Текст книги "Итальянец, или Исповедальня Кающихся, Облаченных в Черное"

Осторожным доводам Вивальди, его горячим мольбам употребить для освобождения Эллены власть настоятель внимал терпеливо; он признал серьезность положения, уверил, что озабочен разладом в семействе Вивальди, и в заключение наотрез отказался предпринять какие бы то ни было шаги в столь деликатном деле. Синьора ди Розальба, сказал он, является подопечной аббатисы, а в вопросах, находящихся в ведении аббатисы, он не вправе требовать у нее отчета. Вивальди продолжал свои мольбы, настаивая на том, чтобы аббат, если уж он не располагает нужной властью, чтобы вернуть домой насильственно увезенную и безвинно ввергнутую в узилище девушку, сделался бы, по крайней мере, ее заступником и ходатаем.

– Но и то, о чем вы сейчас просите, – отвечал аббат, – выходит за пределы моих полномочий, а я взял себе за правило не вторгаться в область юрисдикции других лиц.

– И вы, святой отец, способны равнодушно взирать на то, как у вас на глазах вершится вопиющее беззаконие? Не ступить ни шагу, видя, как приносится в жертву невинность?

– Повторяю, в области юрисдикции других лиц мой удел – повиноваться и лишь в своей собственной – повелевать.

– Что же, власть и правота – нерасторжимы? Добродетель в том, чтобы слепо повиноваться преступным распоряжениям? Но мир ждет твердости, деятельной твердости от тех, кто, как вы, стоит перед выбором: утвердить несправедливость своим согласием или предупредить ее своим сопротивлением. Пусть ваше сердце ответит ожиданиям всего мира, святой отец!

– Пусть бы весь мир погряз во зле, тем больше чести для вас, вознамерившегося его исправить! – с улыбкой сказал настоятель. – О восторженность молодости! Я не ставлю ее вам в укор. Вы благородный странствующий рыцарь, готовый всех и каждого вызывать на бой во имя утверждения своего права защищать добро; беда лишь в том, что вы немного опоздали родиться.

– Восторженное отношение к благу человечества… – начал было Вивальди, но осекся; отчаявшись тронуть сердце, закосневшее в себялюбивой осмотрительности, возмущаясь зрелищем апатии, столь губительной по своим последствиям, он без дальнейших попыток удалился. Юноша понимал, что пришла пора, как ни противилась этому его натура, вступить на пугъ уловок и хитростей, ибо все прочие возможности были исчерпаны, а невинная жертва предрассудков и гордости маркизы продолжала томиться в руках ее приспешников.

Эллена между тем, удалившись к себе в келью, предалась бурному потоку противоречивых мыслей и чувств, среди которых преобладали, однако, радость и нежность. Засим явились тревога, боязнь, гордость и раздиравшие сердце сомнения. Да, Винченцио сумел разыскать ее в заточении, но что, если он преуспеет в своих попытках вернуть ей свободу? В таком случае им предстоит покинуть монастырь вместе, но против этого, пускай единственно возможного, пути спасения резко восставало ее чувство приличия. Воспоминаний о чванливом высокомерии маркиза ди Вивальди, о властном и мстительном нраве его супруги, а более всего о том глубоком отвращении, какое внушала им обоим сама мысль о родственной связи с нею, было достаточно, чтобы Эллена и думать не могла о вторжении в подобный семейный круг. Гордость, здравый смысл восставали против столь унизительного поступка и призывали ее хранить независимость, а тем самым и достоинство; однако уважение, дружба и нежная привязанность к Вивальди заявили свои права, и Эллена заколебалась, ужаснувшись вечной разлуке, какую неминуемо сулил ей этот благородный порыв. Воспоминания о благословении покойной тетушки, освятившем взаимную склонность молодых людей, несколько успокаивали встревоженную щепетильность Эллены, но их оказалось недостаточно, чтобы полностью вытеснить соображения иного свойства; когда бы не преклонение перед памятью достопочтенной синьоры и не любовь к Вивальди, Эллена сожалела бы о ложном чувстве, ввергшем ее в нынешнее бедственное состояние. Вышеописанные бурные переживания, далеко не отрадные, не властны были, однако, вытеснить сладостные воспоминания о недавней встрече и сознание близости вновь обретенного друга. Нескромная память услужливо воскрешала облик Винченцио, его слова, в коих выразилась прежняя, не умаленная разлукой страсть, и усердно выискивала свидетельства той нежной привязанности, о которой минутой ранее Эллена склонна была лишь сожалеть – более того, зарекалась впредь и думать.

Изнывая в нетерпении, ожидала девушка прихода Оливии, от которой надеялась узнать, к чему привела беседа Вивальди с настоятельницей, а также пребывает ли он по-прежнему в стенах монастыря.

Оливия явилась под вечер с недобрыми вестями, и Эллена, узнав о том, что аббатиса непреклонна и Винченцио пришлось удалиться ни с чем, ощутила, что ей изменяют силы и угасает в зародыше решимость поступиться собственными душевными склонностями во имя спокойствия семейства Вивальди. Объятая горем и унынием, она впервые поняла неведомую ей дотоле силу овладевших ею чувств и в то же время – опасность своего положения. Эллена сознавала также, что, став жертвой беззаконных посягательств со стороны родителей Винченцио, она тем самым получила право считаться с их неудовольствием лишь в той мере, в какой оно не угрожает ее собственному счастью; но это убеждение ей ничем помочь не могло.

Оливия не ограничилась трогательной заботой о благополучии своей младшей подруги, а проявила глубокое участие к ее душевной горести; кто знает, где следовало искать истоки этого сострадания: в собственной злосчастной судьбе монахини или в чем ином, – так или иначе, при взгляде на девушку глаза Оливии то и дело переполнялись слезами. Волнение инокини не укрылось от Эллены, но деликатность не позволила ей высказать свое любопытство хотя бы намеком, и, поскольку внимание ее было сосредоточено на более насущных предметах, она не могла долго обдумывать необычное поведение Оливии.

Когда Оливия удалилась, Эллена взошла к себе на башню, чтобы найти успокоение в созерцании безмятежного величия природы. Это было верное средство возвысить дух и смягчить остроту горя. Пейзаж представлялся ей подобием нежной и торжественной, умиротворяющей мелодии – подобием наигрыша пастуха, о коем упоминает мильтоновский Дух:

 
Кто нежными напевами свирели
Умел свирепый ветер укротить,
Волненье бора умиротворяя.
 

Пока Эллена наблюдала, как закатный свет заливает долину и подкрашивает пурпуром туманные горные вершины, с расположенных ниже скал запела свирель, уступавшая Мильтоновой прихотливостью, но не сладкозвучием. В стенах Сан-Стефано ни этот инструмент, ни исполняемую им мелодию девушке слышать не доводилось. Сладостная меланхолия звуков всецело овладела воображением девушки. В плавной каденции, трепетные звуки которой постепенно растворились в воздухе, излила, казалось, свое уныние некая возвышенная душа, а вслед за тем жалобные ноты вновь потекли с нараставшей силой. Утонченный вкус исполнителя говорил Эллене, что то был Вивальди.

Взглянув вниз через оконную решетку, она заметила человека, примостившегося на верхушке утеса, где от края пропасти его отделяло лишь несколько карликовых кустиков. От смельчака, вскарабкавшегося сюда, потребовалась, должно быть, ловкость, далеко превосходящая возможности простого смертного. При тусклом сумеречном свете Эллене непросто было понять, действительно ли перед нею Вивальди. Он пребывал в положении настолько опасном, что она боялась узнать его. Но все сомнения рассеялись, когда музыкант, подняв голову, увидел Эллену и она услышала его голос.

Винченцио, как оказалось, стало известно из беседы с одним здешним послушником, подкупленным Пауло, что Эллена имеет обыкновение посещать эту отдаленную башню (послушник часто замечал девушку у окна, когда работал в саду поблизости), и Вивальди с риском для жизни пробрался сюда в надежде поговорить с ней.

Напуганная грозящей юноше опасностью, Эллена отказывалась его слушать, но он не пожелал уйти, прежде чем не сообщит ей план бегства. Винченцио умолял девушку довериться его попечению и брался препроводить ее в любое указанное ею убежище. Знакомый послушник, в расчете на солидную мзду, готов был, как выяснилось, этим же вечером провести Вивальди в обитель, где, скрытый под одеянием паломника, юноша надеялся украдкой вновь повидаться с Элленой. Вивальди заклинал ее использовать любую возможность, чтобы во время вечерней трапезы проникнуть в приемную. Его соображения, изложенные в немногих словах, заключались в следующем.

Госпожа аббатиса, действуя в согласии с издавна заведенным обычаем, намеревалась в этот праздничный вечер устроить угощение для padre abate и прочих лиц духовного звания, служивших во время вечерни. К увеселениям – а в ряду их значился концерт из духовных мелодий в исполнении обитательниц монастыря – допускалось также малое число сторонних знатных особ и пилигримов. Предполагалось, что стол будет полон изысканных кушаний, ибо сестры не день и не два не покладая рук изощрялись в кулинарном и кондитерском деле с тем же умением, каким отличались и в прочих хитроумных ремеслах – к примеру, вышивании. Ужин должны были накрыть в приемной аббатисы, сама же она в кругу немногих сестер, обязанных этой честью своему высокому рангу или же особой милости настоятельницы, собиралась трапезничать во внутреннем покое, где через решетку, отделявшую это помещение от приемной, могла без помех участвовать в застольной беседе святых отцов. Столы предполагалось уставить искусственными цветами и прочими украшениями, созданными прихотливой фантазией и неустанными трудами монахинь, которые после череды серых будней готовились к празднеству с той же суетностью и с тем же восторженным самозабвением, с каким принаряжается к первому балу юная красавица.

Из всего сказанного выше следовало, что в монастыре этим вечером все до единой души будут заняты – кто развлечениями, кто неотложными делами – и Вивальди, не преминувшему все это заранее разузнать, не составит труда с помощью недавно обретенного союзника пробраться внутрь и в одеянии пилигрима смешаться с толпой зрителей. Посему Вивальди и умолял Эллену измыслить способ встретиться с ним в покоях настоятельницы и узнать от него дальнейшие подробности задуманного плана бегства. По словам юноши, у подножия горы Эллену буду ожидать мулы, и ей останется лишь выбрать конечный пункт путешествия: либо виллу Альтьери, либо близлежащий монастырь Санта делла Пьета. Винченцио питал тайную надежду, что сможет убедить Эллену обвенчаться с ним, как только она покинет Сан-Стефано; однако он ничего не сказал ей о своей надежде, боясь, что она примет это за непременное условие и тогда либо не решится принять его помощь, либо, решившись, сочтет себя обязанной дать ему поспешное согласие на брак.

Противоречивые чувства теснились в груди Эллены, пока она слушала план Винченцио: она то радовалась представившейся возможности – судя по всему, единственной – спастись из заточения, грозившего стать пожизненным, и воссоединиться со своим любимым Вивальди, то отвергала мысль о бегстве с ним, помня, как решительно его родители противятся их браку. Бессильная принять решение сразу, Эллена умоляла Винченцио немедленно удалиться, не дожидаясь минуты, когда сгустившийся сумрак усугубит опасность спуска; она обещала употребить все возможные средства, чтобы проникнуть в покои аббатисы и там сообщить ему свое окончательное решение. Вивальди понял причины ее сомнений и, хотя и опечаленный ими, не мог не отдать должное здравому смыслу и справедливой гордости, подсказавшим эти сомнения.

Вивальди медлил на скале до последней минуты, а затем, колеблясь между надеждой и страхом, попрощался с Элленой и принялся спускаться; пока заросли вьющихся растений не скрыли его из виду, девушка наблюдала, как он, едва различимый в вечернем полусвете, отважно скользил над пропастью и карабкался с утеса на утес. Тревога и тут не отступила, и Эллена не отходила от окна, но Винченцио более не появлялся. Наконец успокоительная тишина убедила девушку в том, что спуск завершился счастливо, и она возвратилась в свою келью, дабы предаться мыслям о предстоящем бегстве.

Эти раздумья прервало появление Оливии; выражение лица монахини, далекое от привычного спокойствия и несшее отпечаток глубокой тревоги и страха, без слов говорило о том, что произошло нечто необычное. Оливия бросила взгляд назад, в галерею, оглядела келью и только после этого произнесла:

– Случилось то, чего я боялась; наихудшие опасения оправдываются. Если ты, дитя мое, не сможешь этой ночью покинуть монастырь, тебя принесут в жертву.

– О чем ты говоришь? – вскричала испуганная Эллена.

– Только что мне стало известно, – продолжала монахиня, – что твой поступок был расценен как намеренное оскорбление нашей настоятельницы; было решено покарать тебя тем, что именуется здесь заключением, но, увы, к чему приукрашивать горькую истину: подлинный смысл приговора – смерть, ибо все те, кто преступал порог той жуткой комнаты, вовеки не покидали ее живыми!

– Смерть! – воскликнула, ужасаясь, Эллена. – О боже! Но чем я заслужила смерть?

– Не об этом следует вопрошать, дочь моя, а о том, как ее избежать. В самых потаенных глубинах нашего монастыря имеется комната с каменными стенами и железными дверями, куда время от времени ввергают инокинь, повинных в наиболее страшных проступках. Этот приговор не допускает помилования; несчастную жертву оставляют изнемогать в цепях, в полном мраке, на скудном пайке из хлеба и воды, годном лишь на то, чтобы продлить муки, слегка отсрочив тот час, когда на смену страданиям явится избавительницей смерть. В анналах обители упоминается несколько примеров такой бесчеловечной кары; ей обычно подвергаются монахини, которые, пресытившись той жизнью, на какую их обрекли заблуждения собственного незрелого ума либо жестокость или алчность их родителей, были пойманы при попытке бежать из монастыря.

Тут монахиня помедлила, но, обнаружив, что Эллена предалась безмолвным раздумьям, продолжила свою речь:

– Страшный пример такой жестокости и мне памятен. Я помню, как несчастная ступила в узилище, чтобы уже не покинуть его пределы живой! Я видела, как ее бренные останки предали земле в монастырском саду! Два года томилась она на соломенной подстилке, лишенная утешения даже услышать через решетку голоса тех сестер, что печалились о ее участи, – а кто же из нас не печалился? Жестокое наказание ждало всякого, кто осмеливался, движимый состраданием, приблизиться к стенам темницы; слава Богу, оно и меня постигло, и я перенесла его с тайным торжеством.

Проблеск радости скользнул по лицу Оливии – более нежного выражения Эллена никогда у нее не видела. В порыве привязанности и понимания девушка бросилась в объятия монахини и зарыдала; несколько минут обе безмолвствовали. Наконец Оливия произнесла:

– Иного и ожидать не приходилось, дитя мое. Неужели аббатиса, руководимая услужливостью ко власть имущим, а заодно и мстительностью, пренебрегла бы возможностью воспользоваться столь удобным предлогом, как твое непослушание, чтобы осудить тебя на заточение в роковой комнате? Удовлетворить желания маркизы подобным образом всего проще: не придется опасаться, что тебе вздумается нарушить обеты. Увы! Намерения настоятельницы именно таковы, в этом меня убеждают неопровержимые доказательства. Жертвоприношение назначено на завтра; ты должна быть благодарна Небесам за то, что нынче праздник, – это дает тебе отсрочку, в противном случае приговор был бы исполнен уже сегодня.

Эллена лишь застонала в ответ; голова ее по-прежнему покоилась на плече монахини. Теперь она уже не колебалась, принять или отвергнуть помощь Вивальди, но отчаивалась, что все его усилия могут оказаться недостаточными для ее спасения.

Оливия, неверно истолковавшая молчание девушки, добавила:

– Я могла бы еще рассказать о том, сколь велика опасность, но довольно об этом. Скажи, как мне помочь тебе: во имя избавления очередной жертвы я готова на новое наказание.

При таком проявлении душевного благородства слезы Эллены заструились еще обильнее.

– Но если откроется, что ты помогла мне бежать из монастыря, – заговорила она прерывавшимся от волнения и благодарности голосом, – если это обнаружится…

– Я приму наказание, – последовал твердый ответ, – я готова и не боюсь.

– Ты чересчур великодушна; воспользоваться твоим самоотвержением мне не дозволяет совесть.

– Мне не чужды и себялюбивые побуждения, – скромно ответила инокиня, – ибо представляется, что я могла бы вынести любое наказание с большей стойкостью, чем муки, причиненные страданиями других. Телесные терзания ничто в сравнении с душевными, последние куда изощренней! Видит Господь, я умею переносить собственные горести, но не чужие, особенно если они непомерны. Я верю, что выдержу любую пытку, буде мой дух укрепится благородной целью, но струна жалости мгновенно отзывается в сердце, и оно делается бессильным. Да, дитя мое, глубже жалости ранит одно лишь раскаяние, да и его острие отточено, быть может, бесплодными сожалениями. Но пока я тешу себя этим разговором, как бы не упустить из виду главное, ведь тучи над твоей головой сгущаются.

Эллена, ободренная великодушным сочувствием Оливии, поведала о том, что Вивальди собирается этим вечером проникнуть в обитель, и спросила, сможет ли она встретиться с ним в приемной настоятельницы. Обрадованная этим известием, Оливия посоветовала ей не дожидаться начала трапезы, а явиться к предшествующему ей концерту, так как среди слушателей будут и гости, а в их числе может оказаться и Винченцио. Эллена в ответ сказала о своем страхе, что ее заметит аббатиса и подвергнет немедленному заключению, но Оливия успокоила ее и предложила воспользоваться монашеским покрывалом; она обещала не только провести ее в покои настоятельницы, но и по мере сил помочь ей бежать.

– В обширном зале, в толпе монахинь, – добавила Оливия, – разоблачения опасаться не приходится. Я не говорю уже о том, что у сестер на уме будут одни лишь увеселения, а аббатисе недосуг в подобных обстоятельствах рассматривать присутствующих. Риск невелик, госпожа настоятельница если и вспомнит о тебе, то, уж во всяком случае, не усомнится, что ты, как всегда, надежно заперта в своей келье; в праздничный вечер все ее мысли будут направлены лишь на то, чтобы оказаться на высоте положения и потешить свое тщеславие. Итак, дитя мое, воодушевись надеждой и напиши несколько строк, чтобы уведомить Вивальди о своем согласии на его предложение, а также об опасности, которой ты подвергаешься; быть может, выдастся случай передать ему записку через решетку.

Их разговор прервал необычный колокольный звон.

Оливия сказала, что он созывает сестер в концертный зал. Инокиня поспешила к себе за черным покрывалом, а Эллена тем временем взялась за перо, чтобы сообщить Вивальди все необходимые сведения.

Том II

Глава 1

Лужайка красоту ее скрывает:

Так облако сребристое затмит

Дрожащую луну – от любопытных

Она таится?

Закутавшись в покрывало Оливии, Эллена спустилась в музыкальную комнату и смешалась с толпившимися в отведенном для них углу монахинями. Через решетку Эллена принялась разглядывать противоположную сторону зала, где среди монахов и пилигримов выделялось несколько гостей в обычной светской одежде, но никто из них на Вивальди не походил; Эллена подумала, что если Вивальди и присутствует в зале, то старается держаться незаметно; ее же монашеское покрывало так же непроницаемо для его глаз, как и для аббатисы. Посему следовало улучить минуту и, оборотясь к решетке, приподнять покрывало, дабы привлечь к себе внимание посетителей.

Когда появилась настоятельница, Эллена от страха не могла думать ни о чем другом; ей казалось, что аббатиса не спускает с нее глаз и что для ее зоркости покрывало чересчур ненадежная защита. При мысли о возможном разоблачении колени пленницы подкашивались.

Аббатиса, однако, прошествовала мимо и после короткой беседы с padre abate и особо знатными гостями заняла свое кресло. Концерт немедля был начат с исполнения одной из тех величавых и проникновенных мелодий, которые с таким вкусом и нежностью исполняют итальянские монахини. Эти звуки даже Эллену спасли от опасений; она всецело отдалась созерцанию, ибо окружало ее coup d’œil[10]10
  Зрелище (фр.).


[Закрыть] воистину необыкновенное и грандиозное. Под сводами обширного зала, отделка которого, при всей ее пышности, гармонировала со святостью монастыря, при ослепительном сиянии бесчисленных свечей собралось около полусотни монахинь, чье своеобразное орденское облачение поражало взгляд в равной мере и изяществом, и простотой. Грация их и красота черт, угадывавшихся за тонкой батистовой завесой, составляли резкий контраст суровому величию облика восседавшей на возвышении и на некотором расстоянии от остальных госпожи настоятельницы, похожей на императрицу в окружении подданных, а также почтенным фигурам отца abate и прислуживавших ему монахов; последние помещались по ту сторону ажурной проволочной перегородки, которая называлась «решеткой» и проходила через всю ширину зала. Вблизи святых отцов заняли места знатные гости во всем великолепии своих неаполитанских нарядов, выделявшихся на фоне темного облачения духовных особ яркими красками и изяществом; над седовласыми головами монахов в капюшонах нависали, колыхаясь, перья высоких шляп. Заметно различались и лица присутствующих: суровые, строгие, торжественные и мрачные лица перемежались с веселыми, радостными и цветущими юностью. Здесь было представлено все разнообразие темпераментов, из коих одни делают жизнь человеческую благословением, другие же обузой и, словно по мановению волшебного жезла, обращают наш мир в подобие либо рая, либо чистилища. На заднем плане стояли несколько пилигримов; вид у них был гораздо менее веселый и более скромный, чем накануне на дороге к монастырю; меж пилигримов попадались младшие из братии, а также монастырские прислужники. Именно в эту дальнюю часть зала вновь и вновь вглядывалась Эллена, но Вивальди там не различала; она прильнула к решетке, однако ей недоставало решимости на глазах у множества незнакомых людей откинуть покрывало. Поэтому, даже если бы Винченцио и был в зале, едва ли он осмелился бы выступить вперед.

Концерт подошел к концу, а Эллена так и не смогла обнаружить Винченцио и сочла за лучшее направиться в зал, где был приготовлен ужин; вскоре там же появилась аббатиса со своими гостями. Внезапно Эллене на глаза попался незнакомец, облаченный в платье пилигрима и не отходящий от решетки; лицо паломника наполовину скрывал ниспадающий капюшон. Поведение незнакомца говорило о том, что он собирается скорее наблюдать за трапезой, нежели принять в ней участие.

Эллена, предположившая, что перед ней Вивальди, ждала удобной минуты, чтобы незаметно для аббатисы приблизиться к тому месту, где стоял паломник. Вскоре аббатиса внезапно исполнила желание девушки: она целиком ушла в беседу с окружавшими ее дамами. Тогда Эллена шагнула к решетке и рискнула откинуть на миг вуаль. Незнакомец, в свою очередь, позволил упасть своему капюшону и взглядом поблагодарил девушку за снисхождение. Это был не Вивальди! Испуганная тем, как может быть истолкован ее нескромный жест, пораженная разочарованием, Эллена уже пустилась было в бегство, когда быстрыми шагами к решетке приблизился другой незнакомец, изящный и одухотворенный облик которого сразу сказал ей, что на сей раз перед ней действительно Винченцио. Опасение повторной ошибки заставило девушку помедлить в ожидании какого-нибудь знака и только тогда открыть лицо. С пристальным вниманием незнакомец созерцал Эллену минуту или две, прежде чем откинуть капюшон. Но вот он набрался смелости и… Да, это был он, сам Вивальди!

Заметив, что он узнал ее, Эллена не подняла покрывала, а вместо этого сделала несколько шагов по направлению к решетке. Вивальди пристроил в одну из ячеек решетки крохотную сложенную записку и, прежде чем Эллена решилась вручить ему в обмен свою, отошел и смешался с толпой. Эллена устремилась к записке, но остановилась, заметив, что туда же поспешно направляется одна из монахинь. Край одеяния смахнул записку, и из места, скрывающего ее лишь наполовину, она упала на пол. Заметив, как записка скрылась под ногой монахини, Эллена с трудом подавила страх.

Тем временем к монахине обратился через решетку какой-то монах, судя по всему, намеревавшийся сообщить нечто важное и не предназначенное для посторонних ушей. Испуганной Эллене подумалось, что инок, вероятно, разглядел маневр Вивальди и делится с монахиней своими подозрениями. С минуты на минуту девушка ожидала, что та поднимет письмо и отнесет его настоятельнице.

Страхи эти, впрочем, к немалой радости и еще большему удивлению Эллены, не оправдались: сестра легким движением ноги сдвинула записку в сторону, так и не взглянув на нее ни разу. Но когда, прервав разговор, инок поспешно пробрался через толпу и исчез за дверью, а монахиня, приблизившись к аббатисе, зашептала ей что-то на ухо, опасения Эллены возобновились с прежней силой. Сомневаться не приходилось: Вивальди обнаружен, а письмо его не трогают, дабы использовать как приманку, в расчете на то, что Эллена выдаст себя. Трепеща от ужаса, едва держась на ногах, девушка вглядывалась в нахмурившееся лицо аббатисы и, мнилось, читала в его чертах свою судьбу.

Однако, каковы бы ни были тайные намерения и распоряжения настоятельницы, никаких мер за ними не последовало; инокиня, выслушав ответ, спокойно присоединилась к прочим сестрам, а сама аббатиса вела себя как ни в чем не бывало. Но Эллена, боясь, что за нею следят, не осмеливалась завладеть запиской, хотя понимала, что там содержатся важные сведения, что промедление ставит под угрозу ее свободу. Всякий раз, когда Эллена, набравшись решимости, оборачивалась, ей казалось, что взгляд аббатисы устремлен прямо на нее; хотя лицо монахини пряталось за покрывалом, но поза ее свидетельствовала о неусыпном внимании к Эллене.

Целый час прошел в напряженном ожидании; по завершении трапезы ее участники стали покидать зал, и в общей неразберихе Эллена шагнула к решетке и схватила записку. Спрятав добычу в складках одежды и с робостью оглядев окружающих, дабы удостовериться, что никто не заподозрил дурного, девушка готова была тут же удалиться, как вдруг заметила, что аббатиса направляется к выходу. Следившей за ней монахини в комнате уже не было.

Чуть выждав, Эллена последовала за свитой аббатисы; приблизившись к Оливии, девушка подала ей знак и скользнула в свою келью. Там, в одиночестве, за затворенной дверью, трепеща от нетерпения, Эллена села и принялась читать записку строчку за строчкой, не успевая осознать смысл прочитанного; затем в спешке попыталась перевернуть бумажку, но лампа выпала из ее дрожащих рук и погасла. Ее волнение дошло почти до отчаяния: появиться в поисках огня на глазах у сестер, когда все полагают, что она под надежным замком, значило выдать себя и Оливию; Оливия жестоко поплатится за свою снисходительность, а она сама немедленно окажется в заключении. Оставалось надеяться, что Оливия придет достаточно рано, чтобы она успела прочесть записку Вивальди и выполнить его инструкции. С замиранием сердца Эллена ловила каждый шорох в ожидании приближающихся шагов, сжимая в руках непрочитанную записку, от которой зависела вся ее судьба. Не единожды пыталась Эллена разобрать на ощупь строчки рокового письма, но они не выдавали сокрытой в них тайны. Бесконечно мучительно было сознавать, что еще немного – и записка, способная спасти ей жизнь, станет, скорее всего, бесполезной бумажкой; какую пытку причинила Эллене мысль, что у нее нет средства узнать ее содержание!

Внезапно послышались шаги, и из галереи в келью проник луч света; только тут Эллене пришло в голову, что сюда вполне может явиться и кто-то из посторонних. Впрочем, прятать записку было уже поздно; прежде чем шелестящий лист удалось укрыть от глаз, в келье показалась фигура монахини, в которой Эллена с облегчением узнала свою подругу. Не произнеся ни слова, бледная и дрожащая, Эллена взяла из рук Оливии лампу и пробежала глазами строки записки; выяснилось, что в те минуты, когда писались эти слова, у ворот сада, находящегося в распоряжении женской половины обители, ждал брат Джеронимо, а Винченцио намеревался вскорости присоединиться к нему и сопроводить Эллену по укромной тропе за пределы монастыря. Винченцио добавлял, что, воспользовавшись лошадьми, которые ждут у подножия горы, Эллена сможет далее направиться в любое место, какое только сочтет для себя подходящим, и умолял не медлить, ибо именно теперь всеобщая праздничная суматоха вкупе с другими обстоятельствами как нельзя более благоприятствует побегу.

С ужасом и отчаянием Эллена протянула письмо Оливии и попросила как можно быстрей прочитать его и дать совет. Полтора часа назад Вивальди писал, что успех зависит от быстроты выполнения; уже полтора часа он наверняка ожидал ее в условленном месте, и кто знает, какие помехи могли возникнуть для их бегства, в особенности сейчас, когда внимание аббатисы и монахинь не поглощено более праздничной суетой!

Оливия – воистину благородная душа, – прочтя записку, горевала не меньше своей юной подруги и изъявила готовность пойти на любой риск, лишь бы не упустить последнюю возможность спасения.

Даже в эти минуты мучительного страха Эллена не могла не откликнуться благодарностью на великодушие. После напряженного раздумья Оливия произнесла:

– Во всем монастыре не найдется теперь ни единого прохода, где бы нам никто не попался навстречу, но мое покрывало, хоть и тонкое, хранило тебя до сих пор; будем и впредь на него надеяться. Нам придется, однако, пройти через трапезную, где соберутся за столом те из сестер, кто не был зван на праздничное угощение в приемную. Они останутся там, пока не ударят к заутрене, но дожидаться их ухода нет смысла; с тем же успехом ты могла бы уже сейчас отказаться от бегства совсем.

Эллена полностью разделяла все опасения Оливии и посему стала ее умолять не медлить долее в нерешительности и показать ей дорогу в монастырский сад; они вместе вышли из кельи.

Пока подруги спускались в трапезную, навстречу им то и дело попадались монахини, но ни одна из них не обратила внимания на Эллену. Приближаясь к опасному месту, девушка плотней закуталась в покрывало и крепче оперлась на руку своей верной спутницы. У двери им встретилась аббатиса, оглядывавшая тех, кто собрался за трапезой, и как раз в ту минуту осведомившаяся об Оливии. Эллена отступила, дабы не оказаться на виду, и пропустила настоятельницу в зал, Оливии же пришлось откликнуться. Открыв лицо, Оливия получила дозволение войти в трапезную, а Эллена проникла в зал незамеченной, смешавшись с толпой, которая сопровождала настоятельницу. Неверными шагами она последовала за Оливией через зал. По счастью, сестры, в предвкушении трапезы, не склонны были уделять внимание чему-либо иному, и беглянки беспрепятственно достигли противоположной двери.