не хотелось ничего говорить, и Маша, кажется, понимала это. За действием фильма было тяжело следить. Валечку одолевали мысли. «Что же мне делать?» – думала она… Кирилл не бросил ее, несмотря на протест отца, вынужден был съехать с квартиры, фактически оборвал контакт с родителями, живет в этой норе… Неужели она не может сделать мужчину счастливым? Кирилл так необходим ей, он остался верен своему выбору, а это так много значит. Теперь очередь за ней… Очередь, доказать ему свои чувства. На стипендию, спорадические техпереводы Кирилла и Валечкину халтуру уборщицы они точно долго не протянут. Нужно было еще что-то. Галька говорила, что на какой-то только что отремонтированный престижный объект требуется консьерж. Зарплата приличная, почти как у доцента. Время работы, правда, абсолютно не сочетаемо с учебой: с семи тридцати утра до шестнадцати тридцати. «Но двоим студентам в нашей семье не прокормиться», – подумала Валентина. Она приняла решение бросить институт.