Текст книги "Зачарованное место. Медиапотребление, медиаграмотность и историческая память сельских жителей"

Впечатления

У нас выходной – самый лучший рабочий день. Лучше на работу ездить в лес, чем дома. Дома дел по хозяйству больше, чем на работе. <…> Это хорошо жить в городе в квартире – пришел там, ну ладно, для мужика там, розетка сломалась. А тут… заборы падают, там не окошено, там скотина вон валяется не кормлена. <…> Охота бы, конечно, чтобы сельское хозяйство подняли, чтоб государство как-то помогло, чтоб не только с тебя спрашивали.

Мужчина средних лет, Костромская область, сельское поселение Угоры

Переживаю очень за Украину. Вот за таких людей, как мы. Которые хотят мира. Которым не нужна эта война… вот эти вот все. Тут же явно видно, что их просто угнетают, сами понимаете. Если простой народ [украинцы], вот такие, как мы, которые хотят просто мирно жить, – то и за них тоже. Они тоже нашей веры, тоже так же их угнетают, сами знаете, что с ними там делают. В каком-то плане их хотят тоже поработить, навязать что-то, а им это не нужно.

Пожилая женщина, Республика Татарстан, деревня Данауровка

Мы выйдем с соседями, обсуждаем проблему. Говорим, что надо порядок навести. Они соглашаются. Все соглашаются, но никто не хочет делать. Посадили на той стороне деревья, купили черешню хорошую. Пусть растет черешня, дети будут идти и обрывать. Проходят люди, кто-то говорит: вот молодцы! вы там деревья посадили. Будет приятно ходить по улице. Кто-то идет: вам что, делать нечего? вы тут занимаетесь непонятно чем!

Женщина средних лет, Ростовская область, поселок Белая Калитва

Я думаю, во вселенной таких планет, как наша, много. Много солнечных лет до них лететь. Я думаю, на той стороне солнца наверняка есть такая же, как мы… ну, может, говорят, не как мы, давление не такое… может, меньше люди, может, выше. Но все равно, я думаю, есть. Не мы же одни живые, есть что-то еще. Вот эти, допустим, летающие тарелки. Конечно, я не видел их, но передачи я смотрю. <…> Встретиться с ними очень приятно, пообщаться, а почему бы и нет? (Смеется.)

Пожилой мужчина, Костромская область, сельское поселение Угоры

Надо признать, что нашей исследовательской команде тоже иногда казалось, что мы прилетели в это «зачарованное место» на летающей тарелке. Но в другие моменты мы отчетливо понимали, что это и есть одновременно и наше прошлое, и наше настоящее, и часть будущего. Что наши собеседники во многом похожи на наших родителей и бабушек с дедушками. И нам очень трудно полностью отстраниться и сохранять дистанцию. Эта «двойная экспозиция» сохранится и в тексте книги. Наши личные «голоса» нам тоже кажутся важными и ценными, они тоже эго-документы, отражающие живущие в нашей голове мифы о том, какой должна быть сельская Россия – «другая Россия» – зачарованное место, где настоящее никак не может проститься с прошлым.

Предисловие второе. Научное

Наше исследование задумывалось как научная рефлексия по поводу модернизационного дискурса о цифровом телевидении. В результате государственной многомиллиардной реформы к концу второго десятилетия XXI века в любой деревне, где раньше телевизор принимал в лучшем случае два канала с рябью, должны были стать доступными в качестве HD минимум 20 цифровых телеканалов. По мнению сторонников, это должно было обеспечить сельским жителям «поставку» городского образа жизни и «открытие» сознания.

Понимая, что любые обещания за столь короткий срок при помощи какой-либо технологии изменить сознание людей являются чистой воды технологическим детерминизмом, зная, насколько сложно, комплексно, нелинейно осуществляется влияние медиа на людей, мы считали важным с помощью медиатеорий и эмпирических исследований показать невозможность «победоносного шествия» городской медиатизированной культуры в сельской среде. Мы исходили из того, что в ситуации неопределенности, характерной для современности в целом и находящей отражение в современной медиасреде, человек стремится избавиться от состояния когнитивного диссонанса [Фестингер, 2018]. При этом городские жители обладают гораздо более широким, чем жители сельской местности, набором досуговых практик, позволяющих им преодолевать это напряжение. Это приводит к тому, что последние имеют, как правило, более низкий уровень адаптивности к изменениям, чаще пытаются избавиться от страхов, связанных с неопределенностью настоящего и будущего, с помощью привычных (можно даже сказать – ритуальных) способов медийных и интерперсональных коммуникаций.

В постсоветское время фактически центральным элементом досуга сельских жителей становится просмотр телевизионного контента и обсуждение его с соседями в замкнутой коммуникативной среде. В связи с этим мы предположили, что, получая доступ к более широкому набору телевизионных программ, сельская аудитория будет использовать его не для модернизации своего образа жизни, а для еще большего укрепления «сельской идентичности» и обособления от города.

Описывая медиапрактики сельских жителей, мы опирались на имеющую значимые методологические основания теорию практик. Рассмотрение практики с социологической точки зрения как некой совокупности принятых в обществе действий начинается с Пьера Бурдье и развивается в работах Гарольда Гарфинкеля, Энтони Гидденса, Альфреда Шюца [Бурдье, 2001; Гарфинкель, 2007; Гидденс, 2003; Шюц, 2003] и др. Бурдье отметил неосознанность некоторых действий, руководство практическим чувством, которое позволяет субъекту экономить силы, действуя по заранее определенным схемам.

На примере сельских жителей мы можем наблюдать, как сбываются предсказания Жан Франсуа Лиотара, полагавшего, что человечество, в ответ на рост неопределенности, сложности и разнообразия, разделится на тех, кто готов воспринимать сложное мироустройство, и тех, кто тяготеет к упрощению реальности [Лиотар, 2016]. В нашем случае готовность к восприятию сложного мироустройства часто находила выражение в артикулируемой готовности использовать новые практики в целях экономии сил.

Лаборатория сравнительных социальных исследований НИУ ВШЭ под руководством Рональда Инглхарта уже много лет проводит сравнительные исследования, изучая, в частности, зависимость изменений в жизни общества от доминирования консервативных или модернизирующих ценностей в обществе [Инглхарт, 2018]. Мы не использовали напрямую эти методики в своем исследовании, однако, формулируя вопросы для наших интервью, учитывали подходы и результаты исследований этой лаборатории. Разговаривая с сельскими жителями, мы стремились не только систематизировать их наиболее типичные медиапрактики, но и понять, как они воспринимают и оценивают медиаконтент, а через это выйти на понимание доминирующих ценностей. В этом отношении наши наблюдения можно считать своего рода иллюстрациями к исследованиям Лаборатории Инглхарта.

Проект Лаборатории медиаисследований ЦФИ НИУ ВШЭ «Трансформация медиа в России в условиях новой коммуникационной реальности» реализовывался в период значительного усиления вовлеченности технологий в жизни людей в сельской местности. Мы полагаем, что зафиксировали важный этап трансформации медиасферы – ситуацию перехода на цифровое многоканальное телевидение в различных регионах и начало формирования новых (цифровых) практик медиапотребления.

Подобные исследования в социальных науках опираются прежде всего на теории диффузии инноваций, рассматривающие процесс распространения изобретения в социальной среде как коммуникацию. В частности, это нашло отражение в работах Габриеля Тарда [Tarde, 1993] и Эверета Роджерса [Rogers, Agarwala-Rogers, 1976]. Проникновение инновации в социальный мир каждого индивида, по Роджерсу, делится на закономерные стадии: знания (индивид узнает об инновации), убеждения (индивид поглощает информацию о ней), решение (индивид взвешивает «за» и «против» при принятии инновации), внедрение (индивид ищет свои возможности и способы использования инновации), подтверждение (индивид закрепляет решение использовать инновацию).

Однако подход Роджерса линеен и в значительной степени предполагает, что залог успеха любой инновации – ее грамотная коммуникация. Это как раз и является характерным для государственных вертикальных программ по навязыванию каких-то инноваций в социальной среде. Не соглашаясь с этим линейным подходом, мы отталкивались от теории социотехнического альянса Патриса Флиши [Flichy, 2017], предполагавшего, что любая инновация, выходящая из лаборатории, опирается на набор социальных практик, уже существующих в социальном мире. С этой точки зрения, прежде чем рассматривать многоканальное телевидение в сельской среде, необходимо изучить иные коммуникативные практики, предшествующие данному виду досуга, в их комплексности.

Эти предположения подтвердили наши исследования в сельской местности. Мы наблюдали постепенный процесс вытеснения давно знакомых практик чтения книг, потребления музыки на дисках или в радиоэфире, кино на большом экране в клубах или на телеэкране и т. д. Однако в большинстве случаев принятие решения использовать инновации – мобильные телефоны, информационные ресурсы в Интернете, социальные сети – не приводило к кардинальным изменениям предпочтений и практик. Привычные практики, большая часть которых в период, когда проводилось наше исследование, еще сохранялись в быту сельских жителей, лишь переносились на другую платформу. Причем достаточно часто они продолжали существовать параллельно – в прежних и новых формах. Самостоятельный поиск культурного контента не приводил к существенно большей избирательности и критичности. Люди продолжали слушать привычную музыку и смотреть хорошо знакомые фильмы на новых носителях, ценя более высокий уровень качества звука и изображения, но не проявляя стремления к ставшему легкодоступным новому контенту. Использование коммуникационных возможностей так называемых новых медиа было детерминировано культурной и социальной средой, а отнюдь не обусловливало эту среду.

Следуя логике нашего исследования, мы перенесли центр внимания с обсуждения достоинств и недостатков технологических инноваций на анализ этнографического контекста, в рамках которого люди потребляют СМИ. При этом мы продолжали опираться на теории практик и теории повседневности [Элиас, 2001; De Certeau, 1980; Фуко, 1994]. Но также мы обращались к локальным исследованиям – изучению общественных представлений о ценности сериалов [Ang, 1985], контекста использования первых компьютерных форумов – messagerie [Jouet, 2000], форм телевизионных церемоний [Dayan, Katz, 1992], мифов и репрезентаций, возникающих вокруг использования техники и технических объектов [Proulx, Raboy, 2003].

В этом контексте нам близко понимание практик не как ситуационного упорядочивания, а как внеситуационного контекста деятельности, формируемого на протяжении достаточно длительного периода. Такая интерпретация понятия практик имеет общие основания с подходами социологии культуры, разработанными Леонидом Иониным [Ионин, 2004], и может использоваться как при анализе взаимодействия информантов с художественным медиаконтентом, так и при изучении локальных практик обращения с новыми медиаустройствами (смартфонами, приставками для цифрового ТВ и пр.).

В период проведения исследования эти новые практики уже можно было наблюдать. Но основной досуг сельских жителей все еще был тесно связан с телепросмотром. Сказывалась и удаленность от культурных центров, и слабо развитая местная инфраструктура развлечений. Новые практики в первую очередь были характерны для молодых сельских жителей, которые хотя и с ощутимым опозданием по сравнению с городским населением, но включались в цифровую коммуникацию. Старшее поколение (а иногда и среднее) часто принимало решение об использовании инноваций не самостоятельно, а уступая уговорам родственников. Мобильные телефоны, приставки для цифрового ТВ, компьютеры они получали в подарок от детей и внуков (часто уже давно живущих в городах), соглашаясь принять привычные и удобные близким формы коммуникации. Приемам пользования Интернетом и смартфоном старшее поколение сельских жителей тоже обучали дети и внуки. Мотивом принятия инноваций при этом также служило не столько их удобство или привлекательность новых возможностей получения информации, сколько желание не выпадать из большого семейного круга, разбросанного по разным городам и даже странам. Телевизионный же просмотр все еще был свойственен всем возрастным группам сельских жителей и большей части их городских родственников, о чем часто упоминали наши собеседники в интервью, говоря, что обсуждают телевизионные новости, фильмы и сериалы с родными.

Еще один ожидаемый результат, связанный с повседневными практиками, – их зависимость от ритмов сельскохозяйственных работ. Несмотря на то, что большая часть наших собеседников не работала в аграрной сфере, практически все они имели приусадебные и дополнительные земельные участки, которые помогали семьям обеспечивать себя продуктами питания. Это дало нам основание предполагать, что в культуре повседневности сельских жителей сохраняются и другие черты традиционной крестьянской культуры.

Контекст знаний о специфике крестьянского типа общества мы черпали из работ Теодора Шанина и его исследовательской команды. Основными книгами этого направления для нас стали «Великий незнакомец» (1992) и «Рефлексивное крестьяноведение» (2002). Рассматривая тему с позиций cultural studies [Williams, 1961; Hoggart, 1957], мы можем говорить о том, что многоканальное телевидение, представленное преимущественно городскими и столичными каналами, предлагает слепок городской культуры. Проникновение его в деревенский контекст может вызывать столкновение двух культур: культуры городской и культуры сельской. Нам было интересно посмотреть, приводит ли данное столкновение к вытеснению одной культуры другой (например, за счет проникновения в деревню рекламируемых по телевидению предметов быта, способов декорации жилища, приборов и т. д., ассоциирующихся с богатством и буржуазным образом жизни). Или можно говорить о сопротивлении сельской культуры городской, навязываемой через различный телевизионный контент. В связи с этим нам были интересны образы прошлого, почерпнутые из личного опыта и коллективной памяти, их трансформация в условиях большей доступности альтернативных точек зрения и взглядов (в частности, возможностей просмотра тематических исторических и образовательных телеканалов, пользования интернет-источниками и др.). Это направление наших исследований мы связывали с традицией исследований коллективной культурной памяти [Halbwachs, 1992; Assmann, 2011].

Продуктивной для нас на этапе интерпретации данных оказалась опора на идеи Симона Кордонского [Кордонский, 2008]. В каждом из сельских поселений, которые мы посещали, мы встречали представителей разных сословий – и титульных (имеющих отношение к власти) и нетитульных (в частности, пенсионеров, бюджетников, коммерсантов). Но практически никто из наших собеседников в полной мере не мог быть отнесен к крестьянскому сословию даже в том виде, в котором оно еще существовало в советское время и было описано исследовательской командой Теодора Шанина. Они лишь сохраняли в своей повседневной жизни и личной и коллективной памяти некий набор клише, ассоциирующийся у них с крестьянской культурой.

Однако в границы новых сословий, которые описывает Кордонский, наши собеседники тоже не вписывались. Одной из возможных причин затруднений в формировании новых сословных границ в сельской местности может быть территориальная удаленность от городских центров – мест, где сосредоточена власть. Кроме того, прослеживается сильная зависимость жизнеобеспечения семей от индивидуального сельского хозяйства. Эту территориальную и материальную обособленность люди сами часто подчеркивали в интервью. Несколько утрируя и иронизируя, они регулярно упоминали о своей «автономии» от государства, готовности «уйти в партизаны». Нам представляется, что во многих случаях (особенно в сельских поселениях, значительно удаленных от городских центров) можно говорить о внесословном положении сельских жителей или о возможности не идентифицировать себя ни с каким сословием.

Связанное с этим острое чувство социальной незащищенности и отстраненности от течения общественной жизни, идущей в городах, наши собеседники проговаривали почти во всех интервью. Оно подталкивало их активно поддерживать личные и семейные связи – единственную надежду на выживание в сложных жизненных обстоятельствах, и позволяло сохранять равнодушное отношение к происходящему в городах, других регионах и стране в целом. Социальную вовлеченность в общественную жизнь им заменила эмоциональная в события, разворачивающиеся в мелодраматических и детективных сериалах и бытовых ток-шоу, идущих на федеральных телевизионных каналах. Эти доминирующие и объединяющие сельских жителей разных регионов России настроения в значительной мере и определили, на наш взгляд, успешность внедрения разного рода медиатехнологических инноваций в повседневные практики наших информантов.

Источники

Бурдье П. Практический смысл / общ. ред. и послесл. Н.А. Шматко. СПб.: Алетейя, 2001.

Великий незнакомец: Крестьяне и фермеры в современном мире: хрестоматия / сост. Т. Шанин; под ред. А.В. Гордона. М.: Прогресс; Прогресс-Академия, 1992.

Гарфинкель Г. Исследования по этнометодологии. СПб.: Питер, 2007.

Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. М.: Академический проект, 2003.

Инглхарт Р. Культурная эволюция: как изменяются человеческие мотивации и как это меняет мир / под ред. М.А. Завадской, В.В. Косенко, А.А. Широкановой. М.: Мысль, 2018.

Ионин Л.Г. Социология культуры. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2004.

Кордонский С.Г. Сословная структура постсоветской России. М.: ФОМ, 2008.

Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. М.: Алетейя, 2016.

Рефлексивное крестьяноведение: Десятилетие исследований сельской России / под ред. Т. Шанина, А. Никулина, В. Данилова. М.: МВШСЭН; РОССПЭН, 2002.

Фестингер Л. Теория когнитивного диссонанса. М.: Эксмо, 2018.

Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб.: А-cad, 1994.

Шюц А. Смысловая структура повседневного мира: Очерки по феноменологической социологии / сост. А.Я. Алхасов. М.: Ин-т Фонда «Общественное мнение», 2003.

Элиас Н. О процессе цивилизации: в 2 т. М.: Университетская книга, 2001.

Ang I. Watching Dallas. Soap Opera and the Melodramatic Imagination. L.: Methuen, 1985.

Assmann J. Communicative and Cultural Memory // Meusburger P., Heffernan M., Wunder E. (eds). Cultural Memories. Knowledge and Space (Klaus Tschira Symposia). Vol. 4. Dordrecht: Springer, 2011.

Dayan D., Katz E. Media Events. The Live Broadcasting of History. Cambridge: Harvard University Press, 1992.

De Certeau M. L’Invention du Quotidien. Vol. 1: Arts de Faire. Paris: Union generale d’editions, 1980.

Flichy P. L’innovation technique. Récents développements en sciences sociales. Vers nouvelle théorie de l’innovation. Paris: La découverte, 2017.

Halbwachs M. On Collective Memory. Chicago: University of Chicago Press, 1992.

Hoggart R. The uses of literacy: aspects of working-class life with special reference to publications and entertainment. L.: Essential books, 1957.

Jouet J. Retour critique sur la sociologie des usages // Réseaux. No. 100, 2000.

Proulx S., Raboy M. Entre politiques et usages: les téléspectateurs jugent la télévision // Courbet D., Fourquet M.-P. (eds). La télévision et ses influences. Paris: De Boeck, 2003.

Rogers E., Agarwala-Rogers R. Communication in Organizations. N.Y.: FreePress, 1976.

Tarde G. Les lois de l’imitation. Paris: Kimé Éditeur, 1993.

Williams R. The long revolution. N.Y.: Columbia University Press, 1961.

I
Угоры, Середкино, Коксовый, Данауровка на карте «оцифрованной» родины. Общая характеристика исследования

Инструментарий исследования

Эмпирические данные, используемые в работе в качестве иллюстрации, собраны в рамках полевых экспедиций Лаборатории медиаисследований ЦФИ НИУ ВШЭ. Всего было проведено четыре экспедиции:

– в сельское поселение Угоры Мантуровского района Костромской области при поддержке Сообщества профессиональных социологов (июнь 2012 года);

– в поселок Коксовый Белокалитвинского района Ростовской области при поддержке Донского государственного технического университета (июнь–июль 2013 года);

– в село Данауровка Чистопольского района Республики Татарстан при поддержке Казанского федерального университета (май 2014 года);

– в село Середкино Боханского района Иркутской области (сентябрь 2014 года).

Основной используемый в экспедициях метод – глубинные интервью. Гайд глубинного интервью предполагал разговор об особенностях повседневных практик информанта; месте медиапотребления и медиаиспользования среди них; медийных интересах и предпочтениях; отношении к новостям, дискуссионным передачам, программам социальной и исторической тематики, кино и сериалам, ток-шоу и другим жанрам и форматам современного телевидения; особенностях использования мобильного телефона и Интернета, а также отношении к прошлому и будущему, своему селу и его месту в стране.

Помимо глубинных интервью, в каждом домохозяйстве проводилось короткое анкетирование. Заполнялись три анкеты: состав домохозяйства и основные демографические данные, анкета технической оснащенности предметами быта и медиапотребления и анкета, фиксирующая медиапредпочтения респондентов. В каждом из домохозяйств проводилось фотографирование предметов быта, интерьера и т. п. Для нас на данном этапе имело значение не только медиапотребление, но и приобщение к городской культуре (наличие «теплого» санузла и ванной в сельском доме, тип отопления и водоснабжения, наличие городской бытовой техники – стиральная машина и т. п.).

В разработке инструментария участвовали сотрудники Лаборатории медиаисследований ЦФИ НИУ ВШЭ С.Г. Давыдов, А.Г. Качкаева, И.В. Кирия, О.С. Логунова, А.А. Новикова, В.П. Чумакова. Глубинные интервью брали сотрудники Лаборатории медиаисследований ЦФИ НИУ ВШЭ, а также студенты и аспиранты НИУ ВШЭ, студенты и преподаватели ДГТУ, КФУ, участвовавшие в экспедициях.

Выборка строилась на основании половозрастных квот. Поскольку цель исследования состояла в выявлении типов отношения информантов к разным медиа, выборка не репрезентирует всю генеральную совокупность сельских жителей по социально-демографическим параметрам, но соответствует принятым стандартам качественного исследования.

Всего во всех экспедициях было собрано 194 интервью: 43 в Костромской области, 71 – в Ростовской, 31 – в Иркутской, 49 – в Республике Татарстан. В книге цитируются интервью, которые наиболее точно иллюстрируют выдвигаемые авторами тезисы.

Отдельным вопросом являлся принцип выбора населенных пунктов для экспедиций. Для нас имело принципиальное значение, чтобы это были разные населенные пункты, расположенные в разных частях страны. С этой точки зрения типологическое различие соблюдено: среди регионов представлены как национальные (Республика Татарстан), так и иные регионы (Ростовская, Костромская, Иркутская области). Представлены также разные виды деревень – «вымирающие» северные и в то же время вполне себе населенные южные. Во всех деревнях разные центральные модели ведения хозяйства. Если Угоры тяготеют к традиционному колхозно-крестьянскому образу жизни, то Коксовый и Данауровка скорее ориентированы на основную долю занятых в сфере промышленности (в том числе в сопредельных городах), Середкино – населенный пункт, тесно связанный с лесозаготовками.

Наконец, все населенные пункты расположены в типологически разных по уровню жизни регионах, где представлены лидеры (Татарстан), середняки (Ростовская, Иркутская области) и менее экономически развитая Костромская область.